Страница:
Сидя на ложе, Ширин расправила плечи, расставила локти, и напрягла бицепсы. Гостемил не рассердился — наоборот, обрадовался первой шутке дочери в его присутствии. Это так приятно, когда дети с тобою шутят.
— Именно, — сказал он. — В отличие от окрестных племен, женщины у дериварян не считались домашним скотом, а были с мужчинами равны.
— Охотились и воевали?
— Зачем? У каждого свои обязанности. Воюют мужчины молодые, иногда среднего возраста. Охотятся неуемные. Уемные занимаются земледелием. Женщины содержат дом, воспитывают детей, ругают мужей, содержат кроги и хорловы терема. Иногда под настроение доят корову и латают одежу. Но за столом все равны. Женщины не садятся отдельно, как принято было у окрестных племен, не сплетничают за спинами мужей — то есть, сплетничают, конечно, но не на публике. Участвуют в делах правления.
— Зачем?
— Что зачем?
— Зачем женщине правление?
— Ну, как. Нужно же следить, чтобы женщин не притесняли. К примеру, муж строит дом. Если бы женщины не участвовали в правлении, он бы жену заставил бревна таскать, а это вредно женщинам. А то еще некоторые мужчины норовят выполнять женскую работу — дом прибирать, корову доить, детей воспитывать. Женщина же при таком муже зачахнет от скуки и безделья. Нужно, чтобы правление учитывало интересы всех жителей. Вот, в общем, так они и жили. Некоторые, в том числе Моровичи, имели владения на севере, под Муромом, и еще кое-где. Еще про наш клан рассказывают, что произошли мы от скифов, но скифы — легенда, а мы существуем на самом деле. Вот, — он снял с груди амулет и передал Ширин. — Это наш родовой герб. Солнце и два копья.
Ширин с трепетом рассмотрела амулет — простой делки, судя по всему очень древний. Не может быть, подумала она. Если Гостемил — приемный сын, то… Впрочем, славяне, если признают кого-то своим сыном, то полноправное членство в роду он получает автоматически. Стало быть — Моровичи. Мы — Моровичи.
— А потом по Днепру пришли рюриковы хорлинги и потребовали дань. Дериваряне вооружились и дали отпор. Шведская шваль отобрала один город, нынешний Киев, но остальные поселения оставила в покое. Потом пришел еще один из той же семейки, именем Олег, с большим войском. Ратников в его ватаге было больше, чем во всех дериварянских селениях людей. И князь дериварян разослал гонцов во все веси, и весь народ увел в леса. За это подлое олегово племя и дало нам кличку — деревляне, или древляне. И деревенщина еще.
Гостемил помолчал, наблюдая, как Ширин думает. Высокий ее лоб нахмурился, глаза перемещались под бровями то вправо, то влево, пухлые губы чуть приоткрылись. Прелестная девочка. Нет, она понравится местному люду, несмотря на рост. Не может не понравиться. Вон какая милая. А волосы — красивой волной, темно-каштановые. Раз каштановые — значит, где-то в роду рыжики были. Не у меня — у Зибы.
— Ту часть своей семьи, которая владела Киевом, Олег тоже уничтожил, — продолжал он. — Дериваряне два года провели в лесах, а затем стали понемногу возвращаться в города. Некоторые, правда, отправились в Киев — служить в войске. Но Олег был упрямый и не очень умный человек. И снова посылал дружины собирать дань. Все племена, что жили рядом, платили ему дань, кроме дериварян. В конце концов, чтобы избавиться от давления со стороны Олега, князь наш порешил искать союзников. Ни с хазарами, ни с печенегами он дела иметь не хотел, они дикие. Послал гонцов в Константинополь.
Гостемил умолк.
— А что могли дериваряне предложить Константинополю? — спросила Ширин. — Какая Константинополю выгода?
Ишь ты, разбирается, дотошная, вся в меня, подумал он. Что ж, придется выкладывать всю правду.
— Ты права. Золота у дериварян не водилось, меха были не слишком хороши. Но было кое-что другое. — Он снова помолчал. — Из всех славян дериваряне самые рослые, самые сильные. Как и сегодня, Константинополь был одним из трех центров работорговли, только вторым центром тогда состоял не Киев, а Веденец. Верно также и то, что при любой возможности дериваряне похищали варангов, а славян ловили — как придется. Но славян было больше. Правда и то, что дериваряне недолюбливали остальных славян за то, что те слишком легко покорились. Теперь, когда славяне занимают важные должности в киевском правлении, нынешний князь упорно распускает слухи, что, мол, славяне сами пригласили варангов к себе, чтобы те ими правили. Биричи на торге каждую речь начинают словами, «С тех пор, как пригласили предки наши Рюрика на Русь…» Молодое поколение именно так и думает. Так о чем это я? Ага… Византийский император, Леон Шестой, по настоянию одного из Моровичей, которого знал лично по давнишним походам, дал согласие на союз, поскольку предпочитал иметь дело с дериварянами, чем с диким и вероломным Олегом. Именно тогда самые уважаемые семьи дериварян приняли христианскую веру. Все крестились в Константинополе, и привезли в Искоростень, это наш главный город был, священника. А с Олегом Леон порвал отношения. Олег, узнав о таком обороте дел, собрал головорезов и пошел воевать с Константинополем.
— И воевал?
— Нет, конечно. Спеси много, и у Олега, и у его потомков. Мышление разбойничье, и повадки тоже. Леон Шестой был, конечно, правитель слабый, неискушенный в войнах, но — с одной стороны Олег со своей шайкой, а с другой — империя. Какая там война. Три тысячи варангских разбойников приплыли воевать с Византией. Греки порешили, что если просто запереть ворота в город, Олег покуражится и уйдет. Он было сунулся лезть по стене, но лезущих окатили кипятком. Даже греческий огонь не задействовали. И Олег действительно ушел, а перед уходом, куражась, прибил свой щит к константинопольской стене, пометил. Ну как, знаешь, пьяные, грамоте обученные, выцарапывают на стенах да заборах, «Здесь был Прищепа Куцый и всех страшно перепугал показом арселя в лунном свете».
Ширин засмеялась.
— А только на нас с тех пор Олег не ходил. Скромничал.
— А дальше?
