Страница:
Имя матери, полузабытое уже, к упоминанию запрещенное… Как вдруг замер, окаменел славянский вельможа, услышав его! И как растерянно, неуверенно прозвучало его — «Ширин — женское имя».
Хотела убить его — не убила. Хотела пугнуть — но он не испугался. Хотела сбежать — не сбежала. Значит — не хотела на самом деле. Ни убивать, ни пугать, не бежать. Славянских наставников перепродали (а может и убили), когда Ширин и Шахину было двенадцать лет. С тех пор Ширин истосковалась по ласкам — наставники, особенно мужчина, баловали ее, ласкали, целовали — украдкой. Шахин тоже ее любил — гладил и целовал, пока его не засмеяли сверстники. В том же году.
Но сейчас-то что? Не надейся, Ширин! Не будет же этот престарелый верзила ни с того ни с сего гладить по волосам и обнимать восемнадцатилетнюю дочь? Нет, конечно. Этого еще не хватало!
А хотелось бы…
И Шахин — «Не убивай его, езжай с ним. Мы отомстим ему вместе, только вместе. Он из Мурома, это здесь недалеко. А едет он, наверное, в Киев, это тоже недалеко».
Возможно, все эти мысли можно было бы упорядочить, найти в них рациональное зерно, но десятый день подряд Ширин мучила менструация, начавшаяся не в срок — из-за переживаний и, очевидно, масштабности происходящего, и продолжающаяся неостановимо. Боль в груди, рези в животе, постоянное кровотечение. В конце концов из меня вытечет вся кровь, и тогда я умру, молодая, не увидевшая и не познавшая жизнь, думала она мрачно и серьезно.
Гостемил. Какое-то несуразное имя. У славян, да и вообще у всех неверных, имена несуразные. Что он за человек? Неверный — само собой, но даже неверные разнятся. Шахин очень на него похож! Это она сразу углядела. А я — похожа на него? Может и похожа. Черты лица у него очень… точные?… Громадный он — поэтому и я такая рослая. Ни в Каире ни в Багдаде ни один мужчина не позарится, сколько не открывай лицо, сколько не показывай волосы украдкой… А в Киеве? Может, в Киеве другие мужчины? Выше ростом? Славянские рабы были в основном невысокие. Может, невысоких легче хватать и усмирять, поэтому специально таких выбирают? Гостемил. Как это, слово есть такое славянское? «Здоровенный». Поди из Гостемила сделай раба — трудно. Большой слишком.
Путаются мысли…
Ничего я толком на Руси еще не видела — ехали мы обходными путями, крадучись. Несколько смердов, какие-то неприятные типы в селениях, да в детинце в Чернигове — местное правление, по виду тати, но кто их, славян, разберет, может и не тати. Потом были ратники — разных размеров, и некрасивый воевода со слюнявым ртом. Пожалуй, отец — единственный пока что красивый славянин, которого я здесь видела, хоть и старый. Что-то мне покажет Киев?
Кровь потекла по ноге. Ширин замычала от досады. Слезши с ложа на пол, она сняла со столика наглухо закупоренный кувшин и вытащила затычку. Понюхала. Вода. Вытащив из сапога кинжал, на всякий случай данный ей Гостемилом, она сделала надрез на портах бредящего Свистуна, оторвала лоскут, смочила его водой, обмыла в несколько приемов живот, бедра, и гениталии, вытерла. Мало. Оторвала лоскут от рубахи Свистуна, больше размером. Снова протерла. Налила воды в кружку. Повозку тряхнуло, и Ширин стукнулась зубами о край кружки и едва успела придержать кувшин, по привычке экономя воду. И усмехнулась.
На Руси бережное отношение к воде не принято. На Руси кругом вода — в реках, в ручьях, в озерах, с неба льет, везде вода. Ее, воды, так много, что славяне не обращают на нее внимания, привыкли. Им ничего не стоит, например, наполнить лохань водой до краев и лечь в нее, в эту в воду — просто помыться. Расточительность. Еда у них растет на деревьях и на полях в огромных количествах, а также бегает в лесах и плавает в водоемах, и это не считая домашнего скота. Ткани они ткут — аржами. Казалось бы, при таком изобилии бедных не должно быть вообще. Но большинство славян не менее бедные, чем большинство жителей Каира. Как они ухитряются быть бедными? Наверное, в этом виновата их Церковь, объявившая пророка Иисуса сыном Аллаха и приравнявшая его рассуждения к вере. Надо бы спросить у отца про Церковь. Интересно — греческой он веры, или другой какой? Говорят, все благородные славяне нынче греческой веры.
А где мы остановимся в Киеве? Отец сказал, что у него есть там друг, а у друга есть дом. И еще у друга есть сын. Это что же — вроде славянских смотрин? А как же насчет того, что женщина вольна выбирать себе мужа сама?
Хорошо бы выяснить все, разобраться, и уж если презирать — то со знанием дела. Первая мысль Шахина по приезде в Чернигов была — Церковь Спасителя хорошо подходит для переделки в мечеть.
И — самое заветное. Кто такой Гостемил — на самом деле. И кто они с Шахином — на самом деле. Самое заветное, и самое трудное. Все остальное — более или менее притворство. Гостемил хорошо притворяется. И я тоже.
К рассвету дождь прекратился. Лошадь устала, и Гостемилу было ее жалко. Как все в мире связано, подумал он. А вдруг от нескольких упущенных часов зависит безопасность друга?
Прямо по ходу показались колокольня и черепичная крыша терема — Вышгород, обновленный, отстроенный, с мощеной главной улицей, чистый, ухоженный, и в то же время какой-то стерильный, с искусственной красивостью, с рассеянными улыбками. Гостемил остановил повозку.
Спрыгнув на землю, он огляделся и, убедившись, что никто вроде бы за ним не следит, открыл заднюю дверцу.
— Ширин.
— Да?
— Сейчас мы подъедем к пристани.
— Мы уже в Киеве?
— Нет, в Вышгороде. Это недалеко от Киева. Ты… хмм… закутаешься с головой в сленгкаппу… и сядешь в лодку… Я поговорю с лодочником, и ты будешь меня ждать… в лодке. Я только сдам это чучело с рук на руки властям…
— Болярин, — позвал умоляюще Свистун, связанный, на полу. — Болярин… Об одном прошу…
— Ну, что тебе?
— Ты мне скажи только… Жив ли мой сын? Только об этом прошу.
— Жив, — сказал Гостемил. — Выполз из под стола, очухался, и убежал.
— Ты видел?
— Да.
— Не лжешь, болярин?
— Не лгу. Жив твой сын, Семяшко, жив.
— Поклянись, болярин.
