Романовский Владимир. Польское Наследство

   Все это так, но что это меняет? Посланцем судьбы явился Диру именно Хелье. И ведь неизвестно — будь у судьбы другой посланец, Годрик заговорил бы ему зубы, или Дир переслал бы посланца в противоположные веси! Но к Диру приехал друг Хелье, брат Хелье, и Дир, не видевший брата Хелье восемнадцать лет, безропотно делал все, о чем попросил друг. А попросил его друг Хелье — не ради спасения многих, не из благородных, самоотверженных побуждений, не ради даже грубой наживы — но во имя женщины, которая в благодарность Хелье за безответную преданность преспокойно вышла замуж за польско-саксонского сопляка. Который смотрит холодно, рассуждает о заговорах, и пишет грамоты, сидя в своем королевском сарае, пропахшем нечистотами.
   — Дир, прости меня, а? — попросил Хелье. — Мы с тобой будем хорошо жить в Киеве, вот увидишь!
   — А за что мне тебя прощать? — удивился Дир.
   Монахи с интересом переводили взгляд с одного на другого.
   — За то, что я временно сделал тебя бездомным — прости.
   — Настоящий ростовчанин, — наставительно заметил ему Дир, одновременно просвещая молодежь, — человек походный, и дом его — крог или постоялый двор.
   — Дир, я не об этом.
   — Ты сделал то, что, заметь, велел тебе твой долг.
   — Если бы, — сказал Хелье.
   — А как же? Не из каприза же.
   Хелье почувствовал себя еще большей свиньей, чем прежде. Провались они все — великие мира сего, страны, племена! А вот я… куплю Диру дом рядом с моим, подумал он. Приедет Гостемил, приедет выучившийся Нестор, и будет у нас веселье. А может я женюсь, и Гостемил женится… и Дир… и будем веселиться все вместе. На ком бы жениться? Славянок я боюсь, каждую славянку буду сравнивать с Лучинкой, и не в пользу славянки, разумеется… Гречанки шибко о себе мнят… Шведки какие-то сонные… Италийки буйные и глупые. Саксонку нужно найти, вот что. Саксонки — обстоятельны оне и телом крепки. И красивые встречаются.
   Что это за монахи, однако? Что-то рассеян я, а тут нужно быть начеку! Откуда в Глогове — ростовские монахи? Откуда в Ростове монахи?
   — А что вы тут делаете? — спросил он, используя фактор неожиданности.
   — Мы паломничали, в Рим ходили, — ответил монах Андрей, не растерявшись. — Приобщиться, на гробницу апостола посмотреть.
   — Нашли время, — заметил Хелье.
   — А что, время как время, — сказал Андрей.
   — Пешком ходили?
   — Да.
   — Хотели кнорр смастерить, — серьезно добавил Исай, — да настоятель не позволил.
   — А Неустрашимых не боитесь?
   Монахи переглянулись недоуменно.
   — Это кто ж такие? — спросил Андрей.
   Нет, на спьенов не похожи, решил Хелье. Ему очень не хотелось оставлять Дира. И он решил пока что его не оставлять. Да и права не имел! Нет уж, Хелье, друг мой, ради одного кесаря мы уж с тобою пожертвовали благополучием друга. Жертвовать еще раз ради еще одного кесаря — это будет слишком. Дружба важнее кесаря. Дружба — истинна, кесари — мираж.
   Но поручение есть, и что-то с ним надо делать. Остается — цирюльник Томлин в Бродно.
   Хелье вернулся в замок, посвятил некоторое время составлению депеши, используя тайнопись, шифр которой известен был, помимо самого Хелье и Ярослава, еще и Нестору. (Нестор этот шифр и придумал, о чем Ярослав, естественно, не знал). Затем он написал вторую грамоту — собственно цирюльнику Томлину, после чего, запечатав обе грамоты, он походил по земеку и по двору, рассматривая находящихся там, выискивая кандидата. И заметил — бледного, спешащего куда-то Леха.
