Страница:
Отлучить, что ли, от церкви этого негодяя, подумал он. Какой еще аббат? Аббатам я не доверяю. Клевета явная! Ну да ладно, я сегодня добрый.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ROMA LOCUTA EST; CAUSA FINITA EST
[11]
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ROMA LOCUTA EST; CAUSA FINITA EST
[11]
Домой Маринка вернулась за полночь, в плохом настроении. Мать, конечно же, не спала, ждала, смотрела строго и мрачно.
— Почему ты разгуливаешь по городу босая? — спросила она.
— Тепло.
— Почему волосы растрепаны?
— Не растрепаны, а распущены. Сейчас многие так носят.
— Этим многим двадцать, а не тридцать.
— Мутер, не читай мне нотации на ночь глядя, я спать хочу.
— Я получила известия из Саксонии. Если тебя все еще интересуют такие известия.
— По правде сказать, нет.
— Умер твой муж. Погиб на охоте.
Маринка села рядом с матерью и посмотрела на нее жалобно и устало.
— Что же теперь делать? Нужно ехать в Саксонию?
— Зачем?
— Ну, как…
— Ты надеешься, что он тебе что-то оставил в завещании?
Нет, Маринка на это не надеялась — она просто об этом не подумала. Что, мол, муж может оставить что-то в завещании. И что это такое — завещание — представляла себе смутно.
— Ты теперь свободная женщина, Маринка.
— Да?
— Да.
— Ага.
А раньше она не была свободная? Взрослые люди (а Маринка по-прежнему относила себя к молодежи, по привычке) вообще говорят много странных грунок. Ну, свободная и свободная. Муж погиб на охоте. Он очень любил охоту. И не очень любил Маринку.
— Все отдал племянникам, — уточнила Эржбета.
— Ну и хорошо. Пусть хоть племянники его поживут в свое хвоеволие. А он не умел жить в хвоеволие. Я пыталась его научить, но ничего не вышло.
— Не болтай. Я тебе сейчас скажу кое-что, и прошу тебя… прошу тебя, Маринка… дура рыжая… воспринять это серьезно.
Маринка насупилась, вытянула ноги, скрестила их, затем разделила, и снова скрестила. И залюбовалась позой ног. Потом украдкой посмотрела на мать, поджала губы, ноги подтянула к себе и спрятала под скаммель.
— Ты спишь с Нестором?
— Мутер, это какой-то глупый вопрос. А ты с ним спишь?
— Мне нужно знать.
— Совершенно необязательно.
— Хорошо. Мое дело тебя предупредить. Ты можешь забеременеть.
Маринка захлопала зелеными глазами.
— А?
— Раньше не могла, а теперь сможешь. Так и знай.
— Ты что, к ворожихе ходила?
— Нет, не в этом дело…
— Если опять к ворожихе, то я, мутер, не знаю, что я сейчас сделаю! Что-нибудь некрасивое и страшное. Я тебя просила…
— Не ходила я к ворожихе!
— Ты, мутер, все время вмешиваешься в мои дела, и это просто неприлично.
— Маринка!
— Ну, что? Ну, Маринка…
Эржбета схватила ее за волосы. Маринка принялась было отбиваться, но мать притянула ее к себе, обняла крепко, и поцеловала в щеку. А потом еще раз. И еще раз, в другую щеку.
— Ну, вот еще…
По лицу Эржбеты текли слезы.
— И прости меня, за всё, — сказала мать.
Маринка не поняла, за что Эржбету следует простить, но на всякий случай кивнула — а то вдруг рассердится Эржбета, ежели ее не простить, а кивнуть — с Маринки не убудет.
Сетка каналов Венеции в ту пору не достигла еще сегодняшней степени густоты, и сад за церковью Святого Августина у западного берега Кастелло действительно был — сад, а не тесный дворик. Согбенная старушенция, опираясь на кривоватую сучковатую клюку, прошествовала мимо сада, не удостоив взглядом людей, сидящих на садовых панчинах в тени платана. Повернув за угол, старая карга распрямилась и снова стала Эржбетой — на полголовы выше ожидавшего ее Бенедикта.
— Восемь человек, — сообщила она. — У двух в сапогах ножи. Лучник сидит на крыше флигеля, скрывшись за трубой. Есть удобная ниша рядом с садом, где мне можно встать. Будет лучше, если ты сядешь на скаммель боком к флигелю.
— Прекрасно, — сказал Бенедикт. — Вот бы мне теперь с духом собраться, а то что-то руки дрожат. Похмельный я.
— Вижу.
— Окунул голову в бочонок с холодной водой — не помогло. Иду по страде — заносит влево. Все-таки беспробудное пьянство не проходит даром. Нужно бы воздержаться на несколько недель, но это трудно очень.
— Уж это твое дело, — сказала Эржбета, но не строгим, а вполне дружелюбным, тоном.
— Что ж… Начнем?
— Сколько ты там просидишь?
— Не знаю. Зависит от того, что они задумали. Скорее всего после короткого вступления меня заставят подписать какую-нибудь бумагу.
— Отречение?
— Если бы была такая возможность, я привел бы не тебя, а полсотни пехотинцев. Нет, скорее всего меня попросят восстановить в правах кого-то из отлученных от Церкви. Какого-нибудь замшелого еретика. Аббат Доменико — не из тех, кто устраивает заговоры, он такой… хмм… непримиримый такой, борец за справедливость, как и все его друзья. Он знает, что я коварен и жесток, и это оскорбляет его эстетические чувства. А лучник для чего?
— Для твоей свиты, наверное.
— А, да… Если придется тебе его…
— …обезвредить…
— …да, правильно… Ты его не убивай только. Если получиться — в руку или в плечо ему… а то опять мне припишут убийство.
— За тобою числятся несколько.
— Несерьезно это! Не обращай внимания. Ладно… Пойдем, послушаю я, так и быть, претензии прелатов. Вызвали тайной запиской… конспираторы…
Аббат Доменико тем временем наставлял сообщников.
— Говорить с этим дьявольским отродьем нужно только вежливо. Будем терпеливы и смиренны, братья мои. Мы не требуем невозможного, или даже незаконного. Помните об этом. Мы всего лишь настаиваем, чтобы он исправил свою же ошибку. Не так ли, брат Лоренцо?
Лоренцо, в монашеской робе, с неопрятной бородой и нечесаными волосами, кивнул.
— С душителями вежливо говорить нельзя, — возразил отец Альфредо. — Бесполезно. Им можно только угрожать, или применять к ним силу. Кроме того, Бенедикт слишком невежествен, чтобы понять аргументы, которые мы собираемся ему предъявить. Люди, посвятившие себя теологии и естествознанию, держат ответ перед человеком, которому тиару подарили на день рождения, когда ему было двенадцать лет! Это позор! Скажи им, брат Лоренцо!
