Романовский Владимир. Польское Наследство

   — Что ты мелешь! Гонец вовсе не под стражей. Он попросил, чтобы его на кухню провели, он повар.
   — Значит, это какой-то другой гонец, князь. Гонец, которого я сопровождал, на повара нисколько не похож.
   — Гостемил отправил тебя сопровождающим? — презрительно спросил Ярослав, не поверив ни одному слову.
   — Нет, я сам навязался. В знак моей благонамеренности могу, если желаешь, поведать весть, которую вез тебе гонец.
   — Я тебе не верю, — сказал Ярослав упрямо (все отцы недоверчивы против всякой логики).
   — Воля твоя, князь.
   — Что за весть? — спросил Жискар.
   Лель пожал плечами.
   — Говори, — сказал Ярослав, сдерживая гнев.
   — Киев осажден, возможно уже взят, войском фатимидов. Войско небольшое, тысячи три человек, но хорошо подготовленное. По взятии Киева к ним будут прибывать подкрепления, поэтому чем скорее ты поедешь отбирать у них город, тем лучше. На престол посадят твоего брата Судислава. Возможно, он уже в Киеве. Фатимиды прибывали на Русь малыми отрядами и объединились к северу от Киева. Все это они производили по договоренности с Неустрашимыми, с которыми у них назначена была встреча неподалеку от Чернигова. Там они собирались обговорить последние формальности. Киевское же войско, в связи с возникшими слухами о приближении врага, сын твой Владимир, приехавший в гости, послал на юго-западный хувудваг. У гонца была с собою грамота, в коей обо всем этом было написано, но мы потеряли ее в пути. Гонец, сопровождаемый мною, сам состоял в войске захватчиков, но перешел на сторону киевлян, и даже принял крещение, как только узнал, что отец его — Гостемил.
   — Не понимаю, — сказал Ярослав.
   — Ради тебя и твоего престола Гостемил послал к тебе собственную дочь, и я не думаю, что он будет доволен, узнав, как с нею здесь обращались.
   — Какую дочь?… — спросил внимательно слушавший Жискар.
   — Гонец — дочь Гостемила.
   — Ты сказал, что гонец состоял в войске фатимидов.
   — Да.
   — И он — дочь Гостемила.
   — Она была членом особого отряда. Я предполагаю, что Гостемил не знал, что у него есть дочь, до встречи с нею.
   — Гостемил доверился ей?
   — Скорее она ему.
   Ярослав, чуть помедлив, кивнул Жискару, и тот быстро вышел.
   — Похоже, ты не врешь, — сказал Ярослав.
   Лель задумчиво рассматривал черты лица Ярослава, пытаясь определить, какие из них имеют сходство с чертами дочерей князя. Пожалуй, что-то есть в глазах. И углы рта, наверное, похожи, хотя у Ярослава их почти не видно — прикрыты седыми усами.
   — И если все так, как ты говоришь, — продолжал Ярослав, — то я тебя прощу, Лель. Ты из хорошей семьи, и нам с тобою ссориться не след. Тебе понравилась дочь Гостемила? Какова она собой? Как ее зовут?
   — Зовут ее Елена — в крещении, во всяком случае. Имя, данное ей при рождении, мне не известно.
   — Гостемил знает, что ты ее сопровождаешь?
   — Нет.
   — Это плохо.
   — Князь, не первый раз тебе говорю — не нужно меня воспитывать.
   — Ты, как я погляжу, как был наглец, так и остался.
   Лель развел руками — тут уж ничего не поделаешь. Дверь распахнулась, вошли Жискар и Нимрод.
   — Ты знаешь этого человека? — спросил Ярослав у Нимрода, кивая в сторону Леля.
   — Нет, князь.
   — Он говорит, что у Гостемила есть дочь.
   — Это так.
   — И зовут ее Елена.
   — Это не так. Зовут ее Ширин.
   — Ширин? — переспросил Ярослав.
   — Да.
   — Она крещеная?
   — Насколько мне известно — нет.
   — Ты узнаешь ее, если увидишь?
   — Да.