   — Лех, друг мой!
   — Хелье, здравствуй. Я, к сожалению, спешу…
   — Это не займет много времени. Должен тебе сказать, Лех, что выглядишь ты, как человек, которому хочется куда-нибудь уехать.
   Лех остановился и уставился на Хелье. И побледнел еще больше.
   — Именно, — сказал Хелье. — Я предоставлю тебе, если хочешь, такую возможность. Ты знаешь, где находится Бродно?
   Лех не ответил.
   — Вот и хорошо, что знаешь. В Бродно живет один мой знакомый цирюльник. Очень хороший цирюльник, из тех, кто не ходит по домам — ходят к нему. Мы состоим с ним в переписке, Лех, и мне нужно, чтобы ты доставил ему два письма, и это срочно. Денег на дорогу я тебе дам, вот кошель, а плату за услугу от моего имени даст тебе сам цирюльник, а зовут его Томлин. Кстати, он тебе подкоротит слегка волосы, так ты не отказывайся, он свое дело знает. Возьми самую лучшую лошадь и езжай себе.
   — Я не могу уехать прямо сейчас.
   — Жаль.
   — Но, возможно, смогу скоро…
   — Как скоро?
   — Сегодня.
   — Ты меня этим весьма обяжешь.
   Через два часа Хелье снова увидел Леха — садящегося на лошадь. Вот и хорошо — теперь и охраны никакой не нужно, теперь я поеду спокойно с Диром и его дружками, подумал он.

* * *

   — Сын мой, — сказала Рикса, оставшись с Казимиром наедине. — Сын мой, я рада за тебя, рада твоему возвышению, и верю, что вскоре вся Полония признает тебя своим господином.
   — Благодаря тебе, — учтиво заметил Казимир.
   — Не льсти мне, сын мой. Я пришла, чтобы предупредить тебя о последней, самой большой опасности.
   — Я слушаю, — сказал Казимир мрачно.
   — Враги нашей семьи очень сильны, тебе это известно. Твоя… жена… возможно, она изменилась с тех пор, как… И все же, она из их числа. Остерегись, сын мой. Я не верю ей. Видишь — я силюсь, и даже не могу назвать ее по имени. У нее свои планы… Скажи хоть что-нибудь, сын мой.
   Помолчав, Казимир чуть отодвинул скаммель от скаммеля матери и вытянул ноги.
   — Многое изменилось, матка, с тех пор, как мы с тобою жили в Саксонии.
   — Вижу.
   — Все это время ты хотела, чтобы я стал королем.
   — Да. Да! Возможно, я была не права.
   — Это не имеет значения. Ты этого хотела. А ход мыслей короля отличается от хода мыслей обычного человека. Желания у короля — королевские, страхи тоже, побуждения, поступки — все это другое. И многие, даже близкие королю люди, не в силах понять королевских побуждений. Ибо для того, чтобы их понять, нужно самому быть королем.
   — Сын мой, все это так. И все-таки, как твоя мать, я обязана тебя предупредить.
   — Я благодарен тебе за это.
   — Мы расстаемся, сын мой, возможно надолго, и я желаю тебе счастья. Я хочу, чтобы ты был справедливым и твердым монархом, таким, каким был твой дед, Болеслав Храбрый.
   — Ты хочешь уехать?
   — Я вынуждена уехать. Жить рядом с твоей женой для меня — невозможно. Я устала и имею право на отдых.
   — Это так, — сказал Казимир. — Но у меня есть сомнения по этому поводу.
   — Как?
   — Сомнения. Ты заслужила отдых. Но тебе следует подумать — не оскорбляет ли твой отдых меня и мою жену.
   — Что ты имеешь в виду? — спросила Рикса, дрожа.
   — У меня есть сведения, что отдыхать ты собираешься не одна.
   — Какая наглость!
   — Ты вынудила меня на эту наглость.
   — Такое сказать — матери!