— А дальше сын Олега, Игорь, женился на Хельге-Псковитянке, бабе совершенно озверевшей из-за провинциальности окружения. С этой парой у дериварян вышла противная история. Перво-наперво, едва дланью за престол ухватившись, Игорь начал налаживать поход за походом в леса — довершать отцовское дело. Много-много лет это длилось. В конце концов, а это было, когда нами правил князь по имени Малек, роду сомнительного, дериваряне согласились платить какую-то дань Киеву. Смалодушничали. Но так бывает — если в споре с разбойниками идешь на уступки, они не успокоятся, пока всего тебя не обдерут. Как-то Игорь пришел с дружиной в Искоростень второй раз за месяц. Ему и на этот раз дали — и денег, и мехов. И ему опять показалось мало. Дружину он отправил обратно в Киев, а сам с дюжиной приближенных вернулся и стал требовать, чтобы его дополнительно одарили.
— Жадный был, — заметила Ширин.
— Зарвался, — косвенно подтвердил Гостемил.
Игоря схватили и доставили в детинец князю Малеку. Малек позвал греков. Стоявший в Искоростени по союзному договору греческий контингент из ста двадцати человек объявил, как водится, что он к этим делам не причастен. Пусть князь решает, что делать с Игорем, а они пошлют гонца в Константинополь — информировать императора. Подумав, князь послал в Киев посольство с требованиями оставить дериварян в покое, а Игоря оставил заложником. Через два дня из Киева прискакал гонец от Хельги и передал князю грамоту, в коей говорились, что какие-то проходимцы объявили себя послами Малека, и что Малек держит заложником Игоря. С проходимцами уже покончено, а вот не знает ли Малек, где Игорь? Последний раз его видели, когда он за данью собирался. Малек сказал, что Игорь сидит под стражей. Посол попросился переговорить с Игорем.
— Дед мой, — сказал Гостемил, — пытался убедить Малека, чтобы посла к Игорю не впускали. Малек сделал по-своему. Посол переговорил с пленным князем и по выходе сказал, что требования Малека будут удовлетворены, ибо они справедливы. И уехал в Киев. После чего Игоря нашли в той же гриднице, где его держали, задушенного.
Малек, по словам Гостемила, перепугался и созвал совет всех старых семей к себе в палаты. Старые семьи — Грувенны, Санины, и Моровичи — посовещались и порешили, что Малека с престола следует убрать, поскольку княжеские обязанности он выполнять не способен. Тогда Малек, отчаявшись, сделал им предложение — я попрошу руки вдовы Игоря, и будь что будет, а до тех пор оставьте меня князем. Над ним посмеялись, всем было известно, что он убежденный мужеложец и с женщинами дела никогда не имел, но он действительно отправил каких-то своих провинциальных родственников в Киев, делать предложение Хельге. По прибытии посольство заперли в бане, баню подожгли с четырех сторон, но об этом стало известно позже, а пока что Малек думал, что старая Хельга-Псковитянка не устоит перед его чарами — был он молод и смазлив, в отличие от обрюзгшего старика Игоря. Но Хельга оказалась не так прямолинейна, как о ней думали. С сотней ратников и дюжиной прислужниц через неделю она пожаловала в Искоростень — на смотрины. Малек задал роскошный хвест во дворе перед теремом. Для порядку Хельга оплакала мужа, велела над могилой насыпать по традиции курган, а затем присоединилась к хвестующим. И Малек сел с нею рядом. О чем-то они говорили, шутили, смеялись.
Брезгливым аристократам Моровичам было это не по душе. Половина семьи покинула хвестующих, погрузила какие-то пожитки и земельные грамоты на повозки, и тихим ходом отправилась в родовые эйгоры под Муромом.
— А надобно сказать, что род Моровичей во всех славянских землях известен. Во всех драках участвовали, со всеми правителями до самых франкских земель имели дружеские отношения. Посему отъезд части их из Искоростени удивления не вызвал — Моровичи поступают так, как считают нужным. Каждый ратник знает, как выглядит родовой герб Моровичей…
— Правда? — спросила Ширин. — Мы действительно известны?
— И в Константинополе, и в Сигтуне, и в Саксонии, и во Франции. И какая-то наша ветвь проживает в Иберии, сражается с тамошними халифами, — добавил Гостемил со значительной улыбкой. Ширин потупилась слегка. — Потомки скифов… да… не знаю. Надо мной в детстве смеялась родня — я мирный был, мне походы и подвиги неинтересны. Читал много, упражнялся мало. Из всех Моровичей я первый такой — лень мне, да и скучное это дело — свердом махать, ежели подумать. Но скрывать не буду — пришлось и этим заниматься. Друг мой, Хелье, это его дом, учил меня обращаться со свердом, а мне уж за тридцать было. Выхода у меня тогда не было — старшие в роду доходы все забрали себе, мне выдавали малую часть, а случился неурожайный год — и этой части не стало. И пришлось мне наниматься… не в войско, а так… по соседству с войском. Там, где один в поле все-таки воин. Но это отдельная история.
Меж тем Малек и Хельга удалились в терем — сказали, что нужно им поговорить с глазу на глаз. И в тереме у них что-то не заладилось. Не то Малек перепил и потерял целеустремленность, а может сказалось отсутствие опыта, не то у самой Хельги что-то не вышло по женской части — неизвестно. Хельге было за шестьдесят, но женщина она была крепкая, а Малеку тридцать. Через час Хельга вернулась мрачная, отдала несколько приказов, и неожиданно сотня ее воинов навалилась на безоружных хвестующих и стала хозяев рубить свердами. Вскоре загорелся терем. Со всех концов города на подмогу бежали люди, но ратники оперативно увезли разозленную Хельгу, и прибежавшим ничего не оставалось, как только тушить пожар.
А еще через две недели Хельга вернулась к Искоростени с войском. Нужно отдать должное грекам — почти весь посольский контингент встал рядом с дериварянами. И началась драка. Очень много народу полегло. В конце концов киевляне одержали верх, осадили город, месяц провели под стенами, пока Малек не запросил о снисхождении. Снисхождение ему обещали, но, когда открыли ворота, киевляне вошли в город и половину его сожгли. Остальной половине назначили дань.
Считать уехавшую часть Моровичей предателями никому и в голову не пришло, не те люди. Сын и внуки Хельги пытались обложить муромских Моровичей данью, но, уехав с отказом, побоялись испортить отношения с соседями — трое Моровичей воевали в то время на стороне Новой Римской Империи, и числились на хорошем счету.
— Вот, в общем, и все, если вкратце, — сказал Гостемил.
— А… я? — спросила Ширин.
— Что — ты?
