Страница:
Чувствуя, что силы его вот-вот оставят, он пересек зал. Снова зазвенели струны — очевидно, Ярослав снова велел Михалу играть. Гостемил дошел до выхода из терема. Стражи расступились, а затем один из них выступил вперед, предлагая помочь спуститься с крыльца. Гостемил хотел было отклонить предложение, но в этот момент посох треснул и сломался пополам.
— Хо, Гостемил!
Хелье — свежий, румяный, в лихо заломленной набекрень шапке, в короткой сленгкаппе поверх второслойника с константинопольским узором, подбежал к крыльцу. Гостемил был рад его видеть. Отодвинув стражника, сигтунец подставил Гостемилу плечо, и Гостемил, бросив сломанный посох, оперся на него, укрепился…
— Не сверни мне шею только, лапа медвежья, — предупредил Хелье, помогая другу спуститься. — Какого лешего ты здесь делаешь, что за светские визиты ни с того ни с сего. Эй, воины, дайте нам какие-нибудь сани, быстро!
Сани вскоре появились, запряженные бодро выглядящей лошадью, игриво хлопающей хвостом. Хелье подсадил, крякнув, Гостемила, уперся ногой в полоз, позволяя другу плавно опуститься на сидение, вскочил в сани сам, сел рядом, взялся за вожжи.
— Заедем в крог? — предложил Гостемил.
— Какой еще крог. Видел бы ты себя теперь. Тебе еще по крайней мере неделю лежать надо, а если ходить, то только по дому и по двору, глупо улыбаясь. Надо бы тебе устроить спальню в первом уровне. Как ты с лестницы спустился?
Хелье вывел сани из детинца и, круто повернув, выскочил в Думный Проулок. Придерживая топтуна, он сделал еще один поворот — который в ночь битвы Гостемил проглядел — и, проехав какими-то закоулками, вскоре вырулил на Улицу Лотильщиков.
— Что ты делал у князя? — спросил он.
— Умозаключения.
— Не понял.
— У князя я делал умозаключения.
— Ага. И до чего ж ты там, у князя, доумозаключался?
— Пора мне из Киева уезжать.
Хелье внимательно на него посмотрел. Сани качнуло.
— Эй, ты, лошадь, не буйствуй! — крикнул Хелье. — Сволочь какая… Уезжать из Киева? Зачем? Тебе мое гостеприимство не всласть?
— Твое меня устраивает. С олеговым семенем у меня разногласия, только и всего.
— Ага.
— А в первый уровень ты хочешь меня переселить, чтобы я криков по ночам не слышал за стенкой?
— Каких криков?… О, листья шуршащие…
Гостемил хмыкнул.
— Отстань, — сказал Хелье. — Она хорошая. Глупая. И милая.
— Кто такая?
— Орвокки.
— Как?
— Зовут ее Орвокки.
— Чудь?
— Да. Она меня вытащила из пекла, когда на пристани загорелось… А загорелось потому, что Орвокки в жестянках дыры делала по моей просьбе.
— А откуда она там взялась, на пристани?
— Караванщик запоздалый товар привез. И знаешь, Гостемил, из всех рабов, которых я слезно упрашивал помочь, только две девки согласились. Остальные разбежались кто куда. Я их не виню. Именно благодаря походу нашего князя чудь оказалась в караване. Одна девка погибла. А Орвокки… В общем, когда она дырявила очередную жестянку, застряла у нее пика, так она обеими своими ноженьками чудскими упиралась, выдергивала пику — тут на нее было и навалились… да… А когда грохнуло, я лежал на спине, думал — всё, кауса финита эст, вдруг чувствую — тащат меня куда-то. Потом еще сражался зачем-то… впрочем… Потом мы тебя отволакивали домой. Я побежал за лекарем, он в подвале прятался на Улице Рыжей Травы, его там скоги обхаживали. Привел, вернулся на пристань. Черных к тому времени уже оттеснили, иду, смотрю — сидит она. Слякотно, холодно, потоп, а она сидит себе, привалилась к поваленному забору. Я подошел — как живешь, спрашиваю, сносно? А Орвокки — из нее слова не вытянешь. Сидит, дрожит всем телом, не от страха, а от холода. Подняться не может. И так мне обидно сделалось, Гостемил, не передать! Кругом ухари машут железом, орут чего-то, а девушка, обеспечившая светлейшему князю проход на пристань, сидит под ливнем, зубами стучит, и никому больше не нужна.
— Познакомишь? — спросил Гостемил, расчувствовавшись.
— Конечно.
— Хелье, друг мой, — сказал Гостемил. — Мне неудобно тебя просить, но, очевидно, это необходимо.
— Валяй. Случилось что-то?
— Да. Я обещал одному человеку… дал обещание. И не могу его сдержать. Поговори с… — Гостемил втянул воздух носом, сжал зубы. — Поговори с князем.
— О чем?
— Я обещал Свистуну, что…
— О! Ты Свистуна схватил и доставил князю, да? Я, когда мне сказали, не знал, верить ли ушам.
— Да, да, помолчи.
— Но ведь…
— Помолчи ты! Слушай. Я обещал ему, что в случае благоприятного исхода битвы, за помощь, оказанную им, он получит свободу.
Хелье завел сани в палисадник, остановил перед крыльцом, и повернулся к Гостемилу.
— И князь отказал, — сказал он.
— Да.
— Понятно, почему.
— Он издает законы, и он…
— Глупости, — сказал Хелье. — Князь просто ревнует. Его можно понять. Тем не менее… Вот только не знаю, нужно ли с ним говорить. По-моему, уговоры не помогут.
— Хелье, я…
— Не бойся, Гостемил. Ты похитил Свистуна прямо из Семидуба. Из узилища в детинце похитить его проще, а двери высаживать и охрану держать на почтительном расстоянии я тоже умею. Может, не так лихо, как ты, не в таком дилетантском упоении, но умею.
Гостемил засмеялся.
— Я не имею права тебя об этом просить, — сказал он. — Просто — поговори с князем.
— Нет смысла.
— Поговори. Прошу тебя.
— Ладно, поговорю.
В сенях их встретила Астрар, радостная, суетящаяся.
— Болярин, болярин, вернулся! Без шапки! Как я рада тебя видеть, болярин!
— Да, а где же телец? Вернувшихся полагается кормить тельцом, — заметил Гостемил. — Шапку я потерял в пути, и посох тоже. Прошу меня не пилить за это! Я ранен и страдаю.
Малую гостиную под руководством Хелье (и под насмешливым взглядом Гостемила) переоборудовали в подобие спальни, затащив туда ложе. Гостемил настаивал, что есть будет в столовой со всеми и просил ему не дерзить и не перечить, иначе он набьет всем морду.
