Страница:
Сметка спросил, нет ли у Елены каких-нибудь дополнительных сведений, поскольку некоторые молодые люди ровесникам своим доверяют больше, чем родителям. Ширин с подбитым глазом поведала им о том, как сопровождал ее Лель, и как освободил из-под стражи. О любовном аспекте приключения она умолчала, но родители Леля конечно же все поняли.
— Подожди нас здесь, Елена, — сказала Гудрун и поманила мужа за собой.
— Она будет по нему тосковать, — сказала она.
— Возможно, — согласился Сметка.
— Он уехал в Венецию.
— С чего ты взяла?
— Ну не в Псков же.
— Есть еще Константинополь.
— Да, но дорога туда нынче опасная. Фатимиды всякие.
— Ты права.
— Девушка будет ждать и терять время. Я уж море слез выплакала, и еще плакать буду, а она вон какая здоровенная, если она будет плакать вместе со мной, Киев просто уйдет под воду.
— Что ты предлагаешь?
— Сказать ей, чтоб не ждала его.
— Это как-то подло, не находишь?
— Нет.
— Скажи прямо, она не устраивает тебя как невестка?
— Дурак ты, Сметка.
По этому ответу Сметка понял, что более или менее прав. И дело было даже не в том, что Гудрун недолюбливала мускулистых девушек выше среднего мужского роста с темными волосами и чувственными ближневосточными губами, и не в том, что никакую мать не заставишь невестку любить, а скорее в том, что склонному к флирту Сметке экзотическая Елена явно нравилась, несмотря на подбитый глаз. Гудрун же вид Ширин совершенно шокировал, хоть она и не подавала виду. Подбитые глаза ассоциировались у нее с дурными компаниями.
Голубкины, добродушные и милые в быту, повели себя с потенциальной невесткой, как самые обыкновенные родители — попытались ее вразумить, лицемерно доказывая, что Лель ее недостоин, и Ширин, как большинство потенциальных невесток, слушающих такие лекции, решила, что на самом деле все наоборот, и именно ее рассматривают, как неполноценную часть мезальянса. Вежливо попрощавшись, она вернулась в дом Хелье.
— Подожди.
Чуть передохнув, он медленным плавным движением поднялся с колен, опустился на ложе, оперся на отставленную в сторону правую руку, и велел Астрар принести нож поострее и гляделку. Астрар вышла и скоро вернулась с упомянутыми предметами. Велев ей держать полированный серебряный щиток перед его лицом, Гостемил попробовал подрезать себе бороду и усы одной рукой. Не вышло. Для ровного срезания пряди следует натягивать. Гостемил хмыкнул и протянул кинжал Астрар. Она не поняла сначала, а потом сказала:
— Я не знаю как.
— Берешь прядь двумя пальцами и срезаешь. Бери нож. Смотрелку дай мне. Так. Берись. Не спеши. Не спеши, тебе говорят! Оттягивай прядь. Э! Не так сильно. Вот так. Теперь режь. Нет, не там, и не так.
— Я не умею!
— Заткнись. Берись. Режь. Осторожно! Вот, правильно. Ничего сложного, не так ли. Следующую прядь бери. А!
Он отстранился, бросил смотрелку на ложе, и приложил пальцы к щеке. Посмотрел. На пальцах кровь.
— Я не хотела! — заныла Астрар. — Болярин! Я не хотела… Я не нарочно!..
— Никто тебя не винит. Намочи тряпку водой. Быстрее. Теперь вытри кровь. Еще.
Около получаса ушло на подравнивание бороды. Гостемил вздохнул несколько раз и единым движением поднялся на ноги, превозмогая боль в боку и частые удары пульса в виске. Астрар придвинулась, он положил ей руку на пухлое плечо, и таким образом удержал равновесие.
— Помоги мне одеться, — велел он.
— Зачем же, зачем, не надо, болярин, подожди еще, еще несколько дней…
— Не перечь!
— Болярин…
— Не перечь, хорла!
Астрар замотала головой, заворчала, но все же довела его до сундука, в котором лежал второй комплект, купленный у печенега.
Порты оделись на удивление легко, и даже с сапогами не возникло заминок, а вот с рубахой получилось труднее. Левая рука безвольно висела вдоль тела, а правую Гостемил не мог поднять выше плеча — бок отзывался болью, грозящей потерей сознания. Он опустил и правую руку, и Астрар натянула ему на обе руки рукава рубахи, но через голову рубаха никак не надевалась. Пришлось сделать надрез сзади. Двуплечник наделся запросто, шерстяной второслойник тоже.
— Сленгкаппа на меху еще была, — сказал Гостемил.
— Тебе будет жарко, болярин, печи в этом доме шустрые.
— Не рассуждай. Такая тоска, когда ты рассуждаешь!
Увечную руку Астрар умело пристроила в собственную косынку и, сделав узел, перекинула Гостемилу через шею. Он не возражал, несмотря на то, что косынка была неприлично пестрая, с какими-то дурацкими узорами. Щелкнула пряжка сленгкаппы. Затем по приказу Гостемила Астрар некоторое время держала шапку со щегольским околышем на весу, а Гостемил тщательно расправлял ее пальцами правой руки. Приподняв шапку, он чуть наклонился и вдел в нее голову.
— Пойдем.
— Не надо, болярин.
— Не перечь.
Опираясь на плечо Астрар, он вышел из спальни. Впереди лестница. Плохо было, что перила лестницы находились по левую руку, но у Гостемила имелся план. Он повернулся к ступеням спиной и взялся за перила правой рукой. И нащупал носком левой ноги первую ступеньку.
— Болярин, если ты будешь падать, я тебя не удержу, — предупредила его Астрар.
— Там внизу, в кладовой, есть посох, похож на посох волхва. Сходи и принеси. Я буду волхвом.
— Болярин…
— Астрар, я не привык, чтобы мне холопы возражали. Я никогда ничего такого не приказываю холопам, что могло бы вызвать возражения. Эрго, возражают мне только из врожденного негодяйства. Еще раз возразишь — выгоню.
Астрар вздохнула и, обойдя Гостемила, пошла вниз за посохом. Гостемил же, сжимая зубы и крепко держась за перила, начал спускаться, ступенька за ступенькой. Три раза он останавливался передохнуть, и один раз чуть не сверзился вниз, но все-таки добрался до основания лестницы без посторонней помощи.
Астрар протянула ему полированный полудекоративный посох, показавшийся Гостемилу слишком тонким. Опираясь на него, Гостемил медленно направился через сени к выходу.
— Куда ты, болярин?
— Буду назад скоро. Мне нужно пройтись. Все время лежать в постели — неэлегантно.
