Романовский Владимир. Польское Наследство

* * *

   В Полонии коня следовало щадить, поэтому путь от Гнезно до первого большого города в Саксонии — Магдебурга, по слухам резиденции легендарного императора Отто Первого на протяжении всего его правления — занял так много времени, что посланец, гордившийся своим умением успевать там, где это казалось невозможным, начал беспокоиться за свою репутацию. К тому ж ему пришлось два раза уходить от разбойников и один раз драться — несмотря на заверения польских властей, что, мол, со времени усмирения восстаний рольников (кои восстания члены нынешнего правительства спровоцировали, чтобы взять власть) все пути в стране спокойны. Зато от Магдебурга и до самого Парижа…
   Впрочем, посланец, именем Бьярке, все это придумал сам, и заставил себя во все это поверить. А на самом деле вовсе не разбойники и не отвратительное состояние польских путей явились причиной задержки. О настоящей причине он заставил себя не думать. Поскольку думать было нельзя. Поскольку и сама причина, и мысли о ней, ежели разобраться основательно, являлись предательством. Не совсем предательством, а так… около. Следовало делать вид, что во всем виновата Полония. От Полонии не убудет, а нам спокойнее.
   Лишнюю неделю Бьярке провел в постели сорокалетней вдовы, отгородившись от мира дубовой дверью с двумя чугунными засовами. Несмотря на тридцать пять лет и большой жизненный опыт, он не подозревал раньше, что какая-либо женщина может так его захватить. Ради нее он рискнул положением, репутацией, жизнью. Она знала, кто он такой — Бьярке этого не скрывал — боялась его. И, возможно, чувствовала к нему такое же влечение.
   …Зато от Магдебурга и до самого Парижа путь лежал по старой римской страде, ровной, надежной, и хорошо охраняемой молодцами Райнульфа Дренгота — сводного брата Рагнара, а подставы, принадлежащие Неустрашимым, никто не смел трогать. Страда использовалась в основном работорговыми караванами, платившими Неустрашимым пошлину. Из всех дел, коими мог в одиннадцатом веке заняться человек, работорговля была самым доходным. Быстрый обмен информацией между европейскими центрами Неустрашимых — всего лишь дополнительная функция страды.
   Покойный император Хайнрих Второй уничтожил бы подставы, лошадей забрал бы себе в конницу, работорговлю прибрал к рукам, да и Полонию усмирил бы за две недели. Но преемник Хайнриха, Конрад Второй, оказался больше стратегом, чем тактиком, и больше домашним правителем (слово «бюрократ» еще не стало во время оно обиходным, равно как и слово «функционер»), чем воином. Империю он удерживал, но даже в стычке с Мешко Вторым, сыном Болеслава Храброго, пришлось ему искать союза с опасным, непонятным, суровым соседом, принцем, герцогом, или конунгом — черт их, славян, разберет — Ярославом. Ярослав не отказал, и вдвоем они сшибли Мешко с трона, но тут у обоих сделались неотложные дела в тылу, и Полонию оставили на произвол судьбы, а Мешко бежал к чехам, которые по слухам обошлись с ним жестоко. Сделав попытку снова занять трон, неумеха Мешко умер, старые языческие семьи взяли власть над Гнезно и всей Полонией, а Конрад бездействовал. О подставах Неустрашимых ему докладывали, о пошлинах на работорговлю тоже, но он только пожимал плечами. Можно было наложить налог хотя бы на подставы, но Конрад и этого не сделал.
   Старую римскую страду било дождями, присыпало зимой снегом, в некоторых местах она поросла травой — но лежал, где под землей, а где и на поверхности — аршинный слой римской известки, секрет которой был утерян, смешанной с камнем. Многие насыпи растерлись и разгладились, а мосты давно стали просто легендой (некоторые из них порушили четыре века назад перевозчики) — но дорога — не единственная такая в Империи — продолжала жить. И посланец Бьярке пролетел ее всю — из Магдебурга через Мюнстер и Аахен (Камелот Шарлеманя, который во времена правления Императора Запада назывался Ла Шапель), мимо бельгийских болот, и прибыл в Шайо раньше, чем его там ждали. Необходимость объяснять причину задержки отпала.