— Что говорить, — тихо сказал Лоренцо. — Я предоставлял свой трактат на суд коллегии. Три раза отклонили. Я пытался увещевать, ходил к влиятельным людям, меня выслушивали и соглашались, но добавляли при этом — без одобрения Папы Римского сделать мы ничего не можем. И вдруг это отлучение — как гром с неба.
— Это правда! — горячо поддержал его отец Альфредо. — Что ж прикажете делать изыскателю, когда его отлучили — подмастерьем наниматься к плотнику? Или к мореходам на корабль проситься? Все двери ему теперь закрыты. Позор! Церковь отказывается оказать поддержку одному из лучших ее умов! Он вынужден занимать деньги на еду — у своей семьи! Ибо любой из нас, ссудивший ему даже ничтожную сумму, рискует быть преданным анафеме.
— Да, это позор, — согласился Доменико. — Но прошу тебя, Альфредо, умерь немного свой пыл. Ты эмоциональный человек, ты хорошо читаешь проповеди, но дипломат из тебя никудышный.
— Я привык говорить только правду, и от этого не отступлюсь! — заявил Альфредо, сверкая глазами. — Да, я не дипломат. Я не умею кривить душой, как делают это многие при нынешнем Папе.
Бенедикт заступил в сад и медленным шагом — не для степенности, а чтобы не заносило влево — приблизился к группе. Все встали.
— Сидите, сидите, — попросил он слабым голосом. — Я так… я по-дружески к вам… с дружеским визитом по просьбе Доменико, которому я не могу отказать…
Он взялся рукой за спинку скаммеля и осторожно на него опустился — в купеческом костюме, красивый, очень бледный молодой человек. Двое с ножами в сапогах решили, что он бледен от страха. Правы они были только наполовину.
— Беатиссимо падре, — начал Доменико, — мы, посоветовавшись, решились тебя просить о небольшой милости. Дело в том, что брат Лоренцо — вот он, здесь сидит — отлучен был по твоему приказу, и мы подумали, что приказ ты отдал, не вникнув в суть.
— Да, — согласился Бенедикт. — Со мной такое бывает. И вы предоставляете мне возможность в суть эту вникнуть, дабы я отменил приказ, не так ли.
— Не говоря уж о том, что приказ составлен не по форме…
— Что ж мне, буллу, что ли, издавать ради брата Лоренцо? — удивился Бенедикт. — Это несерьезно, друзья мои.
— Мы даже взяли на себя смелость составить соответствующий документ. Все, что нужно — твоя подпись.
— Не спешите, — возразил Бенедикт, и собеседники его напряглись и насупились. — Ведь нужно, как ты только что сказал, вникнуть в суть.
— Сомнительно, — злобно сказал один из прелатов.
— Представься, пожалуйста, — попросил Бенедикт, чувствуя, как пульсирует мозг, и как заваливается влево, с остановками, Вселенная.
— Альфредо, настоятель монастыря Святого Джованни в Милане.
— Очень приятно. Что же повергает тебя в сомнения, реверендо дон, и повергает настолько, что бросив вверенный тебе монастырь, ты спешишь в Венецию?
Альфредо покраснел от злости.
— Я не считаю, — процедил он, — что степень твоей просвещенности в вопросах естествознания позволит тебе судить о сути дела, беатиссимо.
— Это мы сейчас выясним, — пообещал Бенедикт. — Итак, брат Лоренцо отлучен от Церкви за ересь.
— Ересь! — с ненавистью и презрением воскликнул Альфредо.
— Дай ему договорить, — предупредительно вмешался Доменико.
— Чтобы снова принять его в лоно Церкви, — сказал Бенедикт, — брату Лоренцо следует публично покаяться. Таковы правила. Вы тут сказали, что допущена ошибка. Допущена не мной — ибо, согласно доктрине, Папа Римский непогрешим. Следовательно, ошибку допустил кто-то из моих помощников. Но подпись под приказом — моя. Непогрешимая. И ничего с этим сделать нельзя. Лоренцо должен покаяться.
— Ему не в чем каяться! — закричал Альфредо.
— В чем состоит ересь, в которой обвинен Лоренцо? — спросил Бенедикт. — И не кричи, пожалуйста, реверендо. У меня болит голова. Будь милостив к ближнему. Так в чем же?
— В том, якобы, что Лоренцо предпочитает Платона Блаженному Августину.
— Какие у брата Лоренцо странные предпочтения, однако, — заметил Бенедикт.
— Брат Лоренцо… — начал побагровевший Альфредо, но Доменико его перебил.
— Брат Лоренцо — самый ученый человек Италии, — сказал он нарочито спокойно. — В естествознании ему нет равных. И в многолетних трудах своих на благо Церкви и всего крещеного мира пришел он к выводу, что некоторые мысли Платона соответствуют вселенским истинам больше, чем…
— Чем безграмотная писанина преданного, благонамеренного, но недалекого человека, жившего более пятисот лет назад, — заключил Альфредо. — Скажи ему, Лоренцо.
— Платон жил еще раньше, — заметил Бенедикт.
— Это не имеет значения, — возразил Доменико. — Естествознание нам необходимо.
— С этим я согласен, — сказал Бенедикт.
Прелаты переглянулись.
— Твои действия говорят об обратном, — сказал Доменико. — Брат Лоренцо, какое именно место из писаний Августина ты опроверг в своем трактате?
Лоренцо вытащил из-под робы фолиант.
— Вот это, реверендо падре, — сказал он. — «Есть и другая форма соблазна, еще более опасная. Это — болезнь любопытства. Это она заставляет нас раскрывать тайны природы, тайны, которых мы не в состоянии понять, от которых нам нет никакой пользы, и познавания которых не должен желать человек».
— Каким же образом ты его опроверг, Лоренцо? — спросил Бенедикт.
— С помощью формальной логики, — сказал Лоренцо.
— Расскажи вкратце.
Вкратце у Лоренцо не получилось, а Бенедикту вдруг показалось, что он теряет зрение. Это его перепугало, и он тут же пообещал себе и Создателю воздерживаться, и даже назначил срок — три недели, как минимум. Кроме того, его начало тошнить. Он несколько раз подряд сглотнул слюну, стараясь подавить тошноту. Во рту появился неприятный, горьковатый привкус. Бенедикт оглядел присутствующих — какие у них у всех… неинтересные… лица. Как дети они, честное слово. Уперлись, мол, хочу, и все тут, и никакие аргументы против принимать не собираются.
— …и, следовательно, любопытство не может быть соблазном или болезнью, ибо любопытство есть главная составляющая познания природы. Познание не может быть соблазном, ибо для того, чтобы сделать выбор, как требует Учение, следует знать, в чем этот выбор состоит. Августин настаивает, что настоящая вера исключает познание.