Выйдя на крыльцо, Гостемил прислонил посох к стене, повернулся спиной и арселем к миру, и взялся за перила. Нужно было надеть рукавицы, подумал он. Леший с ними. Он одолел три ступеньки, а на четвертой, последней, что-то не заладилось с равновесием. Гостемил судорожно сжал перила, дернулся, и поручень и подставка выскочили из крыльца с корнем. Он неловко сел на снег, к счастью глубокий и мягкий, перевалился на бедро, встал на оба колена и правую руку, дополз до стены, и только теперь заметил Астрар, смотрящую на него с порога, сверху вниз.
— Иди в дом сейчас же, простудишься, дура, — сказал он, берясь за посох.
И она ушла в дом, обидевшись и хлопнув дверью.
— Дура, — повторил Гостемил.
И стал подниматься на ноги, упираясь в стену лбом и держась за посох. И поднялся. И только теперь вспомнил, что не взял с собою денег. Давеча он рассчитывал, что дойдет до торга, а там его за плату доставят на санях в детинец. А теперь что же? Но возвращаться в дом не хотелось, а звать Астрар — тем более.
День выдался солнечный и не слишком морозный. Гостемил добрался до ограды и вышел на улицу. Вот, это совсем другое дело — на улице народ, двигаются туда-сюда. Буду и я сейчас двигаться вместе с народом, подумал Гостемил. Шаг за шагом, локоть за локтем он приближался к торгу, расстояние до которого от дома Хелье показалось ему теперь огромным.
Торг чистился и отстраивался, шумели пилы, стучали молотки, ругались мастеровые, и даже какая-то торговля шла понемногу. Удивительно, как быстро распространяются вести, когда это не очень нужно. Городу бы сперва обновиться, поправиться — а тут вдруг сбежавшие давеча повалили обратно, причем бездельники составляли большую часть этой первой волны возвращающихся. Кричат, ржут, всем мешают. Преодолевая неприязнь, Гостемил направился к Боричеву Спуску. Как он и предполагал, подъем оказался труднее ходьбы по пологой улице. Пришлось действовать таким образом — выбрасываем посох вперед, упираемся им в землю, поднимаем левую ногу, делаем шаг, балансируем, укрепляясь в позиции, подаемся слегка вперед, пододвигаем правую ногу, еще раз укрепляемся в позиции. И затем — все сначала.
— Эй, дед, как дела? — закричали из пролетающих в сторону торга саней молодые ростовчане.
Затем появилась играющая пара — где-то Гостемил их видел раньше — вульгарная девка и парень из хорошей семьи. Девка бежала от парня, хохоча, а он гнался за ней, кидая в нее снежки. Увернувшись от очередного снежка, девка скакнула в сторону и налетела на Гостемила слева, рукой и плечом. Крутанувшись вокруг себя, она побежала дальше, а парень, вихрем пролетев справа от Гостемила, устремился за ней. А Гостемил, потеряв равновесие, упал. На это пара не обратила внимания.
Он нисколько не обиделся. Обижаются на равных. Перевалившись на бок, он дополз до посоха, приподнялся, схватил посох, и в три приема снова встал на ноги. И начал отряхиваться. Человеку цивилизованному не подобает ходить по улицам в виде снеговика. Согнув руку в локте, он концом посоха сбил снег с груди. Время от времени припадая на посох, он отчистил бороду, плечи, и живот. Снег оставался на боку и, наверное, на спине тоже, но Гостемил решил, что не будет поворачиваться боком и спиной к людям — это в любом случае невежливо. И стал продвигаться дальше.
У Алексина Храма он почувствовал, что коже на правом боку стало тепло. Кровь, понял он. Рана открылась. Надо бы присесть где-нибудь. Или прилечь.
Тут он заметил, что на пороге церкви стоит митрополит Хвеопемпт и строго на него смотрит. Гостемил с достоинством кивнул митрополиту и упал на одно колено. Митрополит ринулся к нему через улицу, оступился, проскользил четыре шага, удержал равновесие, и спросил, суетясь:
— Что есть с тебе, болярин? Я буду тебя помочь.
— Вынеси мне какое-нибудь ложе, — попросил Гостемил. — И гусли.
— Почему гусли? Почему? — спросил Хвеопемпт.
— Я буду на них играть, — сказал Гостемил. — А ты будешь петь и плясать.
— Болярин, я буду приводить Илларион.
— Видишь Горку, митрополит? — спросил Гостемил.
— Горку. Вижу.
— Вот мне как раз и нужно туда, так сложилось. К князю.
— Почему?
— Чтобы он не подумал, что я о нем забыл. А то он обидчивый очень.
— Я на Горку тоже, — обрадовался Хвеопемпт. — На сани. Сани — хорошо.
— Можно и сани. Тащи сани, а я покамест полежу тут, отдохну.
Хвеопемпт не смог удержать Гостемила — митрополит был хлипкого телосложения.
— Илларион! — позвал он. — Илларион!
Спустя некоторое время Илларион вывел сани, запряженные степенным церковным топтуном, на Боричев Спуск.
— Может, лучше домой тебя отвести, Гостемил? — спросил он.
— Нет, мне нужно к князю, — возразил Гостемил капризным тоном. — Не перечьте мне, попы! Как говорит моя дочь — до того ли!
Попы помогли ему забраться в сани. Хвеопемпт сел рядом и взялся за вожжи. И поехали сани вверх по Спуску.
— Благодарность тобою великая, болярин, от мой сердце, — сказал ему Хвеопемпт. — Ты свершаем дело важный.
— Тебе нужно научиться говорить по-славянски, — заметил ему Гостемил, переходя на греческий. — Это, митрополит, первейшее дело в твоем случае. Сам посуди, как относится паства к человеку, который такие перлы выдает.
— Какие перлы? — забеспокоился Хвеопемпт.
— Как вот только что.
— А что я такого сказал?
— Ты сказал, что я совокупился с твоей сестрой.
— Не говорил я такого!
— Да как же не говорил! Сказал — «Ты свершаем дело важный».
— Да.
— Это означает — «Ты переспал с моей сестрой».
— Не может быть!
— Увы.
— Все, больше не буду читать проповеди напрямую. Только через толмача.
— Расположение паствы ты этим не завоюешь.
— И то верно, Гостемил. Уж я просил дьякона, чтобы он меня учил, но он тупой. А Илларион отказывается. Может, болярин, ты меня выучишь?
— Может ты меня в прачки к себе возьмешь?
— Прости, болярин.
— Хмм.