Астрар носила плошки и кувшины из кухни в столовую, суетясь. Ширин, заспанная, со все еще подбитым глазом (синева и желтизна постепенно уходили, но вид у девушки был тот еще), не очень понимая, что это все болтают и шумят, села на скаммель и указала Астрар, что вообще-то для вина нужна другая кружка, а не та же, из которой воду пьют. Астрар, недолюбливающая Ширин, сказала — «Пойди да возьми сама, у меня не двадцать рук», и села во главе стола. Гостемил велел ей переместиться, поскольку во главе стола должен сидеть хозяин. Хозяин же, подумав, сказал, «Я сейчас», и через некоторое время привел за руку слегка упирающуюся Орвокки и усадил рядом с собой. Орвокки тут же потупила глаза, положила руки на колени и ссутулилась. Хелье что-то сказал ей на ухо, она испуганно на него посмотрела, но распрямила спину.
Совершенно белесая, безбровая, с круглыми глазами и большими губами, Орвокки украдкой оглядела каждого присутствующего в отдельности, и тихо сказала:
— Здравствуйте, — вытягивая каждую гласную.
— Здравствуй, здравствуй, — ворчливо откликнулась Астрар.
Ширин пожала широким плечом.
А Гостемил, улыбаясь радушно, сказал:
— Здравствуй, Орвокки.
Она испуганно на него посмотрела.
Хелье похвалил кулинарные способности Астрар, она покраснела и сказала, «Да ладно, чего уж там, хорла…»
Вошли возницы, увидели, что Астрар сидит со всеми за одним столом, и сунулись было присоединиться, но Гостемил посмотрел на них так странно, что они тут же ретировались.
— Ширин, если не хочешь есть, давай плошку сюда, мне больше останется, — заметила Астрар.
— Зови меня Елена, — ответила Ширин суровым голосом.
Астрар скривила губы.
— А скажи, Орвокки, тебе нравится киевский рассвет? — спросил Гостемил.
Она снова испуганно уставилась на него.
— Многие любят смотреть на рассвет с Горки, — продолжал Гостемил. — Но это слишком банально. С пристани тоже банально. А вот если от этого дома дойти до реки и повернуть не к пристани, а на север, и пройти пол-аржи, то есть там такой бугорок, симпатичный. И получаются красивые отсветы, а город по правую руку освещается, если небо чистое, эффектно, с плавными такими тенями на домах, и тени прозрачные.
Орвокки, очевидно не привыкшая к светским разговорам, смотрела завороженно на Гостемила.
— Что ж ты, Хелье, не показал девушке рассвет до сих пор, — пожурил друга Гостемил.
— А так, — Хелье сделал неопределенный жест. — Мне, знаешь ли, все эти красоты…
— Медведь ты шведский. Как был медведь, так и остался. Смоленск твой — та же Швеция.
— Он не медведь, — Орвокки неожиданно вступилась за Хелье, и густо покраснела.
— Это я в переносном смысле, — объяснил Гостемил.
В дверь постучали. Астрар пошла было открывать, но Хелье ее остановил.
— Сиди, сиди.
Астрар не возражала. Было очень вкусно.
Хелье распахнул входную дверь и даже отступил на шаг, так удивился.
— Жискар! Вот уж кого не… Здравствуй. Заходи.
— С твоего позволения, хозяин.
— Какое еще позволение! Заходи, шапку и сленгкаппу кидай на ховлебенк, мы тут хвестуем неурочно, присоединяйся.
Жискар прошел вслед за Хелье в столовую.
— Вот, кто не знает, — сказал Хелье, — знакомьтесь. Это Жискар, а это — Елена, дочь Гостемила, и Орвокки, и Астрар.
Жискар поклонился.
— Здравствуйте. Гостемил, я не по поручению князя.
— Рад это слышать.
— И даже, — сказал Жискар, садясь, — не для того, чтобы предупредить тебя о немилости…
— Какой еще немилости? — подозрительно спросил Хелье. — Гостемил! Что ты сказал князю?
— Подожди, Хелье. Ага, у вас тут и вино есть! — Жискар сам налил себе из кувшина, пригубил, сказал, — Превосходно! — и пригубил еще. — Я, собственно, пришел, чтобы попросить прощения за свою незавидную роль в этом деле. За поведение Ляшко. И за поведение князя. Пришел по собственному почину.
— Вот как, — Гостемил серьезно смотрел на Жискара.
— Да, представь себе, болярин. Не будь Ляшко незаменимым человеком, я бы давно его убил, честное слово. Князь к старости стал порою мелочен и ревнив, а Ляшко ему потакает. Так вот, лично я, болярин, прошу у тебя прощения за все, что сегодня произошло.
— Да что произошло-то? — возмутился Хелье. — Что за таинственность?
— Что за немилость? — спросила Ширин.
— Дочь болярская? — Жискар некоторое время смотрел на Ширин, улыбаясь. — Прелестное дитя. Если ты выйдешь за меня замуж, я увезу тебя в Геную или в Венецию.
— Я не выйду за тебя замуж, — серьезно сказала Ширин.
— Да, я слишком стар для тебя, — согласился Жискар.
— Не поэтому.
— Меланиппе, не дразни Жискара, — попросил Гостемил. — Иначе из-за франкского легкомыслия он потеряет нить. Жискар, князь, стало быть, не скоро сберётся сменить гнев на милость?
— В ближайшую неделю — даже не думай. И даже в ближайший месяц. Друг мой, князя можно понять, ему обидно. Этой весной заезжали мы в Берестово, а там как раз собралась какая-то делегация замшелых землевладельцев, устроили хвест. Так они, облезлые, нахваливали и нахваливали — но не князя, а отца его. Что, конечно же, не возбраняется. Потому Креститель — он Креститель и есть! А только mon roi ходил потом, как туча над землями готтскими. Уж как я старался, утешал да развлекал, а в один прекрасный день Ярослав вдруг говорит мне, как же так, Жискар! Отец мой только и сделал, что киевлян в речку загнал, да новгородцев потрепал, а церкви-то строил я, и просветителей приглашал я! И пошел, и пошел — все свои заслуги перечислил, а ведь заслуг этих на самом деле число огромное. Целый час перечислял. И каждую заслугу претворял словами, «Не я ли…» Я так скучал, как никогда в жизни.
— Благодарю тебя, Жискар, — сказал Гостемил. — Ты человек порядочный. Пожалуй, единственный такой в окружении князя.
— Меня ты не считаешь? — осведомился Хелье насмешливо.
— Ты не в окружении…
— Нет, я, наверное, в засаде.
Гостемил и Жискар засмеялись.