— Не заметил, — сказал Бенедикт.
— Настаивает, — заверил его Лоренцо, входя в просветительский раж. — Если следовать логике Августина до конца, то окажется, что все, что мы видим вокруг нас — чудо, воля Провидения. Пошел дождь — чудо, рука Всевышнего, а вовсе не испарения охладились. Встало солнце — это не само солнце вращается вокруг Земли, а Господь его двигает. Заболел человек — чудо, выздоровел — еще чудо. Взошел урожай на полях — чудо.
— А на самом деле это не так, — подсказал Бенедикт. Ему стало забавно, но боль в левом полушарии и тошнота не позволили ему улыбнуться.
— Конечно, — Лоренцо кивнул, радуясь понятливости нового ученика, а пуще — собственному просветительскому красноречию, благодаря которому эта понятливость выявилась. Если бы мне с ним позволили позаниматься, подумал он, из него бы вышел толк. Он явно неглуп. — Зная, как справедлив и умен Папа Римский, я нижайше прошу…
— Подожди, Лоренцо, — перебил его Бенедикт. — А что же, по-твоему, управляет миром, если не Провидение?
— Законы природы, — отчеканил Лоренцо. Ему нравилось это словосочетание, и он всегда произносил его с оттенком торжественности.
— Эти законы, я надеюсь, справедливы? — спросил Бенедикт.
Лоренцо не понял вопроса, а Альфредо снова побагровел.
— Эти законы следует изучать, — вмешался Доменико, — ибо Господь дал человеку разум.
— Он не понимает! — с презрением и в сердцах почти выкрикнул Альфредо.
— Святой Августин говорит о непостижимых тайнах природы, — попытался продолжить Лоренцо, которого собственная речь интересовала гораздо больше всех этих ненужных вставок и комментариев. Дайте договорить, ведь так красиво получается, устный трактат!
— А ты и Платон, — снова подсказал Бенедикт, — утверждаете, что непостижимого в природе нет, и нужно только как следует изучить справедливые ее законы.
— Да, именно так, — подтвердил Лоренцо. — Из-за нескольких пассажей у Блаженного Августина…
— Чьим именем назван приход отца Доменико, — вставил Бенедикт, указывая рукой (и не поворачивая головы) на стену флигеля.
— Да… именно так… Так вот, — продолжал Лоренцо, терпеливо соглашаясь с глупостями наставляемого, дабы не обижать его, — Из-за нескольких пассажей сегодня совершенно не изучаются бесценные труды Хиппархуса и Аристархуса из Самоса.
— Они оба из Самоса?
— А? Нет, только Аристархус. Хиппархус родился в Никеи.
— Ага, понял. Продолжай.
— А ведь в их трудах истина! Их необходимо изучать.
— Истина? — Бенедикт поморщился, прижимая ко лбу запястье. — Падри… нет ли в доме воды? Пить хочется, сил нет!
Доменико, самый рассудительный, кивнул одному из присутствовавших. Тот, по виду дьякон, встал, и неспешно отправился во флигель.
— Поскорее бы, — сказал Бенедикт.
Ему припомнилась ночь — прелестная ночь, с прелестной же женщиной, и ночь эта была бы еще прелестнее, еще приятнее, если бы не отвратительное пойло! Ну зачем столько пить? А утром — жуть какая! Он проснулся на рассвете, и рядом с ним — красивое, теплое, молодое тело женщины, насупившейся во сне, с детским еще лицом. Он поцеловал ее в нос, и завозился было, планируя перевернуть ее на спину, но к горлу подступил комок, в затылок ударило, он упал бессильно на подушку — и не смог снова уснуть. С огромным трудом поднявшись, он выпил три кружки воды, последнюю приходилось заставлять себя пить, и все равно жажда осталась. Он сунул голову в бочонок, холодные струи неприятно текли по шее, по груди, по спине, не принося облегчения. Женщину пришлось отпустить. Она явно не расположена была лечить его похмелье — большинство путан бесчувственны и жестоки.
— Так что же за истину ты обнаружил у Хиппархуса из Никеи, брат Лоренцо? — спросил Бенедикт.
— Хиппархус привнес в греческие геометрические модели движения небесных тел предсказательную точность астрономии Древнего Вавилона, — объяснил Лоренцо. — Он с невероятной точностью высчитал размеры солнца и луны, и расстояние до них, несмотря на примитивность своих инструментов.
— Все инструменты так или иначе примитивны… А! — вскрикнул Бенедикт. — Простите меня, друзья мои. Ух! Продолжай, Лоренцо… Хиппархус привнес и высчитал. Что же там за истина?
— В этом она и состоит!
— В высчитывании?
— В знаниях, которые нам предоставлены с помощью этого высчитывания.
— Знания сами по себе не есть истина. Бывают и ложные знания, — заметил Бенедикт.
Если меня сейчас вырвет, подумал он, надо постараться, чтобы по крайней мере вырвало на Альфредо. Не люблю такие сочетания — глупость и злоба.
— Ему не объяснишь! — прокомментировал Альфредо. — Вот, Лоренцо это понял!
— Ну, хорошо, а что же за истины обнаружил ты у Аристархуса? — спросил Бенедикт, подавляя рвотный позыв.
— Главный вклад Аристархуса Самосского в естествознание в том, что он доказал обоснованность хелиоцентрических представлений о Вселенной, — сказал Лоренцо.
— Хелио… центри… То есть, солнце в центре? — уточнил Бенедикт.
— Именно! И это на самом деле так и есть! Заблуждения о том, что Земля находится в центре, а вокруг нее все вращается, очень вредны, очень! А ведь так просто — раз солнце больше, значит Земля должна вокруг него вращаться, а не наоборот. Не так ли! И придти к такому заключению можно было только сверяясь с принципами логики Платона, благодаря которым относительные величины Солнца и Земли стали не догадкой, а эмпирическими данными.
— Что это за принцип? — задал вопрос Бенедикт, как прилежный наставляемый. — И что такое эмпирические данные?
— Эмпирические данные? — удивился Лоренцо. — Это… ну… данные, которые… очевидны… нет, которые…
— Это данные, полученные на основе каких-либо наблюдений, — терпеливо сказал Доменико. — Наблюдения могут быть простые, а могут… быть произведены на основе какого-либо эксперимента. Аристотель утверждал, что… э…
— В общем, это данные, полученные с помощью пяти чувств, — резюмировал Бенедикт. — Понятно. Это, конечно же, подлейшая гордыня, поскольку люди, думающие, что вся Вселенная познаваема с помощью этих пяти чувств, косвенно утверждают, что именно столько чувств имеется и у Создателя — то бишь, примитивным языческим методом приравнивают Господа к человеку. Эдак у вас Создатель скоро будет секретарем у доджа работать и с купцов взятки брать. Ладно. Брат Лоренцо, что это за принципы, которые ты нашел у Платона?