Помолчав, стесняясь, Хвеопемпт сказал, чтобы перевести разговор на другую тему:
— Вот я был давеча в Жемчужном Монастыре, это отсюда двадцать аржей. Хорошо там монахи устроились. И знаешь ли, болярин, вино там у них отменное, но лучше всего — кухня. Уж до чего я не люблю чревоугодие, и вот не мог остановиться. На месяц вперед набил себе пузо.
— Логично, — согласился Гостемил. — Мирских радостей у монахов в жизни мало, вот и угождают себе, как могут.
— Да. Я их поваров расспрашивал, где они такому научились. А они мялись, мялись, да и признались — приезжал к ним один, на всю братию приготовил ужин, так они так его умоляли, плакали даже, что он им рецепты на всякие блюда дал, много. И показал, как готовить.
Да, подумал Гостемил. Что сказали бы монахи, попробовав стряпню Нимрода. Выкинули бы рецепты эти, заезжим проходимцем им подаренные, сели бы и заплакали. Никогда им такого не пробовать, что Нимрод готовить умел.
— Вот у меня как раз осталось, они мне в дорогу дали… — Хвеопемпт стал рыться в мешке. — К сожалению, только сладкое… пряники… вот, болярин, попробуй.
Гостемил взял здоровой рукой пряник и повертел его в пальцах. Надкусил, пожевал, проглотил.
— А зачем этот малый приезжал в монастырь? — спросил он.
— Хмм…
— Да уж рассказывай, Хвеопемпт, чего там.
— Учил братию в мяку играть.
— В мяку? — удивился Гостемил.
— Да, — стесняясь подтвердил Хвеопемпт.
— На деньги?
— В мяку задаром не играют, насколько мне известно.
— И брал себе часть за устройство! — догадался Гостемил.
— Не только, — поспешно сказал Хвеопемпт. — Еще говорил он, что господин у него стал старый и капризный, возни с ним много, и если уж очень он повару своему надоест, то примет повар постриг и в Жемчужный пристроится. Понятно, что перспектива заполучить себе такого повара и устроителя игр привела в восторг всех, включая настоятеля.
Нимрод, Нимрод, подумал Гостемил, перефразируя Платона. Вы, иудеи, как дети. Останься ты в живых, выпорол бы я тебя. Ну да ладно. И все-таки вот ведь хитроарсельная сволочь какая! Я тут забочусь, Хелье побежал к Иллариону службу заказывать, чтобы Господь тебя миловал и память была — а тебя в молитвах, оказывается, поминают ежедень целым монастырем, полным составом, да при том не по долгу службы, а совершенно искренне! Да с такой рекомендацией не то, что сразу в Рай — скаммель специальный сделают, рядом со Святым Петром посадят! Хитер Нимрод, хитер.
Увидев митрополита и Гостемила, стража распахнула ворота детинца. Предупредительный Хвеопемпт подвез болярина к самому входу в каменную часть терема.
Остов деревянной части, черный, бесформенный, лип к белой стене и портил общий вид. Зодчие, коих Ярослав планировал занять реставрацией, еще не вернулись в столицу.
— Гров, как было дысь у чернявки на бусте?
— Все ходили горбатые, — отвечал прыщавый Гров в рубахе и второслойнике до самого полу, с рукавами такой длины, что руки скрывались в них полностью. — Кика сбрилась, так на нее между делом Плат мухру нашикал.
— Ничего он не нашикал, — возражала Кика в сапогах, стилизованных под лапотоги, в повойнике, левая сторона которого свисала ниже плеча. — Порядка нет! Он скромотошный.
— Гузявый он, а не скромотошный, — подала голос Анька.
Четвертый, по имени Жа, прокомментировал это, сложив губы трубочкой и шумно втягивая воздух ртом, что рассмешило остальных.
Ярослав постоял у двери, покачал головой, походил по проходу возле спальни в одной рубахе, рассчитывая, что совесть у Ингегерд все-таки проснется, наткнулся на озабоченную Элисабет и наорал на нее. Элисабет, перепугавшись, сказала, что шляется она по терему потому, что не может найти себе места после получения письма от Харальда. Харальд в очередной раз делает ей предложение и грозится прислать небывалый подарок из Константинополя, где в данный момент отдыхает после сражений. Ярослав ушел в спальню, хлопнув дверью.
Сперва ему не нравились ухаживания Харальда за Элисабет — Харальд, свирепого вида варанг, провел целый год в Киеве, обхаживая пухлую дуру и один раз приняв участие в походе с войском Ярослава. Затем он уехал на юг, и там сражался в византийском войске — в Сирии и Сицилии, сражался храбро, военная слава его росла. Были у Харальда и политические амбиции — родство с конунгами не давало ему покоя. Видя, что вытворяет Элисабет в отсутствие Харальда, с кем путается, Ярослав готов был изменить свое мнение о лихом вояке. Теперь же, после встречи с Лелем, он надеялся, что любовь Харальда к его дочери не угаснет в походах. Пусть забирает, пусть увозит хорлу в Норвегию! Пусть попробует Элисабет своевольничать, заглядываться на смазливых парней при таком муже — научит ее Харальд, как вести себя!
Где же, однако, Ингегерд? Идти вниз и звать ее — унизительно! Почему она не приходит?
Он уснул. Ингегерд пришла только под утро. Настроение у Ярослава было отвратительное.
Ярослав в скромной одежде, без корзно, сидел во главе длинного стола, вокруг которого собрались человек двадцать. Из них половину составляли люди из княжеской дружины, в их числе Ляшко и Жискар. Владимир и Вышата поместились по правую руку князя. Среди остальных Гостемил узнал ратника Погора, действительно принимавшего участие в защите детинца. Остальные вояки были представителю рода Моровичей незнакомы. Да и безразлично ему было, кто именно сидит за столом. Праздничный хвест в честь победы — люди пришли поесть и выпить.
Функции развлекателя честной компании выполнял стареющий киевский трубадур Михал, чьи опусы нравились когда-то жене Хелье. За последние десять лет симпатичный, среднего роста, артистичный Михал так примелькался в Киеве, что выступления его вызывали лишь сентиментальные, ностальгические чувства, и новое воспринималось в том же ключе, что и старое. Глуповат и безопасен стал Михал. В тереме бывал он нынче часто, и все пороки придворного музыканта (надменность, алчность, боязнь за реноме, пристрастие к слишком богатой даже для известного гусляра одежде с намеками на принадлежность к воинской аристократии, и прочее) — проявлялись в нем теперь ярко, и Михалу в голову не приходило их скрывать. Сидел он отдельно от всех, чуть отодвинувшись от стола, как Иуда на появившейся четыре века спустя фреске Андреа дель Костаньо. Увидев Гостемила, Михал прервал игру. И остальные хвестующие замолчали.