— Мне клясться ни к чему, это подлая привычка. Если я говорю — да, значит — да. Так у меня в роду заведено.
— Спасибо, болярин.
Свистун заворочался, задвигался, застонал. Гостемил вытащил нож и разрезал веревку, связывавшую ноги Свистуна. Кивнув Ширин, он снова закрыл дверцу.
Сделали быструю остановку у пристани. Ширин, кутаясь — действительно, с головой — в сленгкаппу, примостилась в лодке. Гостемил дал лодочнику пять золотых монет, и пообещал еще десять, если будет ждать и молчать. Лодочник, не веря счастью, начал радостно и красноречиво соглашаться.
— Молчать, — напомнил Гостемил.
— Да я, болярин…
— Ты не молчишь. Отдавай деньги.
Лодочник молча спрятал деньги и изобразил лицом преданность. Гостемил наклонился к уху Ширин и тихо сказал:
— Жди, я скоро. Ничего не бойся.
Она кивнула.
Подогнав повозку к терему, Гостемил спрыгнул на землю, потянулся, и огляделся. Ранние прохожие спешили — кто на местный торг, кто на пристань, кто в мастерскую, кто даже в церкву на службу. Четверо дюжих ратников стояли у входа в терем — стало быть, важная персона прибыла в город. Уж не сам ли князь? Нет, князь в пути. Ну так кто-нибудь из его воевод. Гостемилу совершенно не хотелось продолжать транспортировать Свистуна. Пусть олегово семя дальше само с ним разбирается. Он подошел к ратникам.
— Доброе утро, люди.
Ратники оглядели верзилу в мокрой сленгкаппе с головы до ног и усмехнулись.
— Любопытно мне знать, кто нынче в тереме живет.
Ратники еще немного посмотрели на него и отвернулись, скучая.
— Эй, — Гостемил повысил голос. — Тяжела служба, понимаю, но не настолько ведь, чтобы языком пошевелить сил не было. Кто в тереме?
— Не кричи, деревенщина промокшая, — сказал один из ратников. — Не для того мы здесь поставлены, чтобы любопытство твое удовлетворять.
— А! — догадался Гостемил, не обидясь. — Вы здесь для защиты от врагов, да? Я вам, ратники, вот что скажу. Груз у меня ценный в повозке, пленник высокой значимости. И хотел бы я передать его кому-нибудь из людей Ярослава.
Во втором уровне скрипнула балконная дверь и появились на балконе Ингегерд и старший сын ее, семнадцатилетний Владимир. Заняты они были каким-то спором.
— Мир дому сему! — сказал им, не особенно надрываясь, Гостемил. Балкон был вышгородский, не киевский — низкий.
Ратники схватились за сверды, но Ингегерд, глянув вниз и щурясь близоруко, помахала рукой.
— Гостемил! Здравствуй! В каком ты странном виде сегодня!
— Здравствуй, княгиня!
— Это мой сын, Владимир, посадник новгородский.
— Здрав будь, Владимир!
— Зайди, Гостемил, позавтракаем, да и обсушиться тебе надо, — пригласительно сказала Ингегерд.
Народ стал останавливаться, прислушиваясь к разговору княгини с каким-то рослым не в меру провинциалом в рваной мокрой одежде.
— И рад бы, княгиня, да не время. Посадник, в каких ты отношениях с отцом? Это важно.
— В хороших, — сказал Владимир, давая петуха. — А что тебе до наших… — Он еще раз дал петуха и разозлился. — А что тебе до наших с ним отношений?
— А если в хороших, то привез я тебе, Владимир, пленника, коего и передашь ты отцу своему, когда он вернется.
Что отрок сей делает в Вышгороде, подумал Гостемил. Ах, да, в Новгороде посадничать поздней осенью — противно, холодно слишком.
Народ стал подходить ближе, проявляя любознательность. А на балконе появился еще один человек — полководец Вышата, молодой, грузный, свирепый — они с Гостемилом были мельком знакомы. Поглядев вниз на Гостемила и на повозку, сказал Вышата:
— А что за пленник?
С Владимиром он не церемонился, этикетом пренебрегал.
— Я ведь не с тобою разговариваю, парень, а с князем, — заметил Гостемил.
— А я от князя ничего не скрываю, — нагло возразил Вышата. — Все, что скажешь, ему передам. Так что говори, не стесняйся.
Гостемила позабавил вид Ингегерд — от возмущения лицо ее стало вдруг похожим на лицо Херы, какой ее, Херу, изображали в древности не очень доверяющие ей, покровительнице патриархально-марьяжных отношений, греки.
— Ладно! — сказал Гостемил. — Ты, Вышата, помнишь, как в позапрошлом году ты с отрядом выехал в лес с твердыми намерениями, а тебе там по арселю надавали?
Вышата побагровел.
— Так вот, — продолжал Гостемил. — Обидчика я твоего привез. По кличке Свистун. Лично.
— Никто мне по арселю не давал! — крикнул Вышата. — А что привез Свистуна — так ты не ври, как тебя там… Как этого престарелого наглеца зовут? — грубо спросил он у Владимира.
— Кажется, Гостемил. Ма, как его зовут? Гостемил?
Ингегерд не ответила.
Доиграется Вышата, подумал Гостемил. Вернется Ярослав, Ингегерд скажет ему несколько слов…
— Гостемил? — сказал Вышата. — Точно. Ну так вот, Гостемил, ври, да не завирайся, меру знай, дышло муромское.
— Ну так что ж, не нужен он вам, вернуть его обратно в лес, что ли? — спросил Гостемил. — Это можно. А Ярославу, как вернется, так и скажите — мол, зачем нам Свистун! Петь он не умеет, пляшет плохо, готовить его даже в Снепелицу не заставишь. В любовники Вышате он не годится — стар.
— Ах ты собака! — закричал Вышата. — Да как смеешь ты…
— А ты покажи его нам, болярин, — предложил вдруг Владимир. — А то мало ли что у тебя в повозке. Может и не Свистун вовсе.
Группа людей, стоящих почти полукругом у терема и слушающих перепалку, стремительно росла. При упоминании Свистуна по группе прошел ропот.
— Не могу показать, женщины кругом, — сказал Гостемил.
— Ну так что же, что женщины?
— И дети.
— И что же! — настаивал Владимир, любопытствуя.
— Да нет там в повозке никого, — сказал Вышата.
— А то, — ответил Гостемил, игнорируя Вышату и приставив левую ладонь к левому углу рта — будто тайну какую собрался поведать, — что вид у него неприятственный весьма. Чтоб мне его сюда дотащить, пришлось мне ему через глаз кольцо продеть. Так кровища кругом, и мозг капает, стекает…
Несколько женщин в толпе завизжали, а одна как стояла, так и упала без памяти, но быстро пришла в себя — на нее кто-то нечаянно наступил.