   — Здравствуй, Бьярке, рад тебя видеть, — сказал Рагнар, поднимаясь навстречу кузену. — Голоден? Хочешь пить?
   Несмотря на хищное выражение лица, в обычной обстановке Рагнар производил впечатление добродушного, обходительного человека — радовался удачным шуткам, внимательно выслушивал собеседников, улыбался приветливо. Роста он был чуть ниже среднего, телосложение имел обыкновенное, придавал большое значение своему гардеробу — одет был всегда просто и элегантно. Говорили, что в юности он участвовал в походах норманнов в Италии, и два года провел в Константинополе в качестве члена Варангской Охраны. Проверить все это было совершенно невозможно. Наверняка знали только лишь, что состоял он приближенным Эймунда до самой смерти последнего, а затем, когда, казалось, влияние Неустрашимых вот-вот сойдет на нет, неожиданно сплотил Содружество, путем убеждений и угроз заставил Совет назначить на освободившиеся шесть мест из девяти своих людей (а как эти места оказались свободными — об этом боялись не то, что болтать, но даже думать), и ввел строгий контроль над денежными поступлениями. Бесшабашный вояка Эймунд и выскочка-карьерист Константин запросто терпели большую степень вольничания в рядах, памятуя о старых варангских традициях, отзываясь почтительно о старшем поколении, торжественно понижая голос, когда речь заходила о Рагнхильд — вдохновительнице Содружества. Рагнар оставил от традиций лишь видимость — Неустрашимые подчинялись ему, и только ему, земли и деньги получали только по его приказу, убивали и оставляли жить по его приказу, вели переговоры с властителями по его приказу. Вербовка и контроль новых членов Содружества поставлены были на деловую основу — воеводам и землевладельцам обещали и даже предоставляли блага, но горе тому, кто, посвященный в секреты Содружества, желал из него выйти — по приказу Рагнара семьи изменников уничтожались целиком. Возможно, не все изменники на самом деле являлись таковыми. Зато лояльность оставшихся в живых укреплялась тем больше, чем суровее преследовалась измена.
   — Как здесь с женщинами? — делово осведомился Бьярке, обнимая Рагнара. — Я давно не был с женщиной.
   — Плохо, — сокрушенно сказал Рагнар.
   — Что, опять Лиф постарался? — раздражаясь картинно, спросил Бьярке.
   — Лиф, и еще кое-кто.
   — Это свинство, — возмутился Бьярке. — Город в двух шагах, непотребных девок в каждом третьем доме по две, а ему обязательно нужно чужих жен лапать поблизости.
   — Увы.
   — По ягоды бабы ходили, небось?
   — Кто их знает, может и по ягоды. Лес густой. Может встречались с кем-то. Садись. Вот тебе кружка, Бьярке.
   В кружку полилось италийское вино.
   — Да, — сказал Бьярке, осушив кружку. — Скажу я тебе так. Люди стоят на хувудвагах.
   — В Земле Новгородской?
   — По всем Годарикам. От Новгорода до Киева.
   — А Судислав?
   — Готов. Примет власть, как только его привезут в Киев.
   — Константин?
   — Слухи не оправдались. Казнен пятнадцать лет назад.
   (Время от времени слухи о том, что Константин жив, либо прощен Ярославом, либо сбежал и действует, имели хождение среди членов Содружества — дозволенная оппозиция. Многие тайно считали, что лучше уж Константин, да хоть сам Калигула, чем Рагнар).
   — Зоэ?
   — Не окажет сопротивления. Южане пройдут беспрепятственно.
   — Сами южане как?
   — Согласны в принципе, но настаивают на переговорах — после того, как схватят Ярослава, но до усмирения Киева.
   — О чем будут переговоры?
   — А как ты сам думаешь?