Здоровая рука Гостемила занята была посохом, поэтому он ограничился лишь приветственным кивком и проследовал по направлению к Ярославу. Ляшко смотрел на него как зачарованный, а Жискар поднялся и галантно предложил калеке свой скаммель. Гостемил с достоинством кивнул ему, зашел с боку, прицелился и, напрягая мышцы бедер и правое предплечье, попал арселем точно в центр скаммеля и удовлетворенно улыбнулся. Прислонил посох к краю стола, и только после этого снял шапку, с которой уже текло, и положил ее себе на колени.
— Здравствуй, болярин, — сказал Ярослав ровным голосом.
— Здравствуй, князь. И все здравствуйте, добрые люди… мне не жалко, — добавил он с некоторой рассеянностью.
— Гостемил, позволь мне с тобою выпить! — предложил через стол Владимир.
— Чуть позже. Князь, у меня к тебе просьба.
— Я тебя слушаю, болярин, — Ярослав улыбнулся светски.
Улыбка эта Гостемилу не понравилась — гнилой моляр ее портил, да и натянутая она была.
— Я, князь, превысил свои полномочия в твое отсутствие, — сказал Гостемил.
— Нисколько, — возразил Ярослав. — Ты сделал то, то велел тебе твой долг.
— Да, долг, — рассеянным тоном повторил Гостемил, глядя на князя. — Видишь ли, князь, я дал одному человеку обещание, а права его давать у меня не было.
— Какое же обещание, и что это за человек? — спросил Ярослав благосклонно. — Заранее говорю тебе, болярин, что ради тебя я готов все уладить, и помочь тебе выполнить любые обещания.
— А… да… Я обещал Свистуну, что если Киев продержится до твоего приезда, князь, его, Свистуна, выпустят на волю. И вот об этом как раз я и пришел тебя просить, князь.
Ярослав промолчал.
— Заслуги у Свистуна большие, — продолжал Гостемил. — Во-первых, люди его постоянно пугали и сбивали врага с толку пересвистами. Во-вторых, он предоставил в распоряжение ополченцев свой киевский склад оружия, без которого нас бы всех тут нарезали бы в стружку. В третьих, люди его сидели на крышах и стреляли по захватчикам из самострелов, по приказанию Свистуна. Многие погибли. Он честно выполнил все, что обещал, и вот настало и мне время держать слово.
Сделалась пауза. Всем было интересно, что скажет Ярослав. Ярослав сказал:
— Ты, болярин, понимаешь ли, о чем просишь?
— Конечно понимаю, — ответил Гостемил. — С чего бы это я не понимал? Ничего сложного.
— Ты хочешь, чтобы я, князь киевский, учредитель Русского Судопроизводства, преступил бы закон, мною самим утвержденный, и выпустил бы на свободу преступника, на чьей совести сотни жизней? Приказ о взятии Свистуна под стражу подписал еще мой отец! Это, болярин, в высшей степени легкомысленно с твоей стороны.
— Князь, Свистун искупил свою вину.
— Это решать тиуну, Гостемил.
— У тебя, князь, есть полномочия тиуна, не так ли? Вот и реши, прямо сейчас.
— Ты мне приказываешь, болярин?
— Прошу, князь. С почтением, нижайше.
Ярослав оглядел взглядом соратников. Жискар прятал глаза. Верный пес Ляшко смотрел с неодобрением на наглого болярина. Владимир переводил взгляд с Ярослава на Гостемила и обратно, зачарованный.
— Сейчас я ничего решать не стану, — сказал Ярослав. — На хвестах судопроизводством не занимаются. Но предупреждаю тебя, болярин, что впоследствии мое решение, или решение одного из тиунов, вряд ли будет в пользу Свистуна.
— Князь, ты волен любого из нас казнить или миловать, — сказал Гостемил, превозмогая себя. — Я никогда ни о чем тебя не просил. Я не думаю, что Свистун, если он выйдет на волю, будет более опасен, чем тот, кто займет его место в случае твоего отказа. Я обещал Свистуну, и мое обещание…
— Ты считаешь, болярин, что твое обещание важнее моих законов?
— Вовсе нет. Это тебе, князь, решать, что важнее. Я просто прошу.
Ярослав оглядел соратников. Ляшко хмуро смотрел себе в кружку, Жискар старательно делал вид, что своего мнения по данному вопросу у него нет. А семнадцатилетний Владимир зачарованно таращился на Гостемила. Впрочем, иногда он переводил взгляд на отца — очевидно сравнивая, и сравнения были, скорее всего, не в пользу Ярослава. Даже изнуренный ранами, немощный, увечный, Гостемил излучал аристократическое очарование.
Холоп подкатил на тележке к столу четыре дополнительных кувшина с вином и черпаком стал разливать вино по кружкам и ставить — сперва перед Ярославом, затем перед соратниками, и уже прицелился было обойти стол, чтобы поставить кружку перед Гостемилом, когда Ляшко, взяв его за рукав, сказал тихо:
— Древлянину не наливай.
Жискар нахмурился — но промолчал.
Гостемилу было решительно все равно, что мямлит этот старый цепной пес. Но виночерпий, обойдя стол, действительно не поставил кружку перед Гостемилом, а Ярослав сделал вид, что не замечает.
— Что ж, князь… — начал Гостемил.
— Михал, почему ты умолк? Играй, — приказал Ярослав.
Михал неуверенно посмотрел на собравшихся, тронул струны, вывел нисходящую диатонную гамму.
Гостемил мысленно призвал на помощь Создателя. Следовало подняться одним движением, и при этом не упасть и не опрокинуть скаммель, и удержаться на ногах. Он взялся за посох, наметил точку опоры, напрягся, и приподнялся. Его качнуло, он едва не потерял равновесие. За столом сделалось полное молчание. Гостемил выровнялся и, точно рассчитав, перенес посох в другую точку, возле скаммеля Ярослава. Ярославу стоило некоторых усилий не отодвинуться вместе со скаммелем — ему показалось, что Гостемил вознамерился ударить его посохом. Гостемил не ударил. Посмотрев на шапку, лежащую теперь на полу, он решил, что поднимать ее не будет.
— Подожди нас здесь, Елена, — сказала Гудрун и поманила мужа за собой.
— Она будет по нему тосковать, — сказала она.
— Возможно, — согласился Сметка.
— Он уехал в Венецию.
— С чего ты взяла?
— Ну не в Псков же.
— Есть еще Константинополь.
— Да, но дорога туда нынче опасная. Фатимиды всякие.
— Ты права.
— Девушка будет ждать и терять время. Я уж море слез выплакала, и еще плакать буду, а она вон какая здоровенная, если она будет плакать вместе со мной, Киев просто уйдет под воду.
