Страница:
Магдебург — город мрачноватый, основное развлечение там — хвесты. После пяти лет бездействия Дир начал толстеть и не слишком огорчился этому. А после двенадцати лет жизни в Ростоцке и поездок в Магдебург Дир решил, что ему нужно, наконец, жениться, и обзавестись семьей — тем более, что Годрик подал ему пример.
— Пример?
— Пошел к дельцу, взял у него из польского наследства небольшую часть, пообещал вернуть — и вернул! — отметил Годрик.
На эту часть Годрик с бриттской обстоятельностью купил себе землю, построил дом, и окрестные фермеры, увидев, что дело у него спорится, тут же предложили ему своих дочерей — всех, включая даже тех, кто были уже замужем за пьяницами. Мол, если хочешь вот эту, которая замужем, так мы пьяницу зарежем, а ты на ней женишься. В германских землях высоко ценятся рабочие умение и сноровка. И Годрик женился. И Диру тоже захотелось.
Месяца четыре Дир обхаживал дочь какого-то замшелого магдебургского вельможи. Делал ей подарки, возил ее в сопровождении матроны на взморье летом, болтал глупости. Ей нравилось. Но тут ей подвернулся какой-то несусветный богач из Сицилии, веры мусульманской, черный, как сицилианская ночь. В его повозке было столько золота, что он мог купить весь Магдебург, если бы захотел. У отца девушки загорелись глаза, и Диру было отказано от дома. Дир, человек с определенными понятиями, решил с отцом не объясняться, а объясниться с самой невестой, поскольку жениться он хотел на ней, а не на ее отце. И тут его ждал удар. Девушка согласилась на переговоры.
— Он оделся во все лучшее, приготовил кольца, — рассказывал Годрик, — велел и мне принарядиться. Подъехали мы с цветами и вином к дому, и девушка к нам вышла. По своей воле, никто ее не понукал, не заставлял. Дир стоит, голову склонил, на лице восхищение. А только по секрету скажу я тебе, Хелье — я сразу понял, что это за девушка такая.
— Поясни.
— Такие девушки во всех городах и весях есть. Сложены они обычно как куклы — будто тот, кто куклу строил, решил подчеркнуть закругления, удлинить то, что и без того длинно, а лицо сделать приблизительно. Такие кругловатые щеки и глаза, нос бляшкой, и, как часто бывает у германцев, черты лица мелкие, и будто все собраны поближе к центру физиономии. Будто их туда что-то притянуло. И ум у таких девушек тоже, наверное, к центру собранный, такой… well-adjusted… центрический ум. И говорит она Диру…
И сказала она Диру, что толстые престарелые женихи, живущие на море илом и гнилью пахнущем, не устраивают ее, ибо у нее есть возможности и потребности, и совершенно другие запросы, и вот наконец появился человек, который ей ровня, а Диру нужно искать другое, попроще. Она не обидеть Дира желает, а объяснить ему это все. И пошла, бедрами покачивая, обратно в дом.
А Дир сел в повозку и поехал на окраину, во фрёйденхаус, и вместо того, чтобы провести ночь с какой-нибудь хорлой, устроил там безобразную драку, в которой его побили, поскольку он сделался неповоротлив.
К утру он очухался и вдвинулся в ближайший трактир. Годрик уехал домой — хозяйство и семья. Через неделю Дир вернулся в слотт в компании десятерых парней, и они стали хвестовать и горланить песни.
— Я, как пришел — понял, что это за компания, отвел Дира в сторону, и пытался ему втолковать. Он был пьяный, соображал плохо. Сделал большие глаза и сообщил мне по большому секрету, что все эти люди — родня его бывшей невесты, и они невесту подговорили, и вот они перепьются, а ночью он им всем отомстит чудовищно, и всех заколет, и этим спасет свое достоинство. Я остался, потому что чувствовал, что нельзя уходить, но мое присутствие не помогло, увы. Дир побушевал, пошатался по залам, и в конце концов свалился пьяный, а меня, как я ни прятался, нашли и связали. Ушлые парни были. К утру Дир проснулся, я стал его звать. Он меня развязал — вот, шрам на руке до сих пор, как он ножом орудовал, удивительно, что не ткнул меня случайно в печень — и после этого оказалось, что «родственники» эти его вынесли все, что выносилось — может, у них где-то в по соседству в сени деревьев спрятан был обоз, не знаю, но на одной повозке все это было не увезти, и даже на четырех не увезти. Украшения, серебро, резные скаммели, подсвечники, оружие, одежду — всё! С тех пор Дир в Магдебург не выезжает, а только лопает все подряд да спит. И из дому не выходит.
— Подожди, подожди, Годрик, — Хелье помотал головой. — То есть, он в здравом рассудке?
— Да.
— Ум его не помрачился?
— У него с рождения ум туманный.
— Я не об этом.
— Понимаю. Нет, не помрачился. Как был, так и есть. Дикость. Только привычки изменились, и постарел он. Ну, скоро нашим горестям конец, я это чувствую. Твое здесь появление — верный признак. Ты ведь к нам по поручению поляков пожаловал?
— Только отчасти, — сказал Хелье, которому стало стыдно.
— Ну вот видишь. Скоро прибудет польский наследник, не так ли? Убедится, что денег мало, Дир придет в чувство, я продам землю, и уедем мы в Йоркшир.
— Мало — это сколько?
— Мало — это мало. Тысяч десять золотых, возможно, наберется.
— Это не мало.
— Да, наверное. На тысячи полторы войска вполне хватит.
— А если продать слотт?
— Ее никто не купит.
— Почему?
— Ты бы купил?
— Нет.
— Ну вот, видишь.
— С наследником может получится незадача, — сказал Хелье, доверяясь Годрику.
— Почему?
— Дир ведь обещал хранить наследство ради побочного сына?
— Да.
— Наследник — законный сын.
— Он и должен быть законный.
— Ты не понял. Казимир — действительно сын Мешко, а не Святополка. А сын Святополка, скорее всего, Болеслав-младший, он уже побывал на польском троне, и его с тех пор успели убить.
Годрик уронил блюдо, которое мыл, в лохань.
— Ты уверен?
— Да. Я видел Мешко, а с Казимиром общаюсь, к моему сожалению, уже не первую неделю. Как две капли воды.
Годрик повеселел.
— Ну так, значит, и отдавать ничего не надо.
— Отдавать надо.
— Зачем?
Действительно — зачем? Купил бы на оставшееся золото Дир себе хороший, просторный дом в Киеве, по соседству с Хелье, ходили бы друг к другу, зимой ездили бы в Консталь или в Корсунь. Женился бы Дир на какой-нибудь италийке — их много развелось в Киеве, и они не такие заносчивые и спесивые, как славянки. А?