— Беатиссимо… — начал было Доменико.
— Подожди, реверендо. Я брата Лоренцо спрашиваю. Что за принципы?
— Принципы?
— Да. У Платона.
Брат Лоренцо засмущался сперва, но быстро собрался с мыслями.
— Принципы эти Платон определил так… — он снова заглянул в фолиант. — «К астрономии следует подходить также, как мы подходим к геометрии — путем задач, и игнорируя то, что в небе, если мы действительно хотим понять астрономию».
Надо бы ожесточить доктрину, подумал Бенедикт, стараясь отвлечься от похмелья. Где же эта сволочь, почему не несет воду? Нарочно меня здесь мучают, что ли? Не исключено. Да, ужесточить. Почему эти шибко любопытные клерики не любопытствуют по поводу женщин или, не знаю, истории древней? Далась им Вселенная! Это ведь хуже, чем прелюбодеяние и чревоугодие — их желание заглянуть в тайны Создателя. Так малолетние дети всегда ищут случая подсмотреть, украсть, и попытаться использовать. Детям запрещают разводить огонь, потому что перво-наперво от разведения огня никакой пользы детям нет, а во-вторых, они ненароком могут пожар устроить. И детей отучают от неразумного любопытства — плеткой. А эти что же? Им всем за тридцать, уж определились и заволосели, они любые новые направления в познании отвергнут, точку зрения не переменят — что же, наверное, только плетка поможет. Но опасно это. Нехорошо. Разрешишь плетку, всем понравится, и будут пороть без роздыху кому не лень, провинности начнут просто придумывать.
Все-таки быть Папой Римским — слишком большая ответственность. Просто отказаться — глупо, да и, кстати говоря, подло. Надо бы эту самую тиару кому-нибудь продать. Хотя, с другой стороны, подарена она мне была на день рождения, а подарки продавать некрасиво. Все равно продам, решил Бенедикт. Не сейчас, так потом.
Что-то я отвлекся. О чем болтает сей неопрятный еретик? Лучше б бороду подстриг, а то у него в ней половина завтрака застряла. Какая гадость. Надо бы вникнуть в речь. Какой у него, в добавление к неряшливости, голос занудный, скрипучий. Вообще-то такие люди — не мыслители и не «философы» на самом деле, а коллекционеры фактов, которые они чванливо величают «эмпирическими данными». Некоторые собирают медные монеты из разных стран, другие коллекционируют книги, а есть еще собиратели камешков и дохлых бабочек. А эти — цифры да факты. Чем больше фактов, тем больше гордости за коллекцию. А толку никакого.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Предположим, что солнце находится, согласно Аристархусу, в самом центре Вселенной, плюс или минус два локтя, а мы вокруг него вращаемся. И расстояние до солнца — завзнадцать миллионов лиг. Какая и кому от этого знания, если это знание, а не заблуждение, польза?
Альфредо в раздражении махнул рукой. Лоренцо молчал. Доменико сказал — размеренно, спокойно:
— Чем больше мы знаем о мире, тем легче нам ставить себе на службу предоставленные в наше распоряжение Создателем силы природы.
— Это слишком общее утверждение, — возразил Бенедикт. — А конкретнее? Приведи конкретный пример, реверендо — какая польза нам от того, что от солнца мы отстоим на сколько-то там лиг.
— Польза, — Доменико подумал. — Ну, например, мореплавание. Познания в астрономии позволяют нам намечать самый точный путь, сохраняя время и силы, которые мореходы могут посвятить духовному совершенствованию.
— В порту, — добавил Бенедикт.
— А?
— Духовному совершенствованию в порту.
Никто не нашел шутку смешной.
— Совершенно верно, — согласился вдруг Бенедикт. — Но при чем здесь расстояние до солнца — мореходы ведь не к солнцу ходят морем, а в Константинополь. И помогает им не собственно расстояние до солнца или звезд, а расположение… отношение расстояний между звездами друг к другу. И это отношение видно на глаз. В крайнем случае его можно измерить в градусах. Не в лигах. Да, так вот — какое отношение к духовному совершенствованию имеет расстояние до солнца в лигах? Какая от него духовная или практическая польза? А?
Доменико, которому по странному стечению обстоятельств ответ на этот вопрос представлялся в прошлом настолько самоочевидным, что он даже не попытался его, ответ, сформулировать, неожиданно оказался в затруднительном положении. Действительно, какая польза? Сто лиг до солнца или сто миллионов — какая разница? То, что расстояние велико — красиво ли это? Удобно ли? Во славу ли Божью это расстояние, в помощь ли человеку? Он оглядел поочередно присутствующих. На Альфредо надежды не было — искать ответы на вопросы, являющиеся на его взгляд глупыми, сей муж считал ниже своего достоинства. Остальные отцы и братья готовы были согласиться с Доменико, что бы он ни сказал. Брат Лоренцо искал ответ — это видно было по его глазам, как и то, что никакого ответа он не найдет. Да что же это такое, с раздражением подумал Доменико. Я их всех пригласил для поддержки, а отстаивать справедливость приходится мне одному. Ведь он мне это припомнит! Их всех забудет, а меня…
— Это слишком очевидно, беатиссимо, чтобы… Такой парадокс! — нашелся он. — Очевидное труднее всего объяснить.
— Хорошо, — сказал Бенедикт. — А как мореходство зависит от того, вращается ли солнце вокруг нас, или мы вокруг солнца? Ежели мы вращаемся, то сильнее ли качка в шторм?
— Это — основа, — подал голос Лоренцо.
— Основа чего?
— Всех наших знаний, беатиссимо. — Лоренцо откашлялся и потрогал неопрятную бороду. Поковыряв в ухе мизинцем, он добавил, — Знания должны быть основаны на верных предпосылках. Иначе все знания будут ошибочны. Изучая астрономию, да и вообще все естественные науки, мы должны вернуться к Платону и тому, что он об этом говорил. Тогда сама система познания станет правильной.
— Что же говорил Платон?
— Уж я приводил его слова, только что…
— Приведи еще раз.
— «К астрономии следует подходить также, как мы подходим к геометрии — путем задач, и игнорируя то, что в небе, если мы действительно хотим понять астрономию», — прочел Лоренцо.
Бенедикту было все равно, что говорил Платон. То, что он читал у Платона, давно, десять лет назад, показалось ему невероятной глупостью, и своего мнения он с тех пор не изменил. Писания Августина он тоже считал глупостью, хотя и меньшей, чем писания Платона. Также глупостью ему казался сам по себе поиск авторитетов, коими заняты все эти «философы» — мол, этот сказал так-то, а тот по-другому. Помимо того, что поиск этот шел вразрез со Второй Заповедью, сам по себе принцип — кто-то сказал, кто-то запомнил, кто-то процитировал, а значит — это правда — не представлялся Бенедикту занятием серьезным даже в благодушном состоянии, а уж теперь, похмельный, Папа Римский готов был всех приверженцев этого принципа объявить вне закона.