— Что ты предлагаешь?
— Сказать ей, чтоб не ждала его.
— Это как-то подло, не находишь?
— Нет.
— Скажи прямо, она не устраивает тебя как невестка?
— Дурак ты, Сметка.
По этому ответу Сметка понял, что более или менее прав. И дело было даже не в том, что Гудрун недолюбливала мускулистых девушек выше среднего мужского роста с темными волосами и чувственными ближневосточными губами, и не в том, что никакую мать не заставишь невестку любить, а скорее в том, что склонному к флирту Сметке экзотическая Елена явно нравилась, несмотря на подбитый глаз. Гудрун же вид Ширин совершенно шокировал, хоть она и не подавала виду. Подбитые глаза ассоциировались у нее с дурными компаниями.
Голубкины, добродушные и милые в быту, повели себя с потенциальной невесткой, как самые обыкновенные родители — попытались ее вразумить, лицемерно доказывая, что Лель ее недостоин, и Ширин, как большинство потенциальных невесток, слушающих такие лекции, решила, что на самом деле все наоборот, и именно ее рассматривают, как неполноценную часть мезальянса. Вежливо попрощавшись, она вернулась в дом Хелье.
* * *
На четвертый день после драки Гостемил, отпаиваемый куриным отваром и окруженный постоянной заботой Астрар, почувствовал, что может двигаться всем телом и попытался сесть на постели. Со второй попытки это ему удалось. Осторожно спустил он ноги с ложа, уперся в край здоровой правой рукой, напрягся и попытался встать. Не удержавшись на ногах, он рухнул на колени перед ложем. В голове зазвенело, бок ужалила боль. Вбежавшая Астрар кинулась к нему, но он сказал:— Подожди.
Чуть передохнув, он медленным плавным движением поднялся с колен, опустился на ложе, оперся на отставленную в сторону правую руку, и велел Астрар принести нож поострее и гляделку. Астрар вышла и скоро вернулась с упомянутыми предметами. Велев ей держать полированный серебряный щиток перед его лицом, Гостемил попробовал подрезать себе бороду и усы одной рукой. Не вышло. Для ровного срезания пряди следует натягивать. Гостемил хмыкнул и протянул кинжал Астрар. Она не поняла сначала, а потом сказала:
— Я не знаю как.
— Берешь прядь двумя пальцами и срезаешь. Бери нож. Смотрелку дай мне. Так. Берись. Не спеши. Не спеши, тебе говорят! Оттягивай прядь. Э! Не так сильно. Вот так. Теперь режь. Нет, не там, и не так.
— Я не умею!
— Заткнись. Берись. Режь. Осторожно! Вот, правильно. Ничего сложного, не так ли. Следующую прядь бери. А!
Он отстранился, бросил смотрелку на ложе, и приложил пальцы к щеке. Посмотрел. На пальцах кровь.
— Я не хотела! — заныла Астрар. — Болярин! Я не хотела… Я не нарочно!..
— Никто тебя не винит. Намочи тряпку водой. Быстрее. Теперь вытри кровь. Еще.
Около получаса ушло на подравнивание бороды. Гостемил вздохнул несколько раз и единым движением поднялся на ноги, превозмогая боль в боку и частые удары пульса в виске. Астрар придвинулась, он положил ей руку на пухлое плечо, и таким образом удержал равновесие.
— Помоги мне одеться, — велел он.
— Зачем же, зачем, не надо, болярин, подожди еще, еще несколько дней…
— Не перечь!
— Болярин…
— Не перечь, хорла!
Астрар замотала головой, заворчала, но все же довела его до сундука, в котором лежал второй комплект, купленный у печенега.
Порты оделись на удивление легко, и даже с сапогами не возникло заминок, а вот с рубахой получилось труднее. Левая рука безвольно висела вдоль тела, а правую Гостемил не мог поднять выше плеча — бок отзывался болью, грозящей потерей сознания. Он опустил и правую руку, и Астрар натянула ему на обе руки рукава рубахи, но через голову рубаха никак не надевалась. Пришлось сделать надрез сзади. Двуплечник наделся запросто, шерстяной второслойник тоже.
— Сленгкаппа на меху еще была, — сказал Гостемил.
— Тебе будет жарко, болярин, печи в этом доме шустрые.
— Не рассуждай. Такая тоска, когда ты рассуждаешь!
Увечную руку Астрар умело пристроила в собственную косынку и, сделав узел, перекинула Гостемилу через шею. Он не возражал, несмотря на то, что косынка была неприлично пестрая, с какими-то дурацкими узорами. Щелкнула пряжка сленгкаппы. Затем по приказу Гостемила Астрар некоторое время держала шапку со щегольским околышем на весу, а Гостемил тщательно расправлял ее пальцами правой руки. Приподняв шапку, он чуть наклонился и вдел в нее голову.
— Пойдем.
— Не надо, болярин.
— Не перечь.
Опираясь на плечо Астрар, он вышел из спальни. Впереди лестница. Плохо было, что перила лестницы находились по левую руку, но у Гостемила имелся план. Он повернулся к ступеням спиной и взялся за перила правой рукой. И нащупал носком левой ноги первую ступеньку.
— Болярин, если ты будешь падать, я тебя не удержу, — предупредила его Астрар.
— Там внизу, в кладовой, есть посох, похож на посох волхва. Сходи и принеси. Я буду волхвом.
— Болярин…
— Астрар, я не привык, чтобы мне холопы возражали. Я никогда ничего такого не приказываю холопам, что могло бы вызвать возражения. Эрго, возражают мне только из врожденного негодяйства. Еще раз возразишь — выгоню.
Астрар вздохнула и, обойдя Гостемила, пошла вниз за посохом. Гостемил же, сжимая зубы и крепко держась за перила, начал спускаться, ступенька за ступенькой. Три раза он останавливался передохнуть, и один раз чуть не сверзился вниз, но все-таки добрался до основания лестницы без посторонней помощи.
Астрар протянула ему полированный полудекоративный посох, показавшийся Гостемилу слишком тонким. Опираясь на него, Гостемил медленно направился через сени к выходу.
— Куда ты, болярин?
— Буду назад скоро. Мне нужно пройтись. Все время лежать в постели — неэлегантно.
Выйдя на крыльцо, Гостемил прислонил посох к стене, повернулся спиной и арселем к миру, и взялся за перила. Нужно было надеть рукавицы, подумал он. Леший с ними. Он одолел три ступеньки, а на четвертой, последней, что-то не заладилось с равновесием. Гостемил судорожно сжал перила, дернулся, и поручень и подставка выскочили из крыльца с корнем. Он неловко сел на снег, к счастью глубокий и мягкий, перевалился на бедро, встал на оба колена и правую руку, дополз до стены, и только теперь заметил Астрар, смотрящую на него с порога, сверху вниз.