   — Я думаю, что о Киеве, — сказал Рагнар, улыбаясь. — Вернее, о работорговле в Киеве.
   — Я тоже так думаю.
   — Киев им отдавать нельзя.
   — Само собой.
   — Неприятные, небось, люди?
   — Те, каких я видел — очень неприятные.
   — Хорошо. Заберут себе Консталь…
   — Как?
   — Новгородское словечко, — сказал Рагнар. — Понахватался я, когда в Новгороде жил полгода. Константинополь.
   — Понятно.
   — И все прилежащие земли.
   — До Киева. Не слишком ли просторно им там будет?
   — Не слишком.
   — Позарятся и на Киев со временем.
   — Не думаю.
   — Почему?
   — Видишь ли, Бьярке, кампанию мы начнем, я надеюсь, скоро, а на дворе сентябрь.
   — И что же?
   — Коли помощь фатимидов нам понадобится… то помогать они нам будут в ноябре, а то и в декабре. Присыплет их киевским снегом, треть околеет от мороза, остальные, стуча арабскими зубами, прихватят две дюжины рабов с торга, вернутся в Консталь и скажут, что Киев им не надобен.
   — Остроумно, — заметил Бьярке. — А что, дорогой кузен, с этой страной?
   — Которой?
   — Вот этой, в которой мы сейчас находимся?
   — Сложнее, кузен. Еще вина?
   — Да.
   Рагнар подлил Бьярке в кружку.
   — Здесь и страны-то нет толком, — сказал он. — Одни герцогства, и при этом местный правитель склонен их дарить своим родственникам. Сперва нужно, чтобы Франция объединилась и перестала объявлять сама себе войну. Даже покойный Хайнрих не требовал, чтобы Робер, или Анри, клялись ему в верности. Тоже ждал объединения. А оно не пришло. Нормандия под руководством восьмилетнего Гильома — сплошь церковная. Как и Париж. Да и нет здесь сейчас ничего такого, что могло бы нам понадобится. Думаю что если от Сигтуны до Киева будут наши территории, этого хватит, чтобы свалить Империю. А когда свалим, Франция сама прибежит.
   — А Италия?
   — А Италию возьмут себе халифы.
   — Не жалко?
   — Нисколько. Рим — тот же Иерусалим. Те же мысли, те же разлагающие понятия, тот же всепрощающий единый конунг всех и вся на небесах, и так далее. Пусть поживут под халифами, это пойдет им на пользу.
   — Все-таки Рим.
   — А что — Рим? — удивился Рагнар.
   — Бывшая столица Империи.
   — Видел я эту столицу. Пылища, грязь, а кругом развалины.
   — Символ.
   — Ты, Бьярке, слишком много путешествуешь, и мысли у тебя стали какие-то вязкие, немужественные. Твой символ, Бьярке, это сверд и полумесяц. Понял?
   — Да. Я просто устал с дороги, прости.
   — Вижу.
   — Мария здесь?
   — Не терпится тебе на нее посмотреть?
   — Не скрою, хотелось бы. Единственная фемина осталась среди Девяти. За что ее так любят, как ее терпят — что-то в ней есть, наверное.
   — Есть.
   — Что же?
   Рагнар оценивающе посмотрел на Бьярке. Уж не думает ли этот человек, что я его произвел в фавориты? Откровенничать с ним собрался?
   — Умеет вовремя сказать что-то нужное, — сухо сказал он. — Когда мы в наших планах забираемся высоко и земли под ногами не чувствуем, и взгляды наши обращены к солнцу…
   — Да?
   — Тут она и скажет что-нибудь.
   — Что же?
   Настырный какой, подумал Рагнар. Нужно будет поставить его на место в ближайшее время.
   — Что-нибудь такое, что сразу все замолкают и задумываются, — сказал он. — И поэтому некая степень здравого смысла все еще существует в наших… планах… иначе…
   — Да?
   Ишь ты, понукает, подумал Рагнар.