— Почему ты разгуливаешь по городу босая? — спросила она.
— Тепло.
— Почему волосы растрепаны?
— Не растрепаны, а распущены. Сейчас многие так носят.
— Этим многим двадцать, а не тридцать.
— Мутер, не читай мне нотации на ночь глядя, я спать хочу.
— Я получила известия из Саксонии. Если тебя все еще интересуют такие известия.
— По правде сказать, нет.
— Умер твой муж. Погиб на охоте.
Маринка села рядом с матерью и посмотрела на нее жалобно и устало.
— Что же теперь делать? Нужно ехать в Саксонию?
— Зачем?
— Ну, как…
— Ты надеешься, что он тебе что-то оставил в завещании?
Нет, Маринка на это не надеялась — она просто об этом не подумала. Что, мол, муж может оставить что-то в завещании. И что это такое — завещание — представляла себе смутно.
— Ты теперь свободная женщина, Маринка.
— Да?
— Да.
— Ага.
А раньше она не была свободная? Взрослые люди (а Маринка по-прежнему относила себя к молодежи, по привычке) вообще говорят много странных грунок. Ну, свободная и свободная. Муж погиб на охоте. Он очень любил охоту. И не очень любил Маринку.
— Все отдал племянникам, — уточнила Эржбета.
— Ну и хорошо. Пусть хоть племянники его поживут в свое хвоеволие. А он не умел жить в хвоеволие. Я пыталась его научить, но ничего не вышло.
— Не болтай. Я тебе сейчас скажу кое-что, и прошу тебя… прошу тебя, Маринка… дура рыжая… воспринять это серьезно.
Маринка насупилась, вытянула ноги, скрестила их, затем разделила, и снова скрестила. И залюбовалась позой ног. Потом украдкой посмотрела на мать, поджала губы, ноги подтянула к себе и спрятала под скаммель.
— Ты спишь с Нестором?
— Мутер, это какой-то глупый вопрос. А ты с ним спишь?
— Мне нужно знать.
— Совершенно необязательно.
— Хорошо. Мое дело тебя предупредить. Ты можешь забеременеть.
Маринка захлопала зелеными глазами.
— А?
— Раньше не могла, а теперь сможешь. Так и знай.
— Ты что, к ворожихе ходила?
— Нет, не в этом дело…
— Если опять к ворожихе, то я, мутер, не знаю, что я сейчас сделаю! Что-нибудь некрасивое и страшное. Я тебя просила…
— Не ходила я к ворожихе!
— Ты, мутер, все время вмешиваешься в мои дела, и это просто неприлично.
— Маринка!
— Ну, что? Ну, Маринка…
Эржбета схватила ее за волосы. Маринка принялась было отбиваться, но мать притянула ее к себе, обняла крепко, и поцеловала в щеку. А потом еще раз. И еще раз, в другую щеку.
— Ну, вот еще…
По лицу Эржбеты текли слезы.
— И прости меня, за всё, — сказала мать.
Маринка не поняла, за что Эржбету следует простить, но на всякий случай кивнула — а то вдруг рассердится Эржбета, ежели ее не простить, а кивнуть — с Маринки не убудет.
* * *
А было так:Сетка каналов Венеции в ту пору не достигла еще сегодняшней степени густоты, и сад за церковью Святого Августина у западного берега Кастелло действительно был — сад, а не тесный дворик. Согбенная старушенция, опираясь на кривоватую сучковатую клюку, прошествовала мимо сада, не удостоив взглядом людей, сидящих на садовых панчинах в тени платана. Повернув за угол, старая карга распрямилась и снова стала Эржбетой — на полголовы выше ожидавшего ее Бенедикта.
— Восемь человек, — сообщила она. — У двух в сапогах ножи. Лучник сидит на крыше флигеля, скрывшись за трубой. Есть удобная ниша рядом с садом, где мне можно встать. Будет лучше, если ты сядешь на скаммель боком к флигелю.
— Прекрасно, — сказал Бенедикт. — Вот бы мне теперь с духом собраться, а то что-то руки дрожат. Похмельный я.
— Вижу.
— Окунул голову в бочонок с холодной водой — не помогло. Иду по страде — заносит влево. Все-таки беспробудное пьянство не проходит даром. Нужно бы воздержаться на несколько недель, но это трудно очень.
— Уж это твое дело, — сказала Эржбета, но не строгим, а вполне дружелюбным, тоном.
— Что ж… Начнем?
— Сколько ты там просидишь?
— Не знаю. Зависит от того, что они задумали. Скорее всего после короткого вступления меня заставят подписать какую-нибудь бумагу.
— Отречение?
— Если бы была такая возможность, я привел бы не тебя, а полсотни пехотинцев. Нет, скорее всего меня попросят восстановить в правах кого-то из отлученных от Церкви. Какого-нибудь замшелого еретика. Аббат Доменико — не из тех, кто устраивает заговоры, он такой… хмм… непримиримый такой, борец за справедливость, как и все его друзья. Он знает, что я коварен и жесток, и это оскорбляет его эстетические чувства. А лучник для чего?
— Для твоей свиты, наверное.
— А, да… Если придется тебе его…
— …обезвредить…
— …да, правильно… Ты его не убивай только. Если получиться — в руку или в плечо ему… а то опять мне припишут убийство.
— За тобою числятся несколько.
— Несерьезно это! Не обращай внимания. Ладно… Пойдем, послушаю я, так и быть, претензии прелатов. Вызвали тайной запиской… конспираторы…
Аббат Доменико тем временем наставлял сообщников.
— Говорить с этим дьявольским отродьем нужно только вежливо. Будем терпеливы и смиренны, братья мои. Мы не требуем невозможного, или даже незаконного. Помните об этом. Мы всего лишь настаиваем, чтобы он исправил свою же ошибку. Не так ли, брат Лоренцо?
Лоренцо, в монашеской робе, с неопрятной бородой и нечесаными волосами, кивнул.
— С душителями вежливо говорить нельзя, — возразил отец Альфредо. — Бесполезно. Им можно только угрожать, или применять к ним силу. Кроме того, Бенедикт слишком невежествен, чтобы понять аргументы, которые мы собираемся ему предъявить. Люди, посвятившие себя теологии и естествознанию, держат ответ перед человеком, которому тиару подарили на день рождения, когда ему было двенадцать лет! Это позор! Скажи им, брат Лоренцо!
— Что говорить, — тихо сказал Лоренцо. — Я предоставлял свой трактат на суд коллегии. Три раза отклонили. Я пытался увещевать, ходил к влиятельным людям, меня выслушивали и соглашались, но добавляли при этом — без одобрения Папы Римского сделать мы ничего не можем. И вдруг это отлучение — как гром с неба.