   — Позвольте, позвольте, поселяне, — Лель чуть не задохнулся от возмущения. — Дочь Гостемила спешит сюда по государственному делу, я ее сопровождаю, ее хватают и прячут, я сообщаю важные вести, и вместо того, чтобы освободить ее, просить прощения, и принимать срочные меры, вы приводите какого-то холопа, которому доверяете больше, чем мне, потомку древнего рода!
   — Не горячись, Лель, — посоветовал Ярослав. — Придержи язык. Нужно все проверить сперва. Возможно, ты говоришь правду…
   — А в то время, как я говорю правду, сын твой, две дочери, и жена находятся в осажденном, или даже захваченном, Киеве… и он добавил зло, имитируя Жискара, — mon roi.
   — Как — жена и дочери? Что ты плетешь! Они в Берестове.
   — Нет, в Киеве.
   — Это так, — подтвердил Нимрод.
   — Молчи, холоп, — сказал Лель.
   — Тебе ж и помогаю, болярин. А Гостемил, стало быть, дочь крестить успел? Ну, каков у меня болярин? — гордо сказал Нимрод. — Орел! А вы ее тут в погреб посадили? Это нехорошо, Гостемил рассердится.
   — Жискар, посылай гонцов, — сказал князь. — Собираем войско.
   — Они же были в Берестове, — растерянно сказал Жискар. — Зачем они поехали в Киев?
   — Жискар, не рассуждай, посылай гонцов ко всем окрестным, живо! О войске я сказал тебе три дня назад, но ты почему-то не воспринял мои слова серьезно.
   Жискар виновато покачал головой и вышел из занималовки.
   — Которые дочери? — спросил Ярослав.
   — Элисабет и Анька, — сказал Лель.
   — Почему мать их не отослала в Берестово? Почему сама не уехала?
   — Они отказались, а ей нужно быть при сыне.
   — Зачем?
   — Князь, ты как-то велел мне не вмешиваться в твои семейные дела.
   — Да.
   — А вот Като-старший, несмотря на то, что был он человек семейный, всегда говорил только о главном, — заметил Нимрод.
   — Помолчи, холоп, — сказал Лель.
   — Ну, что ж, пойдем, освободим дочь Гостемила… как бишь ее? — спросил Ярослав.
   — Елена, — сказал Лель.
   — Ширин, — сказал Нимрод.
   Выйдя из занималовки, князь кивнул дюжине ратников, и вся компания двинулась к четырем землянкам у стены детинца, выполняющим функции острога.
   Подбитый глаз Ширин произвел на Леля шокирующее впечатление. Подбитые глаза ассоциировались у него с вороватыми простоватыми подростками, которых он так боялся в детстве.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ШТУРМ

   Киев притих, припорошенный снегом.
   Единственная в городе магометанская семья, разветвленная, многочисленная, проживавшая в доме на Пыльном Спуске, почему-то не уехала из города. Не то из-за слишком поверхностного знакомства с местным наречием не поняла, что происходит, не то (как поговаривали злые языки) ждала прихода своих.
   В занималовке царила напряженная тишина. Княгиня, с Библией в руках, внимательно рассматривала свои колени, прикрытые богатой константинопольской поневой со слегка стилизованными вышитыми растениями непонятного семейства. Владимир, стоя у прикрытой ставни, смотрел сквозь щель на город. Полководец Вышата с ненавистью глядел Гостемила. Великовозрастная княжна Элисабет, с блудливыми глазами, некогда целовавшаяся с Нестором и спавшая с Лелем, сидела на скаммеле в углу, вытянув длинные пухлые ноги. Анька-перс, тринадцатилетняя, забавлялась киданием кусков жеваной смолы в нарисованную углем на стене рожицу. Остальные дети под присмотром нянек встретили первый снег в Берестово. Владимир, гордый властью, радуясь случаю говорить киевлянам «дети мои», рассудительно отправил в Берестово гонца с повелением задержаться, и хотел вместе с гонцом отправить всех остальных, но княгиня отказалась ехать, а Элисабет и Анька сперва цинично решили, что готовящееся нападение на Киев — просто глупые сплетни, и остались, а теперь было поздно отступать.
   — Пустой город, — сказал Владимир. — Зря мы им все рассказали. Вот они и сбежали.