— Я тоже… считаюсь… из рода Моровичей?
— Конечно. Вот только традицию тебе следует соблюсти.
— Какую?
— Креститься.
Ширин задумалась. А вдруг Гостемил не знает, что он приемный сын? Креститься… Нужно будет — крещусь, для блага дела.
— А герб наш… Ты говоришь, что каждый ратник его знает, — вопросительно сказала она.
— Да.
— Вот если я, например, подойду на улице к ратнику и покажу ему амулет, и скажу, что я из рода Моровичей, он поверит и признает?
Гостемил помялся.
— Признать-то признает, но делать я тебе это не рекомендую.
— Почему?
— Показывать герб и кичиться происхождением — это олегово семя любит, это не для нас. Это унизило бы родовое достоинство. Наши дочери выходили замуж за конунгов и приближенных императора… А наши сыновья женились на простых девушках. Для нашего рода не существует ни племен, ни сословий, ни границ. Поэтому, если уж показывать герб, то только в крайнем случае, когда это совершенно необходимо. Когда от этого зависит чья-то жизнь, причем не того, кто показывает амулет.
— А Шахин?
— Что?
— Он тоже… считается…
— Чтобы он считался членом рода, нужно, чтобы я его признал. Пусть он мне предоставит такую возможность. А то он вместо этого стал со мной драться — а это невежливо.
Ширин не поняла — шутит Гостемил или всерьез говорит.
— Я думаю, — сказала она, — что если бы в Каире знали, кто наш отец… то отношение к нам было бы другим.
Гостемил не ответил. Это ей так мечтается, подумал он. Незаконные дети и в Каире презираемы, из какого рода они бы не происходили.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ЕЛЕНА
— Именно, — сказал он. — В отличие от окрестных племен, женщины у дериварян не считались домашним скотом, а были с мужчинами равны.
— Охотились и воевали?
— Зачем? У каждого свои обязанности. Воюют мужчины молодые, иногда среднего возраста. Охотятся неуемные. Уемные занимаются земледелием. Женщины содержат дом, воспитывают детей, ругают мужей, содержат кроги и хорловы терема. Иногда под настроение доят корову и латают одежу. Но за столом все равны. Женщины не садятся отдельно, как принято было у окрестных племен, не сплетничают за спинами мужей — то есть, сплетничают, конечно, но не на публике. Участвуют в делах правления.
— Зачем?
— Что зачем?
— Зачем женщине правление?
— Ну, как. Нужно же следить, чтобы женщин не притесняли. К примеру, муж строит дом. Если бы женщины не участвовали в правлении, он бы жену заставил бревна таскать, а это вредно женщинам. А то еще некоторые мужчины норовят выполнять женскую работу — дом прибирать, корову доить, детей воспитывать. Женщина же при таком муже зачахнет от скуки и безделья. Нужно, чтобы правление учитывало интересы всех жителей. Вот, в общем, так они и жили. Некоторые, в том числе Моровичи, имели владения на севере, под Муромом, и еще кое-где. Еще про наш клан рассказывают, что произошли мы от скифов, но скифы — легенда, а мы существуем на самом деле. Вот, — он снял с груди амулет и передал Ширин. — Это наш родовой герб. Солнце и два копья.
Ширин с трепетом рассмотрела амулет — простой делки, судя по всему очень древний. Не может быть, подумала она. Если Гостемил — приемный сын, то… Впрочем, славяне, если признают кого-то своим сыном, то полноправное членство в роду он получает автоматически. Стало быть — Моровичи. Мы — Моровичи.
— А потом по Днепру пришли рюриковы хорлинги и потребовали дань. Дериваряне вооружились и дали отпор. Шведская шваль отобрала один город, нынешний Киев, но остальные поселения оставила в покое. Потом пришел еще один из той же семейки, именем Олег, с большим войском. Ратников в его ватаге было больше, чем во всех дериварянских селениях людей. И князь дериварян разослал гонцов во все веси, и весь народ увел в леса. За это подлое олегово племя и дало нам кличку — деревляне, или древляне. И деревенщина еще.
Гостемил помолчал, наблюдая, как Ширин думает. Высокий ее лоб нахмурился, глаза перемещались под бровями то вправо, то влево, пухлые губы чуть приоткрылись. Прелестная девочка. Нет, она понравится местному люду, несмотря на рост. Не может не понравиться. Вон какая милая. А волосы — красивой волной, темно-каштановые. Раз каштановые — значит, где-то в роду рыжики были. Не у меня — у Зибы.
— Ту часть своей семьи, которая владела Киевом, Олег тоже уничтожил, — продолжал он. — Дериваряне два года провели в лесах, а затем стали понемногу возвращаться в города. Некоторые, правда, отправились в Киев — служить в войске. Но Олег был упрямый и не очень умный человек. И снова посылал дружины собирать дань. Все племена, что жили рядом, платили ему дань, кроме дериварян. В конце концов, чтобы избавиться от давления со стороны Олега, князь наш порешил искать союзников. Ни с хазарами, ни с печенегами он дела иметь не хотел, они дикие. Послал гонцов в Константинополь.
Гостемил умолк.
— А что могли дериваряне предложить Константинополю? — спросила Ширин. — Какая Константинополю выгода?
Ишь ты, разбирается, дотошная, вся в меня, подумал он. Что ж, придется выкладывать всю правду.
— Ты права. Золота у дериварян не водилось, меха были не слишком хороши. Но было кое-что другое. — Он снова помолчал. — Из всех славян дериваряне самые рослые, самые сильные. Как и сегодня, Константинополь был одним из трех центров работорговли, только вторым центром тогда состоял не Киев, а Веденец. Верно также и то, что при любой возможности дериваряне похищали варангов, а славян ловили — как придется. Но славян было больше. Правда и то, что дериваряне недолюбливали остальных славян за то, что те слишком легко покорились. Теперь, когда славяне занимают важные должности в киевском правлении, нынешний князь упорно распускает слухи, что, мол, славяне сами пригласили варангов к себе, чтобы те ими правили. Биричи на торге каждую речь начинают словами, «С тех пор, как пригласили предки наши Рюрика на Русь…» Молодое поколение именно так и думает. Так о чем это я? Ага… Византийский император, Леон Шестой, по настоянию одного из Моровичей, которого знал лично по давнишним походам, дал согласие на союз, поскольку предпочитал иметь дело с дериварянами, чем с диким и вероломным Олегом. Именно тогда самые уважаемые семьи дериварян приняли христианскую веру. Все крестились в Константинополе, и привезли в Искоростень, это наш главный город был, священника. А с Олегом Леон порвал отношения. Олег, узнав о таком обороте дел, собрал головорезов и пошел воевать с Константинополем.
