Страница:
— Да, порядок нужен, во всем, — сказал Гостемил. — Где бы коня привязать?
— А вон стойла.
— Да. Пойдем, привяжем.
Единственное свободное стойло оказалось перекрыто огромным сундуком.
— Новые седла прибыли давеча, — объяснил Ковыль. — Дураки конюхи не отодвинули. Надо им дать взбучку. Тут вдвоем не справиться, нужно позвать кого-нибудь.
Гостемил уперся в край и без особых усилий отодвинул сундук, одним движением. У Ковыля слегка приоткрылся рот, но на словах он восхищения не выразил. Привязали коня и дали ему овса, а сами пошли в дом.
— Вы, когда Ярослава схватите, — говорил Ковыль, наливая Гостемилу в кружку греческое вино, — так сюда его не ведите, а сразу в Житомир. Иначе фатимиды обязательно заинтересуются. Бескорыстно преданные своему делу они только на словах, а выкуп получить не прочь.
— С кого ж им получать выкуп?
— Найдут с кого. Ежели у Судислава Псковитянина по возведении на престол не возникнет желания выкупить брата, так у Ярослава в Швеции родни много. Но фатимидам про это говорить нельзя. Можно все испортить. Надо сказать — схвачен Ярослав. И всё.
— Это отец твой придумал? — спросил Гостемил.
— Ну уж и отец. Как кто придумает — так сразу отец. Но, в общем, он. Я его только надоумил, да подсказывал иногда. А по поводу Хелье я тебе так скажу — подкупать его не надо, запросит много, а изловить необходимо.
— Подумаешь — Хелье, — сказал Гостемил.
— Не скажи, Бьярке, не скажи… Он давно при Ярославе, и репутация у него вполне заслуженная. Как вино?
— Должен признаться тебе, Ковыль, превосходное вино. Никогда такого не пил.
— Вот, я же говорил!
— У тебя замечательный вкус, Ковыль. Слушай, не в службу, а в дружбу… Я дам тебе знать, где остановился, а ты… хмм… даже неудобно как-то просить тебя…
— Ничего, ничего. Проси. Я для тех, кто мне люб, что хочешь сделаю!
— Да… так нельзя ли тому купцу дать знать, а я хорошо заплачу… чтобы мне этого вина прислали… а?
— Трудно, — серьезно и озабоченно сказал Ковыль. — Там много разных сложностей. Но, в общем, я постараюсь.
— Уж постарайся, пожалуйста, Ковыль.
— Постараюсь.
— Буду тебе благодарен. А насчет Хелье…
— Эх! — сказал Ковыль. — Надо будет на следующей неделе на этого купца выйти. Думаю, он уж вернулся из Греции…
— Да, я прямо не знаю, как тебя благодарить. Насчет же Хелье..
— Хелье? — Ковыль усмехнулся. — Вы, Неустрашимые, у себя в Швеции, Полонии да Полоцке может и знаете, что к чему, а у нас все не так. Смех — вы Жискара собирались убивать, пока отец мой вас не отговорил! Жискар — никто, спившийся хвитострадатель. Или Ляшко — он действительно всего лишь рука Ярослава. Схватишь Ярослава — и где он, этот Ляшко? То же, что и с Вышатой, скоморохом новгородским. Полководец! Какой он полководец! А Хелье — человек опасный. И лучше всего его даже не хватать, а стрелой приголубить, с хорошего расстояния. Хотя с другой стороны жалко — он всех правителей мира знает, со всеми на дружеской ноге. Но, к сожалению, подкупать — трудно, и дорого. Можно, правда, схватить его сына, а Хелье этим пугать — мол, не хочешь по-нашему, так мы твоего сына… да… Но долго так не протянешь, Хелье хитрый и деятельный. Фатимиды правы — они его по Константинополю помнят, ученые уж. О! Слушай, Бьярке, сейчас я тебя угощу… с вином очень хороши… муромские пряники! Пробовал когда-нибудь?
— Нет. Угости.
— Вот.
Ковыль отошел в угол, открыл там сундук, и вынул из него холщовый мешок.
— Это просто объедение, Бьярке! В Муроме — никогда бы не подумал — такое умеют! Один из наших привез — я, как попробовал, велел ему еще купить, а мешок-то весь себе забрал. Нужно же мне за труды мои какие-то привилегии иметь. Все-таки я главный здесь.
Он подмигнул Гостемилу. Гостемил улыбнулся и тоже подмигнул. И взял один пряник. И надкусил. Пряник таял во рту, источал необыкновенный аромат.
— О! — восхитился Гостемил. — Это же просто… ммм… невероятно вкусно.
— Вот! Что я говорил!
Какая же скотина этот Нимрод, подумал Гостемил. Чего ему не хватает? Еда любая. Одежда любая. Деньги — он берет у меня сколько хочет, отчета я не требую. И все ему, гаду, мало — пряниками на стороне приторговывает. Вот продам его фатимидам — научат его разбирать, где доброе отношение, а где что попало. Подлец.
Вошел какой-то малый свирепого вида.
— Тяпка, тебя кто звал? — спросил Ковыль. — Тебе где быть-то надо?
— Э… — сказал Тяпка, раздумывая над вопросом.
— Не здесь тебе нужно быть, Тяпка. Ибо в отсутствие отца моего я здесь хозяин, и твой хозяин тоже я. И я тебя не звал, а ты пришел.
— Я только лишь… э… Так ведь отец твой едет!
— Как! А почему нет посвиста?
— Так ведь вот… нету.
— Я всем вам уши поотрезаю! — рассердился Ковыль. Повернувшись к Гостемилу, он пожаловался, — Вот видишь, Бьярке, с каким народом приходится дело иметь! Несусветность! Невежество! Отлынивание! Главного, а ведь я здесь главный, никто не слушает! Чтобы был мне посвист! Иди и свисти.
— Да у меня, Ковыль, свистеть плохо получается. Кричать могу громко, не устану. А свистеть — так не каждый раз.
— Позор, — сказал Ковыль. — Что ты меня перед гостем позоришь? А вдруг он по-славянски понимает?
— Понимаю, — сказал Гостемил.
— Вот видишь, сволочь, понимает гость! Ну, что мне с вами со всеми делать! Бездельники!
Было слышно, как подводят коней ко входу, привязывают. Вскоре в дом вошли двое — купец Семяшко и племянник его управляющего, именем Лисий Нос.
— Ого-го, болярин! — сказал Семяшко. — Что это ты в сии края подался?
— Отец! — Ковыль сделал Семяшке страшные глаза, стыдясь за него, и, понизив голос, добавил в отчаянии, — Это Бьярке!
Семяшко коротко свистнул на низкой ноте, а затем выше, и тоже коротко, и в третий раз — длинно. Племянник управляющего повторил свист, нота в ноту.
— Рад тебя видеть, Семяшко, — Гостемил кивнул, не вставая. — Представляешь, такая незадача — сходил я в детинец, а денег-то моих там и не оказалось! Мне сказали, что ты все деньги забрал себе. Еще упоминали какого-то, леший его знает, Свистуна, но это они путают что-то, наверное.