   — Многие прячутся, — заметил Гостемил. — И многие, князь, идут в ополчение.
   — Ополчение! — презрительно повторил Вышата.
   — Да, ополчение, — Гостемил не менее презрительно посмотрел на него. — Никогда не державшие сверд в руках мирные люди пришли защищать город.
   — Ох уж мирные. Разбойник на разбойнике.
   — Есть и такие. И даже некоторые воины остались. И те, кому нечего терять. И вот Владимир остался.
   — А нужно было уехать и переждать, — наставительно заметил, далеко не в первый раз, Вышата. — Враг бы побуйствовал, а потом расслабился. Тут бы мы, собрав настоящее войско, и взяли бы верх.
   Владимир давеча, в благородном порыве, объявил о своем окончательном решении остаться в Киеве, о чем теперь жалел, но было поздно. Княгиня тоже осталась — быть с сыном велел ей материнский, христианский, и, наверное, государственный долг. Из священников в городе остались — Илларион и, как ни странно, митрополит Хвеопемпт. Повращав укоризненно глазами, грек объяснил, что «сбежать, как волк, труслив и глуп» не в его правилах, а нужно быть с паствой. Илларион хотел было на это заметить, что не столько паства волнует Хвеопемпта, сколько золото в подвале Десятинной, но промолчал.
   Начали прибывать ополченцы один за другим. Возле терема развели костер, у костра встал Гостемил и поочередно, преодолевая брезгливость, беседовал с прибывающими. А прибывающие были не из тех, кого приятно расспрашивать. Еда стала в Киеве труднодоступна, и потенциальные ополченцы, помимо прочих побуждений, надеялись, что их в детинце покормят.
   — Кто таков?
   — Щепин, с Демички, — отвечал кривой детина, тараща глаза.
   — Что делать умеешь, Щепин?
   — Сплевывать наискось умею.
   И показал, как именно.
   — Христианин?
   — Отродясь не было.
   — Садись у костра, грейся.
   — А кормить будут, болярин?
   — Будут. Терпение, друг мой. А тебя как звать?
   — Блудко.
   Одноглазый Блудко стоял перед Гостемилом, опираясь на костыль и улыбаясь. Во рту желтел одинокий зуб.
   — Чем занимаешься, Блудко?
   — Побираюсь на улицах.
   — Ремесло знаешь?
   — Знаю военное. Десять лет назад ногу мне отрезали в Литве, когда ходили мы туда с Ярославом. С тех пор ни к чему не пригоден. Жена с детьми ушла к пекарю.
   — Каким же образом думаешь ты оказаться мне полезен, Блудко?
   — Стреляю неплохо.
   — Давно последний раз стрелял?
   — А вот в том походе и стрелял, болярин.
   — Иди домой.
   — А нету у меня дома, болярин.
   — Ладно. Садись вон там, у костра.
   — А обед когда?
   — Скоро. А ты кто такой?
   — Кузя.
   — Сколько тебе лет, Кузя?
   — Тридцать.
   — Не плотник ли ты?
   — Плотник.
   — Стрелы умеешь делать?
   — Да.
   — Ну, хоть один полезный человек нашелся. Христианин?
   — Нет.
   — Иди в мастерскую. Это вон там. Там уже двое делают стрелы, правда, очень скверно. А стрел нам не хватает.
   — Я и по кузнечному делу…
   — Железяки у нас есть. Иди, иди. А ты что же пришла, красавица?
   Толстая матрона улыбнулась ему сладко.
   — А врагов поколотить охота, болярин.
   — Чем же ты будешь их колотить, скалкой?
   — Топором. Я, болярин, с тех пор как мужа в войско взяли, а обратно не вернули, всему научена.
   — Христианка ты?
   — Не без того.
   — Иди пока что на службу, вон церква открыта.
   — Как же, — испугалась матрона, — мне, да в Десятинную? Мы люди-то, болярин, невеликие.
   — Сегодня туда всех пускают. Э! А ты кто такой, и почему от тебя так пахнет гадостно?
   — Уживчик Ухо я, болярин. А пахнет потому, что обосрался с перепою, а помыться некогда было.
