Страница:
Верный традиции киевского квартала Жидове, где он действительно воспитывался — традиции отвечать вопросом на вопрос — Нимрод сказал:
— А что, ты хочешь провести туда хувудваг?
Князь захохотал, а воины, не понявшие, что такого смешного было сказано, насупились. Сам Нимрод тоже ничего смешного не имел в виду.
— Садись с нами, Нимрод, — пригласил Мстислав. — Садись, не бойся.
— Князь! — запротестовал Корко.
— Что тебе?
— Холопа за стол…
— Что хочу, то и делаю, — возразил развеселившийся Мстислав. — Князь я или не князь! Садись, Нимрод.
Нимрод покраснел — возможно от хвоеволия, но все-таки сказал:
— Нет, я лучше постою.
— Да садись, чудак! Можно, я разрешаю и даже настаиваю!
— Может и можно, а только не положено. Холопы с господами не сидят.
— А вот в Писании сказано, что холопы не хуже господ, — заметил Мстислав.
— С этим я согласен, — заверил его Нимрод. — А только у каждого своя должность. У господ своя, у холопов своя.
— Упрямый ты.
— Нет, дальновидный. Но рядом постоять могу. Вот только принесу вам еще пожрать, а то вы уж съели все.
И он ушел.
— Дальновидный… — задумчиво повторил Мстислав. — Это чем же он такой дальновидный? Не понимаю.
— Да просто болтает он, князь. Что ты холопа слушаешь!
— Потому что у болярина из рода Моровичей даже холопы интереснее говорят, чем ты, Корко. Вот ведь к какому человеку мы попали, неблагодарные, неотесанные, дикие. Да еще и обижаемся на него.
Воины не поверили — чудит князь, чудит. Вернулся Нимрод и принес еще какие-то кушанья — и опять было вкусно, и даже обиженные воины потеплели слегка.
— Если бы таких поваров как ты дюжины две водилось, — сказал второй воин, именем Грыжа, — да в войско их — так ведь в плен бы никто не сдавался бы, сражались бы до последнего. А так — в походе, бывает, развлечься нечем, идешь, идешь — луна да волки.
Нимрод, подумав, сказал:
— Вот ты говоришь — луна да волки. А вот Като-старший говорил — Кархваж следует разрушить! И ведь разрушили его, Кархваж. А для чего? А чтобы показать всем, что с Римом шутки плохи!
— Это когда же такое было? — спросил Грыжа.
— В древние времена, — объяснил Нимрод. — Такие были особые, пунические войны.
Грыжа кивнул важно.
— Когда война пуническая, оно даже лучше, — сказал он. — Нужно все время быть готовым к бою. Никакой острастки воинам не нужно, ежели пуническая.
Мстислав, оставив воинов на попечение Нимрода и помня, что по углам ссать нельзя, вышел на задний двор, нашел там отхожее место, огороженное, поссал, а затем вернулся — но другим путем, не тем, каким вышел. Ему хотелось посмотреть на другие помещения в доме, а просить Нимрода их показать он почему-то постеснялся — возможно, первый раз в жизни.
Каменная лесенка вела на верхний уровень — странно, никакого второго уровня снаружи Мстислав не заметил. Поднявшись по лесенке и потянув на себя дубовую дверь, Мстислав оказался в башенке — круглой, будто крепостная. Наличествовали четыре окна — по частям света — скаммель, ложе, и несколько полок, на которых стопками лежали фолианты. Гостемил, оказывается, не дремал, а читал, полулежа на постели.
— Заходи, заходи, князь, — сказал он.
— Я не мешаю?
— Вовсе нет. Ты человек рассудительный. Сопровождающие твои — невежи, это точно, я от них и ушел, и почему-то мне подумалось, что рано или поздно ты меня здесь разыщешь. И я не ошибся.
— Это твоя спальня?
— Нет, спальня внизу, а это больше — логово. Когда ко мне приезжает женщина и задерживается на несколько дней, иногда удобно — сбежать сюда и запереться на час-два. Отдохнуть.
— А у тебя часто женщины бывают?
— Нескромный вопрос, князь.
— И то правда. Брат мой Ярослав — он лучше воспитан, чем я?
— Манеры у него лучше. Но ты добрее.
— Благодарю.
— Не за что.
— Позволь посмотреть фолианты?
— Конечно.
Мстислав взял наугад фолиант, открыл его, осмотрел титульный лист.
— О! — с уважением сказал он. — Перевод с арабского, не так ли.
— Да, — отозвался Гостемил. — Ничего особенного. Примитив, как все восточное.
— Не скажи. Они там, на востоке, весьма мудры.
— Не слишком. Это в Константинополе придумали, про мудрость Востока. Для пущей важности, а если до сути дойти, то ради денег. Какой-то летописец просил у императора денег на изучение.
Мстислав усмехнулся и взял следующий фолиант.
— Твой холоп, — сказал он, — отказался сесть со мной за стол, и объяснил это своей дальновидностью. Это он о чем?
Гостемил засмеялся.
— В Писании так сказано, — объяснил он. — Кто слуга здесь, будет в Царствии Божием господином, и наоборот.
Мстислав хлопнул себя по лбу и тоже засмеялся.
— Точно!
— Если это так, — добавил Гостемил почти серьезным тоном, — то я надеюсь, что Нимрод будет там ко мне милостив.
Мстислав кивнул, смеясь, и взял следующий фолиант.
— Говорил я давеча с одним муромским священником, — рассеянным тоном сообщил он. — Прихолмовой Церкви. А потом с посадником. Церковь построили недавно. И как-то странно — деньги на строительство и содержание дали какие-то темные личности, тати какие-то. Почему-то именно этот люд тянется к Учению, а простой народ… хмм…
— А простой народ осуждает, — закончил за него мысль Гостемил и поменял позу — отложил фолиант и заложил руки за голову.
— Именно. Может — правда, что славяне и Писание — несовместимы? Некоторые ученые люди так говорят.
— Где это такие ученые люди водятся?
— У меня в Чернигове.
— Но ведь тати — тоже славяне?
— Да.
— Понятно, что осуждать легче, чем давать деньги на строительство. За осуждение плату не берут, ежели оно не препятствует сбору десятины.
— Я не об этом. Не стыдно ли священнику принимать деньги от лихого люда?
— Не стыдно. Почему ему должно быть стыдно?
— Лихие люди они ведь… А знаешь, — неожиданно сказал Мстислав, — мне на эти темы и поговорить-то не с кем!
— Говори со мной, князь.