— И воевал?
— Нет, конечно. Спеси много, и у Олега, и у его потомков. Мышление разбойничье, и повадки тоже. Леон Шестой был, конечно, правитель слабый, неискушенный в войнах, но — с одной стороны Олег со своей шайкой, а с другой — империя. Какая там война. Три тысячи варангских разбойников приплыли воевать с Византией. Греки порешили, что если просто запереть ворота в город, Олег покуражится и уйдет. Он было сунулся лезть по стене, но лезущих окатили кипятком. Даже греческий огонь не задействовали. И Олег действительно ушел, а перед уходом, куражась, прибил свой щит к константинопольской стене, пометил. Ну как, знаешь, пьяные, грамоте обученные, выцарапывают на стенах да заборах, «Здесь был Прищепа Куцый и всех страшно перепугал показом арселя в лунном свете».
Ширин засмеялась.
— А только на нас с тех пор Олег не ходил. Скромничал.
— А дальше?
— А дальше сын Олега, Игорь, женился на Хельге-Псковитянке, бабе совершенно озверевшей из-за провинциальности окружения. С этой парой у дериварян вышла противная история. Перво-наперво, едва дланью за престол ухватившись, Игорь начал налаживать поход за походом в леса — довершать отцовское дело. Много-много лет это длилось. В конце концов, а это было, когда нами правил князь по имени Малек, роду сомнительного, дериваряне согласились платить какую-то дань Киеву. Смалодушничали. Но так бывает — если в споре с разбойниками идешь на уступки, они не успокоятся, пока всего тебя не обдерут. Как-то Игорь пришел с дружиной в Искоростень второй раз за месяц. Ему и на этот раз дали — и денег, и мехов. И ему опять показалось мало. Дружину он отправил обратно в Киев, а сам с дюжиной приближенных вернулся и стал требовать, чтобы его дополнительно одарили.
— Жадный был, — заметила Ширин.
— Зарвался, — косвенно подтвердил Гостемил.
Игоря схватили и доставили в детинец князю Малеку. Малек позвал греков. Стоявший в Искоростени по союзному договору греческий контингент из ста двадцати человек объявил, как водится, что он к этим делам не причастен. Пусть князь решает, что делать с Игорем, а они пошлют гонца в Константинополь — информировать императора. Подумав, князь послал в Киев посольство с требованиями оставить дериварян в покое, а Игоря оставил заложником. Через два дня из Киева прискакал гонец от Хельги и передал князю грамоту, в коей говорились, что какие-то проходимцы объявили себя послами Малека, и что Малек держит заложником Игоря. С проходимцами уже покончено, а вот не знает ли Малек, где Игорь? Последний раз его видели, когда он за данью собирался. Малек сказал, что Игорь сидит под стражей. Посол попросился переговорить с Игорем.
— Дед мой, — сказал Гостемил, — пытался убедить Малека, чтобы посла к Игорю не впускали. Малек сделал по-своему. Посол переговорил с пленным князем и по выходе сказал, что требования Малека будут удовлетворены, ибо они справедливы. И уехал в Киев. После чего Игоря нашли в той же гриднице, где его держали, задушенного.
Малек, по словам Гостемила, перепугался и созвал совет всех старых семей к себе в палаты. Старые семьи — Грувенны, Санины, и Моровичи — посовещались и порешили, что Малека с престола следует убрать, поскольку княжеские обязанности он выполнять не способен. Тогда Малек, отчаявшись, сделал им предложение — я попрошу руки вдовы Игоря, и будь что будет, а до тех пор оставьте меня князем. Над ним посмеялись, всем было известно, что он убежденный мужеложец и с женщинами дела никогда не имел, но он действительно отправил каких-то своих провинциальных родственников в Киев, делать предложение Хельге. По прибытии посольство заперли в бане, баню подожгли с четырех сторон, но об этом стало известно позже, а пока что Малек думал, что старая Хельга-Псковитянка не устоит перед его чарами — был он молод и смазлив, в отличие от обрюзгшего старика Игоря. Но Хельга оказалась не так прямолинейна, как о ней думали. С сотней ратников и дюжиной прислужниц через неделю она пожаловала в Искоростень — на смотрины. Малек задал роскошный хвест во дворе перед теремом. Для порядку Хельга оплакала мужа, велела над могилой насыпать по традиции курган, а затем присоединилась к хвестующим. И Малек сел с нею рядом. О чем-то они говорили, шутили, смеялись.
Брезгливым аристократам Моровичам было это не по душе. Половина семьи покинула хвестующих, погрузила какие-то пожитки и земельные грамоты на повозки, и тихим ходом отправилась в родовые эйгоры под Муромом.
— А надобно сказать, что род Моровичей во всех славянских землях известен. Во всех драках участвовали, со всеми правителями до самых франкских земель имели дружеские отношения. Посему отъезд части их из Искоростени удивления не вызвал — Моровичи поступают так, как считают нужным. Каждый ратник знает, как выглядит родовой герб Моровичей…
— Правда? — спросила Ширин. — Мы действительно известны?
— И в Константинополе, и в Сигтуне, и в Саксонии, и во Франции. И какая-то наша ветвь проживает в Иберии, сражается с тамошними халифами, — добавил Гостемил со значительной улыбкой. Ширин потупилась слегка. — Потомки скифов… да… не знаю. Надо мной в детстве смеялась родня — я мирный был, мне походы и подвиги неинтересны. Читал много, упражнялся мало. Из всех Моровичей я первый такой — лень мне, да и скучное это дело — свердом махать, ежели подумать. Но скрывать не буду — пришлось и этим заниматься. Друг мой, Хелье, это его дом, учил меня обращаться со свердом, а мне уж за тридцать было. Выхода у меня тогда не было — старшие в роду доходы все забрали себе, мне выдавали малую часть, а случился неурожайный год — и этой части не стало. И пришлось мне наниматься… не в войско, а так… по соседству с войском. Там, где один в поле все-таки воин. Но это отдельная история.