Что дороже — слово Хелье или счастье Дира? Что весомее — обещание, данное Диром Святополку, или обещание, данное Хелье Марие?
Я дам Диру денег сам! И дом ему куплю!
Не возьмет. В свое время я отказался служить под его началом, чтобы сохранить дружбу. Дир, хоть и дурной, не хуже меня понимает такие грунки.
Посоветоваться бы с Гостемилом, уж он разберет — где правда, где лицемерие, где честь, где обман. Но Гостемил, когда он тебе нужен, никогда не бывает рядом. Воспитывает друзей — принимайте, мол, решения, сами, а я потом появлюсь и скажу, что именно вы сделали неправильно.
Дир действительно проснулся через час, как и предсказывал Годрик. Вошел в кухню, посмотрел мрачно на Годрика, покривился, и сказал:
— Пошли, Хелье. Как обещал, покажу тебе кое-что.
Выглядел он бодрее и вразумительнее, чем раньше, и передвигался увереннее.
— Как я рад тебя видеть! — сказал он задушевно, шагая через анфиладу. — Да, кстати, старому мерзавцу не верь. Наверняка он тебе много разного насплетничал, так ведь он приврать-то любит. И ведь как врет — не открытая неправда, а около правды всегда, так что и прицепиться не к чему. Он, гад, бросил меня тогда… он… В общем, леший с ним. Я его держу только по старой дружбе, а то давно бы нанял кого-нибудь попонятливее. Но жалко его — жена, дети. Если выгоню — что он жрать будет?
— Так у него вроде бы земля, — заметил Хелье.
— Да какая земля. Три огорода, и те родят плохо. Коровы у него… Не будь меня, земля эта его давно бы… э…
— Прахом пошла? — подсказал Хелье.
— Точно. Дети у него забавные. Надо бы научить их играть во что-нибудь, а то бриттские дети никаких игр не знают. Германские тоже не знают. А жена у него такая… прямоугольная такая. Как на ходулях. И лицо такое же. Если ей чего говоришь, то она смотрит на тебя тупо, и непонятно, понимает что-то, или ничего, дура безмозглая, не понимает. Осторожно, тут ступенька, не споткнись, Хелье.
Залезая на ступеньку, Дир крякнул.
— Эх! Вот ведь ноги-то болят, а. А у тебя правда не болят ноги?
— Дир, тебе бы переехать куда-нибудь надо, в теплые края, чтоб хотя бы лето было, а то здесь, похоже, лета не бывает — все время влага, и небо серое.
— Я подумаю.
— Я вот что хотел тебе сказать…
— Потом, потом. Сперва я тебе кое-что покажу. Здесь в округе таких грунок не понимают, люди грубые, и то сказать — германцы. Очень практичный народ, собиратели и стяжатели. Нет в них ростовской широты, понимания природы. Молотками да плугами целый день брык-вжик. А которые не простонародье, так, заметь, все время ходят пьяные, да к тому ж и пить не умеют. Выпьют совсем чуть-чуть, и веселые становятся, городят всякое… И во все им нужно вникнуть. Направление у германца спрашивать — хуже не придумаешь. Выведает, куда ты едешь, и будет каждый поворот объяснять, да смотрит на тебя, будто ты дубина какая-то, не соображаешь. И воров много! Надо собак завести, если вор сунется, так чтоб его разорвали к свиньям. А то — житья ж просто нет никакого. А женщин ты видел здешних? Впрочем, может ты женат. Женат?
— Вдовец я.
— А, точно, ты говорил. Ну, вот, пришли.
Они остановились перед небольшой, грубо обтесанной дверью. На двери висел прочный замок. Дир сунул руку в мешок, привязанный к гашнику, покопался там, и выудил связку ключей. Мясистые пальцы слушались плохо.
— Donnerwetter, [10] — ворчал Дир. — Столько ключей, столько… А от чего они все, кто ж вспомнит теперь… Да. Вот он.
Он вставил ключ в замок и попробовал повернуть. Ключ не поворачивался. Дир надавил сильнее, и ключ сломался.
— Ладно, — сказал Дир, и, ухватив замок, без усилий отодрал его от двери вместе с засовом. — Потом Годрик другой поставит. Будет ему наконец-то чем заняться, а то скоро от безделья оплывет и заболотится совсем. Заходи!
Хелье прошел в проем и оказался в оранжерее с косой крышей, сделанной из тонких деревянных перекрытий с листами слюды, а может это было стекло, а только какие стеклодувы в Ростоцке? Да и слюда — откуда она?
Ровные ряды грядок и кадок. Растения. Несколько молодых деревьев. И почему-то тепло.
— Годрик, скотина, давеча запамятовал топить, так не поверишь, Хелье, сколько всего погибло. Здесь четыре печи, и под полом специальное устройство. А когда солнце светит, никакого обогрева не нужно — даже зимой бывает жарко иногда.
— Да ну!
— Бывает. Не часто. А печи-то особенные, мне печник тут делал, из Магдебурга. Их чем хочешь можно топить — хоть отходами, хоть чем. Ну, смотри.
Хелье посмотрел. Вроде бы розы, но какие-то необычные, и цвет необычный — бледно-лиловый. Тюльпаны — вроде бы. А эта дрянь называется, вроде бы, хризантемы. В цветах Хелье разбирался плохо.
— Вот это мне один парень из дальних странствий привез, — гордо сказал Дир.
Миниатюрное дерево — похоже на дуб, с толстым стволом и раскидистыми ветвями, но только в тысячи раз меньше дуба.
— А здесь у меня травки всякие, — сказал Дир.
Трава как трава, подумал Хелье. Осока да клевер. Но вообще-то оранжерея произвела на него впечатление.
— Ты сам все это посадил? — спросил он.
— Ага. Два года назад — как начал, так и понравилось. Приглашал к себе одного гартнера… как гартнер по-славянски?
— Садовник.
— Вот. Садовника к себе приглашал. Он мне много разного втолковывал — и, знаешь, интересно. И саме… самен… семена давал, и объяснял, как… спатен… хаке… ухаживать… совком… и лопаткой… Э! Это никуда не годится!
Он подошел к какому-то кусту, а может быть и дереву — да, скорее дереву, с густыми ветвями и шипами, и поправил что-то, какие-то ветки. Посмотрел на прозрачный потолок и опять поправил.
— Не приживется, сволочь, — сказал он. — А жаль. Малум медикум, южная грунка, с самого юга бывшей Римской Империи. В рот взять нельзя — горечь, но, бывает, после пива отрежешь тонко, лизнешь — приятно делается. Вот, попробуй.
Он сорвал один из плодов, срезал верх лежащим тут же ножом, и еще срезал — получился тонкий круг с ярко-желтой коркой, а внутри круга какая-то слизистая мякоть. Хелье лизнул, и язык защипало, а глаза заслезились. Дир улыбался.