— Да… Ты первый человек за много лет… с которым я могу откровенно… э… Слушай, Гостемил, переезжай в Чернигов! Будем жить рядом, в гости ходить… друг к другу… Нет, я помню — род олегов, и так далее.
— Да.
— Ну так я к тебе буду ходить в гости.
— Хмм…. — сказал Гостемил.
— Да… Вот воры — они замаливают грехи, это понятно…
— Остальные считают, что им замаливать нечего, потому и денег не дают на церковь, — объяснил Гостемил. — Святой народ, безгрешный.
Мстислав засмеялся.
— Поэтому, следуя логике Писания, — добавил Гостемил, — воры скорее попадут в Царствие Небесное, чем осуждающие.
— Именно, именно… Позволь, это что же такое? Апулей! В переводе на греческий! Я этот фолиант ищу лет двадцать уже! Читал в детстве, украдкой. Можно я его у тебя куплю?
— Нет, но можешь взять на время. И дать писцу переписать.
— Правда?
— Конечно.
— Спасибо, болярин, спасибо тебе… А, да — говорил я с тем священником. И сказал он мне, что тех денег, что воры дали, едва бы на половину постройки хватило. А недостающую часть дал здешний годсейгаре.
— Вот ведь болтливый грек, — заметил Гостемил, раздражаясь, приподнимаясь на ложе. — А ведь было ему говорено — молчи, строй, да радуйся.
В одно из таких посещений Мстислав явился мрачноватый, будто нехорошо у него было на душе. Гостемил, за несколько месяцев знакомства потеплевший к князю и, несмотря на то, что были они одного возраста, относящийся к Мстиславу с отеческой добротой, попытался выведать причину плохого настроения властелина Левобережной Руси. Мстислав некоторое время мялся, а затем понизил голос и произнес:
— Только тебе доверюсь, Гостемил. Знаю, что ты меня не предашь.
Гостемил пожал плечами.
— Сестра моя навещала меня, и предложила мне кое-что, — доверительно сказал Мстислав. — Немного. Что-то должен сделать я, и что-то в благодарность за это сделает еще кое-кто. Но ведь… — князь еще понизил голос, — с этим людом, как поведешься, так уж не отпустят.
Помолчав, Гостемил осведомился:
— Я полагаю, что сестру твою зовут Мария?
Мстислав кивнул.
Еще помолчав, Гостемил сказал без особой злобы:
— Стерва.
И еще помолчали.
— Почему к тебе, а не к Ярославу? — спросил Гостемил.
— Да, я тоже так подумал. Видимо ко мне им удобнее было подобраться. Я вдовец, дочери замужем за не слишком выдающимися людьми. Ярослав же поддерживает связь со всем миром — через жену, детей, родственников.
— В каких выражениях она предлагала тебе… сделку?
— Не слишком радушный тон у нее, не слишком. Скрытые угрозы.
— О! — сказал Гостемил. — Стало быть, они уверены в успехе.
— Да, похоже.
— Ты ей отказал?
— Да.
— Рассердилась?
— Виду не показала.
— Что ж… Нужна тебе, князь, хорошая охрана. Очень хорошая. Такая охрана, которая никого к тебе не подпустит из непроверенных людей на триста шагов. Нужен также проверенный повар, к которому никого не будут подпускать — могу дать тебе Нимрода.
— Ты шутишь! Ты не хотел мне его продавать!
— Речь не о продаже. И нужно пожертвовать частью территорий.
— Зачем?
— Чтобы сохранить остальные. Подумай, с кем из христианских правителей ты можешь заключить союз. Самое лучшее было бы — с Конрадом.
— Я подумаю. Завтра еду на охоту…
— Нет, — быстро сказал Гостемил и покачал головой.
— Что — нет?
— Дни охоты прошли, Мстислав. Какая еще охота! Кругом леса густые, они могут просто стоять за сосной и ждать удобного момента.
— Ну уж нет! — возмутился Мстислав. — На охоту я езжу с раннего детства, это мое, этого они у меня не отнимут!
— Не вижу никакого смысла в охоте, — Гостемил строго посмотрел на князя. — Ты не ребенок, что за детские забавы, Мстислав! Тебе это не к лицу! Ты что — франк дикий, что ли! Принимай послов, читай Апулея!
— Нет. Возьму с собой надежных людей.
— В лесу они тебе не помогут.
Мстислав промолчал. Разговор не клеился. Вскоре Мстислав уехал обратно в детинец.
А на следующее утро вышла охота — десять всадников выехали в ближайший лес, и там гикали, травили зверя, учили соколов помогать людям развлекаться, и прочее, и прочее. Мстислав повеселел, раззадорился, орудовал пикой и луком. А только вдруг сопровождающие окликнули его, а он не ответил. Посмотрели по сторонам. Кинулись искать.
Нашли его на поляне, лежащим на спине, со стрелой в глазу. Конь князя топтался рядом.
Гостемил, задержавшийся в Чернигове, присутствовал на отпевании — и после походил по церкви, потрогал рукой прелестные гранитные колонны между сводами, сделанные зодчим по залихватскому рисунку Ротко, украденному вместе с чертежами, поразмышлял. Сильно привязаться к Мстиславу он не успел, но очень князь был ему приятен, и Гостемил уж начал подумывать — не пригласить ли в Чернигов Хелье, не представить ли князю? Из всего рода олегова Мстислав казался Гостемилу самым приятным представителем — понимающим, вдумчивым, добрым. Возможно, он стал таким только к старости, но что это меняет?
Вскоре после похорон в Чернигов прибыл Ярослав. Привычно называя слушателей «дети мои», сказал он проникновенную речь по поводу заслуг младшего брата и объявил себя правителем Левобережья. Никто не возразил. Все местные боляре нанесли визиты киевскому властелину — кроме Гостемила. К нему посылали, но он ответил, что у него голова болит, мочи нет. Уладив административные вопросы, Ярослав, оставив в Чернигове посадника, отправился объезжать территории, доставшиеся ему в связи с кончиной брата — огромные, хоть и суровые, не слишком щедрые, трудные.
После этого черниговским посадником стали манипулировать черниговские ставленники Свистуна, дававшие ему, посаднику, взятки. Также, стали расти разбойничьи формирования на территории города — печенежские и ростовские вымогатели почувствовали себя свободно, хоть и платили дань с доходов — опять же Свистуну. Ярославу об этом часто доносили, несмотря на принцип Свистуна — хватать и убивать доносчиков — но Ярослав не обращал пока что внимания на черниговские несуразицы.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ШАХИН И ШИРИН
— А что, ты хочешь провести туда хувудваг?
Князь захохотал, а воины, не понявшие, что такого смешного было сказано, насупились. Сам Нимрод тоже ничего смешного не имел в виду.