— Иди в дом сейчас же, простудишься, дура, — сказал он, берясь за посох.
И она ушла в дом, обидевшись и хлопнув дверью.
— Дура, — повторил Гостемил.
И стал подниматься на ноги, упираясь в стену лбом и держась за посох. И поднялся. И только теперь вспомнил, что не взял с собою денег. Давеча он рассчитывал, что дойдет до торга, а там его за плату доставят на санях в детинец. А теперь что же? Но возвращаться в дом не хотелось, а звать Астрар — тем более.
День выдался солнечный и не слишком морозный. Гостемил добрался до ограды и вышел на улицу. Вот, это совсем другое дело — на улице народ, двигаются туда-сюда. Буду и я сейчас двигаться вместе с народом, подумал Гостемил. Шаг за шагом, локоть за локтем он приближался к торгу, расстояние до которого от дома Хелье показалось ему теперь огромным.
Торг чистился и отстраивался, шумели пилы, стучали молотки, ругались мастеровые, и даже какая-то торговля шла понемногу. Удивительно, как быстро распространяются вести, когда это не очень нужно. Городу бы сперва обновиться, поправиться — а тут вдруг сбежавшие давеча повалили обратно, причем бездельники составляли большую часть этой первой волны возвращающихся. Кричат, ржут, всем мешают. Преодолевая неприязнь, Гостемил направился к Боричеву Спуску. Как он и предполагал, подъем оказался труднее ходьбы по пологой улице. Пришлось действовать таким образом — выбрасываем посох вперед, упираемся им в землю, поднимаем левую ногу, делаем шаг, балансируем, укрепляясь в позиции, подаемся слегка вперед, пододвигаем правую ногу, еще раз укрепляемся в позиции. И затем — все сначала.
— Эй, дед, как дела? — закричали из пролетающих в сторону торга саней молодые ростовчане.
Затем появилась играющая пара — где-то Гостемил их видел раньше — вульгарная девка и парень из хорошей семьи. Девка бежала от парня, хохоча, а он гнался за ней, кидая в нее снежки. Увернувшись от очередного снежка, девка скакнула в сторону и налетела на Гостемила слева, рукой и плечом. Крутанувшись вокруг себя, она побежала дальше, а парень, вихрем пролетев справа от Гостемила, устремился за ней. А Гостемил, потеряв равновесие, упал. На это пара не обратила внимания.
Он нисколько не обиделся. Обижаются на равных. Перевалившись на бок, он дополз до посоха, приподнялся, схватил посох, и в три приема снова встал на ноги. И начал отряхиваться. Человеку цивилизованному не подобает ходить по улицам в виде снеговика. Согнув руку в локте, он концом посоха сбил снег с груди. Время от времени припадая на посох, он отчистил бороду, плечи, и живот. Снег оставался на боку и, наверное, на спине тоже, но Гостемил решил, что не будет поворачиваться боком и спиной к людям — это в любом случае невежливо. И стал продвигаться дальше.
У Алексина Храма он почувствовал, что коже на правом боку стало тепло. Кровь, понял он. Рана открылась. Надо бы присесть где-нибудь. Или прилечь.
Тут он заметил, что на пороге церкви стоит митрополит Хвеопемпт и строго на него смотрит. Гостемил с достоинством кивнул митрополиту и упал на одно колено. Митрополит ринулся к нему через улицу, оступился, проскользил четыре шага, удержал равновесие, и спросил, суетясь:
— Что есть с тебе, болярин? Я буду тебя помочь.
— Вынеси мне какое-нибудь ложе, — попросил Гостемил. — И гусли.
— Почему гусли? Почему? — спросил Хвеопемпт.
— Я буду на них играть, — сказал Гостемил. — А ты будешь петь и плясать.
— Болярин, я буду приводить Илларион.
— Видишь Горку, митрополит? — спросил Гостемил.
— Горку. Вижу.
— Вот мне как раз и нужно туда, так сложилось. К князю.
— Почему?
— Чтобы он не подумал, что я о нем забыл. А то он обидчивый очень.
— Я на Горку тоже, — обрадовался Хвеопемпт. — На сани. Сани — хорошо.
— Можно и сани. Тащи сани, а я покамест полежу тут, отдохну.
Хвеопемпт не смог удержать Гостемила — митрополит был хлипкого телосложения.
— Илларион! — позвал он. — Илларион!
Спустя некоторое время Илларион вывел сани, запряженные степенным церковным топтуном, на Боричев Спуск.
— Может, лучше домой тебя отвести, Гостемил? — спросил он.
— Нет, мне нужно к князю, — возразил Гостемил капризным тоном. — Не перечьте мне, попы! Как говорит моя дочь — до того ли!
Попы помогли ему забраться в сани. Хвеопемпт сел рядом и взялся за вожжи. И поехали сани вверх по Спуску.
— Благодарность тобою великая, болярин, от мой сердце, — сказал ему Хвеопемпт. — Ты свершаем дело важный.
— Тебе нужно научиться говорить по-славянски, — заметил ему Гостемил, переходя на греческий. — Это, митрополит, первейшее дело в твоем случае. Сам посуди, как относится паства к человеку, который такие перлы выдает.
— Какие перлы? — забеспокоился Хвеопемпт.
— Как вот только что.
— А что я такого сказал?
— Ты сказал, что я совокупился с твоей сестрой.
— Не говорил я такого!
— Да как же не говорил! Сказал — «Ты свершаем дело важный».
— Да.
— Это означает — «Ты переспал с моей сестрой».
— Не может быть!
— Увы.
— Все, больше не буду читать проповеди напрямую. Только через толмача.
— Расположение паствы ты этим не завоюешь.
— И то верно, Гостемил. Уж я просил дьякона, чтобы он меня учил, но он тупой. А Илларион отказывается. Может, болярин, ты меня выучишь?
— Может ты меня в прачки к себе возьмешь?
— Прости, болярин.
— Хмм.
Помолчав, стесняясь, Хвеопемпт сказал, чтобы перевести разговор на другую тему:
— Вот я был давеча в Жемчужном Монастыре, это отсюда двадцать аржей. Хорошо там монахи устроились. И знаешь ли, болярин, вино там у них отменное, но лучше всего — кухня. Уж до чего я не люблю чревоугодие, и вот не мог остановиться. На месяц вперед набил себе пузо.
— Логично, — согласился Гостемил. — Мирских радостей у монахов в жизни мало, вот и угождают себе, как могут.