   — Да, некрасиво. Неэтично. Согласен. Но, увы, король обязан знать, что происходит в его доме, и, увы, я знаю. Открываются по ночам ставни, скидываются вниз веревочные лестницы.
   Рикса побледнела.
   — И оказывается, — продолжал Казимир, — что не один я состою в связи с врагами семьи.
   — Как ты смеешь!
   — Не изображай негодование, мать. Ты перепугалась, не так ли. Ты посчитала, что Неустрашимые проникли к нам в тыл через мою постель. А на самом деле вовсе не мою постель они избрали для проникновения.
   — Нет! Ты ничего не знаешь!
   — Я знаю столько, сколько мне нужно знать, мать. Неустрашимые знают меня — прошлого, мальчишку, уехавшего в Париж для принятия пострига. И думают, что в случае моего восхождения на престол Полонией будешь править ты, от моего имени. Посему управлять следует тобой, а не мной. Моя жена не принадлежит больше к Неустрашимым. Об этом им тоже известно. И поэтому она, жена моя, находится в опасности. А мною, как я погляжу, продолжают помыкать. Но я теперь другой, и я сумею защитить и свою жену, и себя.
   — Что ты болтаешь! — возмущенно и испуганно сказала Рикса. — Защитить! Нужно иметь связи…
   — У меня есть связи, мать. И я умею принимать решения. Если хочешь, можешь ехать и отдыхать, но поедешь ты одна.
   — Это не твое дело!
   — Теперь уже мое. Увы.
   Рикса поднялась на ноги.
   — Пройдет время, сын мой, и все уляжется, и ты вспомнишь об этом разговоре. Я тебе больше не нужна — да будет так.
   — Ты мне нужна.
   — Прощай.
   Она вышла — дрожа от волнения, страха, негодования. Поспешно пройдя по коридору, она свернула, еще раз свернула, преодолела семь ступеней, ступила в следующий коридор. Уезжать немедленно! Что-то задумала Мария, на что-то подбила Казимира, они все знают! Повозка, пара добрых лошадей — на юг! Немедленно на юг! Куда угодно — в Рим, в Константинополь! Нам обоим грозит опасность!
   Он ничего не знает, не понимает, он наивен. Им управляют.
   Бьярке — не служит более Неустрашимым, Бьярке служит только любви! Только! Я хорошо знаю Бьярке, я видела его мучения, когда он нарушал слово, данное Рагнару, Бьярке — единственный, храбрый, преданный! Любящий, ласковый Бьярке! Скорее, скорее — уже стемнело, и это хорошо. Нас никто не увидит, о нашем побеге узнают только утром.
   Два стенных факела горели у входа в покои. Рикса чуть не столкнулась с бледным, сурового, отрешенного вида молодым человеком — кажется, его зовут Лех. Он низко ей поклонился и пошел прочь — чуть не побежал. Она распахнула дверь.
   Бьярке лежал на полу возле ложа, голый до пояса, в крови, а из груди у него торчало копье. Рикса подбежала, упала на колени возле него, боясь дотронуться, схватилась за голову. Глаза Бьярке, широко открытые, стеклянные, смотрели в потолок. Он показался ей меньше ростом.
   Раздались шаги. Это невозможно — это верх цинизма. Убийца пришел посмотреть, как над его жертвой склонилась любящая женщина. Не может быть! Нет!
   Казимир остановился на пороге.