— Ничего, ничего, — Хелье поставил кружку на стол. — Астрар, будь другом, пододвинь кувшин.
Астрар недовольно подняла голову, подумала, пододвинула, и снова с хвоеволием вернулась к еде.
— Посмотрим, — сказал Хелье. — Если князь забыл, что такое честь, то напомнить ему не составит труда. Я, пожалуй, так и сделаю.
— Хелье, ты поспешен в суждениях…
— Жискар, не волнуйся. Я служу Ярославу, посему неприкосновенность его мне дорога так же, как тебе. А напомнить не мешает. О чести.
— Что ты собираешься делать?
— Что-нибудь да сделаю. Сперва, как советует Гостемил, мне следует с ним поговорить. — Хелье бросил взгляд на Ширин. — Елена, хочешь пойти со мной в детинец?
— Не смей, — вмешался Гостемил.
— Хочу, — сказала Ширин.
— Что — не смей? — удивился Хелье.
— Не смей ее вмешивать в это. Я попросил тебя, как друга. И теперь жалею. Но в любом случае, дочь мою не приплетай к этому. Нечего ей делать в детинце.
— Почему?
— Потому что это опасно.
— Отец, — сказала Ширин, — я ведь…
— Не перечь отцу! Воли твоей я не стесняю, делай что хочешь, но в детинец к олегову отродью соваться я тебе запрещаю. Я нарушил вековую традицию — пошел к киевскому князю с просьбой. Одного опозорившегося Моровича хватит! Тебя там только не хватало…
Ширин вспыхнула, но в то же время ей было приятно — отец считает ее равноправным представителем рода.
— Ладно, давайте покамест поедим, — предложил Хелье. — Астрар готовит хорошо, но скоро, кажется, сама все съест, что приготовила.
Гостемил хотел было вступиться за Астрар, но, бросив взгляд на нее, с удивлением обнаружил, что она хихикает. Оказывается, у нее наличествовало чувство юмора. А он и не знал.
— Моя тетка очень любит есть, — сообщила вдруг ни с того ни с сего Орвокки.
Астрар выронила кружку и захохотала, уперев локоть в стол и положив лоб на ладонь.
— А зимой ест больше, — добавила Орвокки, видимо по инерции.
Кружка и плошка полетели на пол, Астрар всплеснула руками и закрыла лицо ладонями. Плечи ее тряслись от хохота.
— А… — начала несмело Орвокки, но Астрар ее прервала.
— Подожди, а то я сейчас лопну…
Все, кроме Ширин, заулыбались, даже Орвокки.
— А что смешного? — спросила Ширин.
Мужчины засмеялись.
— Гостемил зря сердится. Ярослав отходчив. Простит.
— Не выгораживай Ярослава. Что именно он простит Гостемилу? То, что он, Ярослав, опозорился, публично и напрасно оскорбив человека, пришедшего к нему с просьбой? В чем виноват Гостемил?
— Ты, Хелье, как всегда поспешен в суждениях.
— Оригинальное наблюдение.
— Ты хочешь, чтобы Свистун вышел на волю?
— Свистун мне не брат и не друг. Я его в глаза-то не видел. Судя по всему, неприятный тип. Я хочу, чтобы Гостемила не оскорбляли, когда он сам за себя постоять не может. У него без этих глупостей забот много. Дочка эта на голову ему свалилась, левая рука не двигается, холопа его убили. А наш христианнейший князь вдруг взревновал к славе.
— Князь — великий человек, Хелье. Слабости его нужно прощать.
— Велик только Бог, Жискар.
— И все-таки. Он уж не молод…
— Мы тоже не слишком молоды.
— Его можно понять.
— Слушай, Жискар, мы служим Ярославу, служим честно, отдаем ему наши силы, нашу находчивость, расторопность, если нужно, можем и жизнь отдать. Он волен от нас требовать всё это, поскольку он наш повелитель. А ежели он хочет сочувствия и понимания, то, прости, но для этого нужно быть больше, чем просто повелителем. Понимание следует заслужить, даже если ты кесарь.
— Да ладно, ладно, не сердись. Ты мне скажи, Хелье…
— Ну?
— Как там во Франции?
— Что именно тебя интересует?
— В общем, всё. Я давно не был…
— Грязища, дикость, и очень много спеси. Монарх правда, должен тебе сказать, мне понравился. Совершенно не спесивый. Ежели ton roi [15]будет продолжать в этом же стиле, я перейду на службу к Анри Первому, листья шуршащие! Он тщеславен, разумеется, как все кесари, но никто не может обвинить его в напрасном оскорблении. Это не в его характере.
— Э… Нет?
— Нет. С женами ему не везет. С одной был помолвлен — умерла до замужества. Другую сватает, а она артачится. А сам он симпатичный. Государственные депеши подписывает крестиком.
— Тогда вот что, Хелье. Ты поговоришь с князем… только не дерзи ты ему ради всего святого на свете, он и так сейчас нервный!..
— Ага, как италийка перед соитием.
— Не язви. Поговоришь, и если ничего не выйдет, то… я буду тебя ждать… хмм… ну, скажем, в Земском Проулке, там где крог. Посидим в кроге до темна, а там подумаем, что нам делать со Свистуном.
— В смысле?
— Ну… Если князь тебе откажет, получится, что Гостемил не держит обещаний. А уж если сам Гостемил не держит обещаний, то какая ж цена всем людям благородного происхождения?
— То есть, нам с тобою, Жискар?
— Именно.
— Все только о себе. Хоть что-то в этом мире остается неизменным.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЛИТОРАЛИС
— Хо, Гостемил!
Хелье — свежий, румяный, в лихо заломленной набекрень шапке, в короткой сленгкаппе поверх второслойника с константинопольским узором, подбежал к крыльцу. Гостемил был рад его видеть. Отодвинув стражника, сигтунец подставил Гостемилу плечо, и Гостемил, бросив сломанный посох, оперся на него, укрепился…
— Не сверни мне шею только, лапа медвежья, — предупредил Хелье, помогая другу спуститься. — Какого лешего ты здесь делаешь, что за светские визиты ни с того ни с сего. Эй, воины, дайте нам какие-нибудь сани, быстро!
Сани вскоре появились, запряженные бодро выглядящей лошадью, игриво хлопающей хвостом. Хелье подсадил, крякнув, Гостемила, уперся ногой в полоз, позволяя другу плавно опуститься на сидение, вскочил в сани сам, сел рядом, взялся за вожжи.
— Заедем в крог? — предложил Гостемил.
— Какой еще крог. Видел бы ты себя теперь. Тебе еще по крайней мере неделю лежать надо, а если ходить, то только по дому и по двору, глупо улыбаясь. Надо бы тебе устроить спальню в первом уровне. Как ты с лестницы спустился?