— Но как же мы тогда узнаем, — продолжал Владимир, показывая, что ему не чужда логика, — что это именно Свистун?
— Ну, во-первых, болярину из древнего рода можно было бы просто поверить на слово, — предположил Гостемил. — А ежели у рода олегова нет доверия к слову, ибо своим словом они не дорожат — так пусть кто-нибудь, видевший ранее Свистуна, заглянет в повозку да подтвердит.
Вышата некоторое время раздумывал, а затем оглянулся, помахал рукой, подозвал ратника из своих, и что-то тихо ему сказал. Ратник кивнул и удалился с балкона.
Владимиру не понравилось такое публичное пренебрежение, и он сказал:
— А зачем смотреть? Свистун-то, он ведь не даром так прозывается. Уж и гусляры, из тех, что постарше, про него слагают былины да небылицы — мол, как свистнет, так все живое в округе падает замертво.
— Помилуй, князь, — Гостемил склонил голову в бок, — оно, конечно, можно велеть Свистуну умение свое показать, но ведь, как ты только что сказал — все живое! А тут вон народу сколько.
Толпа не слишком верила в то, что свистом можно кого-то убить, но все-таки начала понемногу отступать — от терема и от повозки. Гостемил, держа левую руку на поммеле, обернулся к толпе и еле сдержался, чтобы не засмеяться.
— А ты скажи ему, чтобы вполсвиста только, — предложил Владимир с балкона.
— Вполсвиста, князь? Хмм… Что ж, пожалуй.
Гостемил стукнул в борт повозки кулаком.
— Эй, Свистун! Покажи-ка князю и матери его, княгине, как ты свистишь, но лишь вполсвиста.
— Им не понравится, — глухо сказал Свистун из повозки.
— Ну уж это как знают, — тихо откликнулся Гостемил. — Приоткрой ставню да свистни.
Свистун приоткрыл ставню и выдал длинную трель, затем по восходящей гамме два коротких свиста, и заключительный свист на низкой ноте, выдержал паузу, и повторил комбинацию. И замолчал.
— Ну, не больно-то и страшно, — заметил Владимир.
Толпа стала подходить ближе, осмелев и радуясь этому. Не так уж страшен этот Свистун! Детей им пугают уже третье поколение, разбойник он свирепый, но куда ему супротив нас-то! Мы вот, ежели вместе да сгоряча, и не таких Свистунов приголубливали.
Внезапный свист, точь-в-точь повторяющий комбинацию Свистуна, раздался где-то на севере от Вышгорода. А затем повторился — только теперь уже на юго-востоке. И еще раз — ближе. Толпа застыла на месте. Ратники у дверей терема приняли защитную стойку и стали озираться.
Дверь терема распахнулась, вышел давешний ратник, приблизился и вопросительно посмотрел на Гостемила. Гостемил указал ему на приоткрытую ставню в борту повозки. Чуть присев, ратник заглянул внутрь — и отшатнулся. Повернувшись к балкону, он быстро кивнул Вышате.
— Что ж, — сказал Вышата, храбрясь. — Волоки его сюда, Гостемил.
— Уж больно он страшен, — насмешливо сказал Гостемил. — Вон молодцы у врат стоят, ничем не заняты, так пусть отгонят повозку на задний двор. Я за нею вернусь на днях.
— Гостемил! — Владимир помахал ему рукой с балкона, пока ратники брали лошадь под узцы, а один из них залезал на облучок, — не зайдешь ли на угощение?
— Как-нибудь потом, — ответил Гостемил. — Я спешу, мне нужно в Киев. Да уж кстати, князь, дружина-то в готовности у тебя?
— Послужить хочешь? — серьезно осведомился Владимир. — Дело хорошее, а только придется подождать до возвращения. Мы ее на юг послали…
Вышата дернул князя за рукав, и князь осекся.
— Дело ваше, — сказал Гостемил. — А служить не хочу.
— Почему ж? — спросил Владимир, чтобы скрыть неловкость.
— Лень, — ответил Гостемил.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. МЕЛАНИППЕ
Хотела убить его — не убила. Хотела пугнуть — но он не испугался. Хотела сбежать — не сбежала. Значит — не хотела на самом деле. Ни убивать, ни пугать, не бежать. Славянских наставников перепродали (а может и убили), когда Ширин и Шахину было двенадцать лет. С тех пор Ширин истосковалась по ласкам — наставники, особенно мужчина, баловали ее, ласкали, целовали — украдкой. Шахин тоже ее любил — гладил и целовал, пока его не засмеяли сверстники. В том же году.
Но сейчас-то что? Не надейся, Ширин! Не будет же этот престарелый верзила ни с того ни с сего гладить по волосам и обнимать восемнадцатилетнюю дочь? Нет, конечно. Этого еще не хватало!
А хотелось бы…
И Шахин — «Не убивай его, езжай с ним. Мы отомстим ему вместе, только вместе. Он из Мурома, это здесь недалеко. А едет он, наверное, в Киев, это тоже недалеко».
Возможно, все эти мысли можно было бы упорядочить, найти в них рациональное зерно, но десятый день подряд Ширин мучила менструация, начавшаяся не в срок — из-за переживаний и, очевидно, масштабности происходящего, и продолжающаяся неостановимо. Боль в груди, рези в животе, постоянное кровотечение. В конце концов из меня вытечет вся кровь, и тогда я умру, молодая, не увидевшая и не познавшая жизнь, думала она мрачно и серьезно.
Гостемил. Какое-то несуразное имя. У славян, да и вообще у всех неверных, имена несуразные. Что он за человек? Неверный — само собой, но даже неверные разнятся. Шахин очень на него похож! Это она сразу углядела. А я — похожа на него? Может и похожа. Черты лица у него очень… точные?… Громадный он — поэтому и я такая рослая. Ни в Каире ни в Багдаде ни один мужчина не позарится, сколько не открывай лицо, сколько не показывай волосы украдкой… А в Киеве? Может, в Киеве другие мужчины? Выше ростом? Славянские рабы были в основном невысокие. Может, невысоких легче хватать и усмирять, поэтому специально таких выбирают? Гостемил. Как это, слово есть такое славянское? «Здоровенный». Поди из Гостемила сделай раба — трудно. Большой слишком.
Путаются мысли…
Ничего я толком на Руси еще не видела — ехали мы обходными путями, крадучись. Несколько смердов, какие-то неприятные типы в селениях, да в детинце в Чернигове — местное правление, по виду тати, но кто их, славян, разберет, может и не тати. Потом были ратники — разных размеров, и некрасивый воевода со слюнявым ртом. Пожалуй, отец — единственный пока что красивый славянин, которого я здесь видела, хоть и старый. Что-то мне покажет Киев?