   — Ты хотела, чтобы я стал королем, мать, — сказал он. — Я им стал.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. В ЧЕРНИГОВЕ

   За год до описываемых событий неожиданно погиб Мстислав, повелитель Левобережной Руси. Левобережье, граничащее со степью, и само по себе по большей части степь, отличалось от Правобережья разительно, и если у астеров и ковшей взаимная неприязнь часто походила на семейную ссору — северяне и южане прекрасно друг друга понимали, когда это было им нужно — с Левобережьем у цивилизованных земель отношения сложились сдержанные, суровые. И только самый север Левобережья, с определенным Мстиславом в столицу городом Чернигов, схож был с Новгородом и Киевом — обычаями и надеждами. Мстислав, большую часть жизни правивший в Тмутаракани, ценил цивилизацию. Ему не посчастливилось, как старшему брату его, Ярославу, иметь в окружении столько нужных, даровитых, преданных людей. Не было у него верного адъютанта, такого, как Жискар; не было зодчего Ротко, подспудно привившего киевскому властелину хороший архитектурный вкус; не было лояльного, переносящего обиду легко, с огромным опытом, полководца Ляшко; не было обожаемой жены, сведущей в вопросах церкви; не было надежного гонца, тайного дипломата, и разведывательного отряда в одном лице, по имени Хелье. Мстислав все делал один — и справлялся. И, удивительное дело — был любим народом Левобережья. Один раз пришлось ему драться со старшим братом — и Мстиславу улыбнулась, как всегда, фортуна, и Ярослав отступил, и даже собирался бежать в Новгород, когда ему сообщили, что брат, вместо того, чтобы триумфально входить в Киев, уехал домой вместе с войском. Братья поделили владимировы владения, и прагматик Ярослав, взяв себе западную часть, решил, что созидать — практичнее, чем разрушать. Мстислав по временам завидовал брату и тоже пытался строить и просвещать, и даже, собрав нескольких умников у себя в тереме, создал свой вариант «Русского Судопроизводства», ничуть не менее помпезный и вздорный, чем оригинал. Затем в Чернигове срыли часть холма возле детинца, в образовавшейся плоскости выкопали котлован, вбили сваи, и стали строить «храм невиданный». Успели возвести две стены — просели сваи. Вбили новые — снова возвели стены, начали класть крышу, а она упала. Возможно дело было в том, что храм задумывался очень большим, поэтому нельзя было просто навалить камней потяжелее, а сверху водрузить купол да крест — нужна была инженерия. Но не было инженеров. Мстислав вспомнил о Свистуне.
   На севере Левобережья леса огромные, густые. Люди Свистуна границ не знали — разбойничали на обоих берегах Днепра, но базировались на черниговской стороне, где-то между Днепром и Десной. Несколько раз Мстислав пытался нейтрализовать монополию Свистуна на ночной разбой — не извести его (поскольку на его место встало бы десять других личностей, помельче, и резня бы сделалась невиданная), а наладить с ним хотя бы дипломатические отношения. И наладил. И теперь, послав к нему своих людей, по-дружески попросил его (подразумевалось вознаграждение) пойти в разведку, поскольку сам Свистун инженерии не знал. Двое из приближенных Свистуна смотались в Киев, и еще трое в Новгород, и украли из хранилищ грамоты да письмена — чертежи и расчеты. Также, похищен ими был из Новгорода один из помощников Ротко — он и расшифровал черниговским строителям чертежные тайны. Сделали замеры, вбили новые укрепленные, «распадные» сваи; в известку наколотили куриных яиц. Возвели стены по одному из чертежей — эффектные, фигурные. Повесили крышу, убрали опалубку — центральная часть храма выстояла. Оставалось достроить башни по бокам. К двубашенным строениям Ротко питал слабость — возможно, они ассоциировались у него с городскими воротами в Константинополе. А может и нет.
   Также, Мстислав задумал проложить первый в Левобережье цивилизованный хувудваг. Его спрашивали — зачем. Он отвечал уклончиво, «Нужно». В год, когда не было войны, наметили план и стали откупать у годсейгаре части эйгоров, по которым хувудваг должен был проходить — на север, к Ладоге (Мстислав тайно мечтал о связи с Балтикой). Под Муромом скупщики наткнулись на препятствие, вернулись в Чернигов, и доложили о препятствии князю.
   — А ну, еще раз объясните, — сказал князь. — Кому земля принадлежит?
   — Моровичам.
   — И почему не продается?
   — Чтобы… э… сохранить все в семье.
   — Так и сказал он вам?
   — Нет.
   — А как сказал?
   Скупщики замялись.