— Какой забористый, а?
— Мерзость.
— Нет, привыкаешь. Особенно после пива хорошо. Садовник говорит — цитрус, но слово дурацкое, я предпочитаю говорить малум медикум, как у Плини-старшего написано.
— Ты читал Плини-старшего?
— Что ж я, по твоему, совсем невежа, что ли? Конечно читал.
А я даже не знаю, кто это такой, подумал Хелье. Надо будет у Нестора спросить. Или у Гостемила. Кого первого из них увижу, у того и спрошу.
— Я здесь целыми днями пропадаю, Хелье, и, заметь, хорошо здесь. У меня к фланцен… к растениям понятие есть, а у растений ко мне. Они меня понимают, а я их.
Некоторое время Хелье смотрел, как Дир что-то перекапывает, пересаживает, поливает из небольшой деревянной лейки.
— Воду Годрик таскает, — сказал Дир, — но надо бы устроить водосборник по новгородскому образцу. Столько воды задаром пропадает — тут дождь основная достопримечательность. Даже обидно как-то. И смешно — жажда замучила, хвить — а воды нет, нужно к колодцу тащиться — даже в дождь! А поставил бы водосборник, так вода всегда бы была. Правда здесь хорошо, а, Хелье?
У грядки с какими-то подозрительными овощами стоял ховлебенк, и Хелье на него присел. Потрогал рукой поверхность. Слой пыли, смешанный с землей, но почему-то приятно на ощупь.
— Дир, а Дир.
— Ага, сейчас, сейчас.
Дир закончил возиться с кустом и тяжело опустился рядом с Хелье.
— Ты ведь хранишь какое-то золото?
— Годрик болтает? Не верь ему.
— Кое-что я знаю сам, помимо Годрика. Мне Рикса сказала.
Дир смущенно повертел головой.
— Да? Сама сказала?
— Сама.
— Ну, что уж там. Ну, храню.
— Видишь ли, оно понадобилось наследнику.
— Да? Хмм… Зачем? Он женится?
Хелье слегка побледнел.
— Нет, не в этом дело. Он хочет вернуть себе престол.
— Я думал, он постригся в монахи.
— Да, так говорят. Но уверяю тебя, что это неправда.
— Вот же… — Дир вздохнул. — Эх, друг мой Хелье… Ты видел его? Каков он собой?
Хелье промолчал.
— Надо же… А когда ему нужны деньги?
— Да в общем-то прямо сейчас.
— Зачем?
— Ему нужно собрать войско.
— Стало быть, будет драка?
— Скорее всего да.
— Эх!
Дир поморщился, погладил лысый лоб. Остаточные волосы у него были длинные, серо-блондинистые с густой сединой. Такие волосы надо в хвост завязывать, наверное. Как-то опрятнее.
— Ну, что ж… Пусть берет… всё. Слотт нужно будет продать, у меня есть на примете один… знакомый… да… Что ж. Послужим снова. Сейчас пойду найду сверд… Жалко оранжерею только…
— Нет, ему только деньги нужны.
— Ну, это он так говорит. А хорошие воины никогда не мешают. Тем более, что платы я с него за службу не возьму. А Рикса болтает много, вот что. Это нынче она остепенилась, а раньше была… Годрику, помню, залепила по лбу сапогом, схватила с полу и кинула, когда он, дурак, в спальню…
Дир замолчал, прикусил язык. Хелье строго на него посмотрел.
И неожиданно понял, что такое положение грунок в корне меняет дело! Ему сразу стало легче. Не он отбирает у Дира средства и жилье — не Хелье! Коли Дир и Рикса бывшие любовники (а Дир врать не умеет, и придумывать тоже) — вот пусть и разбираются! Если Рикса непременно хочет видеть очередного сына на троне (двух убийств, мужа и старшего сына, ей, видимо, мало) — это полностью снимает ответственность с Хелье! Правда, я замешан во всем этом сам, подумал Хелье, и еще неизвестно, как велика в этом деле моя роль, что еще мне придется сделать, дабы ублажить Марию — ну да мое дело маленькое, я всего лишь исполнитель! Хотя вообще-то надо бы мое исполнительство как-нибудь… управиться и поставить на службу друзьям.
— Дир, — сказал он. — Хочешь, я сделаю тебя королем Венгрии? У тебя будет оранжерея в десять раз больше этой!
— Хлопот много, — серьезно ответил Дир.
Хелье удивленно на него посмотрел. Похоже, Дир поверил, причем сразу, что, раз Хелье сказал, что сделает — значит сделает. Было бы забавно, подумал Хелье. Дир Первый Венгерский. Звучит.
— Вот, — сказал Дир, гордясь. — Вот он, старый друг.
— Очень ржавый друг, — заметил Хелье.
— Откуда ты знаешь? Он в ножнах.
— По рукоятке.
Дир вынул сверд из ножен. Действительно, лезвие было полностью покрыто ржавчиной.
— Да, ну, ничего, почистим и поточим, — заверил Дир. — Эх, вспомним былое!
— Осторожно, не маши им так, — предупредил Хелье.
— Что ж я, сверд в руках не держал никогда, что ли? — обиделся Дир.
Он встал в боевую позицию, приподнял клинок, и уже собирался сделать выпад, но неудачно качнул рукой, рукоять выскользнула, и он стал ловить сверд обеими руками — за лезвие. Хелье метнулся прямо из сидячего положения к Диру и молниеносно ударил ногой по лезвию — сверд отлетел вбок.
— Ты спятил! — сказал Хелье. — Ты чуть себе руку не отрезал! Что ты делаешь!
— Давно не упражнялся, — ответил пристыженный Дир.
— Давно? Когда ты последний раз держал оружие в руках?
— Ну…
— Дир, ни в какой поход ты не пойдешь, ну тебя к лешему.
— Пойду! Не смей мной командовать!
— Дир, ты не обижайся, Дир, друг мой, ну, пожалуйста…
— Я не обижаюсь. Мне нужно упражняться.
Он пошел к сверду, наклонился с трудом, подобрал. Хелье оглянулся на Годрика.
— Пусть отрежет себе хоть обе руки, — сказал Годрик. — Мне с ним нянчиться надоело. Сколько можно!
Дир сделал несколько взмахов свердом. Хелье на всякий случай не отворачивался, следил. Затем Дир произвел полуоборот, сделал пробный выпад, принял исходное положение, парировал воображаемый удар, и слегка растянул себе кисть.
— А, хорла, да что же это такое! — пробасил он возмущенно. — Совсем я сноровку потерял, из формы вышел.
— Давно бы тебе догадаться, — сказал Годрик.
— Заткнись, бриттская морда! Мне скоро в поход выступать!
— Какой поход? — спросил Годрик.
— За польскую корону.
Годрик посмотрел на Хелье. Хелье отрицательно мотнул головой.