— Это правда! — горячо поддержал его отец Альфредо. — Что ж прикажете делать изыскателю, когда его отлучили — подмастерьем наниматься к плотнику? Или к мореходам на корабль проситься? Все двери ему теперь закрыты. Позор! Церковь отказывается оказать поддержку одному из лучших ее умов! Он вынужден занимать деньги на еду — у своей семьи! Ибо любой из нас, ссудивший ему даже ничтожную сумму, рискует быть преданным анафеме.
— Да, это позор, — согласился Доменико. — Но прошу тебя, Альфредо, умерь немного свой пыл. Ты эмоциональный человек, ты хорошо читаешь проповеди, но дипломат из тебя никудышный.
— Я привык говорить только правду, и от этого не отступлюсь! — заявил Альфредо, сверкая глазами. — Да, я не дипломат. Я не умею кривить душой, как делают это многие при нынешнем Папе.
Бенедикт заступил в сад и медленным шагом — не для степенности, а чтобы не заносило влево — приблизился к группе. Все встали.
— Сидите, сидите, — попросил он слабым голосом. — Я так… я по-дружески к вам… с дружеским визитом по просьбе Доменико, которому я не могу отказать…
Он взялся рукой за спинку скаммеля и осторожно на него опустился — в купеческом костюме, красивый, очень бледный молодой человек. Двое с ножами в сапогах решили, что он бледен от страха. Правы они были только наполовину.
— Беатиссимо падре, — начал Доменико, — мы, посоветовавшись, решились тебя просить о небольшой милости. Дело в том, что брат Лоренцо — вот он, здесь сидит — отлучен был по твоему приказу, и мы подумали, что приказ ты отдал, не вникнув в суть.
— Да, — согласился Бенедикт. — Со мной такое бывает. И вы предоставляете мне возможность в суть эту вникнуть, дабы я отменил приказ, не так ли.
— Не говоря уж о том, что приказ составлен не по форме…
— Что ж мне, буллу, что ли, издавать ради брата Лоренцо? — удивился Бенедикт. — Это несерьезно, друзья мои.
— Мы даже взяли на себя смелость составить соответствующий документ. Все, что нужно — твоя подпись.
— Не спешите, — возразил Бенедикт, и собеседники его напряглись и насупились. — Ведь нужно, как ты только что сказал, вникнуть в суть.
— Сомнительно, — злобно сказал один из прелатов.
— Представься, пожалуйста, — попросил Бенедикт, чувствуя, как пульсирует мозг, и как заваливается влево, с остановками, Вселенная.
— Альфредо, настоятель монастыря Святого Джованни в Милане.
— Очень приятно. Что же повергает тебя в сомнения, реверендо дон, и повергает настолько, что бросив вверенный тебе монастырь, ты спешишь в Венецию?
Альфредо покраснел от злости.
— Я не считаю, — процедил он, — что степень твоей просвещенности в вопросах естествознания позволит тебе судить о сути дела, беатиссимо.
— Это мы сейчас выясним, — пообещал Бенедикт. — Итак, брат Лоренцо отлучен от Церкви за ересь.
— Ересь! — с ненавистью и презрением воскликнул Альфредо.
— Дай ему договорить, — предупредительно вмешался Доменико.
— Чтобы снова принять его в лоно Церкви, — сказал Бенедикт, — брату Лоренцо следует публично покаяться. Таковы правила. Вы тут сказали, что допущена ошибка. Допущена не мной — ибо, согласно доктрине, Папа Римский непогрешим. Следовательно, ошибку допустил кто-то из моих помощников. Но подпись под приказом — моя. Непогрешимая. И ничего с этим сделать нельзя. Лоренцо должен покаяться.
— Ему не в чем каяться! — закричал Альфредо.
— В чем состоит ересь, в которой обвинен Лоренцо? — спросил Бенедикт. — И не кричи, пожалуйста, реверендо. У меня болит голова. Будь милостив к ближнему. Так в чем же?
— В том, якобы, что Лоренцо предпочитает Платона Блаженному Августину.
— Какие у брата Лоренцо странные предпочтения, однако, — заметил Бенедикт.
— Брат Лоренцо… — начал побагровевший Альфредо, но Доменико его перебил.
— Брат Лоренцо — самый ученый человек Италии, — сказал он нарочито спокойно. — В естествознании ему нет равных. И в многолетних трудах своих на благо Церкви и всего крещеного мира пришел он к выводу, что некоторые мысли Платона соответствуют вселенским истинам больше, чем…
— Чем безграмотная писанина преданного, благонамеренного, но недалекого человека, жившего более пятисот лет назад, — заключил Альфредо. — Скажи ему, Лоренцо.
— Платон жил еще раньше, — заметил Бенедикт.
— Это не имеет значения, — возразил Доменико. — Естествознание нам необходимо.
— С этим я согласен, — сказал Бенедикт.
Прелаты переглянулись.
— Твои действия говорят об обратном, — сказал Доменико. — Брат Лоренцо, какое именно место из писаний Августина ты опроверг в своем трактате?
Лоренцо вытащил из-под робы фолиант.
— Вот это, реверендо падре, — сказал он. — «Есть и другая форма соблазна, еще более опасная. Это — болезнь любопытства. Это она заставляет нас раскрывать тайны природы, тайны, которых мы не в состоянии понять, от которых нам нет никакой пользы, и познавания которых не должен желать человек».
— Каким же образом ты его опроверг, Лоренцо? — спросил Бенедикт.
— С помощью формальной логики, — сказал Лоренцо.
— Расскажи вкратце.
Вкратце у Лоренцо не получилось, а Бенедикту вдруг показалось, что он теряет зрение. Это его перепугало, и он тут же пообещал себе и Создателю воздерживаться, и даже назначил срок — три недели, как минимум. Кроме того, его начало тошнить. Он несколько раз подряд сглотнул слюну, стараясь подавить тошноту. Во рту появился неприятный, горьковатый привкус. Бенедикт оглядел присутствующих — какие у них у всех… неинтересные… лица. Как дети они, честное слово. Уперлись, мол, хочу, и все тут, и никакие аргументы против принимать не собираются.
— …и, следовательно, любопытство не может быть соблазном или болезнью, ибо любопытство есть главная составляющая познания природы. Познание не может быть соблазном, ибо для того, чтобы сделать выбор, как требует Учение, следует знать, в чем этот выбор состоит. Августин настаивает, что настоящая вера исключает познание.
— Не заметил, — сказал Бенедикт.