Меж тем Малек и Хельга удалились в терем — сказали, что нужно им поговорить с глазу на глаз. И в тереме у них что-то не заладилось. Не то Малек перепил и потерял целеустремленность, а может сказалось отсутствие опыта, не то у самой Хельги что-то не вышло по женской части — неизвестно. Хельге было за шестьдесят, но женщина она была крепкая, а Малеку тридцать. Через час Хельга вернулась мрачная, отдала несколько приказов, и неожиданно сотня ее воинов навалилась на безоружных хвестующих и стала хозяев рубить свердами. Вскоре загорелся терем. Со всех концов города на подмогу бежали люди, но ратники оперативно увезли разозленную Хельгу, и прибежавшим ничего не оставалось, как только тушить пожар.
А еще через две недели Хельга вернулась к Искоростени с войском. Нужно отдать должное грекам — почти весь посольский контингент встал рядом с дериварянами. И началась драка. Очень много народу полегло. В конце концов киевляне одержали верх, осадили город, месяц провели под стенами, пока Малек не запросил о снисхождении. Снисхождение ему обещали, но, когда открыли ворота, киевляне вошли в город и половину его сожгли. Остальной половине назначили дань.
Считать уехавшую часть Моровичей предателями никому и в голову не пришло, не те люди. Сын и внуки Хельги пытались обложить муромских Моровичей данью, но, уехав с отказом, побоялись испортить отношения с соседями — трое Моровичей воевали в то время на стороне Новой Римской Империи, и числились на хорошем счету.
— Вот, в общем, и все, если вкратце, — сказал Гостемил.
— А… я? — спросила Ширин.
— Что — ты?
— Я тоже… считаюсь… из рода Моровичей?
— Конечно. Вот только традицию тебе следует соблюсти.
— Какую?
— Креститься.
Ширин задумалась. А вдруг Гостемил не знает, что он приемный сын? Креститься… Нужно будет — крещусь, для блага дела.
— А герб наш… Ты говоришь, что каждый ратник его знает, — вопросительно сказала она.
— Да.
— Вот если я, например, подойду на улице к ратнику и покажу ему амулет, и скажу, что я из рода Моровичей, он поверит и признает?
Гостемил помялся.
— Признать-то признает, но делать я тебе это не рекомендую.
— Почему?
— Показывать герб и кичиться происхождением — это олегово семя любит, это не для нас. Это унизило бы родовое достоинство. Наши дочери выходили замуж за конунгов и приближенных императора… А наши сыновья женились на простых девушках. Для нашего рода не существует ни племен, ни сословий, ни границ. Поэтому, если уж показывать герб, то только в крайнем случае, когда это совершенно необходимо. Когда от этого зависит чья-то жизнь, причем не того, кто показывает амулет.
— А Шахин?
— Что?
— Он тоже… считается…
— Чтобы он считался членом рода, нужно, чтобы я его признал. Пусть он мне предоставит такую возможность. А то он вместо этого стал со мной драться — а это невежливо.
Ширин не поняла — шутит Гостемил или всерьез говорит.
— Я думаю, — сказала она, — что если бы в Каире знали, кто наш отец… то отношение к нам было бы другим.
Гостемил не ответил. Это ей так мечтается, подумал он. Незаконные дети и в Каире презираемы, из какого рода они бы не происходили.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ЕЛЕНА
Стальная выдержка, доставшаяся ей по наследству от отца, позволила Ширин не показать, даже отцу, насколько она стесняется. Чисто женская наблюдательность, позволяющая трезво оценивать практический аспект обстановки с первого взгляда, дала ей понять — Киев не Каир. Лучше. Намного.
Это она осознала, как только увидела дом. Дом друга отца. Он явно не принадлежал богатому человеку — никакой роскоши, позолоты, бархата. Но — просторно, двухэтажно, есть задний двор, и там — индивидуальная баня. О том, как живут здесь богатые, можно было только догадываться.
Затем — отец оставил ее дома одну и ушел по делам. Чтобы девушке ее положения в Каире остаться одной дома, следовало как минимум подкупить прислугу.
Далее — чистоплотность, судя по наличию бани в небогатом доме и объяснения Гостемила по поводу того, как и чем пользоваться, возведена в Киеве в культ. Ширин нравилась чистоплотность — возможно, из-за унаследованной, опять же от отца, брезгливости. Отец сказал, что пойдет с дочерью в крог (крог! — еще раз восхитилась она) — а в кроге мужчины, и им не возбраняется смотреть на девушку с едва прикрытыми волосами. И еще много-много всякого. И как запросто Гостемил привел к себе в дом людей, которые вовсе ему не ровня. Все христиане такие, или только он?
Она отметила про себя, что впервые назвала киевлян «христиане», вместо «неверные». Привыкаем понемногу, не так ли.
В Каире много интересных, веселых людей, но не всех можно пригласить к себе, это зависит от их происхождения и благополучия. Киев — свободный, легкомысленный, радостный. Правда, отец сказал, что ей нужно креститься. То есть, принять веру… неверных… Сможет ли она? И она решила — сможет. Она вспомнила, как Гостемил пощадил Шахина, и попыталась представить кого-нибудь из ее круга знакомых, кто поступил бы на его месте также. Нет, невозможно. Что-то у христиан есть такое, чего у нас нет. В любом случае, все это через неделю кончится, и никто ни о чем не узнает.
Гостемил взял ее руку в свою, и что-то говорил, ласковое, и она снова уснула, а проснулась только на рассвете. Одевшись, она спустилась в гридницу и перешла в столовую. На полу вповалку рядышком спали Порука и Астрар. Гостемил, полностью одетый, поправлял бальтирад, явно собираясь куда-то идти.
— А… доброе утро, — сказала Ширин.
— Да… здравствуй, — он улыбнулся, но тут же снова посерьезнел.
— Ты куда-то собираешься?
— Не знаю даже. — Он помолчал. — Куда он ушел? Я подозреваю, что в церкву. И понимаю, почему. Долг. Не люблю службу. Как заладят — долг, долг… не дыхнуть…
— Кто?
— Илларион. Ушел служить заутреню. Наверное. Его там убьют. Хоть бы меня разбудил, что ли.
— Я с тобой.
Гостемил подумал.
— Хорошо, — сказал он. — Вот, возьми кинжал на всякий случай, помести за гашник.
— А эти?
— Не проснутся до полудня. А, да, сленгкаппа на меху у Хелье была где-то.
— На меху?
— Снег идет.
Они вышли на улицу. Снег валил крупными хлопьями, густо. Город весь побелел и стал невероятно тих. Ширин, ни разу в жизни не видевшая настоящий снегопад, поразилась и обрадовалась — несмотря на то, что непривычно холодный воздух неприятно обжигал лицо, а руки сразу закоченели.
