Романовский Владимир. Польское Наследство

   — Это он-то? Какой он мне муж! Год обещает жениться! А только отец у него плотник, и не желает он. Я ему родом не вышла!
   Что-то в лице и голосе ее показалось Гостемилу знакомым. Тесен мир. Где я ее видел? Где-то видел.
   — А каков твой род? — спросил он.
   — Подлый род у меня! Я этого не отрицаю. И мне все равно! Да! Почестнее плотников будем!
   — Твой-то род почестнее плотников? — изумился детина. — Да ведь, люди добрые… Что она меня смешит, в досаду ввергает! Мать ее хорлов терем держит в Житомире!
   — Держала раньше, урод! А теперь крог держит!
   — А тебя, малый, как зовут? — спросил Гостемил.
   — Порука Вежек, — с готовностью откликнулся детина.
   — И ты, Порука, плотник, да?
   — Какой он плотник! — закричала Астрар, кутаясь в сленгкаппу Гостемила. — Негодяй он! Пиявка! На печи лежит целый день, дармоед!
   — Весьма почтенное занятие при наличии средств, — заметил Гостемил, у которого к лежащим на печи всегда были особые, товарищеские чувства. — А за что ты ее так, Порука?
   — Так ведь ты что же… Ты что, сам, что ли, не видишь, добрый человек? — Порука показал на Астрар рукой. — Она всегда такая.
   — Но зачем же нужно было ее сюда волочь? Дома разве нельзя?
   — Дома отец мне велит, чтобы тихо было. Я с отцом живу. Он сам же и попросил. Говорит, если она…
   — Подлец отец твой, такой же как ты!
   — Ты отца-то моего не позорь мне тут! — грозно рявкнул Порука.
   — Ненавижу вас всех! Кровопийцы!
   — …Так он говорит — еще раз она у тебя разбуянится, так я, говорит, сам ее убью. Пойди, говорит, да поучи, раз такой случай удобный.
   — Гостемил! — позвал Илларион.
   — Да? — Гостемил, которому надоели жених и невеста, подошел к Иллариону.
   — Я бы позвал дьяконов, но они не придут. Нужно бы столб этот… — Он поводил рукой из стороны в сторону. — Как-нибудь. Веревками как-нибудь. Хоть свалить бы его, о большем я пока что не думаю.
   Гостемил оглядел столб.
   — Ты прав, — сказал он. — Столб оскорбителен и неэстетичен. Рельефы примитивные. Портит вид. Веревками? Хмм…
   — Человек пять-шесть всего-то и нужно, — посетовал Илларион.
   — Глубоко вкопан? — осведомился Гостемил.
   — Не знаю. Думаю, локтя на два.
   Меж тем мужья и жены постепенно рассредоточились в стороны от столба и скрылись, кроме Поруки и Астрар, а муж покойницы, взяв тело под мышки, начал его оттаскивать куда-то. Гостемил подошел к столбу и потрогал рукой шершавую поверхность. Появилась идея.
   Но ход его мысли прервали.
   Хоровод у колокола остановился, люди подтягивались, толпа росла.
   — Вон тот, вон тот, у столба, — подсказывали кому-то в толпе.
   — Тот? — переспрашивал он.
   — Да, тот.
   Из толпы вышел и приблизился к Гостемилу огромный ухарь лет тридцати, совершенно лысый, с громадными шарообразными плечами и бицепсами и противным, напоминающим морду грызуна, лицом.
   — Вот этот? — спросил он, оборачиваясь к толпе и показывая толстым пальцем на Гостемила.
   — Да, да, — радостно подсказали из толпы.
   — Все знают Ярило-пекаря, — сказал, обращаясь одновременно к толпе и Гостемилу, ухарь. — Ярила-пекарь не прочь помериться силой с кем хочешь. Мне говорят люди, что ты махаешься прилежно, — он повернулся к Гостемилу. — Так надо помахаться со мной. Ежели выстоишь десятый счет, будет тебе почет и уважение.
   Он обернулся к толпе, улыбаясь нагло, и толпа ответила ему улыбками.