Хелье вывел сани из детинца и, круто повернув, выскочил в Думный Проулок. Придерживая топтуна, он сделал еще один поворот — который в ночь битвы Гостемил проглядел — и, проехав какими-то закоулками, вскоре вырулил на Улицу Лотильщиков.
— Что ты делал у князя? — спросил он.
— Умозаключения.
— Не понял.
— У князя я делал умозаключения.
— Ага. И до чего ж ты там, у князя, доумозаключался?
— Пора мне из Киева уезжать.
Хелье внимательно на него посмотрел. Сани качнуло.
— Эй, ты, лошадь, не буйствуй! — крикнул Хелье. — Сволочь какая… Уезжать из Киева? Зачем? Тебе мое гостеприимство не всласть?
— Твое меня устраивает. С олеговым семенем у меня разногласия, только и всего.
— Ага.
— А в первый уровень ты хочешь меня переселить, чтобы я криков по ночам не слышал за стенкой?
— Каких криков?… О, листья шуршащие…
Гостемил хмыкнул.
— Отстань, — сказал Хелье. — Она хорошая. Глупая. И милая.
— Кто такая?
— Орвокки.
— Как?
— Зовут ее Орвокки.
— Чудь?
— Да. Она меня вытащила из пекла, когда на пристани загорелось… А загорелось потому, что Орвокки в жестянках дыры делала по моей просьбе.
— А откуда она там взялась, на пристани?
— Караванщик запоздалый товар привез. И знаешь, Гостемил, из всех рабов, которых я слезно упрашивал помочь, только две девки согласились. Остальные разбежались кто куда. Я их не виню. Именно благодаря походу нашего князя чудь оказалась в караване. Одна девка погибла. А Орвокки… В общем, когда она дырявила очередную жестянку, застряла у нее пика, так она обеими своими ноженьками чудскими упиралась, выдергивала пику — тут на нее было и навалились… да… А когда грохнуло, я лежал на спине, думал — всё, кауса финита эст, вдруг чувствую — тащат меня куда-то. Потом еще сражался зачем-то… впрочем… Потом мы тебя отволакивали домой. Я побежал за лекарем, он в подвале прятался на Улице Рыжей Травы, его там скоги обхаживали. Привел, вернулся на пристань. Черных к тому времени уже оттеснили, иду, смотрю — сидит она. Слякотно, холодно, потоп, а она сидит себе, привалилась к поваленному забору. Я подошел — как живешь, спрашиваю, сносно? А Орвокки — из нее слова не вытянешь. Сидит, дрожит всем телом, не от страха, а от холода. Подняться не может. И так мне обидно сделалось, Гостемил, не передать! Кругом ухари машут железом, орут чего-то, а девушка, обеспечившая светлейшему князю проход на пристань, сидит под ливнем, зубами стучит, и никому больше не нужна.
— Познакомишь? — спросил Гостемил, расчувствовавшись.
— Конечно.
— Хелье, друг мой, — сказал Гостемил. — Мне неудобно тебя просить, но, очевидно, это необходимо.
— Валяй. Случилось что-то?
— Да. Я обещал одному человеку… дал обещание. И не могу его сдержать. Поговори с… — Гостемил втянул воздух носом, сжал зубы. — Поговори с князем.
— О чем?
— Я обещал Свистуну, что…
— О! Ты Свистуна схватил и доставил князю, да? Я, когда мне сказали, не знал, верить ли ушам.
— Да, да, помолчи.
— Но ведь…
— Помолчи ты! Слушай. Я обещал ему, что в случае благоприятного исхода битвы, за помощь, оказанную им, он получит свободу.
Хелье завел сани в палисадник, остановил перед крыльцом, и повернулся к Гостемилу.
— И князь отказал, — сказал он.
— Да.
— Понятно, почему.
— Он издает законы, и он…
— Глупости, — сказал Хелье. — Князь просто ревнует. Его можно понять. Тем не менее… Вот только не знаю, нужно ли с ним говорить. По-моему, уговоры не помогут.
— Хелье, я…
— Не бойся, Гостемил. Ты похитил Свистуна прямо из Семидуба. Из узилища в детинце похитить его проще, а двери высаживать и охрану держать на почтительном расстоянии я тоже умею. Может, не так лихо, как ты, не в таком дилетантском упоении, но умею.
Гостемил засмеялся.
— Я не имею права тебя об этом просить, — сказал он. — Просто — поговори с князем.
— Нет смысла.
— Поговори. Прошу тебя.
— Ладно, поговорю.
В сенях их встретила Астрар, радостная, суетящаяся.
— Болярин, болярин, вернулся! Без шапки! Как я рада тебя видеть, болярин!
— Да, а где же телец? Вернувшихся полагается кормить тельцом, — заметил Гостемил. — Шапку я потерял в пути, и посох тоже. Прошу меня не пилить за это! Я ранен и страдаю.
Малую гостиную под руководством Хелье (и под насмешливым взглядом Гостемила) переоборудовали в подобие спальни, затащив туда ложе. Гостемил настаивал, что есть будет в столовой со всеми и просил ему не дерзить и не перечить, иначе он набьет всем морду.
Астрар носила плошки и кувшины из кухни в столовую, суетясь. Ширин, заспанная, со все еще подбитым глазом (синева и желтизна постепенно уходили, но вид у девушки был тот еще), не очень понимая, что это все болтают и шумят, села на скаммель и указала Астрар, что вообще-то для вина нужна другая кружка, а не та же, из которой воду пьют. Астрар, недолюбливающая Ширин, сказала — «Пойди да возьми сама, у меня не двадцать рук», и села во главе стола. Гостемил велел ей переместиться, поскольку во главе стола должен сидеть хозяин. Хозяин же, подумав, сказал, «Я сейчас», и через некоторое время привел за руку слегка упирающуюся Орвокки и усадил рядом с собой. Орвокки тут же потупила глаза, положила руки на колени и ссутулилась. Хелье что-то сказал ей на ухо, она испуганно на него посмотрела, но распрямила спину.
Совершенно белесая, безбровая, с круглыми глазами и большими губами, Орвокки украдкой оглядела каждого присутствующего в отдельности, и тихо сказала:
— Здравствуйте, — вытягивая каждую гласную.
— Здравствуй, здравствуй, — ворчливо откликнулась Астрар.
Ширин пожала широким плечом.
А Гостемил, улыбаясь радушно, сказал:
— Здравствуй, Орвокки.
Она испуганно на него посмотрела.