— Настаивает, — заверил его Лоренцо, входя в просветительский раж. — Если следовать логике Августина до конца, то окажется, что все, что мы видим вокруг нас — чудо, воля Провидения. Пошел дождь — чудо, рука Всевышнего, а вовсе не испарения охладились. Встало солнце — это не само солнце вращается вокруг Земли, а Господь его двигает. Заболел человек — чудо, выздоровел — еще чудо. Взошел урожай на полях — чудо.
— А на самом деле это не так, — подсказал Бенедикт. Ему стало забавно, но боль в левом полушарии и тошнота не позволили ему улыбнуться.
— Конечно, — Лоренцо кивнул, радуясь понятливости нового ученика, а пуще — собственному просветительскому красноречию, благодаря которому эта понятливость выявилась. Если бы мне с ним позволили позаниматься, подумал он, из него бы вышел толк. Он явно неглуп. — Зная, как справедлив и умен Папа Римский, я нижайше прошу…
— Подожди, Лоренцо, — перебил его Бенедикт. — А что же, по-твоему, управляет миром, если не Провидение?
— Законы природы, — отчеканил Лоренцо. Ему нравилось это словосочетание, и он всегда произносил его с оттенком торжественности.
— Эти законы, я надеюсь, справедливы? — спросил Бенедикт.
Лоренцо не понял вопроса, а Альфредо снова побагровел.
— Эти законы следует изучать, — вмешался Доменико, — ибо Господь дал человеку разум.
— Он не понимает! — с презрением и в сердцах почти выкрикнул Альфредо.
— Святой Августин говорит о непостижимых тайнах природы, — попытался продолжить Лоренцо, которого собственная речь интересовала гораздо больше всех этих ненужных вставок и комментариев. Дайте договорить, ведь так красиво получается, устный трактат!
— А ты и Платон, — снова подсказал Бенедикт, — утверждаете, что непостижимого в природе нет, и нужно только как следует изучить справедливые ее законы.
— Да, именно так, — подтвердил Лоренцо. — Из-за нескольких пассажей у Блаженного Августина…
— Чьим именем назван приход отца Доменико, — вставил Бенедикт, указывая рукой (и не поворачивая головы) на стену флигеля.
— Да… именно так… Так вот, — продолжал Лоренцо, терпеливо соглашаясь с глупостями наставляемого, дабы не обижать его, — Из-за нескольких пассажей сегодня совершенно не изучаются бесценные труды Хиппархуса и Аристархуса из Самоса.
— Они оба из Самоса?
— А? Нет, только Аристархус. Хиппархус родился в Никеи.
— Ага, понял. Продолжай.
— А ведь в их трудах истина! Их необходимо изучать.
— Истина? — Бенедикт поморщился, прижимая ко лбу запястье. — Падри… нет ли в доме воды? Пить хочется, сил нет!
Доменико, самый рассудительный, кивнул одному из присутствовавших. Тот, по виду дьякон, встал, и неспешно отправился во флигель.
— Поскорее бы, — сказал Бенедикт.
Ему припомнилась ночь — прелестная ночь, с прелестной же женщиной, и ночь эта была бы еще прелестнее, еще приятнее, если бы не отвратительное пойло! Ну зачем столько пить? А утром — жуть какая! Он проснулся на рассвете, и рядом с ним — красивое, теплое, молодое тело женщины, насупившейся во сне, с детским еще лицом. Он поцеловал ее в нос, и завозился было, планируя перевернуть ее на спину, но к горлу подступил комок, в затылок ударило, он упал бессильно на подушку — и не смог снова уснуть. С огромным трудом поднявшись, он выпил три кружки воды, последнюю приходилось заставлять себя пить, и все равно жажда осталась. Он сунул голову в бочонок, холодные струи неприятно текли по шее, по груди, по спине, не принося облегчения. Женщину пришлось отпустить. Она явно не расположена была лечить его похмелье — большинство путан бесчувственны и жестоки.
— Так что же за истину ты обнаружил у Хиппархуса из Никеи, брат Лоренцо? — спросил Бенедикт.
— Хиппархус привнес в греческие геометрические модели движения небесных тел предсказательную точность астрономии Древнего Вавилона, — объяснил Лоренцо. — Он с невероятной точностью высчитал размеры солнца и луны, и расстояние до них, несмотря на примитивность своих инструментов.
— Все инструменты так или иначе примитивны… А! — вскрикнул Бенедикт. — Простите меня, друзья мои. Ух! Продолжай, Лоренцо… Хиппархус привнес и высчитал. Что же там за истина?
— В этом она и состоит!
— В высчитывании?
— В знаниях, которые нам предоставлены с помощью этого высчитывания.
— Знания сами по себе не есть истина. Бывают и ложные знания, — заметил Бенедикт.
Если меня сейчас вырвет, подумал он, надо постараться, чтобы по крайней мере вырвало на Альфредо. Не люблю такие сочетания — глупость и злоба.
— Ему не объяснишь! — прокомментировал Альфредо. — Вот, Лоренцо это понял!
— Ну, хорошо, а что же за истины обнаружил ты у Аристархуса? — спросил Бенедикт, подавляя рвотный позыв.
— Главный вклад Аристархуса Самосского в естествознание в том, что он доказал обоснованность хелиоцентрических представлений о Вселенной, — сказал Лоренцо.
— Хелио… центри… То есть, солнце в центре? — уточнил Бенедикт.
— Именно! И это на самом деле так и есть! Заблуждения о том, что Земля находится в центре, а вокруг нее все вращается, очень вредны, очень! А ведь так просто — раз солнце больше, значит Земля должна вокруг него вращаться, а не наоборот. Не так ли! И придти к такому заключению можно было только сверяясь с принципами логики Платона, благодаря которым относительные величины Солнца и Земли стали не догадкой, а эмпирическими данными.
— Что это за принцип? — задал вопрос Бенедикт, как прилежный наставляемый. — И что такое эмпирические данные?
— Эмпирические данные? — удивился Лоренцо. — Это… ну… данные, которые… очевидны… нет, которые…
— Это данные, полученные на основе каких-либо наблюдений, — терпеливо сказал Доменико. — Наблюдения могут быть простые, а могут… быть произведены на основе какого-либо эксперимента. Аристотель утверждал, что… э…
— В общем, это данные, полученные с помощью пяти чувств, — резюмировал Бенедикт. — Понятно. Это, конечно же, подлейшая гордыня, поскольку люди, думающие, что вся Вселенная познаваема с помощью этих пяти чувств, косвенно утверждают, что именно столько чувств имеется и у Создателя — то бишь, примитивным языческим методом приравнивают Господа к человеку. Эдак у вас Создатель скоро будет секретарем у доджа работать и с купцов взятки брать. Ладно. Брат Лоренцо, что это за принципы, которые ты нашел у Платона?
— Беатиссимо… — начал было Доменико.
— Подожди, реверендо. Я брата Лоренцо спрашиваю. Что за принципы?
— Принципы?