— Садись с нами, Нимрод, — пригласил Мстислав. — Садись, не бойся.
— Князь! — запротестовал Корко.
— Что тебе?
— Холопа за стол…
— Что хочу, то и делаю, — возразил развеселившийся Мстислав. — Князь я или не князь! Садись, Нимрод.
Нимрод покраснел — возможно от хвоеволия, но все-таки сказал:
— Нет, я лучше постою.
— Да садись, чудак! Можно, я разрешаю и даже настаиваю!
— Может и можно, а только не положено. Холопы с господами не сидят.
— А вот в Писании сказано, что холопы не хуже господ, — заметил Мстислав.
— С этим я согласен, — заверил его Нимрод. — А только у каждого своя должность. У господ своя, у холопов своя.
— Упрямый ты.
— Нет, дальновидный. Но рядом постоять могу. Вот только принесу вам еще пожрать, а то вы уж съели все.
И он ушел.
— Дальновидный… — задумчиво повторил Мстислав. — Это чем же он такой дальновидный? Не понимаю.
— Да просто болтает он, князь. Что ты холопа слушаешь!
— Потому что у болярина из рода Моровичей даже холопы интереснее говорят, чем ты, Корко. Вот ведь к какому человеку мы попали, неблагодарные, неотесанные, дикие. Да еще и обижаемся на него.
Воины не поверили — чудит князь, чудит. Вернулся Нимрод и принес еще какие-то кушанья — и опять было вкусно, и даже обиженные воины потеплели слегка.
— Если бы таких поваров как ты дюжины две водилось, — сказал второй воин, именем Грыжа, — да в войско их — так ведь в плен бы никто не сдавался бы, сражались бы до последнего. А так — в походе, бывает, развлечься нечем, идешь, идешь — луна да волки.
Нимрод, подумав, сказал:
— Вот ты говоришь — луна да волки. А вот Като-старший говорил — Кархваж следует разрушить! И ведь разрушили его, Кархваж. А для чего? А чтобы показать всем, что с Римом шутки плохи!
— Это когда же такое было? — спросил Грыжа.
— В древние времена, — объяснил Нимрод. — Такие были особые, пунические войны.
Грыжа кивнул важно.
— Когда война пуническая, оно даже лучше, — сказал он. — Нужно все время быть готовым к бою. Никакой острастки воинам не нужно, ежели пуническая.
Мстислав, оставив воинов на попечение Нимрода и помня, что по углам ссать нельзя, вышел на задний двор, нашел там отхожее место, огороженное, поссал, а затем вернулся — но другим путем, не тем, каким вышел. Ему хотелось посмотреть на другие помещения в доме, а просить Нимрода их показать он почему-то постеснялся — возможно, первый раз в жизни.
Каменная лесенка вела на верхний уровень — странно, никакого второго уровня снаружи Мстислав не заметил. Поднявшись по лесенке и потянув на себя дубовую дверь, Мстислав оказался в башенке — круглой, будто крепостная. Наличествовали четыре окна — по частям света — скаммель, ложе, и несколько полок, на которых стопками лежали фолианты. Гостемил, оказывается, не дремал, а читал, полулежа на постели.
— Заходи, заходи, князь, — сказал он.
— Я не мешаю?
— Вовсе нет. Ты человек рассудительный. Сопровождающие твои — невежи, это точно, я от них и ушел, и почему-то мне подумалось, что рано или поздно ты меня здесь разыщешь. И я не ошибся.
— Это твоя спальня?
— Нет, спальня внизу, а это больше — логово. Когда ко мне приезжает женщина и задерживается на несколько дней, иногда удобно — сбежать сюда и запереться на час-два. Отдохнуть.
— А у тебя часто женщины бывают?
— Нескромный вопрос, князь.
— И то правда. Брат мой Ярослав — он лучше воспитан, чем я?
— Манеры у него лучше. Но ты добрее.
— Благодарю.
— Не за что.
— Позволь посмотреть фолианты?
— Конечно.
Мстислав взял наугад фолиант, открыл его, осмотрел титульный лист.
— О! — с уважением сказал он. — Перевод с арабского, не так ли.
— Да, — отозвался Гостемил. — Ничего особенного. Примитив, как все восточное.
— Не скажи. Они там, на востоке, весьма мудры.
— Не слишком. Это в Константинополе придумали, про мудрость Востока. Для пущей важности, а если до сути дойти, то ради денег. Какой-то летописец просил у императора денег на изучение.
Мстислав усмехнулся и взял следующий фолиант.
— Твой холоп, — сказал он, — отказался сесть со мной за стол, и объяснил это своей дальновидностью. Это он о чем?
Гостемил засмеялся.
— В Писании так сказано, — объяснил он. — Кто слуга здесь, будет в Царствии Божием господином, и наоборот.
Мстислав хлопнул себя по лбу и тоже засмеялся.
— Точно!
— Если это так, — добавил Гостемил почти серьезным тоном, — то я надеюсь, что Нимрод будет там ко мне милостив.
Мстислав кивнул, смеясь, и взял следующий фолиант.
— Говорил я давеча с одним муромским священником, — рассеянным тоном сообщил он. — Прихолмовой Церкви. А потом с посадником. Церковь построили недавно. И как-то странно — деньги на строительство и содержание дали какие-то темные личности, тати какие-то. Почему-то именно этот люд тянется к Учению, а простой народ… хмм…
— А простой народ осуждает, — закончил за него мысль Гостемил и поменял позу — отложил фолиант и заложил руки за голову.
— Именно. Может — правда, что славяне и Писание — несовместимы? Некоторые ученые люди так говорят.
— Где это такие ученые люди водятся?
— У меня в Чернигове.
— Но ведь тати — тоже славяне?
— Да.
— Понятно, что осуждать легче, чем давать деньги на строительство. За осуждение плату не берут, ежели оно не препятствует сбору десятины.
— Я не об этом. Не стыдно ли священнику принимать деньги от лихого люда?
— Не стыдно. Почему ему должно быть стыдно?
— Лихие люди они ведь… А знаешь, — неожиданно сказал Мстислав, — мне на эти темы и поговорить-то не с кем!
— Говори со мной, князь.
— Да… Ты первый человек за много лет… с которым я могу откровенно… э… Слушай, Гостемил, переезжай в Чернигов! Будем жить рядом, в гости ходить… друг к другу… Нет, я помню — род олегов, и так далее.
— Да.
— Ну так я к тебе буду ходить в гости.
— Хмм…. — сказал Гостемил.