   — Говорите, — приказал князь, забыв о завете конунга Соломона — «Не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя. Ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других».
   Еще помявшись, скупщики признались, что сказано было неприятным тоном, что, мол, «земля, принадлежащая древнему роду, не может быть продана выскочкам из рода олегова».
   — Ничего не понимаю, — сказал Мстислав. — Моровичи — действительно древний род, но я знаю Моровича, который там живет, и он, мне помнится, вполне сговорчив.
   — Он умер.
   — А земля?
   — А земля перешла к его племяннику.
   — И что за человек племянник?
   — Лютый человек, князь.
   Князю стало интересно, и с небольшим отрядом отправился он в Муром.
   На пороге главного дома в эйгоре, самого настоящего стенхуса (дома всех остальных землевладельцев в округе были деревянные) гостей встретил толстый детина с приплюснутым носом, миндалевидными глазами, и недовольным выражением лица.
   — День добрый, гости, — сказал он сварливо и поклонился. — Проходите в столовую, я буду вас кормить.
   — А господин твой где? — спросил Мстислав.
   — Господин мой предается созерцанию, но скоро выйдет к вам.
   Подумав, Мстислав решил, что ничего обидного сказано пока что не было, и проследовал с тремя воинами в столовую. Сварливый холоп вскоре подал им закуски невиданной мягкости и невероятного вкуса — все таяло во рту. И вино — возможно, константинопольского разлива, нежное. Воины покривились, а Мстислав сообразил, что к такому вину следует привыкнуть. Холоп, усмотрев недовольство на лице воинов, принес кувшин с брагой и отдельные кружки.
   Хозяин дома действительно вскоре появился — пятидесятилетний, огромного роста, с широкими плечами, богато и утонченно одетый в дорогие однотонные ткани без узоров. Спину он держал прямо, ступал не степенно, а с естественным достоинством, а правильные черты его лица произвели — на Мстислава хорошее впечатление, а на воинов неприятное. Седые волосы над лысоватым лбом были аккуратно расчесаны, борода тщательно и коротко подстрижена, серые глаза смотрели не то, чтобы приветливо, но — радушно.
   Мстислав встал, и хозяин коротко и подчеркнуто вежливо поклонился гостю.
   — Добро пожаловать, — сказал ровным, красивым басом Гостемил. — Я здешний годсейгаре. Кого имею я честь принимать в моем доме?
   — Я Мстислав Тмутараканский.
   — Я очень рад, — совершенно естественно сказал Гостемил. — Будь добр, князь, присаживайся, да и я с тобою заодно. Нимрод!
   Холоп вошел, поклонился, и молча встал рядом с Гостемилом.
   — Друг мой, — сказал Гостемил, — давеча у самого дома буйствовали и что-то кричали смерды. Почему?
   — По невежеству, — ответил Нимрод.
   — Нет, не только.
   — Я им недоплатил за…
   — Вот, это ближе к делу. Пойди и доплати.
   — Они меня побьют.
   — Не следует фантазировать, друг мой. Не настолько они дураки, чтобы бить человека, который дает им деньги.
   — Не хочу.
   — Понимаю твои затруднения. И все-таки пойди и заплати. Прямо сейчас.
   — Хорошо.
   И Нимрод вышел.
   — Странный у тебя холоп, — заметил Мстислав.
   — Да, весьма, — согласился Гостемил. — Но ничего не поделаешь, такого повара больше нигде не найти.
   — Так это он все это приготовил?
   — Да.
   — Болярин, — сказал Мстислав. — Я хочу купить его у тебя.
   — Князь, его многие хотят купить.
   — Я хорошо заплачу.
   — Мы не на торге, князь.
   Мстислав хотел было рассердиться, но вдруг ему стало забавно.
   — Дело у меня к тебе такое, болярин, — сказал он. — Мы тут собираемся хувудваг прокладывать, и хотели бы купить у тебя часть эйгора, западную.