   — Иначе мы бы давно зарвались, как зарвались во время оно Эймунд и Константин, и судьбы их и наши оказались бы сходны, — улыбаясь, сказал он. — И было бы грустно, Бьярке. Умную женщину найти очень трудно, но коль скоро нашел — береги ее, обхаживай… ублажай…
   — Это мудро сказано, Рагнар.
   — Да, возможно. Вот и утро. Через два часа все соберутся, ты поспал бы пока, Бьярке.
   — И то верно.
   Бьярке действительно очень устал, и завалился спать на сене в углу, и стал посапывать вполне убедительно. Рагнар некоторое время посидел рядом на шезе, о чем-то думая, а затем вышел из мезона. Бьярке поворочался, помычал, и стал ждать, сжимая под сленгкаппой рукоять кинжала. Сам Рагнар давно уже не опускается до наказания изменников, посылает кого-нибудь — как вот Бьярке давеча послал в Полонию… Но нет — прошел час, а в мезоне никто так и не появился. И Бьярке уснул.
   Через два часа восемь мужчин и одна женщина собрались в самом большом из брошенных домов. Двое из девяти были возбуждены каким-то событием, сведениями о котором им не терпелось поделиться с остальными.
   — Говори, Свен, — Рагнар кивнул.
   — Друзья мои, это небывалая удача, просто небывалая! Папа Римский в Париже!
   — Ну!
   Все обрадовались, или сделали вид, что обрадовались — кроме женщины.
   — Где он остановился? — спросил кто-то.
   — Не поверите — в «Ла Латьер Жуайез»!
   — Что ж тут удивительного!
   — Надо послать пять-шесть человек, срочно. Пусть свяжут и доставят.
   Рагнар промолчал.
   — Куда это вы собрались его доставлять? — спросила женщина.
   — Сюда, конечно.
   Женщина, казалось, была чем-то раздражена, посторонним, чем-то, что не касалось собственно текущих дел.
   — Зачем? — спросила она.
   Все удивились. То есть как это — зачем? Один из главных наших врагов — у нас в руках!
   — И что же вы будете с ним делать, когда сюда привезете?
   Ну как, известно что. Ну…
   А что, собственно, с ним делать?
   — Ну, разве что посвятить его… амулет на шею повесить, и пусть он будет одним из нас, — предложила женщина. — Вместо Свена.
   Рагнар молчал. Остальные сомневались, а Свен перепугался.
   — Но все-таки… — сказал он, делая вид, что нисколько не встревожен собственной судьбой, а радеет лишь о благе Неустрашимых. — Какая-то выгода есть.
   — Пусть так, — сказала Мария. — Но ведь мы его еще не схватили и не связали. Мы здесь на чужой территории. Совершенно нет смысла поднимать шум.
   — Да какой же шум, — не унимался Свен. — Сколько шуму могут произвести пять человек?
   — Пять человек недостаточно.
   — Почему же?
   — Потому что Папа Римский не путешествует без свиты.
   — И что ж свита! — вмешался норвежец Ларс. — Поднимут вой, поскулят… свита — подумаешь! Дюжина женоподобных мужеложцев и четыре хорлы! Эка невидаль!
   — Да, конечно, — согласилась Мария. — А только, как мне сказали, Папа Римский вовсе не дурак. Так?
   — И что же?
   — Нет, ты ответь, Ларс. Не дурак?
   — Ну, не дурак. Ну и что?
   — Значит, неспроста он с собой таскает свиту.
   — Для утех.
   — Для утех ему бы хватило трех человек.
   — Ты это к чему?
   — Я это к тому, — сказала Мария, — что, когда будет нужно, женоподобные, обленившиеся, изнеженные, толстые мужеложцы неожиданно повыхватывают сверды, и твоим пяти-шести человекам придется очень, очень туго. А четыре хорлы будут тыкать твоих людей в спины шилом и бить их по черепам кружками и цветочными горшками. И если впоследствии дознаются, что мы попытались схватить Папу, но нас остановила изнеженная свита, это скверно скажется на нашей репутации.