   — Пошел отсюда.
   — Э, болярин…
   — Пошел! А ты?
   — Я-то?
   — Да.
   — Воруно, печенег.
   — Вижу, что печенег. Так пристало ли тебе, печенегу, в киевское ополчение поступать?
   — Что ж тут такого? Я в Киеве родился. И, болярин, ты вот бабу эту в церковь отправил, так мне бы тоже туда, к причастию.
   — Ты что, христианин?
   — Да.
   — Хмм… Какие слова Господа Нашего Иисуса Христа нравятся тебе больше всего?
   Воруно задумался.
   — Э… Слова?
   — Ладно, иди в церковь.
   — О! — вспомнил Воруно. — Вот это больше всего нравится… Постой, постой…
   Гостемил нетерпеливо смотрел на Воруно. Сейчас понесет околесицу.
   — «Я пришел в мир, дабы каждый, в меня верящий, не жил во тьме», — процитировал по памяти Воруно.
   — Потрясающе, — совершенно искренне сказал Гостемил. — Хорошо, иди в церковь, Воруно. Старец, ты зачем здесь?
   — Мне, болярин, только бы топор или сверд дали бы.
   — И что же тогда будет?
   — Я бы тогда пошел и женушку свою, змеюку отравную, зарубил бы в хвиту, до того она меня, болярин, довела. А в благодарность я буду защищать город. А еды мне не надо, я ем мало.
   — Ладно. Дадим тебе топор. А ты кто?
   — Питух Милуся.
   — Ростовчанин, что ли?
   — Ага.
   — Куда ж твои земляки-то все подевались, Питух?
   — Сбёгли, — весело сообщил Питух. — Добро свое закопали да сбёгли. Я бы тоже сбёг, но я был в состоянии охвоения от потребления и мордобиения, и забыл, что бежать надо ночью, а теперь из всех земляков остался я в городе один. А один я не побегу.
   — Боишься?
   — Нет. А скучно одному-то. Уж я лучше с ковшами этими буду. Защищать.
   — Христианин?
   — Склонность имею.
   — Иди в церкву.
   — Иду.
   Подошел мальчишка лет двенадцати.
   — Ты кто такой?
   — Я — подзаборная мразь, — сказал мальчишка.
   — Это кто тебе сказал?
   — Это мне все говорят.
   — Родители есть?
   — Нет.
   — С кем живешь?
   — Раньше с дядей жил, но дядя женился и уехал в Новгород.
   — Что умеешь?
   — Рогатки мастерить.
   — А стрелы?
   — Пробовал.
   — Получается?
   — Не очень.
   — Иди к плотникам, вон туда, в мастерскую.
   Вот такое ополчение. Калек, бывших вояк, отслуживших свое во славу Киева и Ярослава, ныне никому больше не нужных, набралось человек двадцать, остальных около двух сотен. С каждым и с каждой Гостемил переговорил. Плотники, восемь человек, мастерили стрелы. Христиане, около двух дюжин, вышли из церкви, причастившись, и присоединились к нехристям, и двое плотников из их числа тут же ушли в мастерскую к стрелоделам.
   — Вот, поселяне, послушайте меня! — зычно сказал им всем Гостемил. — Дело нам предстоит противное, труд грязный. На помощь нам идет Ярослав с большим войском. Наша задача — попытаться удержать город до его прихода, и либо победить, либо лечь костьми, удерживая детинец.
   Что-то сплошные пошлости в голову лезут, подумал он. Наверное обстановка располагает. Все командиры на войне говорят только пошлости, а летописцы их записывают и потом повторяют на все лады. Не люблю я это дело.
   — Сейчас вам всем принесут поесть, — добавил он.
   — А выпить? — спросил кто-то.
   — Выпьем мы после сражения. Драться следует на трезвую голову.
   — Не скажи, болярин, — возразил какой-то бывший вояка, однорукий. — Вот я помню, при Хорупе…
   — Тихо! Если кому-то что-то не нравится — вон ворота, идите с миром.