Хелье похвалил кулинарные способности Астрар, она покраснела и сказала, «Да ладно, чего уж там, хорла…»
Вошли возницы, увидели, что Астрар сидит со всеми за одним столом, и сунулись было присоединиться, но Гостемил посмотрел на них так странно, что они тут же ретировались.
— Ширин, если не хочешь есть, давай плошку сюда, мне больше останется, — заметила Астрар.
— Зови меня Елена, — ответила Ширин суровым голосом.
Астрар скривила губы.
— А скажи, Орвокки, тебе нравится киевский рассвет? — спросил Гостемил.
Она снова испуганно уставилась на него.
— Многие любят смотреть на рассвет с Горки, — продолжал Гостемил. — Но это слишком банально. С пристани тоже банально. А вот если от этого дома дойти до реки и повернуть не к пристани, а на север, и пройти пол-аржи, то есть там такой бугорок, симпатичный. И получаются красивые отсветы, а город по правую руку освещается, если небо чистое, эффектно, с плавными такими тенями на домах, и тени прозрачные.
Орвокки, очевидно не привыкшая к светским разговорам, смотрела завороженно на Гостемила.
— Что ж ты, Хелье, не показал девушке рассвет до сих пор, — пожурил друга Гостемил.
— А так, — Хелье сделал неопределенный жест. — Мне, знаешь ли, все эти красоты…
— Медведь ты шведский. Как был медведь, так и остался. Смоленск твой — та же Швеция.
— Он не медведь, — Орвокки неожиданно вступилась за Хелье, и густо покраснела.
— Это я в переносном смысле, — объяснил Гостемил.
В дверь постучали. Астрар пошла было открывать, но Хелье ее остановил.
— Сиди, сиди.
Астрар не возражала. Было очень вкусно.
Хелье распахнул входную дверь и даже отступил на шаг, так удивился.
— Жискар! Вот уж кого не… Здравствуй. Заходи.
— С твоего позволения, хозяин.
— Какое еще позволение! Заходи, шапку и сленгкаппу кидай на ховлебенк, мы тут хвестуем неурочно, присоединяйся.
Жискар прошел вслед за Хелье в столовую.
— Вот, кто не знает, — сказал Хелье, — знакомьтесь. Это Жискар, а это — Елена, дочь Гостемила, и Орвокки, и Астрар.
Жискар поклонился.
— Здравствуйте. Гостемил, я не по поручению князя.
— Рад это слышать.
— И даже, — сказал Жискар, садясь, — не для того, чтобы предупредить тебя о немилости…
— Какой еще немилости? — подозрительно спросил Хелье. — Гостемил! Что ты сказал князю?
— Подожди, Хелье. Ага, у вас тут и вино есть! — Жискар сам налил себе из кувшина, пригубил, сказал, — Превосходно! — и пригубил еще. — Я, собственно, пришел, чтобы попросить прощения за свою незавидную роль в этом деле. За поведение Ляшко. И за поведение князя. Пришел по собственному почину.
— Вот как, — Гостемил серьезно смотрел на Жискара.
— Да, представь себе, болярин. Не будь Ляшко незаменимым человеком, я бы давно его убил, честное слово. Князь к старости стал порою мелочен и ревнив, а Ляшко ему потакает. Так вот, лично я, болярин, прошу у тебя прощения за все, что сегодня произошло.
— Да что произошло-то? — возмутился Хелье. — Что за таинственность?
— Что за немилость? — спросила Ширин.
— Дочь болярская? — Жискар некоторое время смотрел на Ширин, улыбаясь. — Прелестное дитя. Если ты выйдешь за меня замуж, я увезу тебя в Геную или в Венецию.
— Я не выйду за тебя замуж, — серьезно сказала Ширин.
— Да, я слишком стар для тебя, — согласился Жискар.
— Не поэтому.
— Меланиппе, не дразни Жискара, — попросил Гостемил. — Иначе из-за франкского легкомыслия он потеряет нить. Жискар, князь, стало быть, не скоро сберётся сменить гнев на милость?
— В ближайшую неделю — даже не думай. И даже в ближайший месяц. Друг мой, князя можно понять, ему обидно. Этой весной заезжали мы в Берестово, а там как раз собралась какая-то делегация замшелых землевладельцев, устроили хвест. Так они, облезлые, нахваливали и нахваливали — но не князя, а отца его. Что, конечно же, не возбраняется. Потому Креститель — он Креститель и есть! А только mon roi ходил потом, как туча над землями готтскими. Уж как я старался, утешал да развлекал, а в один прекрасный день Ярослав вдруг говорит мне, как же так, Жискар! Отец мой только и сделал, что киевлян в речку загнал, да новгородцев потрепал, а церкви-то строил я, и просветителей приглашал я! И пошел, и пошел — все свои заслуги перечислил, а ведь заслуг этих на самом деле число огромное. Целый час перечислял. И каждую заслугу претворял словами, «Не я ли…» Я так скучал, как никогда в жизни.
— Благодарю тебя, Жискар, — сказал Гостемил. — Ты человек порядочный. Пожалуй, единственный такой в окружении князя.
— Меня ты не считаешь? — осведомился Хелье насмешливо.
— Ты не в окружении…
— Нет, я, наверное, в засаде.
Гостемил и Жискар засмеялись.
— Ничего, ничего, — Хелье поставил кружку на стол. — Астрар, будь другом, пододвинь кувшин.
Астрар недовольно подняла голову, подумала, пододвинула, и снова с хвоеволием вернулась к еде.
— Посмотрим, — сказал Хелье. — Если князь забыл, что такое честь, то напомнить ему не составит труда. Я, пожалуй, так и сделаю.
— Хелье, ты поспешен в суждениях…
— Жискар, не волнуйся. Я служу Ярославу, посему неприкосновенность его мне дорога так же, как тебе. А напомнить не мешает. О чести.
— Что ты собираешься делать?
— Что-нибудь да сделаю. Сперва, как советует Гостемил, мне следует с ним поговорить. — Хелье бросил взгляд на Ширин. — Елена, хочешь пойти со мной в детинец?
— Не смей, — вмешался Гостемил.
— Хочу, — сказала Ширин.
— Что — не смей? — удивился Хелье.
— Не смей ее вмешивать в это. Я попросил тебя, как друга. И теперь жалею. Но в любом случае, дочь мою не приплетай к этому. Нечего ей делать в детинце.
— Почему?
— Потому что это опасно.
— Отец, — сказала Ширин, — я ведь…
— Не перечь отцу! Воли твоей я не стесняю, делай что хочешь, но в детинец к олегову отродью соваться я тебе запрещаю. Я нарушил вековую традицию — пошел к киевскому князю с просьбой. Одного опозорившегося Моровича хватит! Тебя там только не хватало…
Ширин вспыхнула, но в то же время ей было приятно — отец считает ее равноправным представителем рода.