— Ты что, кабан толстый, совсем одурел в своей оранжерее? — крикнул Годрик. — Какой поход! Посмотри на себя! Ты еле ноги передвигаешь, по лестнице без помощи подняться не можешь! Что ты плетешь! Поход!
— Годрик, не распускай язык, а то я тебе его вырву, — сказал Дир.
— Хелье, скажи ему! Он на лошадь сесть не может, да и какая лошадь его выдержит! Он сдохнет, до похода не добравшись, его в повозке насмерть укачает!
В голосе Годрика слышалось отчаяние.
— Годрик, не суетись, — сказал Хелье.
— Да как же не суетиться, помилуй! Ты, может, думаешь, что он так говорит просто? А потом пойдет спать, и забудет? Ведь он, если себе в голову что-то вбил, то всё, хвитарики в Годариках, тараном не выбьешь!
— Годрик! — строго сказал Хелье.
— Ну, что Годрик! Ну, Годрик. Что?
Хелье подошел к нему и сказал на ухо:
— Рикса его отговорит.
— Да, жди, — ответил Годрик тихо. — Ей все равно. И тогда было все равно, и теперь все равно, а теперь он к тому же жирный стал. Не интересен он ей.
Дир сделал еще один выпад, попытался воткнуть сверд в пол, чуть не проколол себе ногу, и сел на ховлебенк, тяжело дыша, отдуваясь.
— Нужно упражняться, — сказал он. — Вот сейчас выпью и буду упражняться. Хелье, я видел, у тебя твой сверд с собой, поупражняемся вместе.
— Нет, — сказал Хелье. — Уж я не тот, Дир. Какие нынче со мной упражнения.
С противником, цель которого тебя убить, дело иметь можно, если знаешь как — все движения, маневры, приемы известны, нужно только их угадывать. С противником, не желающим нанести тебе вред и в то же время разучившимся держать сверд в руке, да еще и таким кабаном мощным, как Дир, дело иметь нельзя — убьет ненароком. Так подумал Хелье, хотя, конечно, дело было не в этом. Годрик любит Дира, бережет его, заботится, и Годрик прав. Какие еще походы!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ВЕДЕНЕЦ
— Пример?
— Пошел к дельцу, взял у него из польского наследства небольшую часть, пообещал вернуть — и вернул! — отметил Годрик.
На эту часть Годрик с бриттской обстоятельностью купил себе землю, построил дом, и окрестные фермеры, увидев, что дело у него спорится, тут же предложили ему своих дочерей — всех, включая даже тех, кто были уже замужем за пьяницами. Мол, если хочешь вот эту, которая замужем, так мы пьяницу зарежем, а ты на ней женишься. В германских землях высоко ценятся рабочие умение и сноровка. И Годрик женился. И Диру тоже захотелось.
Месяца четыре Дир обхаживал дочь какого-то замшелого магдебургского вельможи. Делал ей подарки, возил ее в сопровождении матроны на взморье летом, болтал глупости. Ей нравилось. Но тут ей подвернулся какой-то несусветный богач из Сицилии, веры мусульманской, черный, как сицилианская ночь. В его повозке было столько золота, что он мог купить весь Магдебург, если бы захотел. У отца девушки загорелись глаза, и Диру было отказано от дома. Дир, человек с определенными понятиями, решил с отцом не объясняться, а объясниться с самой невестой, поскольку жениться он хотел на ней, а не на ее отце. И тут его ждал удар. Девушка согласилась на переговоры.
— Он оделся во все лучшее, приготовил кольца, — рассказывал Годрик, — велел и мне принарядиться. Подъехали мы с цветами и вином к дому, и девушка к нам вышла. По своей воле, никто ее не понукал, не заставлял. Дир стоит, голову склонил, на лице восхищение. А только по секрету скажу я тебе, Хелье — я сразу понял, что это за девушка такая.
— Поясни.
— Такие девушки во всех городах и весях есть. Сложены они обычно как куклы — будто тот, кто куклу строил, решил подчеркнуть закругления, удлинить то, что и без того длинно, а лицо сделать приблизительно. Такие кругловатые щеки и глаза, нос бляшкой, и, как часто бывает у германцев, черты лица мелкие, и будто все собраны поближе к центру физиономии. Будто их туда что-то притянуло. И ум у таких девушек тоже, наверное, к центру собранный, такой… well-adjusted… центрический ум. И говорит она Диру…
И сказала она Диру, что толстые престарелые женихи, живущие на море илом и гнилью пахнущем, не устраивают ее, ибо у нее есть возможности и потребности, и совершенно другие запросы, и вот наконец появился человек, который ей ровня, а Диру нужно искать другое, попроще. Она не обидеть Дира желает, а объяснить ему это все. И пошла, бедрами покачивая, обратно в дом.
А Дир сел в повозку и поехал на окраину, во фрёйденхаус, и вместо того, чтобы провести ночь с какой-нибудь хорлой, устроил там безобразную драку, в которой его побили, поскольку он сделался неповоротлив.
К утру он очухался и вдвинулся в ближайший трактир. Годрик уехал домой — хозяйство и семья. Через неделю Дир вернулся в слотт в компании десятерых парней, и они стали хвестовать и горланить песни.
— Я, как пришел — понял, что это за компания, отвел Дира в сторону, и пытался ему втолковать. Он был пьяный, соображал плохо. Сделал большие глаза и сообщил мне по большому секрету, что все эти люди — родня его бывшей невесты, и они невесту подговорили, и вот они перепьются, а ночью он им всем отомстит чудовищно, и всех заколет, и этим спасет свое достоинство. Я остался, потому что чувствовал, что нельзя уходить, но мое присутствие не помогло, увы. Дир побушевал, пошатался по залам, и в конце концов свалился пьяный, а меня, как я ни прятался, нашли и связали. Ушлые парни были. К утру Дир проснулся, я стал его звать. Он меня развязал — вот, шрам на руке до сих пор, как он ножом орудовал, удивительно, что не ткнул меня случайно в печень — и после этого оказалось, что «родственники» эти его вынесли все, что выносилось — может, у них где-то в по соседству в сени деревьев спрятан был обоз, не знаю, но на одной повозке все это было не увезти, и даже на четырех не увезти. Украшения, серебро, резные скаммели, подсвечники, оружие, одежду — всё! С тех пор Дир в Магдебург не выезжает, а только лопает все подряд да спит. И из дому не выходит.
— Подожди, подожди, Годрик, — Хелье помотал головой. — То есть, он в здравом рассудке?
— Да.
— Ум его не помрачился?
— У него с рождения ум туманный.
— Я не об этом.
— Понимаю. Нет, не помрачился. Как был, так и есть. Дикость. Только привычки изменились, и постарел он. Ну, скоро нашим горестям конец, я это чувствую. Твое здесь появление — верный признак. Ты ведь к нам по поручению поляков пожаловал?