   Первая волна кандидатов в ополченцы кончилась. Некоторые устроились в тереме и подсобных помещениях, несмотря на возражения Владимира, которому пришлось потесниться, и которому шагу нельзя было ступить теперь, чтобы не наткнуться на какого-нибудь смерда или попрошайку — в отцовском доме! Княжьи дщери Элисабет и Анька-перс тоже ворчали, но меньше. Примерно четверть кандидатов, получив сверды, кольчуги и стрелы из оружейной детинца, тут же ушла куда-то и не вернулась. Среди оставшихся в детинце наличествовал жестокий порщик Порука. Была и вторая волна, и за нею третья, и одним из последних пришел болярин Сметка.
   — Сын мой куда-то запропастился, — сообщил он Гостемилу обеспокоено. — Сказал, что едет на охоту, а все нет его, четвертый день пошел. Жена меня из-за этого целый день пилит да стращает, так уж лучше здесь.
   — Ты давно воевал последний раз? — спросил Гостемил.
   — Сроду я не воевал, болярин. Не обучен. Но хорошо стреляю. Охота в нашем семействе, увы, основное занятие.
   — Почему ж увы?
   — Потому что все возможности нам открыты, — огорченно сказал Сметка. — Хоть путешествуй, хоть строй, хоть ряды духовенства пополняй. А мы все на охоту ходим. Я-то как раз всяким интересуюсь, да и Гудрун тоже, а вот сын у меня — как все наши предки. Охота да девки. И ведь не то, чтобы он хороший охотник был. С третьего раза, ежели цель стоит близко и не двигается, может и попадет.
   Гостемил засмеялся.
   — А ты, Сметка?
   — Я не люблю. Но стреляю неплохо.
   — Что ж, присоединяйся.
   Гостемил, ругаясь сквозь зубы, перерыл всю библиотеку детинца в поисках пособий по ведению военных действий внутри города, и нашел какой-то фолиант неизвестного римского воина из прошлых времен. Описанная в фолианте тактика предназначалась для холмистых городов, но ничего не было сказано о стуже, о том, как примерзают ладони к рукояткам, как стучат зубы, как обмораживаются щеки и ноги, как холод изматывает пуще, чем бой. Гостемила утешило лишь, что враг столкнется с теми же трудностями.
   Он изменил своим принципам, хлестнул бовину санкту вульгарным кнутом — стал на некоторое время государственным деятелем. Это противно, когда от государства зависят судьбы близких, но бывают моменты, когда выбирать не приходится. Он написал Ярославу подробное письмо, запечатал его и, повесив на шею Ширин амулет Моровичей, послал ее на поиски князя в надежде, что благодаря везению, либо смекалке Нимрода, князь уберегся от незваных посетителей. Князю следовало собрать и привести в Киев войско. Большое. Гостемил очень переживал за дочь, но не подавал виду. К тому же Ширин, подтвердившая всё, что он сказал, Владимиру и княгине, была в большей безопасности в пути, чем в детинце, или даже в доме Хелье. У Владимира взгляд был вовсе не добродушный — неизвестно, что взбредет в голову отпрыску рода олегова в следующий момент. На Ширин он смотрел с презрением.
   В четвертое со времени отъезда Ширин утро Гостемил вошел в занималовку бодрый, суровый — по причине военного времени без стука. Вышата еще спал. Гостемил глянул на Владимира, беседовавшего с Ингегерд.
   — Давно хочу тебя спросить, князь… Здравствуй, княгиня… Куда вы подевали Свистуна?
   — Так ведь в острог сунули, там и место ему.
   — В Вышгороде?
   — Нет, здесь.
   — Он может нам помочь. Пошли кого-нибудь, пусть приведут.
   Ингегерд улыбнулась. Все больше и больше завораживающийся обаянием Гостемила, Владимир позвал двух ратников и дал им поручение. В этот момент в занималовку, почуяв неладное, ввалился заспанный фаворит Вышата.
   — Зачем тебе Свистун? — строго спросил он у Гостемила.
   — Увидим. Может и не нужен.
   — А правда, Гостемил, зачем? — спросил Владимир.
   Наверное отец уделял ему в детстве мало внимания, подумал Гостемил. Еще немного и он попросит меня его усыновить. У меня уже есть один сын, и его отец вообще никакого внимания ему не уделял.