— Ладно, давайте покамест поедим, — предложил Хелье. — Астрар готовит хорошо, но скоро, кажется, сама все съест, что приготовила.
Гостемил хотел было вступиться за Астрар, но, бросив взгляд на нее, с удивлением обнаружил, что она хихикает. Оказывается, у нее наличествовало чувство юмора. А он и не знал.
— Моя тетка очень любит есть, — сообщила вдруг ни с того ни с сего Орвокки.
Астрар выронила кружку и захохотала, уперев локоть в стол и положив лоб на ладонь.
— А зимой ест больше, — добавила Орвокки, видимо по инерции.
Кружка и плошка полетели на пол, Астрар всплеснула руками и закрыла лицо ладонями. Плечи ее тряслись от хохота.
— А… — начала несмело Орвокки, но Астрар ее прервала.
— Подожди, а то я сейчас лопну…
Все, кроме Ширин, заулыбались, даже Орвокки.
— А что смешного? — спросила Ширин.
Мужчины засмеялись.
* * *
Шагая в ногу с Хелье по Улице Лотильщиков, освещенной закатным солнцем, Жискар говорил:— Гостемил зря сердится. Ярослав отходчив. Простит.
— Не выгораживай Ярослава. Что именно он простит Гостемилу? То, что он, Ярослав, опозорился, публично и напрасно оскорбив человека, пришедшего к нему с просьбой? В чем виноват Гостемил?
— Ты, Хелье, как всегда поспешен в суждениях.
— Оригинальное наблюдение.
— Ты хочешь, чтобы Свистун вышел на волю?
— Свистун мне не брат и не друг. Я его в глаза-то не видел. Судя по всему, неприятный тип. Я хочу, чтобы Гостемила не оскорбляли, когда он сам за себя постоять не может. У него без этих глупостей забот много. Дочка эта на голову ему свалилась, левая рука не двигается, холопа его убили. А наш христианнейший князь вдруг взревновал к славе.
— Князь — великий человек, Хелье. Слабости его нужно прощать.
— Велик только Бог, Жискар.
— И все-таки. Он уж не молод…
— Мы тоже не слишком молоды.
— Его можно понять.
— Слушай, Жискар, мы служим Ярославу, служим честно, отдаем ему наши силы, нашу находчивость, расторопность, если нужно, можем и жизнь отдать. Он волен от нас требовать всё это, поскольку он наш повелитель. А ежели он хочет сочувствия и понимания, то, прости, но для этого нужно быть больше, чем просто повелителем. Понимание следует заслужить, даже если ты кесарь.
— Да ладно, ладно, не сердись. Ты мне скажи, Хелье…
— Ну?
— Как там во Франции?
— Что именно тебя интересует?
— В общем, всё. Я давно не был…
— Грязища, дикость, и очень много спеси. Монарх правда, должен тебе сказать, мне понравился. Совершенно не спесивый. Ежели ton roi [15]будет продолжать в этом же стиле, я перейду на службу к Анри Первому, листья шуршащие! Он тщеславен, разумеется, как все кесари, но никто не может обвинить его в напрасном оскорблении. Это не в его характере.
— Э… Нет?
— Нет. С женами ему не везет. С одной был помолвлен — умерла до замужества. Другую сватает, а она артачится. А сам он симпатичный. Государственные депеши подписывает крестиком.
— Тогда вот что, Хелье. Ты поговоришь с князем… только не дерзи ты ему ради всего святого на свете, он и так сейчас нервный!..
— Ага, как италийка перед соитием.
— Не язви. Поговоришь, и если ничего не выйдет, то… я буду тебя ждать… хмм… ну, скажем, в Земском Проулке, там где крог. Посидим в кроге до темна, а там подумаем, что нам делать со Свистуном.
— В смысле?
— Ну… Если князь тебе откажет, получится, что Гостемил не держит обещаний. А уж если сам Гостемил не держит обещаний, то какая ж цена всем людям благородного происхождения?
— То есть, нам с тобою, Жискар?
— Именно.
— Все только о себе. Хоть что-то в этом мире остается неизменным.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЛИТОРАЛИС
Большинство людей склонно к оседлости. Непоседы составляют лишь незначительную часть популяции. Люди оседлые, если уж приходится им путешествовать, предпочитают делать это комфортно, с частыми остановками, с доброй кормежкой в пути, и чтобы не очень трясло и качало, и проявляют недовольство, когда дорожные условия начинают вдруг разительно отличаться от домашних. Непоседам же, а из них как раз и получаются путешественники по призванию, все равно. Их не волнуют ни слякоть, ни сушь, ни холод, ни жара. Тряска и качка для них — дело привычное. Долгие интервалы между трапезами — даже лучше, пузу так легче привыкнуть к незнакомой пище. Ветер, дождь, снег, буря — все это им обыденно. Ночь в подвале, ночь в сарае, ночь под открытым небом — нормально.
Непоседы выбирают профессии, связанные с передвижением. Работорговля — да, конечно, доходное дело. Но связана с неудобствами — слишком медленно идут караваны, слишком часто нужно отвлекаться на мелочи, не имеющие отношения к собственно путешествию. Обычная торговля — как ни странно, барыши от нее небольшие, товару приходится возить много. Богатый шелк нужно купить, довезти, заплатить пошлину, продать. Вложишь двести дукатов, промыкаешься полгода, продашь — получишь пятьсот. Чистой прибыли — триста. В год — шесть сотен. Больше, чем имеет ремесленник, но не так чтобы очень намного.
Но есть в мире вид товара, или продукта… который радостно принимается в любом краю, на севере и на юге, в горах и долинах, в городах и в глуши, на реке и на взморье. Он совсем не тяжелый, этот товар, и не занимает много места. Любят его мужчины и женщины всех конфессий. Из-за этого товара не ведутся войны, разве что косвенным образом. Зато отдельного человека ради этого товара убивают запросто — дня не проходит. Камни сверкают, излучая соблазн великий. Профессии, связанные с этими камнями — редкие, потому что камней этих на свете мало. А купцов, перевозящих камни, совсем мало — по одному, по двое на большой город.
В ювелиры шли люди разные. Ювелиров можно было обмануть, запугать, прибить. А вот с купцами, перевозящими драгоценности, шутки были плохи. Маскируясь ли под обычных купцов, везя для виду какие-то тряпки и специи в двух повозках, путешествуя ли в одиночку — люди эти были чрезвычайно опасны.