   Подсолнухи, подумал Гостемил, чувствуя приступ ярости. До чего ж они все-таки тупые! Не дожидаясь, пока ухарь снова повернется к нему, он схватил его за шею и предплечье и рывком вогнал лицом в столб. Ухарь слегка ошалел от такого поведения предполагаемого противника и собирался что-то сказать и сделать, но Гостемил, не выпуская его шеи, ткнул его в столб еще раз, и затем еще раз. Ухарь зашатался, качнулся вбок, чуть пригнулся, кровя лбом, носом, и губами, и Гостемил, коротко размахнувшись, ударил его кулаком, как молотом, в темя. Ухарь упал навзничь, раскинув руки.
   — Ты и ты, — Гостемил наугад махнул двум парням в первом ряду толпы. — Уберите это, — он кивком указал на ухаря. — И в дальнейшем мое терпение прошу не испытывать, на сегодня оно кончилось совершенно, уверяю вас, люди добрые.
   Толпа не огорчилась исходу короткого поединка — наоборот, прониклась еще большим уважением к Гостемилу, загудела одобрительно. Двое назначенных подбежали, посовещались, схватили Ярилу за ноги, и потащили прочь.
   Переместившись к повозке с дровами (сгрудившиеся возле шарахнулись в стороны), Гостемил оторвал от нее и вторую оглоблю, а затем, взявшись за край, перевернул повозку на бок. Поленница посыпалась на землю, а народ вокруг еще раз восхитился — ну и силища!
   Снова поставив повозку на колеса, Гостемил подтащил ее к столбу. Затем, зайдя с другой стороны столба, он уперся руками в грань, напрягся, и надавил, вкладывая в это движение всю силу и весь вес, и не почувствовал никаких изменений в положении четырехликого идола. Тогда, взявшись обеими руками за угол грани, обращенный к повозке, он потянул столб на себя. Столб стоял непоколебимо.
   — Брось, болярин, это не для одного человека работа, — сказал Илларион, стоя возле повозки.
   Гостемил уперся в левую по отношению к повозке грань и снова надавил изо всех сил. И почувствовал едва заметное движение в основании. Снова потянул. Снова надавил. И после этого, перейдя к изначальной грани, он уперся в нее плечом и, зычно крикнув басом, толкнул идола. Столб качнулся.
   Восхищенная толпа застыла, глядя на невиданное зрелище — большого роста могучий человек раскачивает каменный столб вдвое выше и вчетверо шире его самого. Гостемил еще порасшатывал идола, и снова навалился плечом, и на этот раз, сперва медленно, а потом ускоряясь, столб повалился, выкорчевывая сам себя из земли, и упал на повозку. Затрещали борта и надосьники, и Гостемилу пришлось поймать основание столба и удерживать его некоторое время в равновесии, пока не погасла инерция. Оси и колеса выдержали. Толпа, недавно радовавшаяся идолу, теперь радостно одобряла падение идола.
   Прицелившись на бугорок, торчащий над самой водой в пятидесяти шагах, Гостемил взялся одной рукой за основание истукана, а другой за покалеченный задний борт повозки, и напрягся. Сперва медленно, а затем быстрее и быстрее, повозка пошла к бугорку по ровному грунту. Еще быстрее, и еще быстрее. Оси отчаянно скрипели, колеса трещали — еще немного и сломаются. За двадцать шагов до бугорка стало полого, повозка покатилась легко, груз помогал движению, но левое заднее колесо потеряло две спицы. Это не имело значения. Гостемил перешел на бег. Разогнавшись, повозка с идолом взлетела на бугорок, проскочила край, прошла по дуге локтей двадцать, и, чуть замедлившись, под острым углом влетела в Днепр, подняв массивный столб брызг и погнав волну. Каменный идол соскользнул и исчез в воде, а сама повозка через несколько мгновений всплыла углом сквозь пену воронки.