Кровь потекла по ноге. Ширин замычала от досады. Слезши с ложа на пол, она сняла со столика наглухо закупоренный кувшин и вытащила затычку. Понюхала. Вода. Вытащив из сапога кинжал, на всякий случай данный ей Гостемилом, она сделала надрез на портах бредящего Свистуна, оторвала лоскут, смочила его водой, обмыла в несколько приемов живот, бедра, и гениталии, вытерла. Мало. Оторвала лоскут от рубахи Свистуна, больше размером. Снова протерла. Налила воды в кружку. Повозку тряхнуло, и Ширин стукнулась зубами о край кружки и едва успела придержать кувшин, по привычке экономя воду. И усмехнулась.
На Руси бережное отношение к воде не принято. На Руси кругом вода — в реках, в ручьях, в озерах, с неба льет, везде вода. Ее, воды, так много, что славяне не обращают на нее внимания, привыкли. Им ничего не стоит, например, наполнить лохань водой до краев и лечь в нее, в эту в воду — просто помыться. Расточительность. Еда у них растет на деревьях и на полях в огромных количествах, а также бегает в лесах и плавает в водоемах, и это не считая домашнего скота. Ткани они ткут — аржами. Казалось бы, при таком изобилии бедных не должно быть вообще. Но большинство славян не менее бедные, чем большинство жителей Каира. Как они ухитряются быть бедными? Наверное, в этом виновата их Церковь, объявившая пророка Иисуса сыном Аллаха и приравнявшая его рассуждения к вере. Надо бы спросить у отца про Церковь. Интересно — греческой он веры, или другой какой? Говорят, все благородные славяне нынче греческой веры.
А где мы остановимся в Киеве? Отец сказал, что у него есть там друг, а у друга есть дом. И еще у друга есть сын. Это что же — вроде славянских смотрин? А как же насчет того, что женщина вольна выбирать себе мужа сама?
Хорошо бы выяснить все, разобраться, и уж если презирать — то со знанием дела. Первая мысль Шахина по приезде в Чернигов была — Церковь Спасителя хорошо подходит для переделки в мечеть.
И — самое заветное. Кто такой Гостемил — на самом деле. И кто они с Шахином — на самом деле. Самое заветное, и самое трудное. Все остальное — более или менее притворство. Гостемил хорошо притворяется. И я тоже.
К рассвету дождь прекратился. Лошадь устала, и Гостемилу было ее жалко. Как все в мире связано, подумал он. А вдруг от нескольких упущенных часов зависит безопасность друга?
Прямо по ходу показались колокольня и черепичная крыша терема — Вышгород, обновленный, отстроенный, с мощеной главной улицей, чистый, ухоженный, и в то же время какой-то стерильный, с искусственной красивостью, с рассеянными улыбками. Гостемил остановил повозку.
Спрыгнув на землю, он огляделся и, убедившись, что никто вроде бы за ним не следит, открыл заднюю дверцу.
— Ширин.
— Да?
— Сейчас мы подъедем к пристани.
— Мы уже в Киеве?
— Нет, в Вышгороде. Это недалеко от Киева. Ты… хмм… закутаешься с головой в сленгкаппу… и сядешь в лодку… Я поговорю с лодочником, и ты будешь меня ждать… в лодке. Я только сдам это чучело с рук на руки властям…
— Болярин, — позвал умоляюще Свистун, связанный, на полу. — Болярин… Об одном прошу…
— Ну, что тебе?
— Ты мне скажи только… Жив ли мой сын? Только об этом прошу.
— Жив, — сказал Гостемил. — Выполз из под стола, очухался, и убежал.
— Ты видел?
— Да.
— Не лжешь, болярин?
— Не лгу. Жив твой сын, Семяшко, жив.
— Поклянись, болярин.
— Мне клясться ни к чему, это подлая привычка. Если я говорю — да, значит — да. Так у меня в роду заведено.
— Спасибо, болярин.
Свистун заворочался, задвигался, застонал. Гостемил вытащил нож и разрезал веревку, связывавшую ноги Свистуна. Кивнув Ширин, он снова закрыл дверцу.
Сделали быструю остановку у пристани. Ширин, кутаясь — действительно, с головой — в сленгкаппу, примостилась в лодке. Гостемил дал лодочнику пять золотых монет, и пообещал еще десять, если будет ждать и молчать. Лодочник, не веря счастью, начал радостно и красноречиво соглашаться.
— Молчать, — напомнил Гостемил.
— Да я, болярин…
— Ты не молчишь. Отдавай деньги.
Лодочник молча спрятал деньги и изобразил лицом преданность. Гостемил наклонился к уху Ширин и тихо сказал:
— Жди, я скоро. Ничего не бойся.
Она кивнула.
Подогнав повозку к терему, Гостемил спрыгнул на землю, потянулся, и огляделся. Ранние прохожие спешили — кто на местный торг, кто на пристань, кто в мастерскую, кто даже в церкву на службу. Четверо дюжих ратников стояли у входа в терем — стало быть, важная персона прибыла в город. Уж не сам ли князь? Нет, князь в пути. Ну так кто-нибудь из его воевод. Гостемилу совершенно не хотелось продолжать транспортировать Свистуна. Пусть олегово семя дальше само с ним разбирается. Он подошел к ратникам.
— Доброе утро, люди.
Ратники оглядели верзилу в мокрой сленгкаппе с головы до ног и усмехнулись.
— Любопытно мне знать, кто нынче в тереме живет.
Ратники еще немного посмотрели на него и отвернулись, скучая.
— Эй, — Гостемил повысил голос. — Тяжела служба, понимаю, но не настолько ведь, чтобы языком пошевелить сил не было. Кто в тереме?
— Не кричи, деревенщина промокшая, — сказал один из ратников. — Не для того мы здесь поставлены, чтобы любопытство твое удовлетворять.
— А! — догадался Гостемил, не обидясь. — Вы здесь для защиты от врагов, да? Я вам, ратники, вот что скажу. Груз у меня ценный в повозке, пленник высокой значимости. И хотел бы я передать его кому-нибудь из людей Ярослава.
Во втором уровне скрипнула балконная дверь и появились на балконе Ингегерд и старший сын ее, семнадцатилетний Владимир. Заняты они были каким-то спором.
— Мир дому сему! — сказал им, не особенно надрываясь, Гостемил. Балкон был вышгородский, не киевский — низкий.