— Ты, болярин, судя по тому, что нашел сюда дорогу, неглуп, — сказал Семяшко. — Но и не умен, опять же судя по тому, что нашел сюда дорогу. А известно ли тебе, болярин, что ездят сюда, вот в этот дом, только по приглашению?
— У меня не было времени раздобыть приглашение, уж не обессудь, — объяснил Гостемил. — Я спешил, и сейчас спешу. Так что — деньги мои мне пожалуй, те самые триста гривен, и лучше золотом — золото возить сподручнее, меньше места занимает. И расстанемся друзьями.
Семяшко подошел к столу, сел на ховлебенк, подпер щеку рукой, покосился на Ковыля, и спросил:
— Ты все еще считаешь, что это Бьярке?
— Я-то…
— А все командовать да руководить лезешь. А сам шведа от славянина отличить не можешь.
— Он говорит по-шведски!
— Я тоже, ну и что? Это какой же северянин по-шведски не знает, дубина? И что же ты успел ему поведать? По-шведски?
— Да он, в общем-то, мне все поведал, что сам знал, — наябедничал Гостемил. — И о том, что у Неустрашимых с фатимидами здесь сходка назначена, и что Ярослава собираются хватать, а Судислава сажать на киевский престол, и что фатимиды заберут себе всю Русь до Киева, а Неустрашимые…
— Врешь, я этого не говорил!
Гостемил пожал плечами. Семяшко посмотрел на сына.
— В кого ты такой дурак, хотел бы я знать. Мать твоя умная была, сам я не то, чтобы пяди во лбу несчитанные водились, но и чурбаном не назовешь. Эх! Болярин, послушай… Не знаю, чей ты спьен, но я был о тебе лучшего мнения.
— Мне грустно, что твое мнение обо мне ухудшилось, но я не спьен, — возразил Гостемил. — Я всего лишь приехал деньги получать. Но, конечно же, после услышанного я помимо денег еще кое-что получу.
— Ого, — Семяшко прищурился на Гостемила. — Да ты, болярин, не промах, выгоды своей не упустишь. Что ж… Тяпка, налей-ка мне вина.
— Вино это — дрянь страшнейшая, — предупредил Гостемил. — Твоего сына одурачил какой-то проходимец, прикинувшийся греческим купцом. А вот пряники действительно вкусные. Попробуй.
В дом стали входить, и заходить в гридницу, один за другим дюжие парни с топорами в руках. Семяшко обернулся на них и сделал им знак. Парни начали вставать по периметру гридницы, не приближаясь к столу. Семяшко взял пряник и откусил. Ему понравилось.
— Действительно, — сказал он, — хорошие пряники. Я к старости сладкое стал любить.
— Я тоже, — доверительно сообщил Гостемил, — но дело такое — нельзя. Нельзя нам с тобою сладкое есть, Семяшко. От сладкого толстеют и замедляются. И разные другие хвори приключаются.
— Так сколько же стоит твое молчание, болярин? — спросил Семяшко. — Спрашиваю я из любопытства.
— Знаешь, Семяшко — не приценивался я к своему молчанию до сих пор. Даже странно. Наверное дорого, поскольку поговорить я люблю страсть как! В этом ты убедишься скоро.
— Не без того, — заметил Семяшко.
— Отец, позволь мне самому его…
— Молчи, Ковыль. Ты уж наделал дел сегодня, хватит. А теперь, болярин, я сам скажу тебе, сколько твое молчание стоит.
— Скажи, буду признателен.
— Оно бы не стоило ничего, если бы мы тебе прямо сейчас вырвали бы язык и выкололи глаза. Но ты, наверное, грамотный, писать умеешь.
— Давно не писал.
— Это все равно. Да, так вот. Язык тебе вырывать бесполезно. Также, можно вырезать половину твоей родни, и пообещать вырезать вторую половину, если ты рот раскроешь. Тут беда в том, что родни у тебя толком нет. Есть какие-то дальние Моровичи, где-то, леший его знает, где… в Тмутаракани, что ли. То есть, нет, в Искоростени, конечно же. Древляне.
— Дериваряне, — поправил Гостемил, строго нахмурясь.
— Это все равно. Тебе до них дела нет, понимаю. Можно было бы завалить тебя золотом до ушей, но мне, как твоему поверенному, известны все твои дела. К излишествам ты, судя по всему, равнодушен — а это значит, что потребуется много золота, чтобы вскружить тебе голову, а я давеча поистратился. Можно было бы также просто женить тебя на одной из моих дочерей — а у меня их целых три на выданье. Тогда я заплатил бы свадебные издержки — скажем, пятьдесят кун серебра. Но тут уж мои собственные предубеждения действуют — не хочу я с тобою родниться, болярин! Ибо с Моровичами у меня старые счеты. По милости твоего дяди отец мой тридцать лет в остроге отсидел. Да и противно мне родниться — с подлецом. А ведь ты подлец, болярин. Приехал, нашел дурака — сына моего, и все у него выведал, выдавая себя за другого.
— Я не подлец, — возразил Гостемил. — Просто я коварен очень.
— Остается, болярин, одно — порешить тебя тут же. Ты не бойся, это быстро. Но в доме моем смертоубийства не допущу! Выведут тебя в лесок, рубанут несколько раз топором, да и закопают. Ты, вроде бы, христианин, а церковь мы здесь пока что не завели — не обессудь. Но, если хочешь, могу священнику сказать — черниговский сбежал, так муромскому скажу, как будет случай, чтобы… как бишь у вас это называется?… помянул тебя. Что-то в этом роде. Но вот что, болярин. Умереть ты можешь быстро, а можешь и медленно. Это мы тоже умеем. И если не хочешь медленно, то возьмешь ты хартию чистую, стило я тебе дам, и, поскольку ты грамотный, напишешь дарственную на имя купца Семяшки. Мол, ушел я в монахи, не ищите, наследников у меня нет, посему Семяшко распорядится — что на церковь, что смердам. Я вижу, сомневаешься ты, болярин. Что ж, сейчас тебя возьмут под белы руки, отведут вон туда… там есть удобное помещение… и устройства всякие для зажима конечностей, растягивания суставов, и прочая. Объяснят, что к чему — самую малость. Потом вернешься и напишешь.
Он подал знак — трое из примерно дюжины парней приблизились к Гостемилу и встали у него за спиной.
— Проводите болярина, — сказал, улыбаясь, Семяшко.
Большая рука с некрасивыми ногтями и короткими толстыми пальцами легла Гостемилу на плечо.
Гостемилу это не понравилось. Он схватил руку за запястье и, вскакивая на ноги, сжал и крутанул ее вбок. Треснула кость. Второй парень махнул топором — Гостемил увернулся, и топор вонзился в ховлебенк. Гостемил ударил коленом в нагнувшееся вслед за топором лицо, выдернул топор, и хлестнул третьего молодца по скуле свободной рукой. Тот закачался и упал на спину. Той же рукой Гостемил перевернул стол на Ковыля, шагнул вперед, выбил ногой из-под Семяшки ховлебенк, схватил его за волосы, приподнял, и приставил острие топора главарю разбойников к горлу.