   Мужчины сконфуженно молчали. Рагнар улыбался. Когда пауза достаточно затянулась, чтобы смутились все, кроме Марии, Рагнар, не вставая, сказал:
   — Друзья мои.
   Все повернули к нему головы.
   — Мой кузен Бьярке, а он сейчас спит, ибо устал, привез известия из Гнезно и Магдебурга. Так называемый наследник трона скрылся в неизвестном направлении. Ходят слухи, что он убит, хотя лично я в этом сомневаюсь. Будь он действительно убит, все вздохнули бы с облегчением — и Полония, которой наличие оппозиции, вдохновляемой присутствием наследника, мешает принять законное правительство, и Саксония, которой приходится вилять на переговорах, не признавая, но и не отрицая, что наследник скрывается именно у них, и мы с вами. Польское крыло Содружества дважды пыталось решить судьбу наследника радикальным способом, а кончилось дело тем, что Бьярке пришлось ехать в Полонию, дабы решить судьбу решавших, тем же способом. Я обещал вам действия к востоку от Полонии в этом году. Но, по совести говоря, я сомневаюсь в целесообразности таких действий, пока Полония не угомонилась. Полония — наша крепость, наша опора, наш центр в данный момент. В Полонии, если она наша, можно держать любые военные силы, любые войска, не скрываясь. Там можно учить и воспитывать новые поколения воинов, верных нам и только нам.
   Он замолчал.
   — Наследник должен быть найден, — сказали сразу несколько голосов.
   — Нужно его убить, — добавил кто-то.
   — Зачем? — спросила Мария удивленно.
   — Чтобы не мешал, — с энтузиазмом объяснили ей.
   — Мешает, насколько я понимаю, не сам наследник, — сказала Мария, — а его исчезновение и связанная с ним неопределенность. Если мы найдем наследника сами, это даст нам возможность его приручить. Если он окажется хорошо приручаем, можно будет даже поставить его во главе польского правительства.
   Начали переглядываться.
   Остроумно, подумал Рагнар. Несостоятельно, но остроумно.
   — Мать его будет против, — сказал он. — А ее уважают — и в Саксонии, и в Полонии.
   — А вот судьбу Риксы давно пора решить радикально, — заметила Мария холодно. — Овечка невинная, бедная вдовушка жалуется в голос на судьбу, а просьбы и мольбы ее почему-то рассматриваются многими властительными людьми как приказы, подлежащие немедленному исполнению. Между прочим, именно ей мы обязаны тем, что Бенедикт правит Церковью.
   — Как это?
   — Как же?
   — А вы не знаете? — удивилась Мария. — Лет пятнадцать назад милейшая Рикса, тогда еще законная жена и правительница, хвестовала с богатым гостем, неким Албериком, братом и сватом римских клерикалов, в Венеции. И в шутку якобы предположила, что лучший подарок ко дню рождения двенадцатилетнему сыну Алберика — папский престол. По возвращении в Рим Алберик, не долго думая, собрал кардиналов в Латерано, окружил здание и базилику стражей, и собственноручно надел сыну на голову тиару — несколько набекрень. Все решили, что раз набекрень, то она скоро упадет. Но прошло уже пятнадцать лет, а Бенедикт по-прежнему на престоле.
   — Но это была всего лишь шутка, — возразил кто-то. — Рикса пошутила. Кто ж мог подумать, что Алберик примет шутку всерьез.
   — А правда вообще часто смахивает на шутку, — заметила Мария. — Впрочем, ну ее к лешему, Риксу. Будет время — займемся. Кстати, — беззаботно продолжала она, — можно и убить наглого щенка, наследника польского. Путается у всех под ногами… Впрочем, как хотите.
   Все кроме Рагнара переглянулись.
   — Но как же, ты же только что сказала…
   — Я против излишней жестокости, — заверила их Мария. — Но сами посудите — он действительно всем мешает.
   — Но он ведь ни в чем не виноват!.. — подал голос кто-то из гуманных представителей Содружества.