— Руки спрячь под сленгкаппу, — велел ей Гостемил.
Они дошли до пристани. Днепр лежал молчаливой серой гладью и ничего не отражал.
— Как тихо кругом, — сказала Ширин.
Гостемил чуть помедлил, поправил сленгкаппу, и решительно повернул на Боричев Спуск, ненавидимый всеми дериварянами, но, увы, церковь Ипполита, Алексин Храм, именно на этом спуске и стояла.
Неожиданно в прозрачной, загадочной утренне-снежной тишине раздался колокольный звон. Кто-то бил в колокол храма. Гостемил покачал головой — он знал, кто именно. Ширин сперва насторожилась, но затем поняла, что глубокие, неожиданно мелодичные удары колокола ей нравятся.
Двери Алексиного Храма стояли распахнутые. Внутри же храм был пуст. Гостемил перекрестился на алтарь, огляделся, и крикнул:
— Хо, Илларион! Спускайся, уж все прихожане в сборе!
Через некоторое время Илларион появился у алтаря. Гостемил приблизился и сказал ему на ухо несколько слов. Илларион посмотрел на Ширин, кивнул, и с серьезным видом начал службу.
Ширин, отдавая себе отчет в том, что находится в храме неверных, восприняла это совершенно спокойно — и сама удивилась. Как же так, подумала она. Это противоречит всему… почти всему… чему я училась. Я стою… рядом с мужчиной… в храме… идет служба… Почему мне так легко?
А я ненавижу прошлую жизнь, поняла она. Ненавижу давно, ненавижу страстно. И воином я стала — беспрецедентный случай — потому что лучше погибнуть от руки неверного, чем жить с верными, невыносимо лицемерными и тупыми, женщинами в Каире. В Каире у женщин общение — только с другими женщинами, я была исключением, но рано или поздно мне пришлось бы смириться. Всю жизнь бы видела их постные лица с плохой кожей и уродливые улыбки, слушала бы дурные разговоры, обоняла бы вонючие тела. А мужчины в Каире — не намного лучше. И все тебя поучают. С отцом я знакома три дня, и ни одного нравоучения я от него пока что не слышала. Знакома также с этим вот… жрецом… и он тоже не читает нотации, а ведь он священник! И Порука с Астрар ругаются, но не поучают друг друга. Очевидно, наставниками работают в этом городе только те, кому за это платят.
В церковь вошел прихожанин. А за ним еще несколько. К концу службы набралось около дюжины человек, мужчин и женщин, разных возрастов и сословий.
Отслужив, Илларион благословил паству и, сделав знак Гостемилу — подождать, скрылся в боковой двери. Прихожане начали расходиться. Ширин посмотрела на Гостемила.
— Пойдем, глянем, что там делается, на улице, — сказал он.
На улице снега было уже по щиколотку. Двое ратников вели вверх, к детинцу, какого-то прощелыгу со свирепым лицом.
— Ого! — Гостемил огляделся. — Похоже, светлейший отпрыск прибыл снова в Киев и привел дружину.
Это действительно так и было. Владимир вернулся накануне, и после этого всю ночь сто ратников наводили справки — ловили шляющихся по улицам и спрашивали у них, что произошло давеча и где искать виновных. Утром город почувствовал облегчение. Робко, постепенно, люди начали выходить на улицы. Тем не менее, Алексин Храм был пока что единственной функционирующей церковью на весь Киев.
— Красиво, — сказала Ширин, снова радуясь снегу и пейзажу. — А… служба… молитва… мне очень понравилась.
Гостемил подмигнул ей, и ей тоже захотелось подмигнуть в ответ, но она сдержалась. Они вернулись внутрь. Вскоре Илларион вышел к ним, ведя за собой среднего возраста благообразную пару.
— Познакомьтесь, — сказал он. — Это болярин Сметка и жена его, Гудрун. А это — болярин Гостемил с дочерью, привел ее крестить.
Очевидно, Илларион их подготовил — сказал, что крестить будут взрослую девушку, поскольку ни Сметка, ни Гудрун удивления не выказали.
— Очень рада, — с достоинством сказала Гудрун, улыбаясь.
— Я тоже очень рад, — добавил Сметка. — Ладная у тебя дочка, болярин. Ты из какого рода?
— Из Моровичей.
— О! — уважительно сказал Сметка. — Честь великая, болярин! А мы из Голубкиных.
— Суздальский род, — вспомнил Гостемил, чуть подумав.
— Основная ветвь в Суздали, а наша, побочная — из старых киевлян. Болярышня, — обратился он к Ширин, и ей стало невыносимо приятно, приятнее, чем когда он отметил ее ладность, — мы оба к твоим и твоего отца услугам. Гудрун, скажи хоть слово.
Гудрун улыбнулась и не обиделась, из чего Ширин заключила, что она не только достойно держаться умеет, но и ум у нее есть, и сказала:
— Да, мы будем твоими крестными.
Ширин не знала, что это такое, но не подала виду.
— Это хорошо, — сказала она.
— Какое же имя ты себе выбрала для крещения? — спросила Гудрун.
— Еще не выбрала, — пришел дочери на помощь Гостемил. — Вот мы спросим Иллариона, может подскажет.
— Подскажет, подскажет, — заверил Сметка. — Священник у нас, хоть и молод и горяч, но дело свое знает. А к вечеру добро пожаловать к нам, на Ряженку. Третий дом от угла, с белым порталом.
— Да, напомни мне, — сказала Гудрун, обращаясь к Ширин, — нам недавно привезли целый сундук из Веденца, там такие броши — загляденье! Возьмешь, сколько захочешь. Есть несколько фигурных, золотистого оттенка, они хорошо будут сочетаться с цветом твоих волос.
— Супруге моей лишь бы броши перебирать, — заметил Сметка. — Дело женское, а я в толк не возьму никак — что такого хорошего во всех этих побрякушках? Часами могут любоваться.
— Сметка, мы в церкви.
— Ну так что же? Я и в Судный День скажу тоже самое — половину времени, кое могла жена моя посвятить духовному совершенствованию, истратила она на любование драгоценностями.
Ширин подумала, что теперь-то уж Гудрун точно обидится, но вместо этого Гудрун засмеялась.