— Да… Вот воры — они замаливают грехи, это понятно…
— Остальные считают, что им замаливать нечего, потому и денег не дают на церковь, — объяснил Гостемил. — Святой народ, безгрешный.
Мстислав засмеялся.
— Поэтому, следуя логике Писания, — добавил Гостемил, — воры скорее попадут в Царствие Небесное, чем осуждающие.
— Именно, именно… Позволь, это что же такое? Апулей! В переводе на греческий! Я этот фолиант ищу лет двадцать уже! Читал в детстве, украдкой. Можно я его у тебя куплю?
— Нет, но можешь взять на время. И дать писцу переписать.
— Правда?
— Конечно.
— Спасибо, болярин, спасибо тебе… А, да — говорил я с тем священником. И сказал он мне, что тех денег, что воры дали, едва бы на половину постройки хватило. А недостающую часть дал здешний годсейгаре.
— Вот ведь болтливый грек, — заметил Гостемил, раздражаясь, приподнимаясь на ложе. — А ведь было ему говорено — молчи, строй, да радуйся.
* * *
Свои сбережения Гостемил хранил у черниговского купца, и когда ему нужны были средства, приезжал в Чернигов и останавливался всегда в одном и том же месте — в Татьянином Кроге. Хозяйка тут же посылала кого-то из половых в детинец, к вечеру в крог приезжал князь, и беседовали они с Гостемилом до поздней ночи.В одно из таких посещений Мстислав явился мрачноватый, будто нехорошо у него было на душе. Гостемил, за несколько месяцев знакомства потеплевший к князю и, несмотря на то, что были они одного возраста, относящийся к Мстиславу с отеческой добротой, попытался выведать причину плохого настроения властелина Левобережной Руси. Мстислав некоторое время мялся, а затем понизил голос и произнес:
— Только тебе доверюсь, Гостемил. Знаю, что ты меня не предашь.
Гостемил пожал плечами.
— Сестра моя навещала меня, и предложила мне кое-что, — доверительно сказал Мстислав. — Немного. Что-то должен сделать я, и что-то в благодарность за это сделает еще кое-кто. Но ведь… — князь еще понизил голос, — с этим людом, как поведешься, так уж не отпустят.
Помолчав, Гостемил осведомился:
— Я полагаю, что сестру твою зовут Мария?
Мстислав кивнул.
Еще помолчав, Гостемил сказал без особой злобы:
— Стерва.
И еще помолчали.
— Почему к тебе, а не к Ярославу? — спросил Гостемил.
— Да, я тоже так подумал. Видимо ко мне им удобнее было подобраться. Я вдовец, дочери замужем за не слишком выдающимися людьми. Ярослав же поддерживает связь со всем миром — через жену, детей, родственников.
— В каких выражениях она предлагала тебе… сделку?
— Не слишком радушный тон у нее, не слишком. Скрытые угрозы.
— О! — сказал Гостемил. — Стало быть, они уверены в успехе.
— Да, похоже.
— Ты ей отказал?
— Да.
— Рассердилась?
— Виду не показала.
— Что ж… Нужна тебе, князь, хорошая охрана. Очень хорошая. Такая охрана, которая никого к тебе не подпустит из непроверенных людей на триста шагов. Нужен также проверенный повар, к которому никого не будут подпускать — могу дать тебе Нимрода.
— Ты шутишь! Ты не хотел мне его продавать!
— Речь не о продаже. И нужно пожертвовать частью территорий.
— Зачем?
— Чтобы сохранить остальные. Подумай, с кем из христианских правителей ты можешь заключить союз. Самое лучшее было бы — с Конрадом.
— Я подумаю. Завтра еду на охоту…
— Нет, — быстро сказал Гостемил и покачал головой.
— Что — нет?
— Дни охоты прошли, Мстислав. Какая еще охота! Кругом леса густые, они могут просто стоять за сосной и ждать удобного момента.
— Ну уж нет! — возмутился Мстислав. — На охоту я езжу с раннего детства, это мое, этого они у меня не отнимут!
— Не вижу никакого смысла в охоте, — Гостемил строго посмотрел на князя. — Ты не ребенок, что за детские забавы, Мстислав! Тебе это не к лицу! Ты что — франк дикий, что ли! Принимай послов, читай Апулея!
— Нет. Возьму с собой надежных людей.
— В лесу они тебе не помогут.
Мстислав промолчал. Разговор не клеился. Вскоре Мстислав уехал обратно в детинец.
А на следующее утро вышла охота — десять всадников выехали в ближайший лес, и там гикали, травили зверя, учили соколов помогать людям развлекаться, и прочее, и прочее. Мстислав повеселел, раззадорился, орудовал пикой и луком. А только вдруг сопровождающие окликнули его, а он не ответил. Посмотрели по сторонам. Кинулись искать.
Нашли его на поляне, лежащим на спине, со стрелой в глазу. Конь князя топтался рядом.
Гостемил, задержавшийся в Чернигове, присутствовал на отпевании — и после походил по церкви, потрогал рукой прелестные гранитные колонны между сводами, сделанные зодчим по залихватскому рисунку Ротко, украденному вместе с чертежами, поразмышлял. Сильно привязаться к Мстиславу он не успел, но очень князь был ему приятен, и Гостемил уж начал подумывать — не пригласить ли в Чернигов Хелье, не представить ли князю? Из всего рода олегова Мстислав казался Гостемилу самым приятным представителем — понимающим, вдумчивым, добрым. Возможно, он стал таким только к старости, но что это меняет?
Вскоре после похорон в Чернигов прибыл Ярослав. Привычно называя слушателей «дети мои», сказал он проникновенную речь по поводу заслуг младшего брата и объявил себя правителем Левобережья. Никто не возразил. Все местные боляре нанесли визиты киевскому властелину — кроме Гостемила. К нему посылали, но он ответил, что у него голова болит, мочи нет. Уладив административные вопросы, Ярослав, оставив в Чернигове посадника, отправился объезжать территории, доставшиеся ему в связи с кончиной брата — огромные, хоть и суровые, не слишком щедрые, трудные.
После этого черниговским посадником стали манипулировать черниговские ставленники Свистуна, дававшие ему, посаднику, взятки. Также, стали расти разбойничьи формирования на территории города — печенежские и ростовские вымогатели почувствовали себя свободно, хоть и платили дань с доходов — опять же Свистуну. Ярославу об этом часто доносили, несмотря на принцип Свистуна — хватать и убивать доносчиков — но Ярослав не обращал пока что внимания на черниговские несуразицы.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ШАХИН И ШИРИН
Ветер стих, и в мире стало на какое-то время очень спокойно. Подпрыгнув поочередно на ухабе, две повозки выкатились наконец на черниговский хувудваг. Первая повозка — длинная, похожая на драккар, крытая, чудо муромских придумок, содержала в себе — скаммель, ложе, прикроватный столик — ни дать ни взять походный передвижной дом, на одного обитателя рассчитанный. И три оконца — справа, слева, и спереди. Худо ли! А возница сидит на открытом воздухе, и кутается в две сленгкаппы с боляринова плеча, с покроем, из моды вышедшим в позапрошлом году. Зябко вознице, но обитателю дома на колесах нисколько его, возницу, не жалко. Вознице хорошо заплачено, и по доброй воле нанимался он, не принуждали его.