— Рубите его! Рубите! — закричал Семяшко.
— Двинетесь — я перепилю ему шею, а потом будет весело, — предупредил Гостемил. — Ляжете вы все, даю вам слово, и половина из вас никогда больше не поднимется.
И все-таки один из оставшихся стоять на ногах решился — подошел сбоку и чуть сзади. Взлетел вверх топор. Гостемил ударил парня наотмашь тыльной стороной левой руки и чуть отодвинулся. Парень потерял равновесие, и Гостемил, поймав его за плечо, пинком вогнал его в стену с такой силой, что слышно было, как щелкают хрящи и ломаются кости. Парень бесформенной массой осел на пол.
— Вы что же, правда хотите подраться? — спросил Гостемил. — Так бы и сказали. Чего ж меня было дразнить понапрасну.
Он отпустил Семяшку, воткнул топор в стену — лезвие ушло в дерево пальцев на семь — и поднял опрокинутый длинный и тяжелый ховлебенк.
Восемь человек переминались с ноги на ногу, но все-таки рассредоточились, встали полукругом, взяли топоры на изготовку. Гостемил пугнул их один раз, другой, а потом пошел в атаку. Те, что стояли справа от него, стали заходить ему за спину, но гридница была просторная. Взмахом ховлебенка Гостемил достал двоих, переместился, ткнул одного торцом. Один из стоящих сзади метнул топор и попал топорищем в одного из стоящих спереди. Гостемил крутанулся вместе с ховлебенком, и еще один малый упал без сознания.
Ковыль выбрался из-под опрокинутого стола, тряхнул головой, и кинулся в угол — там стояли колчан со стрелами и лук. Гостемил поставил ховлебенк на торец и вытащил сверд. Четверо стоящих на ногах предприняли еще одну попытку, кинувшись на Гостемила скопом и отчаянно крича. Гостемил отступил за стоящий на торце ховлебенк — один из топоров вонзился в толстую доску. Еще один топор ударил сбоку — Гостемил отскочил и перерубил держащую топор руку. Раздался истошный крик, и трое невредимых пришли в ужас. Перед ними стоял не человек — а какое-то непонятное, огромное существо, похожее на человека, герой каких-то небывалых древних саг, неуязвимый, разящий, безжалостный. Они остановились. Гостемил почувствовал спиной движение и отскочил в сторону. Стрела прошла в двух пальцах от ховлебенка и вонзилась одному из троих в горло. Гостемил еще раз переместился, и вторая стрела вонзилась в ховлебенк. Ковыль стрелял метко. Если бы Гостемил продолжал стоять к нему спиной, сын Свистуна убил бы его третьим выстрелом. Но Гостемил, отпугнув двух оставшихся противников взмахом сверда, переместился за ховлебенк, приподнял его и, держа вертикально и пользуясь им, как щитом, быстро двинулся к Ковылю. Ковыль не успел выйти из угла — пошел боком вдоль стены, и Гостемил с размаху припечатал его к ней все тем же ховлебенком. Ковыль упал и застыл неподвижно.
Гостемил обернулся и сделал шаг по направлению к двум, стоящим с топорами. Оба тут же бросили топоры и бросились бежать вон из гридницы.
Сперва Гостемил подумал, что Свистун успел ускользнуть, но, окинув помещение взглядом, увидел главаря разбойников, жмущегося к стене. В суматохе его задели топором — повредили бедро. Свистун пытался, хромая, идти в правильном направлении — к двери. Гостемил шагом дошел до него и ухватил за шкирку левой рукой.
— Надеюсь, в нас никто не будет стрелять, когда мы отсюда выйдем, — сказал он.
Свистун застонал. Гостемил еще раз оглядел помещение. Оставив Свистуна, он подошел к печи, потрогал стоящий рядом с ней закупоренный кувшин, принюхался. Вложив сверд в ножны, он поднял кувшин и с размаху жахнул его об пол. Черная густая жижа разлилась по полу. Вынув из печи тлеющий уголек, Гостемил кинул его в жижу. Загорелось ярко и весело. Гостемил отступил, некоторое время смотрел на языки пламени, а затем снова подошел к Свистуну.
— Пойдем, что ли, — сказал он просто.
Свистун молчал. Гостемил вывел его, ковыляющего и постанывающего, из дома и потащил к стойлам. Свистун перестал передвигать ногами, но это не замедлило Гостемила — взяв главаря за предплечье, он доволок его до нужного стойла и бросил на траву.
— Болярин, — сказал Свистун, мыча, но и усмехаясь недобро. — Болярин, я сдохну сейчас, у меня бедро кровоточит. Мне нужно перевязать бедро.
— Сдохнешь — не велика беда, — заверил его Гостемил.
Отвязав коня, он перекинул Свистуна через седло и, придерживая его, чтобы не сполз, направился к Сраному Мосту. Оглянувшись еще раз на дом — в окнах первого уровня полыхал огонь — Гостемил ступил на насыпь и двинулся вперед быстрым шагом. Конь, возможно осознав важность происходящего, не фыркал, не упирался, и даже не очень шевелил боками — возможно, помогал Гостемилу, следил, чтобы Свистун не свалился.
Пришедшие в сознание стали выбегать из дома, а уже выбежавшие опомнились. У кого-то оказался в руках лук, и он побежал за Гостемилом — но над болотом поднялся густой туман, а преследовать и, стало быть, приближаться, к Гостемилу никто не захотел.
Вскоре весь дом охватило пламя, и перекинулось бы на лес, но еще некоторое время спустя пошел сильный дождь. Перекрытия первого уровня успели хорошо прогореть, и вскоре второй уровень и крыша рухнули вниз, увлекая за собой часть передней стены. Семидуб пришел в негодность.
Добравшись до Сизой Тропки, Гостемил вскочил в седло и, придерживая Свистуна одной рукой, рысью вернулся в Черную Грязь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. МАЛЕНЬКИЙ ВЛАДИМИР
— А вон стойла.
— Да. Пойдем, привяжем.
Единственное свободное стойло оказалось перекрыто огромным сундуком.
— Новые седла прибыли давеча, — объяснил Ковыль. — Дураки конюхи не отодвинули. Надо им дать взбучку. Тут вдвоем не справиться, нужно позвать кого-нибудь.
Гостемил уперся в край и без особых усилий отодвинул сундук, одним движением. У Ковыля слегка приоткрылся рот, но на словах он восхищения не выразил. Привязали коня и дали ему овса, а сами пошли в дом.
— Вы, когда Ярослава схватите, — говорил Ковыль, наливая Гостемилу в кружку греческое вино, — так сюда его не ведите, а сразу в Житомир. Иначе фатимиды обязательно заинтересуются. Бескорыстно преданные своему делу они только на словах, а выкуп получить не прочь.