Ратники схватились за сверды, но Ингегерд, глянув вниз и щурясь близоруко, помахала рукой.
— Гостемил! Здравствуй! В каком ты странном виде сегодня!
— Здравствуй, княгиня!
— Это мой сын, Владимир, посадник новгородский.
— Здрав будь, Владимир!
— Зайди, Гостемил, позавтракаем, да и обсушиться тебе надо, — пригласительно сказала Ингегерд.
Народ стал останавливаться, прислушиваясь к разговору княгини с каким-то рослым не в меру провинциалом в рваной мокрой одежде.
— И рад бы, княгиня, да не время. Посадник, в каких ты отношениях с отцом? Это важно.
— В хороших, — сказал Владимир, давая петуха. — А что тебе до наших… — Он еще раз дал петуха и разозлился. — А что тебе до наших с ним отношений?
— А если в хороших, то привез я тебе, Владимир, пленника, коего и передашь ты отцу своему, когда он вернется.
Что отрок сей делает в Вышгороде, подумал Гостемил. Ах, да, в Новгороде посадничать поздней осенью — противно, холодно слишком.
Народ стал подходить ближе, проявляя любознательность. А на балконе появился еще один человек — полководец Вышата, молодой, грузный, свирепый — они с Гостемилом были мельком знакомы. Поглядев вниз на Гостемила и на повозку, сказал Вышата:
— А что за пленник?
С Владимиром он не церемонился, этикетом пренебрегал.
— Я ведь не с тобою разговариваю, парень, а с князем, — заметил Гостемил.
— А я от князя ничего не скрываю, — нагло возразил Вышата. — Все, что скажешь, ему передам. Так что говори, не стесняйся.
Гостемила позабавил вид Ингегерд — от возмущения лицо ее стало вдруг похожим на лицо Херы, какой ее, Херу, изображали в древности не очень доверяющие ей, покровительнице патриархально-марьяжных отношений, греки.
— Ладно! — сказал Гостемил. — Ты, Вышата, помнишь, как в позапрошлом году ты с отрядом выехал в лес с твердыми намерениями, а тебе там по арселю надавали?
Вышата побагровел.
— Так вот, — продолжал Гостемил. — Обидчика я твоего привез. По кличке Свистун. Лично.
— Никто мне по арселю не давал! — крикнул Вышата. — А что привез Свистуна — так ты не ври, как тебя там… Как этого престарелого наглеца зовут? — грубо спросил он у Владимира.
— Кажется, Гостемил. Ма, как его зовут? Гостемил?
Ингегерд не ответила.
Доиграется Вышата, подумал Гостемил. Вернется Ярослав, Ингегерд скажет ему несколько слов…
— Гостемил? — сказал Вышата. — Точно. Ну так вот, Гостемил, ври, да не завирайся, меру знай, дышло муромское.
— Ну так что ж, не нужен он вам, вернуть его обратно в лес, что ли? — спросил Гостемил. — Это можно. А Ярославу, как вернется, так и скажите — мол, зачем нам Свистун! Петь он не умеет, пляшет плохо, готовить его даже в Снепелицу не заставишь. В любовники Вышате он не годится — стар.
— Ах ты собака! — закричал Вышата. — Да как смеешь ты…
— А ты покажи его нам, болярин, — предложил вдруг Владимир. — А то мало ли что у тебя в повозке. Может и не Свистун вовсе.
Группа людей, стоящих почти полукругом у терема и слушающих перепалку, стремительно росла. При упоминании Свистуна по группе прошел ропот.
— Не могу показать, женщины кругом, — сказал Гостемил.
— Ну так что же, что женщины?
— И дети.
— И что же! — настаивал Владимир, любопытствуя.
— Да нет там в повозке никого, — сказал Вышата.
— А то, — ответил Гостемил, игнорируя Вышату и приставив левую ладонь к левому углу рта — будто тайну какую собрался поведать, — что вид у него неприятственный весьма. Чтоб мне его сюда дотащить, пришлось мне ему через глаз кольцо продеть. Так кровища кругом, и мозг капает, стекает…
Несколько женщин в толпе завизжали, а одна как стояла, так и упала без памяти, но быстро пришла в себя — на нее кто-то нечаянно наступил.
— Но как же мы тогда узнаем, — продолжал Владимир, показывая, что ему не чужда логика, — что это именно Свистун?
— Ну, во-первых, болярину из древнего рода можно было бы просто поверить на слово, — предположил Гостемил. — А ежели у рода олегова нет доверия к слову, ибо своим словом они не дорожат — так пусть кто-нибудь, видевший ранее Свистуна, заглянет в повозку да подтвердит.
Вышата некоторое время раздумывал, а затем оглянулся, помахал рукой, подозвал ратника из своих, и что-то тихо ему сказал. Ратник кивнул и удалился с балкона.
Владимиру не понравилось такое публичное пренебрежение, и он сказал:
— А зачем смотреть? Свистун-то, он ведь не даром так прозывается. Уж и гусляры, из тех, что постарше, про него слагают былины да небылицы — мол, как свистнет, так все живое в округе падает замертво.
— Помилуй, князь, — Гостемил склонил голову в бок, — оно, конечно, можно велеть Свистуну умение свое показать, но ведь, как ты только что сказал — все живое! А тут вон народу сколько.
Толпа не слишком верила в то, что свистом можно кого-то убить, но все-таки начала понемногу отступать — от терема и от повозки. Гостемил, держа левую руку на поммеле, обернулся к толпе и еле сдержался, чтобы не засмеяться.
— А ты скажи ему, чтобы вполсвиста только, — предложил Владимир с балкона.
— Вполсвиста, князь? Хмм… Что ж, пожалуй.
Гостемил стукнул в борт повозки кулаком.
— Эй, Свистун! Покажи-ка князю и матери его, княгине, как ты свистишь, но лишь вполсвиста.
— Им не понравится, — глухо сказал Свистун из повозки.
— Ну уж это как знают, — тихо откликнулся Гостемил. — Приоткрой ставню да свистни.
Свистун приоткрыл ставню и выдал длинную трель, затем по восходящей гамме два коротких свиста, и заключительный свист на низкой ноте, выдержал паузу, и повторил комбинацию. И замолчал.
— Ну, не больно-то и страшно, — заметил Владимир.
Толпа стала подходить ближе, осмелев и радуясь этому. Не так уж страшен этот Свистун! Детей им пугают уже третье поколение, разбойник он свирепый, но куда ему супротив нас-то! Мы вот, ежели вместе да сгоряча, и не таких Свистунов приголубливали.