Тихо как в мире! Только колеса скрипят да лошадки топают. И удивительно он гладкий, этот черниговский хувудваг. Будто его снизу укрепили по древнеримскому способу. Молодец Мстислав!
О! Какие просторы, как огромен мир, каким маленьким чувствует себя человек на черниговском хувудваге. И как мало в мире этом уютных, цивилизованных мест!
В повозке, следующей за первой — тоже крытой, и тоже с возницей, сидящим впереди, на открытом воздухе — помещалась походная кухня с миниатюрной, но вполне функциональной печью, горшками, плошками, и толстым поваром с перманентно удивленным выражением лица и странным именем Нимрод.
Выглянув в окно и определив положение солнца за облаками, Гостемил решил, что время пришло, и велел вознице остановиться.
Выбравшись из повозки через заднюю дверь, он поежился слегка, вдохнул полной грудью, и стащил рубаху через голову.
— Нимрод! — позвал он.
Кряхтя и ругаясь себе под нос, Нимрод вылез из второй повозки.
— Что, уже? — недовольно спросил он.
— Вон ручей, видишь? Набери воды в ведро.
— А сразу нельзя было сказать про ведро, — заворчал Нимрод, залезая обратно в повозку и снова вылезая — с ведром.
Гостемил еще раз потянулся, несколько раз подпрыгнул, пробежал сто шагов по хувудвагу, вернулся, несколько раз присел, уперся правой рукой в землю и отжался дюжину раз, а затем левой. После этого он легко вскарабкался на крышу повозки, сунул ноги под идущую вдоль крыши запасную ось, свесился вниз — спиной — заложил руки за голову, и несколько раз приподнял торс до параллельного земле положения. Выпростав ноги из-под оси, он встал на руки, спружинил, повернулся кругом, держа торс вертикально, и соскочил вниз, мягко приземлившись. Тут и там тело ныло и жаловалось — Гостемилу было пятьдесят два года — но он проигнорировал жалобы. Сунувшись в повозку, он выволок оттуда сверд и сделал несколько выпадов правой, а затем левой рукой, затем несколько выпадов с полуоборотом, попеременно меняя руки, как учил его когда-то сам Хелье.
Вернувшийся Нимрод вытащил из кухонной повозки две палки, одну отдал Гостемилу, а другой стал махать и тыкать как попало, а Гостемил отбивал удары или уклонялся от них.
Один из возниц собрал в мешок три дюжины камней, и вдвоем с Нимродом они стали кидать камни в направлении Гостемила, встав шагов за двадцать от него, а Гостемил должен был каждый камень достать палкой. Почувствовав, что начинает, наконец, потеть, Гостемил сделал им знак остановиться и после этого, как всегда, выбил из траектории последний камень, брошенный Нимродом — каждый раз Нимрод надеялся, что Гостемил зазевается, и камень угодит ему в лоб. Двадцать шагов — слишком большое расстояние, чтобы убить камнем такого громилу, как Гостемил, так что ничего страшного, только шишка будет, и смотреть на шишку Нимроду будет приятно. Но ни разу еще за все эти годы не попал.
Гостемил вернулся к повозке, оперся о нее руками, и чуть наклонился, и Нимрод окатил его водой из ведра. Гостемил обтерся простыней, и Нимрод снова его окатил. Гостемил потер промежности галльским бальзамом, и Нимрод, сходив еще раз за водой, дважды окатил господина.
Порассматривав и потрогав волосы на груди, Гостемил спросил задумчиво:
— Нимрод, а почему у меня на груди шерсть седая? Борода почти вся чистая, виски более или менее, а грудь вся седая?
— От аскетизма, наверное, — сказал Нимрод.
Гостемил покопался в калите, вытащил гребешок из слоновой кости, и тщательно расчесал сперва волосы, а затем бороду, глядясь в плоский серебряный щит, отполированный Нимродом и предназначенный для этой цели. Затем Гостемил подозвал возницу, и тот, привычный, миниатюрным кинжалом срезал волоски, торчащие у Гостемила из носа, а затем тем же кинжалом удалил неприятную поросль, связанную с возрастом, из ушей болярина. Гостемил придерживал волосы, чтобы вознице было удобнее. Некоторое время порассматривав себя, Гостемил нашел общий свой вид удовлетворительным.
Залезши в повозку, он натянул чистую рубаху, порты, онучи, сапоги, опоясался гашником, и почувствовал себя полностью готовым к любым гостям и визитам. Нимрод принес ему на подносе завтрак — тонкий кусок ветчины, морковь, огурец, капусту, укроп, ломоть ржаного хлеба, и небольшой кувшин легкого вина. Повозки снова тронулись в путь и к полудню прибыли в Чернигов.
Возницы устали и попросились спать. Гостемил смотрел на город — с распахнутыми воротами, с тихим детинцем на тихом холме, с двубашенным храмом — и непонятная тишина в полдень ему не нравилась. Постояв и помолчав, он приказал возницам:
— В Татьянин Крог. Повозки пристройте на заднем дворе. Хозяйке скажете, что дня на три.
— А ты, болярин?
— А я пройдусь.
— Ехал бы ты с нами, болярин, — сказал Нимрод, высовываясь из кухонной повозки.
— Ты тоже чувствуешь, что что-то здесь не так? — спросил Гостемил задумчиво.
— В мире все не так, всегда.
— Ничего, авось пронесет.
— Вот ты говоришь — пронесет, — заметил Нимрод, — а меж тем Като-старший говорил в каждой своей речи, «Кархваж…»
— Да, я знаю. Езжайте.
— Ну, авось. Ладно. Поехали!
Повозки укатили.
Гостемил заложил руки за спину, чтобы не было соблазна сутулиться, прикинул, достаточно ли высоко держит подбородок, и степенным шагом проследовал вперед по улице. Прошел два квартала. Тихие, запертые дома. И ни одного прохожего! Будто вымер этот Чернигов бестолковый, город с древними воровскими традициями, поутихшими в период правления Мстислава, а теперь снова возродившимися. Ну, воры днем спят — понятно. Но не все же жители — воры. Если все воры — кто ж сеять да прясть будет? Это ведь — Улица Гончарная — в прошлый приезд именно гончары здесь и жили. Что-то не слышно — скрипа гончарных кругов, и не ругается и не дерется никто, а ведь более склочного народа, чем гончары, во всем мире не сыщешь.