— С кого ж им получать выкуп?
— Найдут с кого. Ежели у Судислава Псковитянина по возведении на престол не возникнет желания выкупить брата, так у Ярослава в Швеции родни много. Но фатимидам про это говорить нельзя. Можно все испортить. Надо сказать — схвачен Ярослав. И всё.
— Это отец твой придумал? — спросил Гостемил.
— Ну уж и отец. Как кто придумает — так сразу отец. Но, в общем, он. Я его только надоумил, да подсказывал иногда. А по поводу Хелье я тебе так скажу — подкупать его не надо, запросит много, а изловить необходимо.
— Подумаешь — Хелье, — сказал Гостемил.
— Не скажи, Бьярке, не скажи… Он давно при Ярославе, и репутация у него вполне заслуженная. Как вино?
— Должен признаться тебе, Ковыль, превосходное вино. Никогда такого не пил.
— Вот, я же говорил!
— У тебя замечательный вкус, Ковыль. Слушай, не в службу, а в дружбу… Я дам тебе знать, где остановился, а ты… хмм… даже неудобно как-то просить тебя…
— Ничего, ничего. Проси. Я для тех, кто мне люб, что хочешь сделаю!
— Да… так нельзя ли тому купцу дать знать, а я хорошо заплачу… чтобы мне этого вина прислали… а?
— Трудно, — серьезно и озабоченно сказал Ковыль. — Там много разных сложностей. Но, в общем, я постараюсь.
— Уж постарайся, пожалуйста, Ковыль.
— Постараюсь.
— Буду тебе благодарен. А насчет Хелье…
— Эх! — сказал Ковыль. — Надо будет на следующей неделе на этого купца выйти. Думаю, он уж вернулся из Греции…
— Да, я прямо не знаю, как тебя благодарить. Насчет же Хелье..
— Хелье? — Ковыль усмехнулся. — Вы, Неустрашимые, у себя в Швеции, Полонии да Полоцке может и знаете, что к чему, а у нас все не так. Смех — вы Жискара собирались убивать, пока отец мой вас не отговорил! Жискар — никто, спившийся хвитострадатель. Или Ляшко — он действительно всего лишь рука Ярослава. Схватишь Ярослава — и где он, этот Ляшко? То же, что и с Вышатой, скоморохом новгородским. Полководец! Какой он полководец! А Хелье — человек опасный. И лучше всего его даже не хватать, а стрелой приголубить, с хорошего расстояния. Хотя с другой стороны жалко — он всех правителей мира знает, со всеми на дружеской ноге. Но, к сожалению, подкупать — трудно, и дорого. Можно, правда, схватить его сына, а Хелье этим пугать — мол, не хочешь по-нашему, так мы твоего сына… да… Но долго так не протянешь, Хелье хитрый и деятельный. Фатимиды правы — они его по Константинополю помнят, ученые уж. О! Слушай, Бьярке, сейчас я тебя угощу… с вином очень хороши… муромские пряники! Пробовал когда-нибудь?
— Нет. Угости.
— Вот.
Ковыль отошел в угол, открыл там сундук, и вынул из него холщовый мешок.
— Это просто объедение, Бьярке! В Муроме — никогда бы не подумал — такое умеют! Один из наших привез — я, как попробовал, велел ему еще купить, а мешок-то весь себе забрал. Нужно же мне за труды мои какие-то привилегии иметь. Все-таки я главный здесь.
Он подмигнул Гостемилу. Гостемил улыбнулся и тоже подмигнул. И взял один пряник. И надкусил. Пряник таял во рту, источал необыкновенный аромат.
— О! — восхитился Гостемил. — Это же просто… ммм… невероятно вкусно.
— Вот! Что я говорил!
Какая же скотина этот Нимрод, подумал Гостемил. Чего ему не хватает? Еда любая. Одежда любая. Деньги — он берет у меня сколько хочет, отчета я не требую. И все ему, гаду, мало — пряниками на стороне приторговывает. Вот продам его фатимидам — научат его разбирать, где доброе отношение, а где что попало. Подлец.
Вошел какой-то малый свирепого вида.
— Тяпка, тебя кто звал? — спросил Ковыль. — Тебе где быть-то надо?
— Э… — сказал Тяпка, раздумывая над вопросом.
— Не здесь тебе нужно быть, Тяпка. Ибо в отсутствие отца моего я здесь хозяин, и твой хозяин тоже я. И я тебя не звал, а ты пришел.
— Я только лишь… э… Так ведь отец твой едет!
— Как! А почему нет посвиста?
— Так ведь вот… нету.
— Я всем вам уши поотрезаю! — рассердился Ковыль. Повернувшись к Гостемилу, он пожаловался, — Вот видишь, Бьярке, с каким народом приходится дело иметь! Несусветность! Невежество! Отлынивание! Главного, а ведь я здесь главный, никто не слушает! Чтобы был мне посвист! Иди и свисти.
— Да у меня, Ковыль, свистеть плохо получается. Кричать могу громко, не устану. А свистеть — так не каждый раз.
— Позор, — сказал Ковыль. — Что ты меня перед гостем позоришь? А вдруг он по-славянски понимает?
— Понимаю, — сказал Гостемил.
— Вот видишь, сволочь, понимает гость! Ну, что мне с вами со всеми делать! Бездельники!
Было слышно, как подводят коней ко входу, привязывают. Вскоре в дом вошли двое — купец Семяшко и племянник его управляющего, именем Лисий Нос.
— Ого-го, болярин! — сказал Семяшко. — Что это ты в сии края подался?
— Отец! — Ковыль сделал Семяшке страшные глаза, стыдясь за него, и, понизив голос, добавил в отчаянии, — Это Бьярке!
Семяшко коротко свистнул на низкой ноте, а затем выше, и тоже коротко, и в третий раз — длинно. Племянник управляющего повторил свист, нота в ноту.
— Рад тебя видеть, Семяшко, — Гостемил кивнул, не вставая. — Представляешь, такая незадача — сходил я в детинец, а денег-то моих там и не оказалось! Мне сказали, что ты все деньги забрал себе. Еще упоминали какого-то, леший его знает, Свистуна, но это они путают что-то, наверное.
— Ты, болярин, судя по тому, что нашел сюда дорогу, неглуп, — сказал Семяшко. — Но и не умен, опять же судя по тому, что нашел сюда дорогу. А известно ли тебе, болярин, что ездят сюда, вот в этот дом, только по приглашению?
— У меня не было времени раздобыть приглашение, уж не обессудь, — объяснил Гостемил. — Я спешил, и сейчас спешу. Так что — деньги мои мне пожалуй, те самые триста гривен, и лучше золотом — золото возить сподручнее, меньше места занимает. И расстанемся друзьями.
Семяшко подошел к столу, сел на ховлебенк, подпер щеку рукой, покосился на Ковыля, и спросил:
— Ты все еще считаешь, что это Бьярке?