— Только отчасти, — сказал Хелье, которому стало стыдно.
— Ну вот видишь. Скоро прибудет польский наследник, не так ли? Убедится, что денег мало, Дир придет в чувство, я продам землю, и уедем мы в Йоркшир.
— Мало — это сколько?
— Мало — это мало. Тысяч десять золотых, возможно, наберется.
— Это не мало.
— Да, наверное. На тысячи полторы войска вполне хватит.
— А если продать слотт?
— Ее никто не купит.
— Почему?
— Ты бы купил?
— Нет.
— Ну вот, видишь.
— С наследником может получится незадача, — сказал Хелье, доверяясь Годрику.
— Почему?
— Дир ведь обещал хранить наследство ради побочного сына?
— Да.
— Наследник — законный сын.
— Он и должен быть законный.
— Ты не понял. Казимир — действительно сын Мешко, а не Святополка. А сын Святополка, скорее всего, Болеслав-младший, он уже побывал на польском троне, и его с тех пор успели убить.
Годрик уронил блюдо, которое мыл, в лохань.
— Ты уверен?
— Да. Я видел Мешко, а с Казимиром общаюсь, к моему сожалению, уже не первую неделю. Как две капли воды.
Годрик повеселел.
— Ну так, значит, и отдавать ничего не надо.
— Отдавать надо.
— Зачем?
Действительно — зачем? Купил бы на оставшееся золото Дир себе хороший, просторный дом в Киеве, по соседству с Хелье, ходили бы друг к другу, зимой ездили бы в Консталь или в Корсунь. Женился бы Дир на какой-нибудь италийке — их много развелось в Киеве, и они не такие заносчивые и спесивые, как славянки. А?
Что дороже — слово Хелье или счастье Дира? Что весомее — обещание, данное Диром Святополку, или обещание, данное Хелье Марие?
Я дам Диру денег сам! И дом ему куплю!
Не возьмет. В свое время я отказался служить под его началом, чтобы сохранить дружбу. Дир, хоть и дурной, не хуже меня понимает такие грунки.
Посоветоваться бы с Гостемилом, уж он разберет — где правда, где лицемерие, где честь, где обман. Но Гостемил, когда он тебе нужен, никогда не бывает рядом. Воспитывает друзей — принимайте, мол, решения, сами, а я потом появлюсь и скажу, что именно вы сделали неправильно.
Дир действительно проснулся через час, как и предсказывал Годрик. Вошел в кухню, посмотрел мрачно на Годрика, покривился, и сказал:
— Пошли, Хелье. Как обещал, покажу тебе кое-что.
Выглядел он бодрее и вразумительнее, чем раньше, и передвигался увереннее.
— Как я рад тебя видеть! — сказал он задушевно, шагая через анфиладу. — Да, кстати, старому мерзавцу не верь. Наверняка он тебе много разного насплетничал, так ведь он приврать-то любит. И ведь как врет — не открытая неправда, а около правды всегда, так что и прицепиться не к чему. Он, гад, бросил меня тогда… он… В общем, леший с ним. Я его держу только по старой дружбе, а то давно бы нанял кого-нибудь попонятливее. Но жалко его — жена, дети. Если выгоню — что он жрать будет?
— Так у него вроде бы земля, — заметил Хелье.
— Да какая земля. Три огорода, и те родят плохо. Коровы у него… Не будь меня, земля эта его давно бы… э…
— Прахом пошла? — подсказал Хелье.
— Точно. Дети у него забавные. Надо бы научить их играть во что-нибудь, а то бриттские дети никаких игр не знают. Германские тоже не знают. А жена у него такая… прямоугольная такая. Как на ходулях. И лицо такое же. Если ей чего говоришь, то она смотрит на тебя тупо, и непонятно, понимает что-то, или ничего, дура безмозглая, не понимает. Осторожно, тут ступенька, не споткнись, Хелье.
Залезая на ступеньку, Дир крякнул.
— Эх! Вот ведь ноги-то болят, а. А у тебя правда не болят ноги?
— Дир, тебе бы переехать куда-нибудь надо, в теплые края, чтоб хотя бы лето было, а то здесь, похоже, лета не бывает — все время влага, и небо серое.
— Я подумаю.
— Я вот что хотел тебе сказать…
— Потом, потом. Сперва я тебе кое-что покажу. Здесь в округе таких грунок не понимают, люди грубые, и то сказать — германцы. Очень практичный народ, собиратели и стяжатели. Нет в них ростовской широты, понимания природы. Молотками да плугами целый день брык-вжик. А которые не простонародье, так, заметь, все время ходят пьяные, да к тому ж и пить не умеют. Выпьют совсем чуть-чуть, и веселые становятся, городят всякое… И во все им нужно вникнуть. Направление у германца спрашивать — хуже не придумаешь. Выведает, куда ты едешь, и будет каждый поворот объяснять, да смотрит на тебя, будто ты дубина какая-то, не соображаешь. И воров много! Надо собак завести, если вор сунется, так чтоб его разорвали к свиньям. А то — житья ж просто нет никакого. А женщин ты видел здешних? Впрочем, может ты женат. Женат?
— Вдовец я.
— А, точно, ты говорил. Ну, вот, пришли.
Они остановились перед небольшой, грубо обтесанной дверью. На двери висел прочный замок. Дир сунул руку в мешок, привязанный к гашнику, покопался там, и выудил связку ключей. Мясистые пальцы слушались плохо.
— Donnerwetter, [10] — ворчал Дир. — Столько ключей, столько… А от чего они все, кто ж вспомнит теперь… Да. Вот он.
Он вставил ключ в замок и попробовал повернуть. Ключ не поворачивался. Дир надавил сильнее, и ключ сломался.
— Ладно, — сказал Дир, и, ухватив замок, без усилий отодрал его от двери вместе с засовом. — Потом Годрик другой поставит. Будет ему наконец-то чем заняться, а то скоро от безделья оплывет и заболотится совсем. Заходи!
Хелье прошел в проем и оказался в оранжерее с косой крышей, сделанной из тонких деревянных перекрытий с листами слюды, а может это было стекло, а только какие стеклодувы в Ростоцке? Да и слюда — откуда она?
Ровные ряды грядок и кадок. Растения. Несколько молодых деревьев. И почему-то тепло.
— Годрик, скотина, давеча запамятовал топить, так не поверишь, Хелье, сколько всего погибло. Здесь четыре печи, и под полом специальное устройство. А когда солнце светит, никакого обогрева не нужно — даже зимой бывает жарко иногда.
— Да ну!
— Бывает. Не часто. А печи-то особенные, мне печник тут делал, из Магдебурга. Их чем хочешь можно топить — хоть отходами, хоть чем. Ну, смотри.