   Толпа, бежавшая за Гостемилом, восхищенно ахнула. Гостемил оглядел руки — в ссадинах и натертостях — и покачал сокрушенно головой. Но восторженный рев толпы ему, тем не менее, понравился. Возрастное это, что ли, подумал он, стал я падок на лесть? Поправив на плече бальтирад, он приосанился, снял шапку, пригладил волосы, и неожиданно весело подмигнул толпе. Толпа радостно засмеялась. Спустившись с бугорка, он направился к Иллариону, сопровождаемый восторженными мужчинами. Не хватает здесь баб, подумал Гостемил. Приятно, когда женщины визжат восторженно. Жалко, что Ширин дома. Рассказывать ей о произошедшем самому — неприлично. А была бы здесь — может, гордилась бы отцом.
   — Илларион, я всего лишь хотел у тебя спросить — нет ли каких известий от Хелье?
   — Нет.
   Гостемил вздохнул.
   — А что?
   — Мне нужно… — Оглянувшись, Гостемил наклонился к уху Иллариона, — Мне нужно его предупредить, ему грозит опасность.
   Илларион серьезно посмотрел на него неподбитым глазом.
   — От Нестора получил я грамоту, купцы проезжавшие передали.
   — Он знает, где его отец?
   — Не думаю.
   — Хелье обещал быть в Киеве до первого снегопада.
   Гостемил провел рукой по щеке и посмотрел вверх.
   — Вот и первый снегопад.
   Снежинки вяло падали на землю и на людей, и тут же таяли.
   — А скажи, Илларион, что происходит в этом замечательном, просвещенном и гостеприимном городе?
   — Мне нужно на службу, — вспомнил вдруг Илларион.
   — Хмм.
   — Что?
   — Церковь твою сейчас грабят, — сказал Гостемил.
   — Как!
   — Не суетись. А если ты там появишься, то, думаю, ее просто сожгут. С тобой вместе. Я бы проводил тебя домой, но мне нужно срочно вернуться в дом Хелье, там моя дочь. Поэтому — пойдем к Хелье, Илларион. Ты мне расскажешь обо всем, переночуем, а утром решим, что делать дальше.
   Илларион, подумав, понял, что выбора у него, кажется, нет. Если он один пойдет сейчас — домой ли в Земский Проулок, в церковь ли, в толпе найдутся ищущие легкой безопасной забавы люди, нападут на побитого священника, и еще побьют, если не забьют до смерти.
   Прошествовали к одной из лавок готовой одежды, запертой наглухо. Толпа осталась вне палисадника. Гостемил постучался.
   — Кто там? Предупреждаю, что у меня тут пять лучников наготове, и собака злая! — донеслось из лавки.
   — Это Гостемил!
   Торговец, знавший Гостемила, загромыхал засовами и приоткрыл дверь.
   — А, вот и хорошо. И святой отец здесь. Заходите, только быстрее.
   Старый печенег украдкой глянул на толпу за изгородью, впустил гостей, и снова запер дверь.
   Гостемил быстро подобрал себе два разных комплекта. Илларион выбрал один, и тут же переоделся, скинув рваную, запачканную грязью и кровью, робу.
   — Теперь мне нужно женское платье, — сказал Гостемил. — Покрасивее.
   — На какой рост, болярин?
   — А вот с этого попа она ростом, — ответил Гостемил.
   Поп недоуменно поднял бровь и сморщился от боли. Подобрали пестрый наряд, и даже сапожки на меху нашлись.
   — Только сапожникам не говори, болярин, — предупредил торговец. — Мне сапогами торговать нельзя, у нас договоренность.
   Краденные, понял Гостемил. Но он спешил, и ему было не до щепетильности.
   Толпа поредела, но все же к продовольственной лавке Гостемила и Иллариона сопровождали человек двадцать. Гужня, торговец готовой едой, неплохой кулинар, утешал жену, плачущую горько. Забор повален, дверь выбита, лавка разграблена. Ни Гужню, ни толстую жену не тронули. Даже странно. На полу валялись оброненные при выносе кушанья, разбитые горшки, плошки, и кувшины.
   — Вот, болярин, даже прилавок вынесли, посмотри, — пожаловался Гужня.
   — Вижу.