— Да. Я их поваров расспрашивал, где они такому научились. А они мялись, мялись, да и признались — приезжал к ним один, на всю братию приготовил ужин, так они так его умоляли, плакали даже, что он им рецепты на всякие блюда дал, много. И показал, как готовить.
Да, подумал Гостемил. Что сказали бы монахи, попробовав стряпню Нимрода. Выкинули бы рецепты эти, заезжим проходимцем им подаренные, сели бы и заплакали. Никогда им такого не пробовать, что Нимрод готовить умел.
— Вот у меня как раз осталось, они мне в дорогу дали… — Хвеопемпт стал рыться в мешке. — К сожалению, только сладкое… пряники… вот, болярин, попробуй.
Гостемил взял здоровой рукой пряник и повертел его в пальцах. Надкусил, пожевал, проглотил.
— А зачем этот малый приезжал в монастырь? — спросил он.
— Хмм…
— Да уж рассказывай, Хвеопемпт, чего там.
— Учил братию в мяку играть.
— В мяку? — удивился Гостемил.
— Да, — стесняясь подтвердил Хвеопемпт.
— На деньги?
— В мяку задаром не играют, насколько мне известно.
— И брал себе часть за устройство! — догадался Гостемил.
— Не только, — поспешно сказал Хвеопемпт. — Еще говорил он, что господин у него стал старый и капризный, возни с ним много, и если уж очень он повару своему надоест, то примет повар постриг и в Жемчужный пристроится. Понятно, что перспектива заполучить себе такого повара и устроителя игр привела в восторг всех, включая настоятеля.
Нимрод, Нимрод, подумал Гостемил, перефразируя Платона. Вы, иудеи, как дети. Останься ты в живых, выпорол бы я тебя. Ну да ладно. И все-таки вот ведь хитроарсельная сволочь какая! Я тут забочусь, Хелье побежал к Иллариону службу заказывать, чтобы Господь тебя миловал и память была — а тебя в молитвах, оказывается, поминают ежедень целым монастырем, полным составом, да при том не по долгу службы, а совершенно искренне! Да с такой рекомендацией не то, что сразу в Рай — скаммель специальный сделают, рядом со Святым Петром посадят! Хитер Нимрод, хитер.
Увидев митрополита и Гостемила, стража распахнула ворота детинца. Предупредительный Хвеопемпт подвез болярина к самому входу в каменную часть терема.
Остов деревянной части, черный, бесформенный, лип к белой стене и портил общий вид. Зодчие, коих Ярослав планировал занять реставрацией, еще не вернулись в столицу.
* * *
Прошлым вечером, вместо того, чтобы явиться к усталому, разбитому, утомленному великими свершениями мужу в спальню, Ингегерд торчала в столовой с детьми. Прибыли из Берестова анькины друзья, теплая компания — два парня и девка, того же возраста, что и Анька, и заняли собою весь терем — слонялись, шумели, выкрикивали бессмыслицы, смеялись неизвестно над чем, и конечно же перебрасывались фразами, недоступными пониманию других поколений.— Гров, как было дысь у чернявки на бусте?
— Все ходили горбатые, — отвечал прыщавый Гров в рубахе и второслойнике до самого полу, с рукавами такой длины, что руки скрывались в них полностью. — Кика сбрилась, так на нее между делом Плат мухру нашикал.
— Ничего он не нашикал, — возражала Кика в сапогах, стилизованных под лапотоги, в повойнике, левая сторона которого свисала ниже плеча. — Порядка нет! Он скромотошный.
— Гузявый он, а не скромотошный, — подала голос Анька.
Четвертый, по имени Жа, прокомментировал это, сложив губы трубочкой и шумно втягивая воздух ртом, что рассмешило остальных.
Ярослав постоял у двери, покачал головой, походил по проходу возле спальни в одной рубахе, рассчитывая, что совесть у Ингегерд все-таки проснется, наткнулся на озабоченную Элисабет и наорал на нее. Элисабет, перепугавшись, сказала, что шляется она по терему потому, что не может найти себе места после получения письма от Харальда. Харальд в очередной раз делает ей предложение и грозится прислать небывалый подарок из Константинополя, где в данный момент отдыхает после сражений. Ярослав ушел в спальню, хлопнув дверью.
Сперва ему не нравились ухаживания Харальда за Элисабет — Харальд, свирепого вида варанг, провел целый год в Киеве, обхаживая пухлую дуру и один раз приняв участие в походе с войском Ярослава. Затем он уехал на юг, и там сражался в византийском войске — в Сирии и Сицилии, сражался храбро, военная слава его росла. Были у Харальда и политические амбиции — родство с конунгами не давало ему покоя. Видя, что вытворяет Элисабет в отсутствие Харальда, с кем путается, Ярослав готов был изменить свое мнение о лихом вояке. Теперь же, после встречи с Лелем, он надеялся, что любовь Харальда к его дочери не угаснет в походах. Пусть забирает, пусть увозит хорлу в Норвегию! Пусть попробует Элисабет своевольничать, заглядываться на смазливых парней при таком муже — научит ее Харальд, как вести себя!
Где же, однако, Ингегерд? Идти вниз и звать ее — унизительно! Почему она не приходит?
Он уснул. Ингегерд пришла только под утро. Настроение у Ярослава было отвратительное.
* * *
Выйти из саней оказалось проще, чем Гостемил предполагал, а на крыльцо ему помогли подняться дюжие стражники, узнавшие его. Они же поведали ему, что князь в данный момент хвестует, празднуя победу, в гостиной, которая уже послужила Ярославу в качестве занималовки, а теперь переоборудована в столовую. Гостемил поблагодарил стражей, от дальнейшей помощи отказался, и определил направление. Гостиная находилась, к счастью, на первом этаже. Стуча посохом через равные интервалы, Гостемил дошел до проема.Ярослав в скромной одежде, без корзно, сидел во главе длинного стола, вокруг которого собрались человек двадцать. Из них половину составляли люди из княжеской дружины, в их числе Ляшко и Жискар. Владимир и Вышата поместились по правую руку князя. Среди остальных Гостемил узнал ратника Погора, действительно принимавшего участие в защите детинца. Остальные вояки были представителю рода Моровичей незнакомы. Да и безразлично ему было, кто именно сидит за столом. Праздничный хвест в честь победы — люди пришли поесть и выпить.