Драгоценные камни несут в себе безумие, заражают безумием всех, на них глядящих, или даже просто думающих о них. Глаза людей, подходящих слишком близко к камням, загораются адским светом, и свет этот ювелирные купцы умеют распознавать с первого взгляда, и с человеком, подумывающим о присвоении чужого товара не церемонятся. И труп этого человека скорее всего никогда не найдут.
Саул, самый известный ювелирный купец Константинополя, свято уважал все, что связано было с его сделками. Это в ювелирном купечестве само собой разумеется. Обманывают и обсчитывают дешевые дураки, менялы безголовые. Торговля драгоценностями приносит достаточно высокие доходы, чтобы не опускаться до мошенничества. Да и поверит ли покупатель, готовый заплатить несколько тысяч дукатов за камень, человеку с репутацией мошенника? А репутация ювелирных купцов, каждого по отдельности, всем известна, ибо их мало.
Харальд, отважный рыжий норвежец, два года сокрушавший противников, ничего плохого ему лично не сделавших, скопил значительную сумму — в основном за счет продажи пленных в рабство, но и золота взяв немало. Придя в дом Саула, он без обиняков сказал ему, сколько готов заплатить за подарок любимой девушке. Саул посмотрел в записи.
— Если бы к названной сумме ты прибавил еще тысячу дукатов, Харальд, то, возможно, я смог бы тебе посодействовать. Ты слышал такое название — «Литоралис»?
— Знакомое название.
— Всего два их и есть, во всем свете. Один считается пропавшим. Другой, голубой бриллиант, вправлен в золото — прелестная диадема — и находится в Багдаде. Покупателей в данный момент нет.
— Почему?
— Потому, Харальд, что не каждый отважится выложить столько денег за диадему. В прошлом году был покупатель, но ему отказали.
— Правда?
— Да. Он был богатый человек, но жена его, которой диадема предназначалась, не вышла происхождением. Нынешний владелец желает, чтобы камень видели в волосах особы только царственного происхождения.
— О, тогда, можешь быть спокоен, Саул. Я намерен осчастливить именно царственную особу.
— Кого же, если не секрет? Это важно, Харальд.
— Элисабет Киевскую.
Обычный купец улыбнулся бы, услышав эту весть. Рыжий дикий Харальд — и дочь Ярослава. Но Саул никогда не улыбался.
— Очень хорошо, — сказал он. — Диадема будет в Киеве в должный день и час.
— Почему ж не здесь? — спросил Харальд. — Я бы сам ее отвез в Киев.
— Потому что ты, Харальд, до Киева ее не довезешь.
— Не понимаю.
— Тебя убьют в пути, и диадема навсегда исчезнет.
— Кто это меня убьет? Кто посмеет!
— Твои друзья или соратники, содержатель постоялого двора, лодочник, смерд, нищий, просящий у тебя милостыню. Кто угодно.
— С чего это?
— В руках человека несведущего в этих делах, когда они находятся в пути, Литоралис — магнит для убийц.
— А ты, значит, сведущий.
— А я сведущий.
— В чем же заключается твоя осведомленность?
— Я знаю пути, которых не знаешь ты.
— Я изъездил весь мир, а уж Киевскую Русь изучил — каждый камень, каждый бугор.
— И тем не менее, я знаю пути, которых не знаешь ты. Я знаю, как говорить с разбойниками и людьми, искренне предлагающими помощь при транспортировке такой грунки, как Литоралис. И я знаю, когда следует убить человека, которому близость Литоралиса вскружила голову. Через мои руки, Харальд, прошло столько драгоценностей, что в совокупности на них можно было бы купить весь мир. И ни один камень, и ни одна золотая пылинка, не пропали.
— Но если диадема таит в себе такую опасность, как же дарить ее девушке, Саул?
— Это совсем другое дело. Царственные особы всегда на виду, всегда под охраной. А если Элисабет Киевской захочется посетить Константинополь или Рим, уверен, что диадему она с собой в путешествие не возьмет.
— А если я на ней женюсь и увезу ее в Норвегию?
— В этом случае ты снова прибегнешь к моим услугам.
— За плату?
— Разумеется.
— Но преподнести ей диадему все равно должен я сам!
— Это правда. И ты ее преподнесешь. А я буду стоять рядом с тобою в почтительной позе.
— А как мы…
— Встретимся в Киеве. Я обычно останавливаюсь у знакомого ювелира на Улице Радения. Ты придешь к нему, и мы вместе пойдем в детинец.
— Хорошо… Когда же?
— Мне нужно уладить кое-какие дела. Затем я должен съездить в Багдад, чтобы купить диадему. После этого мне предстоит добраться до Киева. Я буду ждать тебя в Киеве в первых числах ноября.
— А если…
— Если ты не появишься, сделка будет считаться недействительной, и я верну диадему в Багдад.
— Ладно. Когда я должен принести деньги?
— Прямо сейчас.
В последний день октября Саул прибыл в Киев. За неделю до этого в Киев прибыл молодой богатый франкский вельможа с очаровательной темноволосой любовницей. Через день после прибытия Саула, вельможа посетил лавку Ламеха на Улице Радения. С важным видом разглядывал он предлагаемые драгоценности, а любовница стояла рядом и хихикала, и племянник ювелира предлагал ей примерить ожерелье и совершенно потерял голову от ее улыбок. Тем временем вельможа поманил к себе Ламеха и тихо сказал:
— Мне хотелось бы подарить ей что-нибудь совершенно необычное. Сколько это будет стоить — мне все равно. Посодействуй, добрый человек.
Ламех понимающе кивнул.
— Сколько ты пробудешь в Киеве, знатный юноша? — спросил он.
— Недели три. А потом на санях… эх!..
— Через три дня я доставлю тебе то, что нужно.
— Три дня? Как долго! Ну да ладно. А пока что — я вижу, ей понравилось ожерелье… Сколько?
— Восемьсот сапов.
— Ничего если я рассчитаюсь золотыми дукатами?
Непоседы выбирают профессии, связанные с передвижением. Работорговля — да, конечно, доходное дело. Но связана с неудобствами — слишком медленно идут караваны, слишком часто нужно отвлекаться на мелочи, не имеющие отношения к собственно путешествию. Обычная торговля — как ни странно, барыши от нее небольшие, товару приходится возить много. Богатый шелк нужно купить, довезти, заплатить пошлину, продать. Вложишь двести дукатов, промыкаешься полгода, продашь — получишь пятьсот. Чистой прибыли — триста. В год — шесть сотен. Больше, чем имеет ремесленник, но не так чтобы очень намного.