   Продольная печь за прилавком смотрела укоризненно на гостей. Обычно в дневное время в ней горел огонь, стояли горшки. Илларион только хмыкнул. Ему хотелось покачать головой, сожалея о невежестве и злобе людской, но болела шея.
   — Нет ли у тебя тайных запасов? — тихо спросил Гостемил.
   Гужня не ответил, и еще больше помрачнел, а жена перестала рыдать и недовольно посмотрела на Гостемила. Болярин отошел в угол, сел верхом на длинный ховлебенк, и поманил Гужню к себе.
   Дюжина византийских золотников легла на ховлебенк.
   — Ох-хо, — неопределенно сказал Гужня, таращась на золото. — Это сколько же… это же… — Он стал подсчитывать в уме и быстро пришел к результату. — Две, нет… Пять с половиной кун получается!
   — Ты, Гужня, прямо Архимедес, — похвалил его Гостемил.
   И тайник нашелся. Более того, нашлась в этом подвальном тайнике печь с небывалой тягой, с выводом…
   — Не скажу, куда выходит, — насупился Гужня.
   Илларион стоял у выбитой двери и смотрел укоризненно на народ, толпящийся у поваленного забора.
   — А вот что, люди добрые, чтоб завтра все у меня были в церкви на исповеди, — сказал он вдруг. — Накопилось, как я погляжу, за вами грехов.
   — Хе, поп, ты не надейся… — раздалось из толпы.
   — Не предавайся мечтаниям… — вторил первому голосу второй.
   Но тут рядом с Илларионом появился огромный Гостемил с насупленными бровями.
   — Как! — сказал он. — Вы отказываетесь? А ну, давайте-ка поименно. Пусть узнает Ярослав, какие у него добрые христиане в городе живут. Ты вот! Кто такой, где живешь? — он показал на первого попавшегося зеваку.
   — Я-то? Я-то так просто, я ничего, — зевака отступил, попытался скрыться в толпе, но толпа поредела, и, подумав, зевака повернулся и бросился бежать.
   И остальные, вспомнив, что у них есть какие-то дела немаловажные, тоже стали расходиться. Гостемил, подойдя к лежащей на боку возле стены тачке, поставил ее на колеса.
   — Подойдет, — сказал он.
   Вернувшись в лавку и приподняв крышку погребного люка, спросил:
   — Гужня, нет ли у тебя вина, заодно?
   Понятно было, что в винные лавки соваться бесполезно — уж там все вынесли, и все тайники обнаружили.
   Гужня не ответил. Жена его положила руку присевшему возле люка Гостемилу на плечо.
   — Есть, болярин, — тихо сказала она. — Есть, но, сам понимаешь…
   — Еще четыре золотника, — сказал Гостемил.
   И хозяйка кивнула головой.
   Купленную провизию вынесли в деревянных тонкостенных ящиках и погрузили в тачку. Илларион и Гостемил стояли на страже, пока Гужня с женой сновали из лавки в палисадник и обратно.
   Гусляры куда-то исчезли, хороводы остановились, люди опомнились, глядя на разоренный торг. Само собой напрашивающееся сравнение пришло на ум одновременно многим:
   — Будто враг прошел с войском.
   Печенежские юнцы притихли слегка, а ростовчане задумались. В конце концов, они в этом городе живут. Торг — часть города. Пьяные стали постепенно уходить с торга, поскольку им нечем было более поживиться.
   Кому-то из коренных жителей пришла в голову неприятная мысль, и он высказал ее вслух:
   — А вот вернется Ярослав…
   И каждый, кто валил забор палисадника, высаживал дверь лавки, обижал хозяев, сообразил, что его могли увидеть и запомнить. Торг начал пустеть.
   Илларион, несмотря на повреждения и боль в ребрах и шее, хотел было помочь Гостемилу катить тачку, груженную съестным до верху, пока не понял, что Гостемил ничего катить не собирается.
   — А как же… а что же? — спросил Илларион.
   — Пойдем.
   — А тачка?
   — А тачку ты кати. Она не очень тяжелая.
   — А… Э…
   — Что?