— Я-то…
— А все командовать да руководить лезешь. А сам шведа от славянина отличить не можешь.
— Он говорит по-шведски!
— Я тоже, ну и что? Это какой же северянин по-шведски не знает, дубина? И что же ты успел ему поведать? По-шведски?
— Да он, в общем-то, мне все поведал, что сам знал, — наябедничал Гостемил. — И о том, что у Неустрашимых с фатимидами здесь сходка назначена, и что Ярослава собираются хватать, а Судислава сажать на киевский престол, и что фатимиды заберут себе всю Русь до Киева, а Неустрашимые…
— Врешь, я этого не говорил!
Гостемил пожал плечами. Семяшко посмотрел на сына.
— В кого ты такой дурак, хотел бы я знать. Мать твоя умная была, сам я не то, чтобы пяди во лбу несчитанные водились, но и чурбаном не назовешь. Эх! Болярин, послушай… Не знаю, чей ты спьен, но я был о тебе лучшего мнения.
— Мне грустно, что твое мнение обо мне ухудшилось, но я не спьен, — возразил Гостемил. — Я всего лишь приехал деньги получать. Но, конечно же, после услышанного я помимо денег еще кое-что получу.
— Ого, — Семяшко прищурился на Гостемила. — Да ты, болярин, не промах, выгоды своей не упустишь. Что ж… Тяпка, налей-ка мне вина.
— Вино это — дрянь страшнейшая, — предупредил Гостемил. — Твоего сына одурачил какой-то проходимец, прикинувшийся греческим купцом. А вот пряники действительно вкусные. Попробуй.
В дом стали входить, и заходить в гридницу, один за другим дюжие парни с топорами в руках. Семяшко обернулся на них и сделал им знак. Парни начали вставать по периметру гридницы, не приближаясь к столу. Семяшко взял пряник и откусил. Ему понравилось.
— Действительно, — сказал он, — хорошие пряники. Я к старости сладкое стал любить.
— Я тоже, — доверительно сообщил Гостемил, — но дело такое — нельзя. Нельзя нам с тобою сладкое есть, Семяшко. От сладкого толстеют и замедляются. И разные другие хвори приключаются.
— Так сколько же стоит твое молчание, болярин? — спросил Семяшко. — Спрашиваю я из любопытства.
— Знаешь, Семяшко — не приценивался я к своему молчанию до сих пор. Даже странно. Наверное дорого, поскольку поговорить я люблю страсть как! В этом ты убедишься скоро.
— Не без того, — заметил Семяшко.
— Отец, позволь мне самому его…
— Молчи, Ковыль. Ты уж наделал дел сегодня, хватит. А теперь, болярин, я сам скажу тебе, сколько твое молчание стоит.
— Скажи, буду признателен.
— Оно бы не стоило ничего, если бы мы тебе прямо сейчас вырвали бы язык и выкололи глаза. Но ты, наверное, грамотный, писать умеешь.
— Давно не писал.
— Это все равно. Да, так вот. Язык тебе вырывать бесполезно. Также, можно вырезать половину твоей родни, и пообещать вырезать вторую половину, если ты рот раскроешь. Тут беда в том, что родни у тебя толком нет. Есть какие-то дальние Моровичи, где-то, леший его знает, где… в Тмутаракани, что ли. То есть, нет, в Искоростени, конечно же. Древляне.
— Дериваряне, — поправил Гостемил, строго нахмурясь.
— Это все равно. Тебе до них дела нет, понимаю. Можно было бы завалить тебя золотом до ушей, но мне, как твоему поверенному, известны все твои дела. К излишествам ты, судя по всему, равнодушен — а это значит, что потребуется много золота, чтобы вскружить тебе голову, а я давеча поистратился. Можно было бы также просто женить тебя на одной из моих дочерей — а у меня их целых три на выданье. Тогда я заплатил бы свадебные издержки — скажем, пятьдесят кун серебра. Но тут уж мои собственные предубеждения действуют — не хочу я с тобою родниться, болярин! Ибо с Моровичами у меня старые счеты. По милости твоего дяди отец мой тридцать лет в остроге отсидел. Да и противно мне родниться — с подлецом. А ведь ты подлец, болярин. Приехал, нашел дурака — сына моего, и все у него выведал, выдавая себя за другого.
— Я не подлец, — возразил Гостемил. — Просто я коварен очень.
— Остается, болярин, одно — порешить тебя тут же. Ты не бойся, это быстро. Но в доме моем смертоубийства не допущу! Выведут тебя в лесок, рубанут несколько раз топором, да и закопают. Ты, вроде бы, христианин, а церковь мы здесь пока что не завели — не обессудь. Но, если хочешь, могу священнику сказать — черниговский сбежал, так муромскому скажу, как будет случай, чтобы… как бишь у вас это называется?… помянул тебя. Что-то в этом роде. Но вот что, болярин. Умереть ты можешь быстро, а можешь и медленно. Это мы тоже умеем. И если не хочешь медленно, то возьмешь ты хартию чистую, стило я тебе дам, и, поскольку ты грамотный, напишешь дарственную на имя купца Семяшки. Мол, ушел я в монахи, не ищите, наследников у меня нет, посему Семяшко распорядится — что на церковь, что смердам. Я вижу, сомневаешься ты, болярин. Что ж, сейчас тебя возьмут под белы руки, отведут вон туда… там есть удобное помещение… и устройства всякие для зажима конечностей, растягивания суставов, и прочая. Объяснят, что к чему — самую малость. Потом вернешься и напишешь.
Он подал знак — трое из примерно дюжины парней приблизились к Гостемилу и встали у него за спиной.
— Проводите болярина, — сказал, улыбаясь, Семяшко.
Большая рука с некрасивыми ногтями и короткими толстыми пальцами легла Гостемилу на плечо.
Гостемилу это не понравилось. Он схватил руку за запястье и, вскакивая на ноги, сжал и крутанул ее вбок. Треснула кость. Второй парень махнул топором — Гостемил увернулся, и топор вонзился в ховлебенк. Гостемил ударил коленом в нагнувшееся вслед за топором лицо, выдернул топор, и хлестнул третьего молодца по скуле свободной рукой. Тот закачался и упал на спину. Той же рукой Гостемил перевернул стол на Ковыля, шагнул вперед, выбил ногой из-под Семяшки ховлебенк, схватил его за волосы, приподнял, и приставил острие топора главарю разбойников к горлу.
— Рубите его! Рубите! — закричал Семяшко.
— Двинетесь — я перепилю ему шею, а потом будет весело, — предупредил Гостемил. — Ляжете вы все, даю вам слово, и половина из вас никогда больше не поднимется.
И все-таки один из оставшихся стоять на ногах решился — подошел сбоку и чуть сзади. Взлетел вверх топор. Гостемил ударил парня наотмашь тыльной стороной левой руки и чуть отодвинулся. Парень потерял равновесие, и Гостемил, поймав его за плечо, пинком вогнал его в стену с такой силой, что слышно было, как щелкают хрящи и ломаются кости. Парень бесформенной массой осел на пол.