Но есть в мире вид товара, или продукта… который радостно принимается в любом краю, на севере и на юге, в горах и долинах, в городах и в глуши, на реке и на взморье. Он совсем не тяжелый, этот товар, и не занимает много места. Любят его мужчины и женщины всех конфессий. Из-за этого товара не ведутся войны, разве что косвенным образом. Зато отдельного человека ради этого товара убивают запросто — дня не проходит. Камни сверкают, излучая соблазн великий. Профессии, связанные с этими камнями — редкие, потому что камней этих на свете мало. А купцов, перевозящих камни, совсем мало — по одному, по двое на большой город.
В ювелиры шли люди разные. Ювелиров можно было обмануть, запугать, прибить. А вот с купцами, перевозящими драгоценности, шутки были плохи. Маскируясь ли под обычных купцов, везя для виду какие-то тряпки и специи в двух повозках, путешествуя ли в одиночку — люди эти были чрезвычайно опасны.
Драгоценные камни несут в себе безумие, заражают безумием всех, на них глядящих, или даже просто думающих о них. Глаза людей, подходящих слишком близко к камням, загораются адским светом, и свет этот ювелирные купцы умеют распознавать с первого взгляда, и с человеком, подумывающим о присвоении чужого товара не церемонятся. И труп этого человека скорее всего никогда не найдут.
Саул, самый известный ювелирный купец Константинополя, свято уважал все, что связано было с его сделками. Это в ювелирном купечестве само собой разумеется. Обманывают и обсчитывают дешевые дураки, менялы безголовые. Торговля драгоценностями приносит достаточно высокие доходы, чтобы не опускаться до мошенничества. Да и поверит ли покупатель, готовый заплатить несколько тысяч дукатов за камень, человеку с репутацией мошенника? А репутация ювелирных купцов, каждого по отдельности, всем известна, ибо их мало.
Харальд, отважный рыжий норвежец, два года сокрушавший противников, ничего плохого ему лично не сделавших, скопил значительную сумму — в основном за счет продажи пленных в рабство, но и золота взяв немало. Придя в дом Саула, он без обиняков сказал ему, сколько готов заплатить за подарок любимой девушке. Саул посмотрел в записи.
— Если бы к названной сумме ты прибавил еще тысячу дукатов, Харальд, то, возможно, я смог бы тебе посодействовать. Ты слышал такое название — «Литоралис»?
— Знакомое название.
— Всего два их и есть, во всем свете. Один считается пропавшим. Другой, голубой бриллиант, вправлен в золото — прелестная диадема — и находится в Багдаде. Покупателей в данный момент нет.
— Почему?
— Потому, Харальд, что не каждый отважится выложить столько денег за диадему. В прошлом году был покупатель, но ему отказали.
— Правда?
— Да. Он был богатый человек, но жена его, которой диадема предназначалась, не вышла происхождением. Нынешний владелец желает, чтобы камень видели в волосах особы только царственного происхождения.
— О, тогда, можешь быть спокоен, Саул. Я намерен осчастливить именно царственную особу.
— Кого же, если не секрет? Это важно, Харальд.
— Элисабет Киевскую.
Обычный купец улыбнулся бы, услышав эту весть. Рыжий дикий Харальд — и дочь Ярослава. Но Саул никогда не улыбался.
— Очень хорошо, — сказал он. — Диадема будет в Киеве в должный день и час.
— Почему ж не здесь? — спросил Харальд. — Я бы сам ее отвез в Киев.
— Потому что ты, Харальд, до Киева ее не довезешь.
— Не понимаю.
— Тебя убьют в пути, и диадема навсегда исчезнет.
— Кто это меня убьет? Кто посмеет!
— Твои друзья или соратники, содержатель постоялого двора, лодочник, смерд, нищий, просящий у тебя милостыню. Кто угодно.
— С чего это?
— В руках человека несведущего в этих делах, когда они находятся в пути, Литоралис — магнит для убийц.
— А ты, значит, сведущий.
— А я сведущий.
— В чем же заключается твоя осведомленность?
— Я знаю пути, которых не знаешь ты.
— Я изъездил весь мир, а уж Киевскую Русь изучил — каждый камень, каждый бугор.
— И тем не менее, я знаю пути, которых не знаешь ты. Я знаю, как говорить с разбойниками и людьми, искренне предлагающими помощь при транспортировке такой грунки, как Литоралис. И я знаю, когда следует убить человека, которому близость Литоралиса вскружила голову. Через мои руки, Харальд, прошло столько драгоценностей, что в совокупности на них можно было бы купить весь мир. И ни один камень, и ни одна золотая пылинка, не пропали.
— Но если диадема таит в себе такую опасность, как же дарить ее девушке, Саул?
— Это совсем другое дело. Царственные особы всегда на виду, всегда под охраной. А если Элисабет Киевской захочется посетить Константинополь или Рим, уверен, что диадему она с собой в путешествие не возьмет.
— А если я на ней женюсь и увезу ее в Норвегию?
— В этом случае ты снова прибегнешь к моим услугам.
— За плату?
— Разумеется.
— Но преподнести ей диадему все равно должен я сам!
— Это правда. И ты ее преподнесешь. А я буду стоять рядом с тобою в почтительной позе.
— А как мы…
— Встретимся в Киеве. Я обычно останавливаюсь у знакомого ювелира на Улице Радения. Ты придешь к нему, и мы вместе пойдем в детинец.
— Хорошо… Когда же?
— Мне нужно уладить кое-какие дела. Затем я должен съездить в Багдад, чтобы купить диадему. После этого мне предстоит добраться до Киева. Я буду ждать тебя в Киеве в первых числах ноября.
— А если…
— Если ты не появишься, сделка будет считаться недействительной, и я верну диадему в Багдад.
— Ладно. Когда я должен принести деньги?
— Прямо сейчас.
В последний день октября Саул прибыл в Киев. За неделю до этого в Киев прибыл молодой богатый франкский вельможа с очаровательной темноволосой любовницей. Через день после прибытия Саула, вельможа посетил лавку Ламеха на Улице Радения. С важным видом разглядывал он предлагаемые драгоценности, а любовница стояла рядом и хихикала, и племянник ювелира предлагал ей примерить ожерелье и совершенно потерял голову от ее улыбок. Тем временем вельможа поманил к себе Ламеха и тихо сказал:
— Мне хотелось бы подарить ей что-нибудь совершенно необычное. Сколько это будет стоить — мне все равно. Посодействуй, добрый человек.
Ламех понимающе кивнул.
— Сколько ты пробудешь в Киеве, знатный юноша? — спросил он.
— Недели три. А потом на санях… эх!..
— Через три дня я доставлю тебе то, что нужно.
— Три дня? Как долго! Ну да ладно. А пока что — я вижу, ей понравилось ожерелье… Сколько?
— Восемьсот сапов.
— Ничего если я рассчитаюсь золотыми дукатами?