   — Как это не виноват? — спросила Мария.
   — Он не хочет быть правителем — какая тут вина, это его личное дело.
   — Это неизвестно, — возразила Мария. — Наследный принц, не желающий быть правителем, объявляет об этом открыто, и либо принимает постриг — это нынче модно — либо уезжает в теплые края, обычно в компании не очень амбициозной любимой девушки. А Казимир, не гоняясь за престолом, в то же время от престола не отказывается, то есть, ждет удобного момента, когда все шансы будут на его стороне. Такие люди не считаются ни с чьими интересами, кроме своих собственных, и приручать их трудно.
   Собрание задумалось.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПОЛЕ ЧЕСТИ

   Перед самым рассветом уютно сопящую, прижимающуюся к теплому боку Нестора Маринку разбудили. Ей заткнули рот и нос, чтобы она не кричала и не мычала. Ее взяли за волосы, выволокли из постели, и, не дав опомниться, потащили вон из спальни. Хорошо смазанные дверные петли не скрипнули. Скрипнули бы у самого выхода половицы — там как раз подгнило из-за недавно протекавшей крыши, но Маринку тащили, приподнимая за волосы, так что ей приходилось ступать легко и на цыпочках, как в весеннем танце. Часть смежного помещения освещалась одинокой свечой. Маринке залепили по щеке и бросили ее, перепуганную, на низкий шез.
   — Гадина, хорла, — сказала Маринке ее мать, в одиночку произведшая все вышеописанное. — Что мне с тобою делать! Услать тебя, что ли, обратно к мужу?
   — Не понимаю я, что тебе от меня нужно, и почему ты врываешься ко мне в спальню среди ночи, — возмутилась Маринка вполголоса, но яростно. — Я не для того от мужа сбежала, чтобы терпеть от тебя все тоже самое! Я…
   — Заткнись.
   Маринка замолкла. Томная, небольшого роста, округлая, с прелестным лицом — большие правильной формы синие глаза, тонкие рыжеватые брови, греческий нос и крупные, но очень эффектного рисунка губы — верхняя тоньше нижней — веснушчатая женственная Маринка боялась своей поджарой, худой, суровой рыжей матери. Было в матери много мужского. И рука у матери была тяжелая.
   — Ты ведь уже немолода, — сказала мать. — Тебе тридцать лет. Что ты путаешься с мальчишками!
   Маринка закатила глаза.
   — Зачем он тебе? — настаивала мать. — Зачем? Ему двадцати еще нет. Заставила парня приехать к тебе — аж из Болоньи! Оторвала от постижения премудростей!
   — Он сам приехал, — возразила Маринка. — Я его не силой сюда волокла. По собственному желанию приехал.
   — Не заговаривай мне зубы. Будешь спать здесь, гадина. Завтра у меня долгий день. Я, пожалуй, тебя запру.
   — Как это — запрешь?
   — На замок. При этом ты мне пообещаешь, что ни звука не издашь, пока я не вернусь. И я, так и быть, тебе поверю. Проще было бы тебя просто привязать. Но жалко мне тебя. Мать усталая приезжает после месяца отсутствия — и так-то ты ее встречаешь.
   Маринка, насупленная, еще некоторое время сидела на ховлебенке, глядя по сторонам. Комната матери напоминала монашескую келью — шез, который и шезом-то назвать язык не поворачивается — обыкновенный ховлебенк… стол, ложе, дверь, небольшое окно — не влезть, не вылезти. Вот и вся обстановка. Дверь, соединяющую спальни, мать заперла, ключ сунула в походную суму. Вторую, внешнюю дверь, тоже запрёт. Она если чего сказала — сделает. Еще немного посидев, изображая обиду, Маринка встала, перебралась на ложе, повернулась лицом к стене, поворчала себе под нос, и вскоре неожиданно для себя уснула. Услышав мирное посапывание, мать Маринки подошла к ложу и заботливо укрыла дочь покрывалом. Ночи становились все холоднее.