Внезапный свист, точь-в-точь повторяющий комбинацию Свистуна, раздался где-то на севере от Вышгорода. А затем повторился — только теперь уже на юго-востоке. И еще раз — ближе. Толпа застыла на месте. Ратники у дверей терема приняли защитную стойку и стали озираться.
Дверь терема распахнулась, вышел давешний ратник, приблизился и вопросительно посмотрел на Гостемила. Гостемил указал ему на приоткрытую ставню в борту повозки. Чуть присев, ратник заглянул внутрь — и отшатнулся. Повернувшись к балкону, он быстро кивнул Вышате.
— Что ж, — сказал Вышата, храбрясь. — Волоки его сюда, Гостемил.
— Уж больно он страшен, — насмешливо сказал Гостемил. — Вон молодцы у врат стоят, ничем не заняты, так пусть отгонят повозку на задний двор. Я за нею вернусь на днях.
— Гостемил! — Владимир помахал ему рукой с балкона, пока ратники брали лошадь под узцы, а один из них залезал на облучок, — не зайдешь ли на угощение?
— Как-нибудь потом, — ответил Гостемил. — Я спешу, мне нужно в Киев. Да уж кстати, князь, дружина-то в готовности у тебя?
— Послужить хочешь? — серьезно осведомился Владимир. — Дело хорошее, а только придется подождать до возвращения. Мы ее на юг послали…
Вышата дернул князя за рукав, и князь осекся.
— Дело ваше, — сказал Гостемил. — А служить не хочу.
— Почему ж? — спросил Владимир, чтобы скрыть неловкость.
— Лень, — ответил Гостемил.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. МЕЛАНИППЕ
Лодочник заметно нервничал. Что-то произошло, наверное, между ним и Ширин, сидящей в отдалении от него, закутанной с головой в сленгкаппу. Гостемил проверил наличие калиты у гашника, поправил бальтирад, и ступил в лодку.
Попутный ветер и рвение лодочника — и вот Горка, вот торг, вот пристань.
Как ни старалась Ширин, все-таки ощущение подавленности дало себя знать — пригнувшись, вышла из лодки, озираясь, боясь открыть лицо. Киев в то утро был великолепен, сверкал на солнце белизной стен, и даже голые позднеосенние деревья его не портили.
К дому Хелье Гостемил шел быстро — Ширин едва за ним поспевала. Народу на улицах мало — ну да ладно… Вот и знакомый палисадник, крашеные в бледно-зеленый цвет стены — нет в доме никого. Увлекая за собою Ширин, Гостемил обошел дом справа, осмотрелся, убедился, что никто их не видит, приподнял камень, лежащий возле двери бани, и вынул из под него ключ.
Зайдя в дом через заднюю дверь, он сбросил сленгкаппу на ховлебенк, стянул сапоги, скинул бальтирад.
— Сухари у Хелье всегда есть, — сказал он. — На случай осады или похода. Заперты под замок от мышей. Потом поедим на торге. А ты переоденься… хмм… От Лучинки остались тряпки, но они тебе не по росту… Рубаху у Хелье возьмем, он чуть ниже тебя ростом, подойдет.
Гостемил облазил весь дом в поисках каких-нибудь признаков, знаков, следов… Где хозяин? Он обещал быть в Киеве до первого снега. Первый снег — вот-вот пойдет. Где же ты, дружок, а? Тебя ищут, и при первой возможности… Думать не хочется об этом! Самое противное — когда нужно предупредить, а возможности нет. Будем уповать на милость Создателя.
Что там поделывает мое чадо? Мое чадо сняло с себя грязные влажные тряпки, надело, не помывшись предварительно, рубаху Хелье, которая едва до бедер чаду достает, зачем-то опять натянуло сапоги, а поверху замоталось простыней, и не знает, куда себя деть и как себя вести.
— Чадо, — сказал Гостемил. — Пойдем, я покажу тебе, как разводить огонь в бане. У вас в Каире уже научились разводить огонь?
Чадо сердито на него посмотрело.
Баня удивила Ширин. Приспособления и обстановка — все ей было внове. Две полные бочки воды — а это что? О!
— Желоб от водосборника, — объяснил Гостемил.
Да ну, подумал он, с чего это, неужто Хелье вдруг понравилась старая новгородская придумка? Хелье не сторонник излишеств. Нет, а просто баню строил новгородский мигрант. Астеры подвижны стали — разъезжают по городам и весям. Изменился Новгород, открытый стал, благодушный. Что ж, хвала Ярославу, отдадим ему должное. Ах, вот оно что — Нестор, ленивый, воду из колодца таскать не любит, и ему понравилась идея. Нестор, не Хелье.
Опять кругом вода, думала Ширин. Невероятно много воды. Вода в таком количестве — плохо или хорошо? Наверное плохо. Отучает людей от бережливости, от умения продумывать день от начала до конца.
Баня — да, как же! Как же я забыла! Ведь баня — один из главных рассадников разврата у неверных! Нечестивцы! Мужчины и женщины раздеваются до гола и свободно разглядывают друг друга. Погрязли в похоти, променяли бессмертные души на повседневный комфорт. Неверные — торгаши по определению, они все мерят деньгами и на деньги. А христиане — худшие из неверных. С язычниками легче — они просто наивные, но у них правильные инстинкты. Я — дочь христианина. Шахин — сын христианина. Это очень плохо, этот позор трудно смыть. Сколько неверных нужно убить, чтобы их кровь смыла позор? (А ведь есть еще, помимо этой, и другая правда — не важно, христианин ли Гостемил, язычник ли, главное — какого он племени. Это самое важное, самое тайное…)
Мысли, которые в присутствии Шахина и остального отряда легко выстраивались в логическую цепочку, здесь, в Киеве, в незнакомом доме, в бане, путались и казались несостоятельными. Тлетворное влияние неверных, поняла Ширин.
— Вот, — говорил Гостемил, поправляя подвесной котел, — сейчас тебе будет горячая вода, помоешься с дороги… Может и поспишь немного… В спальне Нестора чистое белье…
Девушка должна беспрекословно подчиняться воле отца, вспомнила Ширин. А если отец — неверный? А об этом ничего не сказано! Воле отца — и все.
Забрезжил свет! Воля отца. Понятно и почтенно. Одобряемо. Ей стало легче.
Что-то она меня стесняется, подумал Гостемил. Ах, да, у них там устои… Точно! Мне же нельзя видеть ее голой! Я об этом не подумал. Значит, нужно налить ей воды в бочку… и оставить ее здесь, пусть моется… Может, она не умеет? Вроде бы какие-то умывальные традиции у них есть…
— Я сейчас, — сказал он.
Скоро он вернулся с крынкой. Ширин сидела возле печи на полке, грелась.