Покосившиеся заборы, запущенные палисадники, обшарпанные дома — все как всегда в Чернигове последние полтора года, но вот тишина — это странно. Только воробьи чирикают, но как-то не очень уверенно. Вроде как пробуют — а можно ли мне чирикнуть? А вот кот бежит — прыг на забор! И смотрит.
— Котяра, — сказал Гостемил, останавливаясь. — Куда ж люди-то подевались?
Котяра посмотрел на него и отвернулся с таким видом, будто случайные знакомства с людьми, задающими праздные вопросы, ему с некоторых пор не очень интересны.
— О! — уважительно сказал Гостемил. — У нас с тобою похожие характеры. И ты тоже, как я, не первой молодости, но держишься с достоинством. Приходи в Татьянин Крог, Нимрод даст тебе буженины.
Кивнув коту, он двинулся дальше. В следующем квартале он заприметил какую-то бабку, сидящую на крыльце.
— Здравствуй, добрая женщина, — вежливо обратился к ней Гостемил через забор. — Как живешь, как дом?
— Ах, уйди ты, выродок коровий, — в сердцах сказала бабка, встала, ушла в дом, и хлопнула дверью.
Леший их знает, что у них тут происходит, подумал Гостемил.
Он повернул за угол — и наконец увидел людей. Муж, жена, четверо ребятишек, и повозка, лежащая на боку. Лошадь пасется рядом. Жена кричит на мужа, а муж огрызается.
— У тебя всегда все из рук валится, подлая твоя природа! — кричала жена. — Какой ты есть, такая и жизня у меня с тобою, кровопийца!
— Запахни меха, змея! — крикнул муж рассеянно, глядя на опрокинутую повозку.
— Пол-аржи проехать не можешь, удилище корявое! Пропали мои горшки, были да и не стало их! Ах ты дуб гнилой, хорла, ах ты звонарь колокола треснутого!
— Да ты законопатишь дупло-то свое, тупица! — огрызнулся муж, пытаясь поставить повозку на колеса, чтобы снова можно было загрузить в нее вывалившиеся мешки и сундук. — А то может тебе в глаз захвитить, при детях-то?
— Здравствовать вам, люди добрые, — сказал Гостемил, подходя.
Муж растерялся и слегка приосанился.
— Здрав будь, болярин.
— А не скажете ли мне, заезжему, что тут у вас в городе случилось? Почему так тихо, на улицах никого нет?
— Да как же… — начал было муж, но жена, дернув его крепко за рубаху, выставилась вперед.
— Нет, я скажу! — сказала она. — Случилось, что посадник, защитить нас поставленный, нас же и обворовал! Пить-есть требует, а как защитить — так вот те хвой с маслом в арсель!
— Ты замолчи… — предупредительно и тихо сказал муж.
— А, отстань, ничего я не боюсь! Это боляре все перетрусили, в детинце заперлись. И ты туда сейчас идешь, болярин, и отсидишься там, а мы хоть пропадай тут!
— Да заезжий он, ветка гнутая!
— Сам такой, порожек продавленный, шишка развороченная!
— Болярин… — сказал муж.
— Вот я… — начала снова жена, но тут муж крепко стукнул ее по затылку, и она отошла к детям, и стала им жаловаться так:
— Вот какой отец у вас любящий, детки мои любимые, за всю мою об ём заботливость такие от него благодарности, вот он мне голову-то сломал, вот посмотрите…
— Где хозяйка?
— Хозяйка нездорова.
— Мои люди прибыли?
Половой бросил взгляд на непонятных гостей. Гостемил тоже посмотрел в их сторону, а они молчали и, оказывается, смотрели на него.
— Неприятность вышла, — сказал половой. — Но теперь все хорошо.
— Что хорошо? Со мною два холопа и повар — где они?
— В комнатах.
Гостемил пошел в комнаты и вскоре отыскал в одной из них Нимрода и возниц. Сидели они притихшие.
— Вы, вроде, спать собирались, — сказал Гостемил.
— Да, болярин… мы собирались.
— Что-то не так?
— Не прогневайся, болярин.
— Нимрод, подойди.
Нимрод помотал головой.
— Да в чем дело! — Гостемил повысил голос. — Что тут стряслось?
— Нам велено из комнаты не выходить.
— Кем велено?
Молчание.
— Господин ваш я, — сказал Гостемил. — И кроме меня и митрополита никто ничего велеть вам не может.
Один из возниц приложил палец к губам.
— Ну, как хотите, — сказал Гостемил. — Где наши грунки?
— В повозках.
— А повозки?
— На заднем дворе.
— Дармоеды.
Гостемил вышел в крог — теперь и странные люди куда-то подевались, и только половой сидел в центре, у самой печи, тоскуя.
— Друг мой, — обратился к нему Гостемил, — что происходит в этом подлом городе?
Половой, как давеча возницы и Нимрод, помотал головой и ничего не ответил.
Еще лет десять назад Гостемил стал бы настаивать. Теперь же, умудренный, философски относящийся к людским причудам, он лишь пожал плечами и вышел из крога на задний двор.
Нужно убираться из этого города с его таинственностями, это понятно. Но сперва следует навестить купца Семяшку и взять требующуюся на путешествие сумму. В Киеве он встретит Хелье, и вдвоем они отправятся на зимовку в Корсунь, там тепло, хоть и дорого.
Гостемил вынул из повозки сверд, поддел бальтирад под сленгкаппу, и направился по пустым улицам к дому купца.
Возле дома собралось множество народу. Так вот где они все, черниговцы, подумал Гостемил. Я их ищу, а они к Семяшке на бельники с чечевицей сбежались.
Люди топтались и на улице, и в палисаднике, и в самом доме. Порасспрашивав, Гостемил уяснил, что племянник управляющего принимает гостей по одному в занималовке.
— А сколько ждать очереди? — спросил Гостемил.
— Некоторые с позапрошлого вечера ждут.
— А чего вам всем от него нужно?
Собеседник, по одежде и выправке — ратник, сделал рассудительные глаза.
— Так помилуй, болярин, что наше законное, то нам и должно, по первому требованию, получить.
— Твое законное?
— Жалование. Кому что, а мне — жалование. Остальным Семяшко наверное просто должен. Держат у него деньги. Мне держать нечего, да и товарищам моим тоже. Мы за жалованием. Потому даже ратникам пить-есть надо. А остальные — за долгом, наверное.