Хелье посмотрел. Вроде бы розы, но какие-то необычные, и цвет необычный — бледно-лиловый. Тюльпаны — вроде бы. А эта дрянь называется, вроде бы, хризантемы. В цветах Хелье разбирался плохо.
— Вот это мне один парень из дальних странствий привез, — гордо сказал Дир.
Миниатюрное дерево — похоже на дуб, с толстым стволом и раскидистыми ветвями, но только в тысячи раз меньше дуба.
— А здесь у меня травки всякие, — сказал Дир.
Трава как трава, подумал Хелье. Осока да клевер. Но вообще-то оранжерея произвела на него впечатление.
— Ты сам все это посадил? — спросил он.
— Ага. Два года назад — как начал, так и понравилось. Приглашал к себе одного гартнера… как гартнер по-славянски?
— Садовник.
— Вот. Садовника к себе приглашал. Он мне много разного втолковывал — и, знаешь, интересно. И саме… самен… семена давал, и объяснял, как… спатен… хаке… ухаживать… совком… и лопаткой… Э! Это никуда не годится!
Он подошел к какому-то кусту, а может быть и дереву — да, скорее дереву, с густыми ветвями и шипами, и поправил что-то, какие-то ветки. Посмотрел на прозрачный потолок и опять поправил.
— Не приживется, сволочь, — сказал он. — А жаль. Малум медикум, южная грунка, с самого юга бывшей Римской Империи. В рот взять нельзя — горечь, но, бывает, после пива отрежешь тонко, лизнешь — приятно делается. Вот, попробуй.
Он сорвал один из плодов, срезал верх лежащим тут же ножом, и еще срезал — получился тонкий круг с ярко-желтой коркой, а внутри круга какая-то слизистая мякоть. Хелье лизнул, и язык защипало, а глаза заслезились. Дир улыбался.
— Какой забористый, а?
— Мерзость.
— Нет, привыкаешь. Особенно после пива хорошо. Садовник говорит — цитрус, но слово дурацкое, я предпочитаю говорить малум медикум, как у Плини-старшего написано.
— Ты читал Плини-старшего?
— Что ж я, по твоему, совсем невежа, что ли? Конечно читал.
А я даже не знаю, кто это такой, подумал Хелье. Надо будет у Нестора спросить. Или у Гостемила. Кого первого из них увижу, у того и спрошу.
— Я здесь целыми днями пропадаю, Хелье, и, заметь, хорошо здесь. У меня к фланцен… к растениям понятие есть, а у растений ко мне. Они меня понимают, а я их.
Некоторое время Хелье смотрел, как Дир что-то перекапывает, пересаживает, поливает из небольшой деревянной лейки.
— Воду Годрик таскает, — сказал Дир, — но надо бы устроить водосборник по новгородскому образцу. Столько воды задаром пропадает — тут дождь основная достопримечательность. Даже обидно как-то. И смешно — жажда замучила, хвить — а воды нет, нужно к колодцу тащиться — даже в дождь! А поставил бы водосборник, так вода всегда бы была. Правда здесь хорошо, а, Хелье?
У грядки с какими-то подозрительными овощами стоял ховлебенк, и Хелье на него присел. Потрогал рукой поверхность. Слой пыли, смешанный с землей, но почему-то приятно на ощупь.
— Дир, а Дир.
— Ага, сейчас, сейчас.
Дир закончил возиться с кустом и тяжело опустился рядом с Хелье.
— Ты ведь хранишь какое-то золото?
— Годрик болтает? Не верь ему.
— Кое-что я знаю сам, помимо Годрика. Мне Рикса сказала.
Дир смущенно повертел головой.
— Да? Сама сказала?
— Сама.
— Ну, что уж там. Ну, храню.
— Видишь ли, оно понадобилось наследнику.
— Да? Хмм… Зачем? Он женится?
Хелье слегка побледнел.
— Нет, не в этом дело. Он хочет вернуть себе престол.
— Я думал, он постригся в монахи.
— Да, так говорят. Но уверяю тебя, что это неправда.
— Вот же… — Дир вздохнул. — Эх, друг мой Хелье… Ты видел его? Каков он собой?
Хелье промолчал.
— Надо же… А когда ему нужны деньги?
— Да в общем-то прямо сейчас.
— Зачем?
— Ему нужно собрать войско.
— Стало быть, будет драка?
— Скорее всего да.
— Эх!
Дир поморщился, погладил лысый лоб. Остаточные волосы у него были длинные, серо-блондинистые с густой сединой. Такие волосы надо в хвост завязывать, наверное. Как-то опрятнее.
— Ну, что ж… Пусть берет… всё. Слотт нужно будет продать, у меня есть на примете один… знакомый… да… Что ж. Послужим снова. Сейчас пойду найду сверд… Жалко оранжерею только…
— Нет, ему только деньги нужны.
— Ну, это он так говорит. А хорошие воины никогда не мешают. Тем более, что платы я с него за службу не возьму. А Рикса болтает много, вот что. Это нынче она остепенилась, а раньше была… Годрику, помню, залепила по лбу сапогом, схватила с полу и кинула, когда он, дурак, в спальню…
Дир замолчал, прикусил язык. Хелье строго на него посмотрел.
И неожиданно понял, что такое положение грунок в корне меняет дело! Ему сразу стало легче. Не он отбирает у Дира средства и жилье — не Хелье! Коли Дир и Рикса бывшие любовники (а Дир врать не умеет, и придумывать тоже) — вот пусть и разбираются! Если Рикса непременно хочет видеть очередного сына на троне (двух убийств, мужа и старшего сына, ей, видимо, мало) — это полностью снимает ответственность с Хелье! Правда, я замешан во всем этом сам, подумал Хелье, и еще неизвестно, как велика в этом деле моя роль, что еще мне придется сделать, дабы ублажить Марию — ну да мое дело маленькое, я всего лишь исполнитель! Хотя вообще-то надо бы мое исполнительство как-нибудь… управиться и поставить на службу друзьям.
— Дир, — сказал он. — Хочешь, я сделаю тебя королем Венгрии? У тебя будет оранжерея в десять раз больше этой!
— Хлопот много, — серьезно ответил Дир.
Хелье удивленно на него посмотрел. Похоже, Дир поверил, причем сразу, что, раз Хелье сказал, что сделает — значит сделает. Было бы забавно, подумал Хелье. Дир Первый Венгерский. Звучит.
* * *
Мысль, что он будет снова участвовать в важном походе, вскоре прижилась в голове у Дира и начала ему нравиться, и воодушевила его. Он действительно раскопал где-то свой старый сверд и пришел с ним в столовую. Годрик как раз собирал обед и что-то рассказывал Хелье.— Вот, — сказал Дир, гордясь. — Вот он, старый друг.
— Очень ржавый друг, — заметил Хелье.