— Это — галльский бальзам, — объяснил Гостемил. — Вот, смотри. Видишь…
Он провел рукой по полу возле самой печи и потер ладонь о ладонь.
— Видишь, руки грязные? Теперь смотри.
Он потер ладони галльским бальзамом, а затем, ухватив ковш и зачерпнув воды, ополоснул руки.
— Вот. Теперь чистые. Галльский бальзам смывает грязь, пот, и все прочее, неподходящее и пахнущее.
— Я знаю, — сказала Ширин. — Жена моего приемного отца иногда пользовалась. И я тоже. Только ты никому не говори — я у нее один раз украла его, целую плошку.
— Ну вот и хорошо. Хотя, конечно, красть нехорошо.
— Это было давно, я была совсем маленькая.
Странно она как-то говорит, подумал Гостемил. Восемнадцатилетние так не говорят — рассудительно и слегка фальшиво. И вспомнил, что славянскому языку она научилась у наставников, людей среднего возраста. А единственный сверстник, умеющий говорить на том же языке, был ее брат. Несчастная девка. Ну, ничего. Поживешь в Киеве — оттаешь.
— Тебе как лучше мыться — в лохани или в бочке? — спросил он.
— А как это — в бочке?
— Значит, в лохани.
Он приволок из предбанника лохань, налил в нее воды из бочки, затем добавил двадцать ковшей горячей из котла, и сказал:
— Ну, вот, мойся… Знаешь, что? Ты пока мойся, а потом пойди подремли, там наверху спальни, выбери любую. А мне нужно отлучиться ненадолго. Есть в городе человек, который может знать, куда друг мой запропастился. Только никуда не уходи, и никому не открывай. Я быстро. Хорошо?
Кажется, она боится, подумал он. Может, она никогда до сих пор не оставалась одна в доме? И вообще никогда не оставалась одна? Леший их знает, с их… устоями…
— Ты читать умеешь? — спросил он.
— Да.
— По-гречески?
— Очень плохо.
— По-славянски?
— Еще хуже.
— По-латыни?
— Нет.
— Стало быть…
— На персидском умею.
— Ага. Нет, персы… Впрочем, постой-ка! Кажется, Хелье приволок из Консталя… Ты пока мойся, я поищу, не завалялся ли у него фолиант один…
Он вышел и бегом направился в комнату рядом с несторовой спальней. Нестор всегда просил Хелье привозить ему из поездок фолианты, а Хелье Нестору не мог отказать. Хелье мог отказать Ярославу, и ему, Гостемилу, и любому властителю любой страны, и даже Марьюшке при определенных обстоятельствах мог, наверное, отказать, а Нестору — не мог. Гостемил распахнул дверь, поморщился от пыли, осмотрел полки с фолиантами, и на удивление быстро нашел искомое — загогулины вместо букв на переплете, загогулины внутри. Такая книга была в доме только одна. Он порассматривал некоторое время листы, погладил приятную на ощупь поверхность. Спустился вниз, вышел на задний двор, зашел в предбанник.
Судя по звукам, Ширин занялась мытьем всерьез. Возилась она долго, и даже поругивалась сквозь зубы на родном языке.
— Как там у тебя дела продвигаются? — спросил Гостемил. — Это я, я, не бойся.
— Я скоро! — крикнула она через дверь.
Ну, скоро так скоро. Не будем ей мешать.
Вышла она не очень скоро, но все-таки вышла — в рубахе Хелье, и в простыне, с мокрыми волосами. Гостемилу хотелось тоже помыться, но сперва — нужно узнать… в городе…
— Вот, — сказал он. — Смотри. Хелье говорил, как это называется, но я забыл. Это сказания разные, собранные воедино. Должно быть увлекательно. Из «Одиссеи», кажется, отрывок есть, если Хелье не путает.
Она взяла книгу в руки и чуть не выронила, и даже подпрыгнула от неожиданности.
— Это «Хазар-о Як Саб»!
В Каире фолиант был запрещен, найти экземпляр и читать можно было только рискуя жизнью, своей и, возможно, близких. Ширин посмотрела по сторонам — вот ее отец, которого она знает полтора дня, вот незнакомый дом… Здесь никто не увидит, не заметит! И никогда не узнает. Через неделю ничто из того, что происходит, не будет иметь никакого значения.
Попутный ветер и рвение лодочника — и вот Горка, вот торг, вот пристань.
Как ни старалась Ширин, все-таки ощущение подавленности дало себя знать — пригнувшись, вышла из лодки, озираясь, боясь открыть лицо. Киев в то утро был великолепен, сверкал на солнце белизной стен, и даже голые позднеосенние деревья его не портили.
К дому Хелье Гостемил шел быстро — Ширин едва за ним поспевала. Народу на улицах мало — ну да ладно… Вот и знакомый палисадник, крашеные в бледно-зеленый цвет стены — нет в доме никого. Увлекая за собою Ширин, Гостемил обошел дом справа, осмотрелся, убедился, что никто их не видит, приподнял камень, лежащий возле двери бани, и вынул из под него ключ.
Зайдя в дом через заднюю дверь, он сбросил сленгкаппу на ховлебенк, стянул сапоги, скинул бальтирад.
— Сухари у Хелье всегда есть, — сказал он. — На случай осады или похода. Заперты под замок от мышей. Потом поедим на торге. А ты переоденься… хмм… От Лучинки остались тряпки, но они тебе не по росту… Рубаху у Хелье возьмем, он чуть ниже тебя ростом, подойдет.
Гостемил облазил весь дом в поисках каких-нибудь признаков, знаков, следов… Где хозяин? Он обещал быть в Киеве до первого снега. Первый снег — вот-вот пойдет. Где же ты, дружок, а? Тебя ищут, и при первой возможности… Думать не хочется об этом! Самое противное — когда нужно предупредить, а возможности нет. Будем уповать на милость Создателя.
Что там поделывает мое чадо? Мое чадо сняло с себя грязные влажные тряпки, надело, не помывшись предварительно, рубаху Хелье, которая едва до бедер чаду достает, зачем-то опять натянуло сапоги, а поверху замоталось простыней, и не знает, куда себя деть и как себя вести.
— Чадо, — сказал Гостемил. — Пойдем, я покажу тебе, как разводить огонь в бане. У вас в Каире уже научились разводить огонь?
Чадо сердито на него посмотрело.
Баня удивила Ширин. Приспособления и обстановка — все ей было внове. Две полные бочки воды — а это что? О!
— Желоб от водосборника, — объяснил Гостемил.