— Мужчины не понимают, — объяснила она Ширин. — Или делают вид, что не понимают. А для нас драгоценности — как для них оружие. Видела, как стоят мужчины возле оружейной лавки? А уж зайдут, так каждый ножик со всех сторон обсмотрят, каждый щиток на прочность проверят, себя им по лбу ударяя.
Теперь засмеялся Сметка, а Гостемил улыбнулся широко, приветливо. Ему нравилась эта пара.
— Ну вот скажи, — попросил Сметка, — ну вот, когда мы в гости собираемся… четверть века мы женаты… ты ведь перед зеркалом своим венецианским вертишься час, а то и два, то тут поправляя, то там приглаживая. А потом вдруг, после всего этого, — ах, нет, это неправильная запона, тут другой совсем цвет нужен, и материал, и орнамент, а то размер моих глаз никак не сочетаются с этим узором под левой грудью.
Гудрун снова рассмеялась.
— И ведь что глупо-то, — продолжал Сметка (Ширин поняла, что говорит-то он правду, но говорит ее шутливым тоном, то есть, любит жену и ее причуды, и расстроился бы, если бы на приготовления у Гудрун уходило меньше времени), — хочешь ты выглядеть привлекательно, а цель-то какая? Поддерживать интерес мужа нужно дома, а не на людях. А так — что хорошего, когда в гостях на тебя мужчины пялятся?
— Во-первых, — ответила Гудрун, — это тоже поддерживает интерес мужа. Во-вторых, у женщины в гостях самое главное, чтобы все остальные женщины лопнули от зависти, а мужчины изныли бы от неудовлетворенной страсти. Если не лопнули и не изныли, значит поход не удался. И в третьих, когда в гостях к женщине такое внимание, это позволяет ей впоследствии снисходительно, а не с ненавистью, смотреть на мужа.
Это она осознала, как только увидела дом. Дом друга отца. Он явно не принадлежал богатому человеку — никакой роскоши, позолоты, бархата. Но — просторно, двухэтажно, есть задний двор, и там — индивидуальная баня. О том, как живут здесь богатые, можно было только догадываться.
Затем — отец оставил ее дома одну и ушел по делам. Чтобы девушке ее положения в Каире остаться одной дома, следовало как минимум подкупить прислугу.
Далее — чистоплотность, судя по наличию бани в небогатом доме и объяснения Гостемила по поводу того, как и чем пользоваться, возведена в Киеве в культ. Ширин нравилась чистоплотность — возможно, из-за унаследованной, опять же от отца, брезгливости. Отец сказал, что пойдет с дочерью в крог (крог! — еще раз восхитилась она) — а в кроге мужчины, и им не возбраняется смотреть на девушку с едва прикрытыми волосами. И еще много-много всякого. И как запросто Гостемил привел к себе в дом людей, которые вовсе ему не ровня. Все христиане такие, или только он?
Она отметила про себя, что впервые назвала киевлян «христиане», вместо «неверные». Привыкаем понемногу, не так ли.
В Каире много интересных, веселых людей, но не всех можно пригласить к себе, это зависит от их происхождения и благополучия. Киев — свободный, легкомысленный, радостный. Правда, отец сказал, что ей нужно креститься. То есть, принять веру… неверных… Сможет ли она? И она решила — сможет. Она вспомнила, как Гостемил пощадил Шахина, и попыталась представить кого-нибудь из ее круга знакомых, кто поступил бы на его месте также. Нет, невозможно. Что-то у христиан есть такое, чего у нас нет. В любом случае, все это через неделю кончится, и никто ни о чем не узнает.
Гостемил взял ее руку в свою, и что-то говорил, ласковое, и она снова уснула, а проснулась только на рассвете. Одевшись, она спустилась в гридницу и перешла в столовую. На полу вповалку рядышком спали Порука и Астрар. Гостемил, полностью одетый, поправлял бальтирад, явно собираясь куда-то идти.
— А… доброе утро, — сказала Ширин.
— Да… здравствуй, — он улыбнулся, но тут же снова посерьезнел.
— Ты куда-то собираешься?
— Не знаю даже. — Он помолчал. — Куда он ушел? Я подозреваю, что в церкву. И понимаю, почему. Долг. Не люблю службу. Как заладят — долг, долг… не дыхнуть…
— Кто?
— Илларион. Ушел служить заутреню. Наверное. Его там убьют. Хоть бы меня разбудил, что ли.
— Я с тобой.
Гостемил подумал.
— Хорошо, — сказал он. — Вот, возьми кинжал на всякий случай, помести за гашник.
— А эти?
— Не проснутся до полудня. А, да, сленгкаппа на меху у Хелье была где-то.
— На меху?
— Снег идет.
Они вышли на улицу. Снег валил крупными хлопьями, густо. Город весь побелел и стал невероятно тих. Ширин, ни разу в жизни не видевшая настоящий снегопад, поразилась и обрадовалась — несмотря на то, что непривычно холодный воздух неприятно обжигал лицо, а руки сразу закоченели.
— Руки спрячь под сленгкаппу, — велел ей Гостемил.
Они дошли до пристани. Днепр лежал молчаливой серой гладью и ничего не отражал.
— Как тихо кругом, — сказала Ширин.
Гостемил чуть помедлил, поправил сленгкаппу, и решительно повернул на Боричев Спуск, ненавидимый всеми дериварянами, но, увы, церковь Ипполита, Алексин Храм, именно на этом спуске и стояла.
Неожиданно в прозрачной, загадочной утренне-снежной тишине раздался колокольный звон. Кто-то бил в колокол храма. Гостемил покачал головой — он знал, кто именно. Ширин сперва насторожилась, но затем поняла, что глубокие, неожиданно мелодичные удары колокола ей нравятся.
Двери Алексиного Храма стояли распахнутые. Внутри же храм был пуст. Гостемил перекрестился на алтарь, огляделся, и крикнул:
— Хо, Илларион! Спускайся, уж все прихожане в сборе!
Через некоторое время Илларион появился у алтаря. Гостемил приблизился и сказал ему на ухо несколько слов. Илларион посмотрел на Ширин, кивнул, и с серьезным видом начал службу.
Ширин, отдавая себе отчет в том, что находится в храме неверных, восприняла это совершенно спокойно — и сама удивилась. Как же так, подумала она. Это противоречит всему… почти всему… чему я училась. Я стою… рядом с мужчиной… в храме… идет служба… Почему мне так легко?