— Откуда ты знаешь? Он в ножнах.
— По рукоятке.
Дир вынул сверд из ножен. Действительно, лезвие было полностью покрыто ржавчиной.
— Да, ну, ничего, почистим и поточим, — заверил Дир. — Эх, вспомним былое!
— Осторожно, не маши им так, — предупредил Хелье.
— Что ж я, сверд в руках не держал никогда, что ли? — обиделся Дир.
Он встал в боевую позицию, приподнял клинок, и уже собирался сделать выпад, но неудачно качнул рукой, рукоять выскользнула, и он стал ловить сверд обеими руками — за лезвие. Хелье метнулся прямо из сидячего положения к Диру и молниеносно ударил ногой по лезвию — сверд отлетел вбок.
— Ты спятил! — сказал Хелье. — Ты чуть себе руку не отрезал! Что ты делаешь!
— Давно не упражнялся, — ответил пристыженный Дир.
— Давно? Когда ты последний раз держал оружие в руках?
— Ну…
— Дир, ни в какой поход ты не пойдешь, ну тебя к лешему.
— Пойду! Не смей мной командовать!
— Дир, ты не обижайся, Дир, друг мой, ну, пожалуйста…
— Я не обижаюсь. Мне нужно упражняться.
Он пошел к сверду, наклонился с трудом, подобрал. Хелье оглянулся на Годрика.
— Пусть отрежет себе хоть обе руки, — сказал Годрик. — Мне с ним нянчиться надоело. Сколько можно!
Дир сделал несколько взмахов свердом. Хелье на всякий случай не отворачивался, следил. Затем Дир произвел полуоборот, сделал пробный выпад, принял исходное положение, парировал воображаемый удар, и слегка растянул себе кисть.
— А, хорла, да что же это такое! — пробасил он возмущенно. — Совсем я сноровку потерял, из формы вышел.
— Давно бы тебе догадаться, — сказал Годрик.
— Заткнись, бриттская морда! Мне скоро в поход выступать!
— Какой поход? — спросил Годрик.
— За польскую корону.
Годрик посмотрел на Хелье. Хелье отрицательно мотнул головой.
— Ты что, кабан толстый, совсем одурел в своей оранжерее? — крикнул Годрик. — Какой поход! Посмотри на себя! Ты еле ноги передвигаешь, по лестнице без помощи подняться не можешь! Что ты плетешь! Поход!
— Годрик, не распускай язык, а то я тебе его вырву, — сказал Дир.
— Хелье, скажи ему! Он на лошадь сесть не может, да и какая лошадь его выдержит! Он сдохнет, до похода не добравшись, его в повозке насмерть укачает!
В голосе Годрика слышалось отчаяние.
— Годрик, не суетись, — сказал Хелье.
— Да как же не суетиться, помилуй! Ты, может, думаешь, что он так говорит просто? А потом пойдет спать, и забудет? Ведь он, если себе в голову что-то вбил, то всё, хвитарики в Годариках, тараном не выбьешь!
— Годрик! — строго сказал Хелье.
— Ну, что Годрик! Ну, Годрик. Что?
Хелье подошел к нему и сказал на ухо:
— Рикса его отговорит.
— Да, жди, — ответил Годрик тихо. — Ей все равно. И тогда было все равно, и теперь все равно, а теперь он к тому же жирный стал. Не интересен он ей.
Дир сделал еще один выпад, попытался воткнуть сверд в пол, чуть не проколол себе ногу, и сел на ховлебенк, тяжело дыша, отдуваясь.
— Нужно упражняться, — сказал он. — Вот сейчас выпью и буду упражняться. Хелье, я видел, у тебя твой сверд с собой, поупражняемся вместе.
— Нет, — сказал Хелье. — Уж я не тот, Дир. Какие нынче со мной упражнения.
С противником, цель которого тебя убить, дело иметь можно, если знаешь как — все движения, маневры, приемы известны, нужно только их угадывать. С противником, не желающим нанести тебе вред и в то же время разучившимся держать сверд в руке, да еще и таким кабаном мощным, как Дир, дело иметь нельзя — убьет ненароком. Так подумал Хелье, хотя, конечно, дело было не в этом. Годрик любит Дира, бережет его, заботится, и Годрик прав. Какие еще походы!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ВЕДЕНЕЦ
Серениссима Република ди Венециа, она же Безмятежнейшая Венецианская Республика, находилась в году Милости Господа Нашего одна тысяча тридцать седьмом под властью дожа Доменико Флабанико, человека простого звания, избранного на власть по причине временной неприязни народной к особам благородных кровей.
Правил Доменико как-то бестолково. Призывая наемников, пытался воевать, но не получалось. Пытался строить, и что-то не складывалось, и не строилось. Пытался рыть новые каналы, дабы окончательно соединить лагуну с морем, а ему возражали, что город и так оседает под тяжестью фортификаций и модификаций, и скоро совсем уйдет под воду, так не пора ли, как в старые добрые времена, приподнимать строения, класть новые слои земли, и прочая. (В конце концов именно этим он и занялся, а его преемник, Доменико Контарини, происходящий из аристократов (неприязнь прошла) заложил фундамент новой Церкви Святого Марка, и работы по подъему уровня земли на островах прекратились, и не возобновились до нашего времени. Но это было потом).
В германских землях, тесно связанных с Венецией торговыми отношениями, неожиданно открыли серебро, и Доменико пришлось дать указ перекинуть через проливы, разделяющие острова архипелага, несколько мостов, дабы установить наземную связь с континентом. Из этого тоже ничего не вышло — парижская история повторялась, мосты строились днем и рушились ночью. Обозы, прибывающие из германских земель к Адриатике, разгружались где попало, серебро и прочие товары трансферировались на лодки, и лодочники, делая серьезные лица, запрашивали безумную плату за перевоз.
И тем не менее Венеция жила бурной, богатой жизнью, торговля со всем миром шла полным ходом. Приезжали скандинавские, франкские, новгородские, киевские, византийские купцы. Захаживали египетские торговцы, и сицилианцы, и те и другие магометанской веры. Отмечался присутствием также и Багдадский Халифат, и иберийские мусульмане тоже наезживали. Шла полным ходом работорговля — в саму Венецию караваны не совались, останавливались поблизости, но праздновать удачные сделки караванщики предпочитали в городе. Постоялые дворы походили на отели будущего — с горничными, с приносом еды в комнаты, с побудкой по просьбе в назначенный час. Таверны светились ярким светом всю ночь, а днем, в теплую погоду, призывно распахивали двери настежь и устанавливали столики на открытом воздухе. Зимой и местные, и приезжие развлекались комическими жалобами друг другу на отвратительный влажный холод. Частые наводнения совершенно не огорчали жителей — наоборот, веселили. Население города — безумная по тем временам смесь латинян, греков, германцев, южных славян, иудеев, и личностей неопределенного происхождения — отличалось совершенно искренним гостеприимством.