— Вы что же, правда хотите подраться? — спросил Гостемил. — Так бы и сказали. Чего ж меня было дразнить понапрасну.
Он отпустил Семяшку, воткнул топор в стену — лезвие ушло в дерево пальцев на семь — и поднял опрокинутый длинный и тяжелый ховлебенк.
Восемь человек переминались с ноги на ногу, но все-таки рассредоточились, встали полукругом, взяли топоры на изготовку. Гостемил пугнул их один раз, другой, а потом пошел в атаку. Те, что стояли справа от него, стали заходить ему за спину, но гридница была просторная. Взмахом ховлебенка Гостемил достал двоих, переместился, ткнул одного торцом. Один из стоящих сзади метнул топор и попал топорищем в одного из стоящих спереди. Гостемил крутанулся вместе с ховлебенком, и еще один малый упал без сознания.
Ковыль выбрался из-под опрокинутого стола, тряхнул головой, и кинулся в угол — там стояли колчан со стрелами и лук. Гостемил поставил ховлебенк на торец и вытащил сверд. Четверо стоящих на ногах предприняли еще одну попытку, кинувшись на Гостемила скопом и отчаянно крича. Гостемил отступил за стоящий на торце ховлебенк — один из топоров вонзился в толстую доску. Еще один топор ударил сбоку — Гостемил отскочил и перерубил держащую топор руку. Раздался истошный крик, и трое невредимых пришли в ужас. Перед ними стоял не человек — а какое-то непонятное, огромное существо, похожее на человека, герой каких-то небывалых древних саг, неуязвимый, разящий, безжалостный. Они остановились. Гостемил почувствовал спиной движение и отскочил в сторону. Стрела прошла в двух пальцах от ховлебенка и вонзилась одному из троих в горло. Гостемил еще раз переместился, и вторая стрела вонзилась в ховлебенк. Ковыль стрелял метко. Если бы Гостемил продолжал стоять к нему спиной, сын Свистуна убил бы его третьим выстрелом. Но Гостемил, отпугнув двух оставшихся противников взмахом сверда, переместился за ховлебенк, приподнял его и, держа вертикально и пользуясь им, как щитом, быстро двинулся к Ковылю. Ковыль не успел выйти из угла — пошел боком вдоль стены, и Гостемил с размаху припечатал его к ней все тем же ховлебенком. Ковыль упал и застыл неподвижно.
Гостемил обернулся и сделал шаг по направлению к двум, стоящим с топорами. Оба тут же бросили топоры и бросились бежать вон из гридницы.
Сперва Гостемил подумал, что Свистун успел ускользнуть, но, окинув помещение взглядом, увидел главаря разбойников, жмущегося к стене. В суматохе его задели топором — повредили бедро. Свистун пытался, хромая, идти в правильном направлении — к двери. Гостемил шагом дошел до него и ухватил за шкирку левой рукой.
— Надеюсь, в нас никто не будет стрелять, когда мы отсюда выйдем, — сказал он.
Свистун застонал. Гостемил еще раз оглядел помещение. Оставив Свистуна, он подошел к печи, потрогал стоящий рядом с ней закупоренный кувшин, принюхался. Вложив сверд в ножны, он поднял кувшин и с размаху жахнул его об пол. Черная густая жижа разлилась по полу. Вынув из печи тлеющий уголек, Гостемил кинул его в жижу. Загорелось ярко и весело. Гостемил отступил, некоторое время смотрел на языки пламени, а затем снова подошел к Свистуну.
— Пойдем, что ли, — сказал он просто.
Свистун молчал. Гостемил вывел его, ковыляющего и постанывающего, из дома и потащил к стойлам. Свистун перестал передвигать ногами, но это не замедлило Гостемила — взяв главаря за предплечье, он доволок его до нужного стойла и бросил на траву.
— Болярин, — сказал Свистун, мыча, но и усмехаясь недобро. — Болярин, я сдохну сейчас, у меня бедро кровоточит. Мне нужно перевязать бедро.
— Сдохнешь — не велика беда, — заверил его Гостемил.
Отвязав коня, он перекинул Свистуна через седло и, придерживая его, чтобы не сполз, направился к Сраному Мосту. Оглянувшись еще раз на дом — в окнах первого уровня полыхал огонь — Гостемил ступил на насыпь и двинулся вперед быстрым шагом. Конь, возможно осознав важность происходящего, не фыркал, не упирался, и даже не очень шевелил боками — возможно, помогал Гостемилу, следил, чтобы Свистун не свалился.
Пришедшие в сознание стали выбегать из дома, а уже выбежавшие опомнились. У кого-то оказался в руках лук, и он побежал за Гостемилом — но над болотом поднялся густой туман, а преследовать и, стало быть, приближаться, к Гостемилу никто не захотел.
Вскоре весь дом охватило пламя, и перекинулось бы на лес, но еще некоторое время спустя пошел сильный дождь. Перекрытия первого уровня успели хорошо прогореть, и вскоре второй уровень и крыша рухнули вниз, увлекая за собой часть передней стены. Семидуб пришел в негодность.
Добравшись до Сизой Тропки, Гостемил вскочил в седло и, придерживая Свистуна одной рукой, рысью вернулся в Черную Грязь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. МАЛЕНЬКИЙ ВЛАДИМИР
Отведя Нимрода в сторону, Гостемил начал выдавать инструкции:
— Сядешь на коня…
— Я не люблю ездить верхом.
— Мне до этого дела нет. Сядешь на коня и поедешь ко Второму Волоку.
— Не поеду.
— Почему?
— На меня там нападут разбойники.
— Если ты не будешь слушать и выполнять, на тебя нападу я, а это гораздо убедительнее. У Второго Волока ты погрузишь телеса свои на какой-нибудь кнорр и пойдешь вверх по течению. До Первого Волока. Где-то в этом промежутке ты должен встретить драккары олегова отродья, братоубийцы по имени Ярослав. Слышал о таком?
— Слышал.
— Ты помашешь ему своей пухлой дланью, поприветствуешь заискивающе, найдешь способ заинтересовать его, и когда вы с ним останетесь с глазу на глаз, скажешь ему…
— Я с князьями говорить не желаю. Я не того сословия. И вообще поручения выполнять не желаю. Я холоп, а не гонец какой-нибудь.
— Ты не холоп, а хапуга и проходимец. Ты, сволочь, кому пряники продаешь? Неужто сам в Муром на торг таскаешься?
Нимрод насупился.
— Перекупщик донес, небось? — сказал он. — Скотина. Никому верить нельзя, кругом доносчики.
— Дам по уху. Скажешь Ярославу… Нет, Нимрод, уж ты меня выслушай… Скажешь Ярославу, что за ним охотятся, что его хотят схватить, и что на его место поставить последнего оставшегося брата, которого почему-то до сих пор еще не убили. Скажешь, что схватить его хотят прямо сейчас, поэтому если он пойдет в Киев не обычным своим дурным имперским путем у всех на виду, а выберет путь окольный и даже одолжит у кого-нибудь из окрестных землевладельцев дружину, огромная ему выгода может выйти. Тебе понятно слово «выгода»?