Тихо как в мире! Только колеса скрипят да лошадки топают. И удивительно он гладкий, этот черниговский хувудваг. Будто его снизу укрепили по древнеримскому способу. Молодец Мстислав!
О! Какие просторы, как огромен мир, каким маленьким чувствует себя человек на черниговском хувудваге. И как мало в мире этом уютных, цивилизованных мест!
В повозке, следующей за первой — тоже крытой, и тоже с возницей, сидящим впереди, на открытом воздухе — помещалась походная кухня с миниатюрной, но вполне функциональной печью, горшками, плошками, и толстым поваром с перманентно удивленным выражением лица и странным именем Нимрод.
Выглянув в окно и определив положение солнца за облаками, Гостемил решил, что время пришло, и велел вознице остановиться.
Выбравшись из повозки через заднюю дверь, он поежился слегка, вдохнул полной грудью, и стащил рубаху через голову.
— Нимрод! — позвал он.
Кряхтя и ругаясь себе под нос, Нимрод вылез из второй повозки.
— Что, уже? — недовольно спросил он.
— Вон ручей, видишь? Набери воды в ведро.
— А сразу нельзя было сказать про ведро, — заворчал Нимрод, залезая обратно в повозку и снова вылезая — с ведром.
Гостемил еще раз потянулся, несколько раз подпрыгнул, пробежал сто шагов по хувудвагу, вернулся, несколько раз присел, уперся правой рукой в землю и отжался дюжину раз, а затем левой. После этого он легко вскарабкался на крышу повозки, сунул ноги под идущую вдоль крыши запасную ось, свесился вниз — спиной — заложил руки за голову, и несколько раз приподнял торс до параллельного земле положения. Выпростав ноги из-под оси, он встал на руки, спружинил, повернулся кругом, держа торс вертикально, и соскочил вниз, мягко приземлившись. Тут и там тело ныло и жаловалось — Гостемилу было пятьдесят два года — но он проигнорировал жалобы. Сунувшись в повозку, он выволок оттуда сверд и сделал несколько выпадов правой, а затем левой рукой, затем несколько выпадов с полуоборотом, попеременно меняя руки, как учил его когда-то сам Хелье.
Вернувшийся Нимрод вытащил из кухонной повозки две палки, одну отдал Гостемилу, а другой стал махать и тыкать как попало, а Гостемил отбивал удары или уклонялся от них.
Один из возниц собрал в мешок три дюжины камней, и вдвоем с Нимродом они стали кидать камни в направлении Гостемила, встав шагов за двадцать от него, а Гостемил должен был каждый камень достать палкой. Почувствовав, что начинает, наконец, потеть, Гостемил сделал им знак остановиться и после этого, как всегда, выбил из траектории последний камень, брошенный Нимродом — каждый раз Нимрод надеялся, что Гостемил зазевается, и камень угодит ему в лоб. Двадцать шагов — слишком большое расстояние, чтобы убить камнем такого громилу, как Гостемил, так что ничего страшного, только шишка будет, и смотреть на шишку Нимроду будет приятно. Но ни разу еще за все эти годы не попал.
Гостемил вернулся к повозке, оперся о нее руками, и чуть наклонился, и Нимрод окатил его водой из ведра. Гостемил обтерся простыней, и Нимрод снова его окатил. Гостемил потер промежности галльским бальзамом, и Нимрод, сходив еще раз за водой, дважды окатил господина.
Порассматривав и потрогав волосы на груди, Гостемил спросил задумчиво:
— Нимрод, а почему у меня на груди шерсть седая? Борода почти вся чистая, виски более или менее, а грудь вся седая?
— От аскетизма, наверное, — сказал Нимрод.
Гостемил покопался в калите, вытащил гребешок из слоновой кости, и тщательно расчесал сперва волосы, а затем бороду, глядясь в плоский серебряный щит, отполированный Нимродом и предназначенный для этой цели. Затем Гостемил подозвал возницу, и тот, привычный, миниатюрным кинжалом срезал волоски, торчащие у Гостемила из носа, а затем тем же кинжалом удалил неприятную поросль, связанную с возрастом, из ушей болярина. Гостемил придерживал волосы, чтобы вознице было удобнее. Некоторое время порассматривав себя, Гостемил нашел общий свой вид удовлетворительным.
Залезши в повозку, он натянул чистую рубаху, порты, онучи, сапоги, опоясался гашником, и почувствовал себя полностью готовым к любым гостям и визитам. Нимрод принес ему на подносе завтрак — тонкий кусок ветчины, морковь, огурец, капусту, укроп, ломоть ржаного хлеба, и небольшой кувшин легкого вина. Повозки снова тронулись в путь и к полудню прибыли в Чернигов.
Возницы устали и попросились спать. Гостемил смотрел на город — с распахнутыми воротами, с тихим детинцем на тихом холме, с двубашенным храмом — и непонятная тишина в полдень ему не нравилась. Постояв и помолчав, он приказал возницам:
— В Татьянин Крог. Повозки пристройте на заднем дворе. Хозяйке скажете, что дня на три.
— А ты, болярин?
— А я пройдусь.
— Ехал бы ты с нами, болярин, — сказал Нимрод, высовываясь из кухонной повозки.
— Ты тоже чувствуешь, что что-то здесь не так? — спросил Гостемил задумчиво.
— В мире все не так, всегда.
— Ничего, авось пронесет.
— Вот ты говоришь — пронесет, — заметил Нимрод, — а меж тем Като-старший говорил в каждой своей речи, «Кархваж…»
— Да, я знаю. Езжайте.
— Ну, авось. Ладно. Поехали!
Повозки укатили.
Гостемил заложил руки за спину, чтобы не было соблазна сутулиться, прикинул, достаточно ли высоко держит подбородок, и степенным шагом проследовал вперед по улице. Прошел два квартала. Тихие, запертые дома. И ни одного прохожего! Будто вымер этот Чернигов бестолковый, город с древними воровскими традициями, поутихшими в период правления Мстислава, а теперь снова возродившимися. Ну, воры днем спят — понятно. Но не все же жители — воры. Если все воры — кто ж сеять да прясть будет? Это ведь — Улица Гончарная — в прошлый приезд именно гончары здесь и жили. Что-то не слышно — скрипа гончарных кругов, и не ругается и не дерется никто, а ведь более склочного народа, чем гончары, во всем мире не сыщешь.