   — Посмотрим, — повторил он уклончиво.
   Вскоре привели Свистуна — на цепи, прикрепленной к железному ошейнику. Замок отсутствовал — ошейник замкнули звеном. Свистун хромал и держался за ребра. От него дурно пахло. Раны заживали плохо, возможно гноились. Делать перевязки было некому. Гостемил подошел к нему, продел два пальца в звено и, разогнув его, выпростал из ошейника. После этого он разогнул и ошейник, и бросил на пол. Владимир чуть не взвизгнул от восхищения.
   — Он так сбежит, — недовольно предупредил Вышата.
   Гостемил не ответил. Он и Свистун смотрели друг другу в глаза.
   — Пойдем со мной, — сказал Гостемил и, поворотясь и остальным, добавил, — Мы сейчас вернемся, не скучайте тут пока что.
   До церкви старый разбойник доковылял без особого труда, но подниматься на колокольню отказался.
   — Сдохну после четвертой ступеньки, так и знай, болярин.
   Гостемилу и самому не хотелось туда забираться. Он боялся одышки. Бегаю как в молодости, подумал он, верхом езжу — а вот почему-то по лестницам вверх трудно подниматься. Почему? Кто ж его знает. Может, если покопаться, можно найти ответ в каком-нибудь греческом лекарском фолианте.
   — Ладно, не будем забираться.
   — Болярин, со мною здесь плохо обращаются, — сообщил Свистун.
   — Ты рассчитывал, что тебя здесь будут боготворить?
   — Нет. Но, знаешь, на хлебе и воде столько дней, да в землянке, а там сыро и холодно… Здоровье у меня крепкое, но все-таки. По-моему, князь и его подручный хотят, чтобы я околел. Им так хлопот меньше.
   — Если бы хотели, послали бы лучника ночью.
   — Болярин…
   — Послушай, Семяшко, окажи городу услугу, а? У нас тут, кажется, намечается большая драка, о которой тебе известно. Если в городе остались твои люди… а они остались, я думаю… А ты как думаешь?
   Свистун кивнул и даже улыбнулся слегка.
   — Попугать бы неприятеля, если он сумеет войти в город.
   — Это можно.
   — Правда?
   — Да. С условием.
   — Говори.
   — Чтоб в узилище меня не возвращали.
   — Я не знал, что тебя там держат. Обещаю, что не вернут.
   — А если все кончится хорошо, то я выйду на свободу.
   — А если плохо? — спросил Гостемил.
   — А если плохо, то я выйду на свободу вне зависимости от пожеланий князя и твоих.
   — Ну, я-то как раз не против.
   — Разве?
   — Да зачем мне твоя неволя? — удивился Гостемил. — Хуже чем есть ты уже не сделаешь, разве что велишь меня убить, но это вряд ли — моя смерть никакой выгоды тебе не принесет.
   — Верно, — согласился Свистун. — Ну так что же, замолвишь слово, если что?
   — Перед Владимиром?
   Свистун поморщился.
   — Если вернется Ярослав — перед ним. Так мол и так, старый Свистун помог спасти город.
   — Обещаю, — легко сказал Гостемил.
   Свистун некоторое время молчал, глядя на Гостемила.
   — Дай-ка я проверю, где теперь мои молодцы, — сказал он наконец.
   — Валяй.
   — Ты прав, с колокольни оно лучше было бы.
   — Да.
   — Ну да ладно уж. Как-нибудь.
   Свистун повернулся к северу и свистнул трижды, каждый раз по-разному. Через некоторое время с севера раздался такой же свист. Свистун кивнул, сделал полуоборот, и свистнул еще раз. На западе откликнулись. А затем и на юге.
   — Да, я смогу тебе помочь, — Свистун со значением посмотрел на Гостемила. — Но ты, болярин… Видишь, мне здесь больше не на кого рассчитывать…
   — Я дал тебе обещание, — сказал Гостемил.
   — Да… честь болярская… многого стоит…
   — Глупости. Все-таки у тебя купеческие понятия, Семяшко. Честь, честь… Помимо чести есть слово христианина.