   — Нет, — ответил Гостемил. — Твои торгаши у меня уж побывали, князь, и я им отказал. Не скрою, был я с ними груб, но они сами виноваты. Речь зашла о родах, кто от кого произошел, и мне стало противно.
   — Не понимаю, — сказал миролюбивый Мстислав, — ты не любишь мой род?
   — У наших родов давнишняя взаимная неприязнь, князь. Такая традиция. Бывают традиции хорошие и плохие, а бывают просто так — есть она, традиция, и все тут.
   — Но хувудваг нужно проложить.
   — Не думаю, хотя это твоя воля, князь. Ну так прокладывай в обход моего эйгора.
   — Но там слева болота да холмы, а западная часть эйгора ровная вся.
   — Сожалею, князь.
   — Да ты, болярин, невежа! — не выдержал один из воинов.
   — Молчи, Корко! — прикрикнул на него Мстислав.
   Гостемил, не глядя на Корко, улыбнулся.
   — Ретивые у тебя холопы, князь.
   — Я не холоп! — возмутился Корко.
   — Корка, молчи! Болярин, я не чувствую ни к тебе, ни к роду твоему, никакой вражды. Совсем. Наоборот — будешь в Чернигове, так заходи в детинец ко мне в любое время, напою и накормлю чем смогу, и спать уложу.
   — Нет, князь.
   — Что — нет?
   — Рад твоему гостеприимству, но воспользоваться им не смогу.
   — Почему?
   — Я же сказал — вражда у наших родов.
   — Но ведь я-то сижу у тебя дома, вот сейчас!
   — Это совсем другое дело, — объяснил Гостемил. — Двери дома моего открыты для всех, больших и малых, просвещенных и не очень. А мне, представителю Моровичей, к олеговым потомкам в гости ходить не пристало.
   Мстислав и на этот раз не обиделся, а только строго посмотрел на Корку, чтобы тот молчал.
   — Странный ты человек, болярин, — заметил он.
   — Да, я иногда бываю странен, — согласился Гостемил. — Мне, например, не понравился Веденец.
   — Веденец?
   — Венеция. Это такой город на Адриатике.
   — Да, я слышал, — сказал Мстислав, улыбаясь.
   — Мне говорили, что это второй Константинополь, все время веселье, праздник, и зрелища. И все, кто там побывал — в совершенном восторге возвращались. А мне город показался простоватым, вороватым, и каким-то хилым. К тому ж к концу моего там пребывания сделалась отвратительная погода, дул ветер, сыпало снегом. Еда там простецкая — очевидно, тамошние содержатели крогов считают, что если город пользуется популярностью, то вкусно готовить не нужно. Это, надо отдать им должное, весьма практичный подход к делу, но мне он показался оскорбительным. Хорловы терема там какие-то очень функциональные. Без улыбок, слишком делово. Кроме того, в Веденце совершенно не популярны достойные фолианты. Писцы пишут только доносы на ближнего и ведомости.
   — А во Флоренции ты был?
   — Не был, но наслышан.
   Поговорили еще о достоинствах и недостатках городов. Гостемил вспомнил по ходу дела Екклесиаста и восхитился стихом, где говорится о том, что награда за труды есть немедленный и непосредственный результат этих трудов. И вспомнил в этой связи Аристохвана, но гости не знали, кто такой Аристохван — Мстислав путал его с Аристотелем, а один из воинов сказал, что не является любителем норвежских саг, и что даже астеры порою сочиняют занимательнее. Потом Мстислав заговорил о недавней охоте, и воины его с энтузиазмом поддержали, а Гостемил заскучал.
   — Вот что, гости, — сказал он, — вы тут хвестуйте, а если нужно чего — Нимрода зовите, он принесет да подаст. Баня будет к вечеру. А отхожее место у меня на заднем дворе, так уж пожалуйста, из уважения к дому, в углы не ссыте. А я пойду вздремну — стариковская привычка, вредно, ну да уж ничего не поделаешь. А то мне что-то скучно с вами и вашей охотой.