   — Ты мне не поможешь? У меня ребра болят.
   — Я стар и немощен, — сказал Гостемил. — Кроме того, я сегодня намахался и натаскался, руки ссадил. Вот, полюбуйся. Видишь? И ноготь сломан, хорла. Да и вообще не люблю я — катать, носить.
   Илларион, не ожидавший такого оборота дел, решил было, что Гостемил шутит, но вскоре понял, что — нет. Охнув, он ухватился за поручень и попытался толкнуть тачку, но под правым колесом лежал камень.
   — Ты чуть назад откати, да разверни, — посоветовал Гостемил. — И изогнись так, чтобы не напрягать мышцы, которые возле ребер. А голову держи ровно.
   Любое резкое движение отзывалось болью. Илларион кое-как приноровился, оттянул тачку, охнул, повернул, напрягся, еще раз охнул, и стал медленно катить, постанывая.
   — Сожми зубы, — сказал Гостемил. — Оно так легче будет.
   Илларион замычал носом от боли.
   — Да иди быстрее. На ходу боль проходит легче.
   Тачка покатилась к выходу из торга. Три оружейных лавки стояли нетронутые — на их крышах сидели, вертя головами и обсуждая события, парни с луками.
   — И что же пишет тебе Нестор? — спросил Гостемил у Иллариона, выходя за ворота торга.
   Илларион вскрикнул и остановился.
   — Нет, ты не останавливайся. Если тебе трудно говорить на ходу, так не надо, потом расскажешь. Он все еще с Маринкой?
   — Откуда ты знаешь? — простонал Илларион.
   — Ты кати ее, гадину, кати. Откуда знаю? Ну, все-таки я друг его отца.
   Некоторое время Илларион катил тачку молча. Через какое-то время не то боль поутихла, не то он привык, но, сжимая зубы, сказал он:
   — Он меня щадит.
   — Кто?
   — Нестор.
   — Ага.
   — А если они поженятся — что ж, я буду за них рад. А, хорла… — Он зажмурил глаза, но продолжал катить. — Могу даже обвенчать, — со злостью добавил он. — Не думаю, правда, что для этого они специально приедут в Киев. В Венеции полным-полно греческих церквей.
   — Да. Византия. У Рима под самым носом.
   Помолчали. Тачка скрипела, раскачиваясь на ухабах.
   — А у тебя дочь есть, — сказал Илларион. — Не знал.
   — Представь себе, я тоже не знал. Два дня знакомы. А ей уж восемнадцать, — Гостемил, степенно шагая рядом с тачкой, еще раз осмотрел руки. Никакие травы не помогут — неделю будет заживать, а ноготь месяц отрастать. Какая гадость.
   — Красивая дочь у тебя? — спросил Илларион сквозь зубы.
   — А тебе-то что?
   Гостемил удивился собственному тону — подозрительному, строгому. Ага, понял он. Это, стало быть, отцовские чувства. Вот оно, значит, как это происходит. И обрадовался — испытывать отцовские чувства к Ширин оказалось делом приятным.
   — Так просто, — Илларион опять охнул. — Ты не переживай. Ммм… Я, болярин, скорее всего однолюб.
   Одного однолюба я уже знаю, вот и второй, подумал Гостемил. И думаете вы, однолюбы, что чувства ваши возвышенны и гармоничны, а на самом деле никакой пользы от них нет.
   — Все, дальше не могу, болярин.
   — Остановимся, сделаем привал. Уж прилично прошли, больше половины пути.
   Они остановились. Лоб Иллариона, с синяком, покрыт был свежей испариной.
   — Так что у вас тут все-таки происходит? — спросил Гостемил. — В Киеве?
   И Илларион рассказал. Рассказывать было легче, чем катить тачку.