   Может, не надо было ее, вот так вот, отдирать от Нестора? Нет, надо, решила мать. Если бы она была уверена, что Маринка влюбится в Нестора и уживется с ним, и выйдет за него замуж — совсем другое дело было бы. Но маринкино непостоянство не предвещало в данном случае ничего хорошего. Почти все мужчины, с которыми Маринка имела дело, становились несчастными, начиная с первого ее мужчины, который сразу после того, как Маринка его бросила, ушел в монахи. Жаль Нестора. Вполне милый мальчик. Пусть едет доучиваться в Болонью, нечего ему делать в сыром франкском захолустье.

* * *

   Нестор меж тем безмятежно спал, и проспал до позднего утра. Сквозь щели в ставнях вовсю светило, снаружи раздавались голоса. Нестор приподнялся на ложе и огляделся. Один в комнате. Маринкины тряпки на шезе. Кувшин с вином, вчерашний, на столе, ломти хлеба. Он понюхал воздух. Грызунами не пахло. За домом хорошо следили — в подвале мышей и крыс травили ядом, а по первому и второму уровню разгуливали сурового вида коты. Стены и пол, очевидно, тщательно и регулярно проверялись на наличие дыр, и если дыры образовывались, их тут же заделывали.
   Нестор голышом подошел к столу, отломил хлеб, и стал его жевать, ни о чем особенно не думая. Запил вином из кувшина. Хотелось ссать, но в отхожий чан под ложем в возбужденном по утру состоянии так просто не попадешь, а в Болоньи Нестор, в детстве страшнейший грязнуля, привык к чистоплотности и аккуратности. Нужно одеться и выйти. Порты и рубаха нашлись сразу — лежали на полу возле кровати. Сапоги спрятались под кровать. Вторую, короткую, рубаху синего цвета Нестор нашел за маринкиным сундуком. А вот мантелло — кап по-здешнему — нигде не было видно, и головного убора тоже. Ну и ладно.
   Нестор шагнул к двери и обнаружил, что она заперта. Маринка куда-то убежала, а его, стало быть, замкнули тут. Ну уж нет. Я ей не игрушка какая — попользовали и спрятали до следующего раза. Из Болоньи в Париж я к ней приехать могу — ничего зазорного в этом нет. Но сидеть под замком и ждать, не поссав, ее милости — э нет, не на того напали. Нестору дорого его, Нестора, достоинство.
   Дорожа достоинством, он подошел к ставням. Приоткрыл одну. По двору шлялись овцы. Стог сена находился под самым окном. Возможно, не случайно. Возможно, Нестор не первый, покидающий сию скромную келью через это окно. Развратная Маринка. Не я один здесь бываю. Ничего другого я от нее и не ожидал. Вот хотя бы Стефан… впрочем, нет, Стефан с другого хода ходит.
   Он сел на подоконник, перекинул ноги наружу, оттолкнулся руками, и упал в сено.
   Овцы всполошились и заблеяли недовольно. Нестор пересек двор, потянул на себя калитку, перепрыгнул канаву и оказался на страте.
   Кто-нибудь другой растерялся бы, и пошел бы в неправильном направлении, и обязательно заблудился бы, но мы люди образованные и знаем, что солнце к зениту движется с востока, посему река — вон в той стороне, а дом, в котором я проживаю с коллегами — вон там.
   И пошел он по страту.
   Из-за угла за ним следила пара внимательных глаз. Один сверд висел на бальтираде у бедра, а второй, в ножнах, Адам держал в руках. Все честно. Сейчас он пойдет за этим негодяем. Толкнет его, хрястнет по щеке, и предложит прогуляться — в близлежащую поросль, вон там, за брошенной постройкой — монастырь собирались строить какие-то монахи — там иногда отдыхают придворные короля Анри, ближе к вечеру, а сейчас никого нет. Там и поговорим.
   Он вдохнул полной грудью и уже вышел было из-за угла, как вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо. Адам резко обернулся.