   Гости так ошарашились речью этой, что не нашлись, что ответить, и только смотрели уходящему Гостемилу в широкую спину.
   — Это ж просто… не знаю… оскорбление! Вот! Настоящее! — сказал наконец один из воинов. — Князь, тебя оскорбили!
   — Да, — откликнулся Мстислав, но не сердито, а как-то отрешенно, без интонации.
   — Он наглец!
   — К тому ж можно, если на то пошло, взять силой то, что он по-хорошему отдать не желает!
   — Ты лично, Корко, собираешься применять к нему силу? — осведомился Мстислав. — Что ж, пойди, примени, а я погляжу, что из этого получится.
   — Нет, а просто привести сюда ратников человек двадцать, и пусть под их надзором холопы наши кладут хувудваг.
   — Да, — сказал Мстислав задумчиво.
   — Именно! — подхватил второй воин.
   — И скажет про меня болярин, — продолжил мысль Мстислав, — что я достойный представитель рода олегова. — Он помолчал. — И будет прав, — добавил он.
   — Князь, он не смеет.
   — Молчать! «Не смеет». Дураки!
   — Князь, нам за тебя обидно!
   — За меня? Не за него?
   — А он-то что…
   — А мы перед ним виноваты, — сказал Мстислав.
   — То есть как!
   — Чем!
   — Тем, что влезли незваные к гостеприимному человеку. Тем, что нагло навязывали ему сделку, которую он не желает заключать. И за его угощение отплатили ему глупыми разговорами — а ведь он, забыв об обидах, говорил с нами о возвышенном.
   — Что возвышенного в венецианских хорлах? — возмутился Корко.
   — Тихо!
   Некоторое время Мстислав сидел, раздумывая, а затем поднялся во весь свой незавидный рост, расправил широкие плечи, поводил головой, как перед боем, и сказал:
   — Эх… Боязно мне что-то, а вообще-то надо бы пойти извиниться перед хозяином. А вот я еще вина выпью и извинюсь.
   — Да какое это вино! Кислятина, — заметил Корко.
   — Да, — согласился Мстислав. — Ты, тем не менее, уж весь кувшин вылакал. Как бишь зовут холопа?
   — Э…
   — Позвольте, — спохватился Мстислав. — А хозяина-то как зовут?
   — Э…
   — Э…
   — Вот же свиньи, — с досадой сказал Мстислав. — Вы, и я тоже. Уж об имени-то следовало спросить, прежде чем развязным тоном сделки предлагать. У священника были, у посадника были — а не спросили. И у хозяина самого — не спросили. Ну так у холопа спросим.… Как зовут холопа!
   — Э…
   — Пни дубовые обоссаные, — сказал Мстислав. — Нужно покликать холопа, а не можем — не осведомились об имени. Ну, не кричать же «холоп, холоп!» Тфу. Иди, Корко, ищи холопа, да не потревожь хозяина, он дремлет.
   — Я…
   — Иди, тебе говорят! Да, вот еще что — если потом мне придется перед хозяином дома за тебя краснеть — в острог я тебя посажу, Корко, на целый год.
   Вскоре вернулись — Корко и Нимрод, с кувшином вина.
   — Нимрод его зовут! — радостно сообщил Корко. — Вот этого. Нимрод! А хозяина-то зовут Гостемил! Вот, все узнал я, князь!
   — Не кричи так, — велел Мстислав. — А скажи, Нимрод, хозяин твой, когда дремлет — долго он… до темна, или?…
   — Полчаса или час, — ответил Нимрод. — Не более того.
   — Это ты все приготовил? Что на столе?
   — Я.
   — А еще можешь?
   — Могу.
   — Ты прекрасный повар, Нимрод, — сказал Мстислав. — Но твой хозяин не хочет тебя продавать.
   — Еще бы, — сказал Нимрод, усмехаясь. — Ты бы тоже не захотел.
   — А ведь прав! прав! — сказал Мстислав со смехом. — Где ж ты искусству такому научился, Нимрод? В каких весях, каком городе?