А я ненавижу прошлую жизнь, поняла она. Ненавижу давно, ненавижу страстно. И воином я стала — беспрецедентный случай — потому что лучше погибнуть от руки неверного, чем жить с верными, невыносимо лицемерными и тупыми, женщинами в Каире. В Каире у женщин общение — только с другими женщинами, я была исключением, но рано или поздно мне пришлось бы смириться. Всю жизнь бы видела их постные лица с плохой кожей и уродливые улыбки, слушала бы дурные разговоры, обоняла бы вонючие тела. А мужчины в Каире — не намного лучше. И все тебя поучают. С отцом я знакома три дня, и ни одного нравоучения я от него пока что не слышала. Знакома также с этим вот… жрецом… и он тоже не читает нотации, а ведь он священник! И Порука с Астрар ругаются, но не поучают друг друга. Очевидно, наставниками работают в этом городе только те, кому за это платят.
В церковь вошел прихожанин. А за ним еще несколько. К концу службы набралось около дюжины человек, мужчин и женщин, разных возрастов и сословий.
Отслужив, Илларион благословил паству и, сделав знак Гостемилу — подождать, скрылся в боковой двери. Прихожане начали расходиться. Ширин посмотрела на Гостемила.
— Пойдем, глянем, что там делается, на улице, — сказал он.
На улице снега было уже по щиколотку. Двое ратников вели вверх, к детинцу, какого-то прощелыгу со свирепым лицом.
— Ого! — Гостемил огляделся. — Похоже, светлейший отпрыск прибыл снова в Киев и привел дружину.
Это действительно так и было. Владимир вернулся накануне, и после этого всю ночь сто ратников наводили справки — ловили шляющихся по улицам и спрашивали у них, что произошло давеча и где искать виновных. Утром город почувствовал облегчение. Робко, постепенно, люди начали выходить на улицы. Тем не менее, Алексин Храм был пока что единственной функционирующей церковью на весь Киев.
— Красиво, — сказала Ширин, снова радуясь снегу и пейзажу. — А… служба… молитва… мне очень понравилась.
Гостемил подмигнул ей, и ей тоже захотелось подмигнуть в ответ, но она сдержалась. Они вернулись внутрь. Вскоре Илларион вышел к ним, ведя за собой среднего возраста благообразную пару.
— Познакомьтесь, — сказал он. — Это болярин Сметка и жена его, Гудрун. А это — болярин Гостемил с дочерью, привел ее крестить.
Очевидно, Илларион их подготовил — сказал, что крестить будут взрослую девушку, поскольку ни Сметка, ни Гудрун удивления не выказали.
— Очень рада, — с достоинством сказала Гудрун, улыбаясь.
— Я тоже очень рад, — добавил Сметка. — Ладная у тебя дочка, болярин. Ты из какого рода?
— Из Моровичей.
— О! — уважительно сказал Сметка. — Честь великая, болярин! А мы из Голубкиных.
— Суздальский род, — вспомнил Гостемил, чуть подумав.
— Основная ветвь в Суздали, а наша, побочная — из старых киевлян. Болярышня, — обратился он к Ширин, и ей стало невыносимо приятно, приятнее, чем когда он отметил ее ладность, — мы оба к твоим и твоего отца услугам. Гудрун, скажи хоть слово.
Гудрун улыбнулась и не обиделась, из чего Ширин заключила, что она не только достойно держаться умеет, но и ум у нее есть, и сказала:
— Да, мы будем твоими крестными.
Ширин не знала, что это такое, но не подала виду.
— Это хорошо, — сказала она.
— Какое же имя ты себе выбрала для крещения? — спросила Гудрун.
— Еще не выбрала, — пришел дочери на помощь Гостемил. — Вот мы спросим Иллариона, может подскажет.
— Подскажет, подскажет, — заверил Сметка. — Священник у нас, хоть и молод и горяч, но дело свое знает. А к вечеру добро пожаловать к нам, на Ряженку. Третий дом от угла, с белым порталом.
— Да, напомни мне, — сказала Гудрун, обращаясь к Ширин, — нам недавно привезли целый сундук из Веденца, там такие броши — загляденье! Возьмешь, сколько захочешь. Есть несколько фигурных, золотистого оттенка, они хорошо будут сочетаться с цветом твоих волос.
— Супруге моей лишь бы броши перебирать, — заметил Сметка. — Дело женское, а я в толк не возьму никак — что такого хорошего во всех этих побрякушках? Часами могут любоваться.
— Сметка, мы в церкви.
— Ну так что же? Я и в Судный День скажу тоже самое — половину времени, кое могла жена моя посвятить духовному совершенствованию, истратила она на любование драгоценностями.
Ширин подумала, что теперь-то уж Гудрун точно обидится, но вместо этого Гудрун засмеялась.
— Мужчины не понимают, — объяснила она Ширин. — Или делают вид, что не понимают. А для нас драгоценности — как для них оружие. Видела, как стоят мужчины возле оружейной лавки? А уж зайдут, так каждый ножик со всех сторон обсмотрят, каждый щиток на прочность проверят, себя им по лбу ударяя.
Теперь засмеялся Сметка, а Гостемил улыбнулся широко, приветливо. Ему нравилась эта пара.
— Ну вот скажи, — попросил Сметка, — ну вот, когда мы в гости собираемся… четверть века мы женаты… ты ведь перед зеркалом своим венецианским вертишься час, а то и два, то тут поправляя, то там приглаживая. А потом вдруг, после всего этого, — ах, нет, это неправильная запона, тут другой совсем цвет нужен, и материал, и орнамент, а то размер моих глаз никак не сочетаются с этим узором под левой грудью.
Гудрун снова рассмеялась.
— И ведь что глупо-то, — продолжал Сметка (Ширин поняла, что говорит-то он правду, но говорит ее шутливым тоном, то есть, любит жену и ее причуды, и расстроился бы, если бы на приготовления у Гудрун уходило меньше времени), — хочешь ты выглядеть привлекательно, а цель-то какая? Поддерживать интерес мужа нужно дома, а не на людях. А так — что хорошего, когда в гостях на тебя мужчины пялятся?
— Во-первых, — ответила Гудрун, — это тоже поддерживает интерес мужа. Во-вторых, у женщины в гостях самое главное, чтобы все остальные женщины лопнули от зависти, а мужчины изныли бы от неудовлетворенной страсти. Если не лопнули и не изныли, значит поход не удался. И в третьих, когда в гостях к женщине такое внимание, это позволяет ей впоследствии снисходительно, а не с ненавистью, смотреть на мужа.