За исключением нескольких церквей и четырех богатых палаццо, постройки в Венеции были деревянные. В связи с густотой построек, всем ремесленникам, использующим в своем деле доменные печи (стеклодувам, кузнецам) настоятельно предлагалось селиться на соседнем острове, именем Мурано, и в центральные части Венеции не соваться.
Все постоялые дворы в центре оказались заняты, и Нестору пришлось после визита к поверенному Хелье именем Джулио Мероло снять две комнаты на окраине — впрочем, окраина эта, садовой разновидности, от центра отстояла всего на две аржи, и предшественники гондольеров, венецианские перевозчики, за умеренную плату доставляли желающих по Каналаццо (так местные именовали Гранд-Канал) в Дорсодуро за четверть часа хоть днем, хоть ночью. Предложение Бенедикта погостить в палаццо, зарезервированном навеки за представителями папского престола, Нестор вежливо отклонил. Сам Бенедикт, позволивший себе в первый раз за четыре месяца расслабиться, провел первые двое суток в Венеции в пахнущем сыростью, потом и мочой дорсодурском борделло, и в палаццо вернулся похмельный и смешливый.
— И чем же венецианские путаны лучше наших? — ревниво спросил его кто-то из свиты.
— А у них три сиськи, и вагина поперек, — объяснил Бенедикт, держась за левый висок, который у него болел.
Ему не поверили. Половина свиты ушла в борделло — проверять, и тоже задержалась на двое суток, выпив у хозяйки месячный запас вина. Бенедикт тем временем прочел забавную проповедь в полвека назад восстановленной после пожара старой церкви Святого Марка. В шутливой форме изобразил он прихожанам, как относится Создатель к преднамеренному обману ближнего. Аудитория радостно смеялась над прохиндеями и перекидывалась взглядами — все присутствующие, включая купцов (большей частью потомков разбогатевших южнославянских пиратов), оказались людьми честными, ничем перед Создателем и ближним не провинившимися. А если и финансировали иногда рабовладельческие караваны, то совсем по малой, поскольку среди христиан такая практика была запрещена. На следующий день резко упали цены на всех торгах, а городская казна получила крупные поступления по старым налоговым задолженностям.
Правил Доменико как-то бестолково. Призывая наемников, пытался воевать, но не получалось. Пытался строить, и что-то не складывалось, и не строилось. Пытался рыть новые каналы, дабы окончательно соединить лагуну с морем, а ему возражали, что город и так оседает под тяжестью фортификаций и модификаций, и скоро совсем уйдет под воду, так не пора ли, как в старые добрые времена, приподнимать строения, класть новые слои земли, и прочая. (В конце концов именно этим он и занялся, а его преемник, Доменико Контарини, происходящий из аристократов (неприязнь прошла) заложил фундамент новой Церкви Святого Марка, и работы по подъему уровня земли на островах прекратились, и не возобновились до нашего времени. Но это было потом).
В германских землях, тесно связанных с Венецией торговыми отношениями, неожиданно открыли серебро, и Доменико пришлось дать указ перекинуть через проливы, разделяющие острова архипелага, несколько мостов, дабы установить наземную связь с континентом. Из этого тоже ничего не вышло — парижская история повторялась, мосты строились днем и рушились ночью. Обозы, прибывающие из германских земель к Адриатике, разгружались где попало, серебро и прочие товары трансферировались на лодки, и лодочники, делая серьезные лица, запрашивали безумную плату за перевоз.
И тем не менее Венеция жила бурной, богатой жизнью, торговля со всем миром шла полным ходом. Приезжали скандинавские, франкские, новгородские, киевские, византийские купцы. Захаживали египетские торговцы, и сицилианцы, и те и другие магометанской веры. Отмечался присутствием также и Багдадский Халифат, и иберийские мусульмане тоже наезживали. Шла полным ходом работорговля — в саму Венецию караваны не совались, останавливались поблизости, но праздновать удачные сделки караванщики предпочитали в городе. Постоялые дворы походили на отели будущего — с горничными, с приносом еды в комнаты, с побудкой по просьбе в назначенный час. Таверны светились ярким светом всю ночь, а днем, в теплую погоду, призывно распахивали двери настежь и устанавливали столики на открытом воздухе. Зимой и местные, и приезжие развлекались комическими жалобами друг другу на отвратительный влажный холод. Частые наводнения совершенно не огорчали жителей — наоборот, веселили. Население города — безумная по тем временам смесь латинян, греков, германцев, южных славян, иудеев, и личностей неопределенного происхождения — отличалось совершенно искренним гостеприимством.
За исключением нескольких церквей и четырех богатых палаццо, постройки в Венеции были деревянные. В связи с густотой построек, всем ремесленникам, использующим в своем деле доменные печи (стеклодувам, кузнецам) настоятельно предлагалось селиться на соседнем острове, именем Мурано, и в центральные части Венеции не соваться.
Все постоялые дворы в центре оказались заняты, и Нестору пришлось после визита к поверенному Хелье именем Джулио Мероло снять две комнаты на окраине — впрочем, окраина эта, садовой разновидности, от центра отстояла всего на две аржи, и предшественники гондольеров, венецианские перевозчики, за умеренную плату доставляли желающих по Каналаццо (так местные именовали Гранд-Канал) в Дорсодуро за четверть часа хоть днем, хоть ночью. Предложение Бенедикта погостить в палаццо, зарезервированном навеки за представителями папского престола, Нестор вежливо отклонил. Сам Бенедикт, позволивший себе в первый раз за четыре месяца расслабиться, провел первые двое суток в Венеции в пахнущем сыростью, потом и мочой дорсодурском борделло, и в палаццо вернулся похмельный и смешливый.
— И чем же венецианские путаны лучше наших? — ревниво спросил его кто-то из свиты.
— А у них три сиськи, и вагина поперек, — объяснил Бенедикт, держась за левый висок, который у него болел.
Ему не поверили. Половина свиты ушла в борделло — проверять, и тоже задержалась на двое суток, выпив у хозяйки месячный запас вина. Бенедикт тем временем прочел забавную проповедь в полвека назад восстановленной после пожара старой церкви Святого Марка. В шутливой форме изобразил он прихожанам, как относится Создатель к преднамеренному обману ближнего. Аудитория радостно смеялась над прохиндеями и перекидывалась взглядами — все присутствующие, включая купцов (большей частью потомков разбогатевших южнославянских пиратов), оказались людьми честными, ничем перед Создателем и ближним не провинившимися. А если и финансировали иногда рабовладельческие караваны, то совсем по малой, поскольку среди христиан такая практика была запрещена. На следующий день резко упали цены на всех торгах, а городская казна получила крупные поступления по старым налоговым задолженностям.