Покосившиеся заборы, запущенные палисадники, обшарпанные дома — все как всегда в Чернигове последние полтора года, но вот тишина — это странно. Только воробьи чирикают, но как-то не очень уверенно. Вроде как пробуют — а можно ли мне чирикнуть? А вот кот бежит — прыг на забор! И смотрит.
— Котяра, — сказал Гостемил, останавливаясь. — Куда ж люди-то подевались?
Котяра посмотрел на него и отвернулся с таким видом, будто случайные знакомства с людьми, задающими праздные вопросы, ему с некоторых пор не очень интересны.
— О! — уважительно сказал Гостемил. — У нас с тобою похожие характеры. И ты тоже, как я, не первой молодости, но держишься с достоинством. Приходи в Татьянин Крог, Нимрод даст тебе буженины.
Кивнув коту, он двинулся дальше. В следующем квартале он заприметил какую-то бабку, сидящую на крыльце.
— Здравствуй, добрая женщина, — вежливо обратился к ней Гостемил через забор. — Как живешь, как дом?
— Ах, уйди ты, выродок коровий, — в сердцах сказала бабка, встала, ушла в дом, и хлопнула дверью.
Леший их знает, что у них тут происходит, подумал Гостемил.
Он повернул за угол — и наконец увидел людей. Муж, жена, четверо ребятишек, и повозка, лежащая на боку. Лошадь пасется рядом. Жена кричит на мужа, а муж огрызается.
— У тебя всегда все из рук валится, подлая твоя природа! — кричала жена. — Какой ты есть, такая и жизня у меня с тобою, кровопийца!
— Запахни меха, змея! — крикнул муж рассеянно, глядя на опрокинутую повозку.
— Пол-аржи проехать не можешь, удилище корявое! Пропали мои горшки, были да и не стало их! Ах ты дуб гнилой, хорла, ах ты звонарь колокола треснутого!
— Да ты законопатишь дупло-то свое, тупица! — огрызнулся муж, пытаясь поставить повозку на колеса, чтобы снова можно было загрузить в нее вывалившиеся мешки и сундук. — А то может тебе в глаз захвитить, при детях-то?
— Здравствовать вам, люди добрые, — сказал Гостемил, подходя.
Муж растерялся и слегка приосанился.
— Здрав будь, болярин.
— А не скажете ли мне, заезжему, что тут у вас в городе случилось? Почему так тихо, на улицах никого нет?
— Да как же… — начал было муж, но жена, дернув его крепко за рубаху, выставилась вперед.
— Нет, я скажу! — сказала она. — Случилось, что посадник, защитить нас поставленный, нас же и обворовал! Пить-есть требует, а как защитить — так вот те хвой с маслом в арсель!
— Ты замолчи… — предупредительно и тихо сказал муж.
— А, отстань, ничего я не боюсь! Это боляре все перетрусили, в детинце заперлись. И ты туда сейчас идешь, болярин, и отсидишься там, а мы хоть пропадай тут!
— Да заезжий он, ветка гнутая!
— Сам такой, порожек продавленный, шишка развороченная!
— Болярин… — сказал муж.
— Вот я… — начала снова жена, но тут муж крепко стукнул ее по затылку, и она отошла к детям, и стала им жаловаться так:
— Вот какой отец у вас любящий, детки мои любимые, за всю мою об ём заботливость такие от него благодарности, вот он мне голову-то сломал, вот посмотрите…
* * *
Татьянин Крог, обычно шумный, людный, стоял пустой, и только в углу за столиком ютилась группа непонятных заезжих — черноволосых людей со странными чертами лица, большими черными глазами, крупными носами, черными бородами, в сальных черных одеждах непонятного покроя. Человек пять или шесть — Гостемил не стал их считать, а поманил полового и спросил:— Где хозяйка?
— Хозяйка нездорова.
— Мои люди прибыли?
Половой бросил взгляд на непонятных гостей. Гостемил тоже посмотрел в их сторону, а они молчали и, оказывается, смотрели на него.
— Неприятность вышла, — сказал половой. — Но теперь все хорошо.
— Что хорошо? Со мною два холопа и повар — где они?
— В комнатах.
Гостемил пошел в комнаты и вскоре отыскал в одной из них Нимрода и возниц. Сидели они притихшие.
— Вы, вроде, спать собирались, — сказал Гостемил.
— Да, болярин… мы собирались.
— Что-то не так?
— Не прогневайся, болярин.
— Нимрод, подойди.
Нимрод помотал головой.
— Да в чем дело! — Гостемил повысил голос. — Что тут стряслось?
— Нам велено из комнаты не выходить.
— Кем велено?
Молчание.
— Господин ваш я, — сказал Гостемил. — И кроме меня и митрополита никто ничего велеть вам не может.
Один из возниц приложил палец к губам.
— Ну, как хотите, — сказал Гостемил. — Где наши грунки?
— В повозках.
— А повозки?
— На заднем дворе.
— Дармоеды.
Гостемил вышел в крог — теперь и странные люди куда-то подевались, и только половой сидел в центре, у самой печи, тоскуя.
— Друг мой, — обратился к нему Гостемил, — что происходит в этом подлом городе?
Половой, как давеча возницы и Нимрод, помотал головой и ничего не ответил.
Еще лет десять назад Гостемил стал бы настаивать. Теперь же, умудренный, философски относящийся к людским причудам, он лишь пожал плечами и вышел из крога на задний двор.
Нужно убираться из этого города с его таинственностями, это понятно. Но сперва следует навестить купца Семяшку и взять требующуюся на путешествие сумму. В Киеве он встретит Хелье, и вдвоем они отправятся на зимовку в Корсунь, там тепло, хоть и дорого.
Гостемил вынул из повозки сверд, поддел бальтирад под сленгкаппу, и направился по пустым улицам к дому купца.
Возле дома собралось множество народу. Так вот где они все, черниговцы, подумал Гостемил. Я их ищу, а они к Семяшке на бельники с чечевицей сбежались.
Люди топтались и на улице, и в палисаднике, и в самом доме. Порасспрашивав, Гостемил уяснил, что племянник управляющего принимает гостей по одному в занималовке.
— А сколько ждать очереди? — спросил Гостемил.
— Некоторые с позапрошлого вечера ждут.
— А чего вам всем от него нужно?
Собеседник, по одежде и выправке — ратник, сделал рассудительные глаза.
— Так помилуй, болярин, что наше законное, то нам и должно, по первому требованию, получить.
— Твое законное?
— Жалование. Кому что, а мне — жалование. Остальным Семяшко наверное просто должен. Держат у него деньги. Мне держать нечего, да и товарищам моим тоже. Мы за жалованием. Потому даже ратникам пить-есть надо. А остальные — за долгом, наверное.