Да ну, подумал он, с чего это, неужто Хелье вдруг понравилась старая новгородская придумка? Хелье не сторонник излишеств. Нет, а просто баню строил новгородский мигрант. Астеры подвижны стали — разъезжают по городам и весям. Изменился Новгород, открытый стал, благодушный. Что ж, хвала Ярославу, отдадим ему должное. Ах, вот оно что — Нестор, ленивый, воду из колодца таскать не любит, и ему понравилась идея. Нестор, не Хелье.
Опять кругом вода, думала Ширин. Невероятно много воды. Вода в таком количестве — плохо или хорошо? Наверное плохо. Отучает людей от бережливости, от умения продумывать день от начала до конца.
Баня — да, как же! Как же я забыла! Ведь баня — один из главных рассадников разврата у неверных! Нечестивцы! Мужчины и женщины раздеваются до гола и свободно разглядывают друг друга. Погрязли в похоти, променяли бессмертные души на повседневный комфорт. Неверные — торгаши по определению, они все мерят деньгами и на деньги. А христиане — худшие из неверных. С язычниками легче — они просто наивные, но у них правильные инстинкты. Я — дочь христианина. Шахин — сын христианина. Это очень плохо, этот позор трудно смыть. Сколько неверных нужно убить, чтобы их кровь смыла позор? (А ведь есть еще, помимо этой, и другая правда — не важно, христианин ли Гостемил, язычник ли, главное — какого он племени. Это самое важное, самое тайное…)
Мысли, которые в присутствии Шахина и остального отряда легко выстраивались в логическую цепочку, здесь, в Киеве, в незнакомом доме, в бане, путались и казались несостоятельными. Тлетворное влияние неверных, поняла Ширин.
— Вот, — говорил Гостемил, поправляя подвесной котел, — сейчас тебе будет горячая вода, помоешься с дороги… Может и поспишь немного… В спальне Нестора чистое белье…
Девушка должна беспрекословно подчиняться воле отца, вспомнила Ширин. А если отец — неверный? А об этом ничего не сказано! Воле отца — и все.
Забрезжил свет! Воля отца. Понятно и почтенно. Одобряемо. Ей стало легче.
Что-то она меня стесняется, подумал Гостемил. Ах, да, у них там устои… Точно! Мне же нельзя видеть ее голой! Я об этом не подумал. Значит, нужно налить ей воды в бочку… и оставить ее здесь, пусть моется… Может, она не умеет? Вроде бы какие-то умывальные традиции у них есть…
— Я сейчас, — сказал он.
Скоро он вернулся с крынкой. Ширин сидела возле печи на полке, грелась.
— Это — галльский бальзам, — объяснил Гостемил. — Вот, смотри. Видишь…
Он провел рукой по полу возле самой печи и потер ладонь о ладонь.
— Видишь, руки грязные? Теперь смотри.
Он потер ладони галльским бальзамом, а затем, ухватив ковш и зачерпнув воды, ополоснул руки.
— Вот. Теперь чистые. Галльский бальзам смывает грязь, пот, и все прочее, неподходящее и пахнущее.
— Я знаю, — сказала Ширин. — Жена моего приемного отца иногда пользовалась. И я тоже. Только ты никому не говори — я у нее один раз украла его, целую плошку.
— Ну вот и хорошо. Хотя, конечно, красть нехорошо.
— Это было давно, я была совсем маленькая.
Странно она как-то говорит, подумал Гостемил. Восемнадцатилетние так не говорят — рассудительно и слегка фальшиво. И вспомнил, что славянскому языку она научилась у наставников, людей среднего возраста. А единственный сверстник, умеющий говорить на том же языке, был ее брат. Несчастная девка. Ну, ничего. Поживешь в Киеве — оттаешь.
— Тебе как лучше мыться — в лохани или в бочке? — спросил он.
— А как это — в бочке?
— Значит, в лохани.
Он приволок из предбанника лохань, налил в нее воды из бочки, затем добавил двадцать ковшей горячей из котла, и сказал:
— Ну, вот, мойся… Знаешь, что? Ты пока мойся, а потом пойди подремли, там наверху спальни, выбери любую. А мне нужно отлучиться ненадолго. Есть в городе человек, который может знать, куда друг мой запропастился. Только никуда не уходи, и никому не открывай. Я быстро. Хорошо?
Кажется, она боится, подумал он. Может, она никогда до сих пор не оставалась одна в доме? И вообще никогда не оставалась одна? Леший их знает, с их… устоями…
— Ты читать умеешь? — спросил он.
— Да.
— По-гречески?
— Очень плохо.
— По-славянски?
— Еще хуже.
— По-латыни?
— Нет.
— Стало быть…
— На персидском умею.
— Ага. Нет, персы… Впрочем, постой-ка! Кажется, Хелье приволок из Консталя… Ты пока мойся, я поищу, не завалялся ли у него фолиант один…
Он вышел и бегом направился в комнату рядом с несторовой спальней. Нестор всегда просил Хелье привозить ему из поездок фолианты, а Хелье Нестору не мог отказать. Хелье мог отказать Ярославу, и ему, Гостемилу, и любому властителю любой страны, и даже Марьюшке при определенных обстоятельствах мог, наверное, отказать, а Нестору — не мог. Гостемил распахнул дверь, поморщился от пыли, осмотрел полки с фолиантами, и на удивление быстро нашел искомое — загогулины вместо букв на переплете, загогулины внутри. Такая книга была в доме только одна. Он порассматривал некоторое время листы, погладил приятную на ощупь поверхность. Спустился вниз, вышел на задний двор, зашел в предбанник.
Судя по звукам, Ширин занялась мытьем всерьез. Возилась она долго, и даже поругивалась сквозь зубы на родном языке.
— Как там у тебя дела продвигаются? — спросил Гостемил. — Это я, я, не бойся.
— Я скоро! — крикнула она через дверь.
Ну, скоро так скоро. Не будем ей мешать.
Вышла она не очень скоро, но все-таки вышла — в рубахе Хелье, и в простыне, с мокрыми волосами. Гостемилу хотелось тоже помыться, но сперва — нужно узнать… в городе…
— Вот, — сказал он. — Смотри. Хелье говорил, как это называется, но я забыл. Это сказания разные, собранные воедино. Должно быть увлекательно. Из «Одиссеи», кажется, отрывок есть, если Хелье не путает.
Она взяла книгу в руки и чуть не выронила, и даже подпрыгнула от неожиданности.
— Это «Хазар-о Як Саб»!
В Каире фолиант был запрещен, найти экземпляр и читать можно было только рискуя жизнью, своей и, возможно, близких. Ширин посмотрела по сторонам — вот ее отец, которого она знает полтора дня, вот незнакомый дом… Здесь никто не увидит, не заметит! И никогда не узнает. Через неделю ничто из того, что происходит, не будет иметь никакого значения.