   — Встречал я христиан, болярин…
   — Если я останусь жив, ты будешь свободен.
   — Поклянись.
   — Я не клянусь, мне Учитель запретил.
   — Какой учитель?
   — Самый главный. Да ведь и я тебе верю — что помогать будешь, а не вредить.
   — Это так…
   — Вот и ладно. Пойдем, тебе надо помыться и поесть.
   — Да… — Некоторое время Свистун задумчиво смотрел вбок. — Улицу Лотильщиков знаешь, болярин?
   Гостемил кивнул.
   — Третий дом к северу от Пыльного Спуска. Там в подвале, в углу, крюк торчит из пола. Если его потянуть в сторону, открывается лаз во второй уровень подвала. Возьми с собой повозку и двух-трех молодцов. Там найдешь щиты, кольчуги, сверды, шлемы, копья, хорошей выделки. Двадцать колчанов стрел с добрым оперением.
   — Спасибо, Семяшко.
   — Да чего уж там. А как начнется, так я посвищу своим людям… Они сядут на крыши с самострелами.
   — Самострелами?
   — Это лук с воротом.
   — А, знаю. Франки иногда с такими охотятся.
   Семяшко удивленно посмотрел на Гостемила и хмыкнул.
   — А что? — наивно удивился Гостемил.
   — Франки… Эх, болярин, чудной ты… наивный какой-то.
   — Ну, не болтай.
   Превосходство лука перед самострелом — в скорострельности. Пока самострельщик зарядит оружие да прицелится, лучник успеет выпустить пять стрел. Зато стреляют самострелы в два раза дальше, не говоря уж о точности прицела.
   Гостемилу очень хотелось, чтобы Ярослав нашелся и успел! Еще ему хотелось, чтобы приехал Хелье, вернулась Ширин, и они бы вместе сбежали в Корсунь. Или приняли бы участие в этой дурацкой драке народов, но хоть бы она начиналась скорей — ожидание томило, неизвестность угнетала, как неунимающаяся простуда.
   Разбредались по спальням, снова собирались в занималовке.
   Но настал день и час! Из башенки терема в полдень спустился ратник и объявил, что с северо-запада приближается к Киеву конный отряд.
   Гостемил и Вышата кинулись в башенку. Вышата все больше раздражал Гостемила.
   — Наши едут, — сказал Вышата, вглядываясь.
   — Дурак, — Гостемил уже не сдерживался.
   Он бросился вниз, в занималовку, из нее во двор, и стал быстро отдавать приказы. Несколько отрядов выехали из детинца и рассыпались по городу. Стали запирать ворота. Последнее — возможно, излишний жест, но война — действие примитивное. Врагу нужно было дать понять, что обманный маневр, каким и являлось это прибытие всадников, одетых в черное, без стяга, без рога, принят за чистую монету.
   Конники приблизились к временным Золотым Воротам. Попрепиравшись со стражей, они дали нескольким из своих указания, и через четверть часа к воротам прибыл небольшой таран. Стража подняла луки, и стороны обменялись залпами.
   А тем временем триста ладей, подгоняемые полуденным ветром, подошли к Подолу. Из них на берег, не встретив сопротивления, выскакивали по пять… по шесть… воинов. Судя по тому, что они ровно и быстро стали подниматься — по Боричеву и Пыльному Спускам, командующие ими с планировкой города были знакомы, по крайней мере поверхностно.
   Слегка настороженные безлюдьем и отсутствием сопротивления, воины в черном по четверо, двумя колоннами, растянулись по склону. Когда последние выскочили из ладей, в середину обеих колонн одновременно с поперечных улиц ударили киевские конники. Они не ввязывались в бой, не останавливались — просто пересекли Спуски по двое, рубя все, до чего могли дотянуться — и скрылись в проулках напротив, потеряв несколько человек. Захватчики вытащили стрелы и стали озираться. Строй нарушился на какое-то время, но вскоре опять восстановился. Через некоторое время в другом месте еще один конный отряд атаковал колонну на Боричевом Спуске. На этот раз захватчики преследовали отряд, некоторые запутались в проулках, и многие там полегли от стрел, которые посыпались с крыш домов.