   Уезжая в Новгород по срочному тайному делу, Ярослав оставил город на Костюху Рябого. И все шло, как всегда — сплетничали, женились, пили, дрались, ходили смотреть скоморохов, стояли на службе, писали доносы. Ни с того ни с сего в город нагрянул посадник новгородский Владимир. Каким образом он умудрился в пути разминуться с отцом — никто не знал. Костюху сместили, во главе городской дружины встал приближенный Владимира воевода Вышата. Затем в детинец пришла грамота (откуда и кем писанная — неизвестно) о том, что с юга к Киеву движется немалое чужеземное войско. Владимир, желая показать, что не хуже отца умеет принимать решения, оставил в детинце сотню ратников, а остальное войско послал на юго-западный хувудваг с приказом встретить и разгромить врага. Командовать войском назначил какого-то своего друга детства, а Костюху, протестовавшего, посадил в темницу. Потом, правда, выпустил.
   — А почему не послали сперва лазутчика, в разведку? — спросил Гостемил.
   — Послали, но он не вернулся. Тогда и порешили, что действительно войско идет.
   Обычно, уезжая из Киева, Ярослав оставлял вместо себя Ляшко и Жискара. Эти двое прекрасно друг друга дополняли. А тут — взял обоих с собой. И две сотни ратников в придачу. Слухи о том, что правоохрана всего города состоит из двух дюжин ратников, одного сомнительного воеводы, а повелевает ими посадник новгородский, не вышедший доселе из отрочества, распространились среди низов общества. А тут еще прибыл из Константинополя, дабы заполнить освобожденное умершим митрополитом Иоанном место, некто Хвеопемпт. Именно этот аспект больше всего раздражал Иллариона.
   — Я с Ярославом говорил множество раз на эти темы, мол, пусть Консталь нам назначит митрополита из своих, но киевских, которые с городом и людьми знакомы. И Ярослав был, вроде бы, согласен. Наши тутошние греки извелись все — каждый думал, что назначат его, и тогда он нам всем покажет, уж отведет душеньку за прежние обиды. Но в последний момент Ярослав передумал и не стал настаивать, и прибыл этот… да… — Иллариона презрительно хмыкнул. — По-славянски ни слова, руками пассы делает, как ворожиха, и пытается всем кланяться якобы по-киевски. Шапку снимет, присядет-привстанет, ноги раскорячит, и головой вперед, будто бодаться собрался. Вышел, стало быть, после разговора с князем… — Илларион глазами указал на Горку. — К народу. Толмача с собою рядом поставил. Народ любопытный собрался. А он им всем сходу отмочил про то, какие они в грехе погрязшие. И толмач радостно перевел. Оно, может, так и есть, но одно дело, когда кто-то из наших это говорит, а другое, когда приезжает такое вот чудо заморское, пальцем тычет, а голос-то писклявый. Стали смеяться, а он рассвирепел. Я был рядом, пытался его вразумить — а он слышать ничего не хочет. Потом обозвал всех грязными скотами и ослушниками, и велит толмачу переводить. Оно в Констале-то «грязные скоты» — выражение ходовое, примелькавшееся, никто всерьез не воспринимает, мол, здравствуй, грязный скот, а, привет, тыква старая. А у нас его не знают, не привыкли. Толмач мнется, а Хвеопемпт глазами сверкает, орет, настаивает. Толмач перевел. Народу много не нужно, обидчив народ. Стали расходиться, а он за всеми бегает, увещевает.
   Дальше все пошло, как водится, по возрастающей. Низшие сословия — те же дети. Проверяют, сколько им позволено, обычным методом — наглеют все больше, пока их не осадят. А их никто и не думал осаживать. В детинце хвестуют, а Ирина горожанами уважаема только когда Ярослав рядом. Население города начало вдруг расти за счет приезжих. И почти все приезжие почему-то были личности темные. Начался по ночам разбойничий разгул. Детинец не отреагировал. Ограбили нескольких уважаемых купцов, одного убили, остальные пришли в детинец жаловаться, но их не приняли. И вот как-то под утро загорелась Подольская Церковь, а затем недавно заложенный, но еще не начатый толком, храм у строящихся Золотых Ворот. Пожары никто и не подумал тушить. Но их заметили из детинца — невозможно было не заметить. На следующий день, ближе к полудню, двенадцать ратников спустились к Подолу с приказом Владимира «усмирить, разобраться, и наказать». За ратниками следовал перепуганный бирич с заранее заготовленной речью. На ратников напали со спины, обезоружили, нескольких убили, а бирича заставили, выбив ему зубы и сломав руку, объявить о наступлении на следующий день веселого праздника под названием Хвенный Щорог.