Функции развлекателя честной компании выполнял стареющий киевский трубадур Михал, чьи опусы нравились когда-то жене Хелье. За последние десять лет симпатичный, среднего роста, артистичный Михал так примелькался в Киеве, что выступления его вызывали лишь сентиментальные, ностальгические чувства, и новое воспринималось в том же ключе, что и старое. Глуповат и безопасен стал Михал. В тереме бывал он нынче часто, и все пороки придворного музыканта (надменность, алчность, боязнь за реноме, пристрастие к слишком богатой даже для известного гусляра одежде с намеками на принадлежность к воинской аристократии, и прочее) — проявлялись в нем теперь ярко, и Михалу в голову не приходило их скрывать. Сидел он отдельно от всех, чуть отодвинувшись от стола, как Иуда на появившейся четыре века спустя фреске Андреа дель Костаньо. Увидев Гостемила, Михал прервал игру. И остальные хвестующие замолчали.
Здоровая рука Гостемила занята была посохом, поэтому он ограничился лишь приветственным кивком и проследовал по направлению к Ярославу. Ляшко смотрел на него как зачарованный, а Жискар поднялся и галантно предложил калеке свой скаммель. Гостемил с достоинством кивнул ему, зашел с боку, прицелился и, напрягая мышцы бедер и правое предплечье, попал арселем точно в центр скаммеля и удовлетворенно улыбнулся. Прислонил посох к краю стола, и только после этого снял шапку, с которой уже текло, и положил ее себе на колени.
— Здравствуй, болярин, — сказал Ярослав ровным голосом.
— Здравствуй, князь. И все здравствуйте, добрые люди… мне не жалко, — добавил он с некоторой рассеянностью.
— Гостемил, позволь мне с тобою выпить! — предложил через стол Владимир.
— Чуть позже. Князь, у меня к тебе просьба.
— Я тебя слушаю, болярин, — Ярослав улыбнулся светски.
Улыбка эта Гостемилу не понравилась — гнилой моляр ее портил, да и натянутая она была.
— Я, князь, превысил свои полномочия в твое отсутствие, — сказал Гостемил.
— Нисколько, — возразил Ярослав. — Ты сделал то, то велел тебе твой долг.
— Да, долг, — рассеянным тоном повторил Гостемил, глядя на князя. — Видишь ли, князь, я дал одному человеку обещание, а права его давать у меня не было.
— Какое же обещание, и что это за человек? — спросил Ярослав благосклонно. — Заранее говорю тебе, болярин, что ради тебя я готов все уладить, и помочь тебе выполнить любые обещания.
— А… да… Я обещал Свистуну, что если Киев продержится до твоего приезда, князь, его, Свистуна, выпустят на волю. И вот об этом как раз я и пришел тебя просить, князь.
Ярослав промолчал.
— Заслуги у Свистуна большие, — продолжал Гостемил. — Во-первых, люди его постоянно пугали и сбивали врага с толку пересвистами. Во-вторых, он предоставил в распоряжение ополченцев свой киевский склад оружия, без которого нас бы всех тут нарезали бы в стружку. В третьих, люди его сидели на крышах и стреляли по захватчикам из самострелов, по приказанию Свистуна. Многие погибли. Он честно выполнил все, что обещал, и вот настало и мне время держать слово.
Сделалась пауза. Всем было интересно, что скажет Ярослав. Ярослав сказал:
— Ты, болярин, понимаешь ли, о чем просишь?
— Конечно понимаю, — ответил Гостемил. — С чего бы это я не понимал? Ничего сложного.
— Ты хочешь, чтобы я, князь киевский, учредитель Русского Судопроизводства, преступил бы закон, мною самим утвержденный, и выпустил бы на свободу преступника, на чьей совести сотни жизней? Приказ о взятии Свистуна под стражу подписал еще мой отец! Это, болярин, в высшей степени легкомысленно с твоей стороны.
— Князь, Свистун искупил свою вину.
— Это решать тиуну, Гостемил.
— У тебя, князь, есть полномочия тиуна, не так ли? Вот и реши, прямо сейчас.
— Ты мне приказываешь, болярин?
— Прошу, князь. С почтением, нижайше.
Ярослав оглядел взглядом соратников. Жискар прятал глаза. Верный пес Ляшко смотрел с неодобрением на наглого болярина. Владимир переводил взгляд с Ярослава на Гостемила и обратно, зачарованный.
— Сейчас я ничего решать не стану, — сказал Ярослав. — На хвестах судопроизводством не занимаются. Но предупреждаю тебя, болярин, что впоследствии мое решение, или решение одного из тиунов, вряд ли будет в пользу Свистуна.
— Князь, ты волен любого из нас казнить или миловать, — сказал Гостемил, превозмогая себя. — Я никогда ни о чем тебя не просил. Я не думаю, что Свистун, если он выйдет на волю, будет более опасен, чем тот, кто займет его место в случае твоего отказа. Я обещал Свистуну, и мое обещание…
— Ты считаешь, болярин, что твое обещание важнее моих законов?
— Вовсе нет. Это тебе, князь, решать, что важнее. Я просто прошу.
Ярослав оглядел соратников. Ляшко хмуро смотрел себе в кружку, Жискар старательно делал вид, что своего мнения по данному вопросу у него нет. А семнадцатилетний Владимир зачарованно таращился на Гостемила. Впрочем, иногда он переводил взгляд на отца — очевидно сравнивая, и сравнения были, скорее всего, не в пользу Ярослава. Даже изнуренный ранами, немощный, увечный, Гостемил излучал аристократическое очарование.
Холоп подкатил на тележке к столу четыре дополнительных кувшина с вином и черпаком стал разливать вино по кружкам и ставить — сперва перед Ярославом, затем перед соратниками, и уже прицелился было обойти стол, чтобы поставить кружку перед Гостемилом, когда Ляшко, взяв его за рукав, сказал тихо:
— Древлянину не наливай.
Жискар нахмурился — но промолчал.
Гостемилу было решительно все равно, что мямлит этот старый цепной пес. Но виночерпий, обойдя стол, действительно не поставил кружку перед Гостемилом, а Ярослав сделал вид, что не замечает.
— Что ж, князь… — начал Гостемил.
— Михал, почему ты умолк? Играй, — приказал Ярослав.
Михал неуверенно посмотрел на собравшихся, тронул струны, вывел нисходящую диатонную гамму.
Гостемил мысленно призвал на помощь Создателя. Следовало подняться одним движением, и при этом не упасть и не опрокинуть скаммель, и удержаться на ногах. Он взялся за посох, наметил точку опоры, напрягся, и приподнялся. Его качнуло, он едва не потерял равновесие. За столом сделалось полное молчание. Гостемил выровнялся и, точно рассчитав, перенес посох в другую точку, возле скаммеля Ярослава. Ярославу стоило некоторых усилий не отодвинуться вместе со скаммелем — ему показалось, что Гостемил вознамерился ударить его посохом. Гостемил не ударил. Посмотрев на шапку, лежащую теперь на полу, он решил, что поднимать ее не будет.