— Да, и никакой выгоды во всем этом для себя я не вижу.
— Нимрод, милый мой, я бы поехал сам. Честно.
— Но тебе лень.
— Нет, не в этом дело. Мне срочно нужно в Киев, предупредить друга.
— А, ну так бы и сказал, — просветлел Нимрод. — Тогда давай так, болярин. Ты поедешь искать князя, а я наведаюсь к другу. Киев в тридцати аржах, к утру как раз приеду, и будет друг твой предупрежден.
— Нет, нельзя.
— Почему же?
— Потому, Нимрод, что до князя мне, в общем-то, дела большого нет. Болярский долг выполняю, не более. Это не значит, что ты не должен стараться и поспешать.
Нимрод поморщился, помотал головой, махнул рукой.
— Грамоту какую-нибудь передать князю? — спросил он с тоскою.
— Нет, все на словах. С грамотой оно опаснее. Впрочем, напишу я тебе грамоту, указывающую, что ты мой холоп. Только и всего. Быть моим холопом — не преступление.
— Обо мне заботишься? — насмешливо спросил Нимрод.
— И это есть.
— Дщерь свою пошли.
Гостемил вздохнул.
— Она жаждет действий, глазами сверкает, — добавил Нимрод.
Гостемил вздохнул еще раз.
— Нимрод, я не меньше тебя люблю размеренный уклад жизни. Но иногда нужно поспешить. Не хочется, да уж ничего не поделаешь.
Селезня отпустили на все четыре стороны. Свистуну перевязали рану. Несмотря на дождь, Гостемил с компанией поспешил убраться из Черной Грязи еще до темна и, не доверяя возницам, гнал повозку сам, по временам перекидываясь фразами с Ширин. Связанный Свистун постанывал на ложе. Возницы, получившие в распоряжение кухню на колесах, поотстали. Гостемилу было не до них.
А Ширин было все равно, кому принадлежит Киев! Ей просто хотелось там побывать. Она гнала от себя эти мысли, ругала себя за недостаточную твердость, но то, что по секрету рассказали ей о Киеве ее наставники — манило, кружило голову. Широкие улицы. Горка. На Горке — детинец и храм в честь иудейского пророка. И еще много таких храмов по городу, с колокольнями, от которых мелодичный звон. Вдоль некоторых улиц — красивые, иногда каменные, дома. Открыты кроги («крог», «кроги», повторяла про себя Ширин, слово казалось ей необыкновенно музыкальным) — куда могут ходить женщины — и невинные, и замужние. Ярмарки. Торг. Скоморохи. Везде молодежь — мужчины и женщины… и женщины!.. смеющиеся, пьющие вино — вино не грех, а просто веселящее средство, вроде наркотических снадобий, только вкуснее… сами по себе такие мысли — преступление! Так думают только неверные!.. А вдоль торга и Подола протекает широкий, чудодейственный Днепр… И летом в этом Днепре плавают… купаются… — просто ради удовольствия. Весной цветут по всему городу каштаны. А зимой дети, и даже молодые мужчины и женщины, катаются на санях. В большие сани можно запрячь лошадь, а в маленьких можно быстро съезжать с горы, хохоча.
Ширин мечтала о Киеве с восьми лет. Иногда — думала, что Киев есть соблазн великий, и ненавидела, и хотела поехать и весь соблазн порушить, и сжечь. А иногда думала, тайно — а почему соблазн, что плохого в том, что женщины вместе с мужчинами катаются на санях с горы и хохочут? Не голые же они катаются. Правда, женщины не прикрывают лица… Но ведь прикрывать лицо — не обязательно. Скромностью можно и пренебречь. Есть, правда, среди мудрых людей такие, которые настаивают, что скромность обязательна, и в присутствии незнакомых мужчин руки и лицо должны быть прикрыты.
Вот Шахин — тот ненавидел Киев без всяких задних мыслей, как и вообще всё, на чем не стояла печать одобрения фатимидов.
Повозка катится, подпрыгивая, дождь стучит по крыше — сколько воды в этих краях! На всех хватает, и остается много. Отец ее — настоящий отец — сидит там, под дождем, правит повозкой. Как узнала она, что это ее отец? Не сразу. Не знала точно, но старая карга, состоящая в доме приемного отца неизвестно кем и занимающаяся тайно шаманством, говорила — «И поедешь ты в Черное Место, и в черный день найдешь там своего отца, а он в синих одеждах, и захочет он убить брата твоего…» И много еще всякого наговорила бабка — видимо, просто болтала, что в голову придет. Но — черная туча над Черниговом, и поединок отца с братом — вдруг, когда отбросил ее Гостемил, что-то подумала она, Ширин, о чем-то догадалась, вспоминал, наставников, вспоминал имя и, чтобы проверить, сказала — «Мы — дети Зибы». А еще раньше, когда Ширин была совсем маленькая, и мать ее была еще жива, послала мать мальчишку (за ожерелье и последние золотые монеты, он показывал) сказать Ширин на ухо — «Род твоего отца прозывается — Моровичи». Спустя годы, Ширин поведала об этом брату, и Шахин уже тогда, наверное, поклялся, что отомстит тому, кто стал причиной смерти матери. И тоже запомнил имя рода.
— Сядешь на коня…
— Я не люблю ездить верхом.
— Мне до этого дела нет. Сядешь на коня и поедешь ко Второму Волоку.
— Не поеду.
— Почему?
— На меня там нападут разбойники.
— Если ты не будешь слушать и выполнять, на тебя нападу я, а это гораздо убедительнее. У Второго Волока ты погрузишь телеса свои на какой-нибудь кнорр и пойдешь вверх по течению. До Первого Волока. Где-то в этом промежутке ты должен встретить драккары олегова отродья, братоубийцы по имени Ярослав. Слышал о таком?
— Слышал.
— Ты помашешь ему своей пухлой дланью, поприветствуешь заискивающе, найдешь способ заинтересовать его, и когда вы с ним останетесь с глазу на глаз, скажешь ему…
— Я с князьями говорить не желаю. Я не того сословия. И вообще поручения выполнять не желаю. Я холоп, а не гонец какой-нибудь.
— Ты не холоп, а хапуга и проходимец. Ты, сволочь, кому пряники продаешь? Неужто сам в Муром на торг таскаешься?
Нимрод насупился.
— Перекупщик донес, небось? — сказал он. — Скотина. Никому верить нельзя, кругом доносчики.
— Дам по уху. Скажешь Ярославу… Нет, Нимрод, уж ты меня выслушай… Скажешь Ярославу, что за ним охотятся, что его хотят схватить, и что на его место поставить последнего оставшегося брата, которого почему-то до сих пор еще не убили. Скажешь, что схватить его хотят прямо сейчас, поэтому если он пойдет в Киев не обычным своим дурным имперским путем у всех на виду, а выберет путь окольный и даже одолжит у кого-нибудь из окрестных землевладельцев дружину, огромная ему выгода может выйти. Тебе понятно слово «выгода»?