   — Я и не слышал о таком до того, — признался Илларион. — А ведь вроде изучал все языческие праздники.
   — Я слышал, но не видел, — сказал Гостемил. — Интересный, вообще-то, праздник. Я бы посмотрел, что дальше будет, но тут бездельник за тебя взялся, а мне нужно с тобою поговорить было.
   — Да, — сказал Илларион.
   По объявлении праздника началось невообразимое — по улицам ходили пьяные толпы ростовчан, печенегов, и каких-то, даже, кажется, представителей Халифата, коим их вероисповедание пить не позволяет — а вот багдадского или каирского, уточнять никто не решался. Людей, идущих на вечернюю службу в церквях, избивали и грабили. Одного священника, презревшего страх и полезшего самолично на колокольню звонить, сняли с колокольни стрелой. А Владимир с матерью и новоиспеченным митрополитом уехал вдруг на охоту, а после охоты остановился почему-то в Вышгороде. Узнав об этом, киевские низы распустились окончательно.
   — Да, — сказал Гостемил, — это, пожалуй, посерьезнее Чернигова будет. Но ведь есть же в этом городе и честные люди.
   — Есть, и все они прячутся по домам.
   — А что ты делал на торге?
   — Дьякон прибежал, сказал, что идола поставили. Я пошел посмотреть, что за идол. Посмотрел. Вернулся домой, взял веревки. Долго упрашивал дьякона идти со мной. Потом соседского дьякона упрашивал.
   — И в конце концов пошел один, — заметил Гостемил.
   — А что мне было делать?
   Действительно, подумал Гостемил, что ему было делать? Простой христианин пожмет плечами. Но у священника есть административный долг.
   — А они там начали пороть… обрадовались… Я как стал веревку закидывать на идола, так промахнулся. А потом подошел этот…
   — Да, я видел, — сказал Гостемил.
   — Теперь же уповать надо на возвращение войска.
   — Нет.
   — Как — нет?
   Гостемил подумал немного.
   — Если войско вернется, а Ярослава в городе нет, вояки не устоят перед соблазном последовать примеру ростовчан и печенегов.
   — Ты думаешь?
   — Я хорошо знаю людей, Илларион.
   — Что же делать? Нужно предупредить Ярослава, чтобы поспешил. Нужно кого-нибудь к нему послать.
   — Это я уже сделал.
   — Правда?
   — Да, не беспокойся. А в остальном…
   — Да?
   — Уповать на милость Создателя.
   — А может…
   — Что?
   — Пригласить соседей с дружинами?
   — Это долго, да и неизвестно еще, как у соседей дела. И боюсь, что так же, как здесь. Что-то затевается, Илларион, и я не знаю, что именно. Приедет Хелье — может и расскажет, он человек осведомленный. Ну, что ж, отдохнул ты, пойдем дальше.… Подожди-ка.
   Оглянувшись, Гостемил увидел, что давешние знакомые, Порука и Астрар, следуют за ними на расстоянии пятидесяти шагов. Сперва ему пришла в голову мысль, что Астрар хочет отдать ему сленгкаппу, поскольку у Поруки имеется своя. Но вздорность этой мысли сразу стала ему очевидна. Когда ж это представители астрарого сословия расставались с даром перепавшей грункой просто так, за здорово живешь. Нет, здесь что-то другое.
   Пара подошла, стесняясь и опустив глаза долу, и остановилась на расстоянии семи шагов. Порука держал в руках гусли. Именно гусли и заинтересовали давеча Гостемила.
   — Ближе, — велел Гостемил.
   Они подошли ближе с опаской, не глядя в глаза.
   — Ну, чего вам, говорите.
   — А вишь ты, добрый человек…
   — Болярин.
   — А?
   — К болярам следует обращаться — болярин, — объяснил Гостемил.