— Да. У Платона.
Брат Лоренцо засмущался сперва, но быстро собрался с мыслями.
— Принципы эти Платон определил так… — он снова заглянул в фолиант. — «К астрономии следует подходить также, как мы подходим к геометрии — путем задач, и игнорируя то, что в небе, если мы действительно хотим понять астрономию».
Надо бы ожесточить доктрину, подумал Бенедикт, стараясь отвлечься от похмелья. Где же эта сволочь, почему не несет воду? Нарочно меня здесь мучают, что ли? Не исключено. Да, ужесточить. Почему эти шибко любопытные клерики не любопытствуют по поводу женщин или, не знаю, истории древней? Далась им Вселенная! Это ведь хуже, чем прелюбодеяние и чревоугодие — их желание заглянуть в тайны Создателя. Так малолетние дети всегда ищут случая подсмотреть, украсть, и попытаться использовать. Детям запрещают разводить огонь, потому что перво-наперво от разведения огня никакой пользы детям нет, а во-вторых, они ненароком могут пожар устроить. И детей отучают от неразумного любопытства — плеткой. А эти что же? Им всем за тридцать, уж определились и заволосели, они любые новые направления в познании отвергнут, точку зрения не переменят — что же, наверное, только плетка поможет. Но опасно это. Нехорошо. Разрешишь плетку, всем понравится, и будут пороть без роздыху кому не лень, провинности начнут просто придумывать.
Все-таки быть Папой Римским — слишком большая ответственность. Просто отказаться — глупо, да и, кстати говоря, подло. Надо бы эту самую тиару кому-нибудь продать. Хотя, с другой стороны, подарена она мне была на день рождения, а подарки продавать некрасиво. Все равно продам, решил Бенедикт. Не сейчас, так потом.
Что-то я отвлекся. О чем болтает сей неопрятный еретик? Лучше б бороду подстриг, а то у него в ней половина завтрака застряла. Какая гадость. Надо бы вникнуть в речь. Какой у него, в добавление к неряшливости, голос занудный, скрипучий. Вообще-то такие люди — не мыслители и не «философы» на самом деле, а коллекционеры фактов, которые они чванливо величают «эмпирическими данными». Некоторые собирают медные монеты из разных стран, другие коллекционируют книги, а есть еще собиратели камешков и дохлых бабочек. А эти — цифры да факты. Чем больше фактов, тем больше гордости за коллекцию. А толку никакого.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Предположим, что солнце находится, согласно Аристархусу, в самом центре Вселенной, плюс или минус два локтя, а мы вокруг него вращаемся. И расстояние до солнца — завзнадцать миллионов лиг. Какая и кому от этого знания, если это знание, а не заблуждение, польза?
Альфредо в раздражении махнул рукой. Лоренцо молчал. Доменико сказал — размеренно, спокойно:
— Чем больше мы знаем о мире, тем легче нам ставить себе на службу предоставленные в наше распоряжение Создателем силы природы.
— Это слишком общее утверждение, — возразил Бенедикт. — А конкретнее? Приведи конкретный пример, реверендо — какая польза нам от того, что от солнца мы отстоим на сколько-то там лиг.
— Польза, — Доменико подумал. — Ну, например, мореплавание. Познания в астрономии позволяют нам намечать самый точный путь, сохраняя время и силы, которые мореходы могут посвятить духовному совершенствованию.
— В порту, — добавил Бенедикт.
— А?
— Духовному совершенствованию в порту.
Никто не нашел шутку смешной.
— Совершенно верно, — согласился вдруг Бенедикт. — Но при чем здесь расстояние до солнца — мореходы ведь не к солнцу ходят морем, а в Константинополь. И помогает им не собственно расстояние до солнца или звезд, а расположение… отношение расстояний между звездами друг к другу. И это отношение видно на глаз. В крайнем случае его можно измерить в градусах. Не в лигах. Да, так вот — какое отношение к духовному совершенствованию имеет расстояние до солнца в лигах? Какая от него духовная или практическая польза? А?
Доменико, которому по странному стечению обстоятельств ответ на этот вопрос представлялся в прошлом настолько самоочевидным, что он даже не попытался его, ответ, сформулировать, неожиданно оказался в затруднительном положении. Действительно, какая польза? Сто лиг до солнца или сто миллионов — какая разница? То, что расстояние велико — красиво ли это? Удобно ли? Во славу ли Божью это расстояние, в помощь ли человеку? Он оглядел поочередно присутствующих. На Альфредо надежды не было — искать ответы на вопросы, являющиеся на его взгляд глупыми, сей муж считал ниже своего достоинства. Остальные отцы и братья готовы были согласиться с Доменико, что бы он ни сказал. Брат Лоренцо искал ответ — это видно было по его глазам, как и то, что никакого ответа он не найдет. Да что же это такое, с раздражением подумал Доменико. Я их всех пригласил для поддержки, а отстаивать справедливость приходится мне одному. Ведь он мне это припомнит! Их всех забудет, а меня…
— Это слишком очевидно, беатиссимо, чтобы… Такой парадокс! — нашелся он. — Очевидное труднее всего объяснить.
— Хорошо, — сказал Бенедикт. — А как мореходство зависит от того, вращается ли солнце вокруг нас, или мы вокруг солнца? Ежели мы вращаемся, то сильнее ли качка в шторм?
— Это — основа, — подал голос Лоренцо.
— Основа чего?
— Всех наших знаний, беатиссимо. — Лоренцо откашлялся и потрогал неопрятную бороду. Поковыряв в ухе мизинцем, он добавил, — Знания должны быть основаны на верных предпосылках. Иначе все знания будут ошибочны. Изучая астрономию, да и вообще все естественные науки, мы должны вернуться к Платону и тому, что он об этом говорил. Тогда сама система познания станет правильной.
— Что же говорил Платон?
— Уж я приводил его слова, только что…
— Приведи еще раз.
— «К астрономии следует подходить также, как мы подходим к геометрии — путем задач, и игнорируя то, что в небе, если мы действительно хотим понять астрономию», — прочел Лоренцо.
Бенедикту было все равно, что говорил Платон. То, что он читал у Платона, давно, десять лет назад, показалось ему невероятной глупостью, и своего мнения он с тех пор не изменил. Писания Августина он тоже считал глупостью, хотя и меньшей, чем писания Платона. Также глупостью ему казался сам по себе поиск авторитетов, коими заняты все эти «философы» — мол, этот сказал так-то, а тот по-другому. Помимо того, что поиск этот шел вразрез со Второй Заповедью, сам по себе принцип — кто-то сказал, кто-то запомнил, кто-то процитировал, а значит — это правда — не представлялся Бенедикту занятием серьезным даже в благодушном состоянии, а уж теперь, похмельный, Папа Римский готов был всех приверженцев этого принципа объявить вне закона.