— Да, и никакой выгоды во всем этом для себя я не вижу.
— Нимрод, милый мой, я бы поехал сам. Честно.
— Но тебе лень.
— Нет, не в этом дело. Мне срочно нужно в Киев, предупредить друга.
— А, ну так бы и сказал, — просветлел Нимрод. — Тогда давай так, болярин. Ты поедешь искать князя, а я наведаюсь к другу. Киев в тридцати аржах, к утру как раз приеду, и будет друг твой предупрежден.
— Нет, нельзя.
— Почему же?
— Потому, Нимрод, что до князя мне, в общем-то, дела большого нет. Болярский долг выполняю, не более. Это не значит, что ты не должен стараться и поспешать.
Нимрод поморщился, помотал головой, махнул рукой.
— Грамоту какую-нибудь передать князю? — спросил он с тоскою.
— Нет, все на словах. С грамотой оно опаснее. Впрочем, напишу я тебе грамоту, указывающую, что ты мой холоп. Только и всего. Быть моим холопом — не преступление.
— Обо мне заботишься? — насмешливо спросил Нимрод.
— И это есть.
— Дщерь свою пошли.
Гостемил вздохнул.
— Она жаждет действий, глазами сверкает, — добавил Нимрод.
Гостемил вздохнул еще раз.
— Нимрод, я не меньше тебя люблю размеренный уклад жизни. Но иногда нужно поспешить. Не хочется, да уж ничего не поделаешь.
Селезня отпустили на все четыре стороны. Свистуну перевязали рану. Несмотря на дождь, Гостемил с компанией поспешил убраться из Черной Грязи еще до темна и, не доверяя возницам, гнал повозку сам, по временам перекидываясь фразами с Ширин. Связанный Свистун постанывал на ложе. Возницы, получившие в распоряжение кухню на колесах, поотстали. Гостемилу было не до них.
* * *
Мысли Ширин путались. В передвижном тереме Гостемила с наглухо закрытыми от ветра и дождя ставнями горела свеча — предусмотрительный, Гостемил решил, что иначе Ширин станет скучно. На полу лежал со связанными руками и ногами Свистун — под головой его, предохраняя от ударов, помещался дорожный мешок. Рана беспокоила Свистуна, и, возможно, еще больше беспокоила его судьба сына, именем Ковыль. Свистун постанывал и бормотал невнятно в бреду, а поскольку был он наполовину печенег, то и бормотание его состояло из смеси славянских и печенежских слов — совершенно бессвязное бормотание, скучное. Шахин и Ширин планировали встретиться со Свистуном (и представителями Неустрашимых) — этим вечером, при иных обстоятельствах. Шахин готовился, прикидывал планы, пытался отгадать, чего именно хочет визирь (следуя традициям азиатских правителей, визирь редко отдавал непосредственные приказы, а чаще принуждал своих подчиненных догадываться, что именно следует предпринимать, и горе тому, кто догадается неправильно), и был уверен в успехе. В сущности, переговоры эти были формальностью — Неустрашимые и фатимиды уже три месяца как обо всем договорились, и единственным пунктом, по которому консенсус так и не был достигнут, являлся Киев. От Киева к северу — Неустрашимые. От Киева к югу — фатимиды. А сам Киев? По справедливости, Киев следовало отдать фатимидам — какой толк в южнославянских землях без Киева? Это все понимали. Но — как отдать южанам киевские связи и работорговлю, приносящие невиданные прибыли? Обе стороны лавировали, то обходя вопрос, то косвенно его касаясь.А Ширин было все равно, кому принадлежит Киев! Ей просто хотелось там побывать. Она гнала от себя эти мысли, ругала себя за недостаточную твердость, но то, что по секрету рассказали ей о Киеве ее наставники — манило, кружило голову. Широкие улицы. Горка. На Горке — детинец и храм в честь иудейского пророка. И еще много таких храмов по городу, с колокольнями, от которых мелодичный звон. Вдоль некоторых улиц — красивые, иногда каменные, дома. Открыты кроги («крог», «кроги», повторяла про себя Ширин, слово казалось ей необыкновенно музыкальным) — куда могут ходить женщины — и невинные, и замужние. Ярмарки. Торг. Скоморохи. Везде молодежь — мужчины и женщины… и женщины!.. смеющиеся, пьющие вино — вино не грех, а просто веселящее средство, вроде наркотических снадобий, только вкуснее… сами по себе такие мысли — преступление! Так думают только неверные!.. А вдоль торга и Подола протекает широкий, чудодейственный Днепр… И летом в этом Днепре плавают… купаются… — просто ради удовольствия. Весной цветут по всему городу каштаны. А зимой дети, и даже молодые мужчины и женщины, катаются на санях. В большие сани можно запрячь лошадь, а в маленьких можно быстро съезжать с горы, хохоча.
Ширин мечтала о Киеве с восьми лет. Иногда — думала, что Киев есть соблазн великий, и ненавидела, и хотела поехать и весь соблазн порушить, и сжечь. А иногда думала, тайно — а почему соблазн, что плохого в том, что женщины вместе с мужчинами катаются на санях с горы и хохочут? Не голые же они катаются. Правда, женщины не прикрывают лица… Но ведь прикрывать лицо — не обязательно. Скромностью можно и пренебречь. Есть, правда, среди мудрых людей такие, которые настаивают, что скромность обязательна, и в присутствии незнакомых мужчин руки и лицо должны быть прикрыты.
Вот Шахин — тот ненавидел Киев без всяких задних мыслей, как и вообще всё, на чем не стояла печать одобрения фатимидов.
Повозка катится, подпрыгивая, дождь стучит по крыше — сколько воды в этих краях! На всех хватает, и остается много. Отец ее — настоящий отец — сидит там, под дождем, правит повозкой. Как узнала она, что это ее отец? Не сразу. Не знала точно, но старая карга, состоящая в доме приемного отца неизвестно кем и занимающаяся тайно шаманством, говорила — «И поедешь ты в Черное Место, и в черный день найдешь там своего отца, а он в синих одеждах, и захочет он убить брата твоего…» И много еще всякого наговорила бабка — видимо, просто болтала, что в голову придет. Но — черная туча над Черниговом, и поединок отца с братом — вдруг, когда отбросил ее Гостемил, что-то подумала она, Ширин, о чем-то догадалась, вспоминал, наставников, вспоминал имя и, чтобы проверить, сказала — «Мы — дети Зибы». А еще раньше, когда Ширин была совсем маленькая, и мать ее была еще жива, послала мать мальчишку (за ожерелье и последние золотые монеты, он показывал) сказать Ширин на ухо — «Род твоего отца прозывается — Моровичи». Спустя годы, Ширин поведала об этом брату, и Шахин уже тогда, наверное, поклялся, что отомстит тому, кто стал причиной смерти матери. И тоже запомнил имя рода.