Страница:
Он уснул в кроге, привалившись к стене, а проснулся на рассвете. Тело ломило от усталости, и он решил, что обязательно доспит в повозке.
В Ханновере Хелье поблагодарил Жигмонда за гостеприимство и сказал, что держит путь в другом направлении, нужно ему навестить знакомых, прежде чем следовать в Магдебург. Затем он купил у одного из местных оптимистов крытую повозку, и тут же, по соседству, пару лошадей. Следовало торговаться — средства кончались.
Повозка устремилась на север по одному из ответвлений римской страды, уже, неустроеннее, чем основная магистраль. Хелье справедливо решил, что на этой страде их искать не будут — зачем польскому наследнику север, ему нужно в Полонию.
Делая короткие передышки, ехали неуклонно к Балтике, и это чувствовалось — октябрьский ветер содержал в себе, помимо холода и влаги, привкус соли. В маленьком городке в пяти миллариумах от моря Хелье устроил путников на отдых в заведении, совмещавшем в себе крог, постоялый двор, хорлов терем, и подобие торга, и сказал, что вернется к вечеру. В промозглых, неуютных этих краях Неустрашимые не промышляли — им здесь не на что было позариться.
Взяв на время за небольшую плату у местного конюха единственную в селении лошадь, Хелье оседлал ее и верхом отправился в Росток, как его здесь называли, или Ростоцк, как назвал его тот, кто первым там поселился во время оно, лет двенадцать назад.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. РОСТОЦК
* * *
Путешествие в Ханновер по той же римской страде заняло несколько дней. Четыре раза, по наблюдениям Хелье, обоз обгоняли гонцы Неустрашимых — по одиночке, иногда парами. Расспрашивали купцов. Один гонец, обнаглев, попросил даже разрешения заглянуть в крытые повозки. Вооруженная охрана обоза выказала ему огромное удивление, и он уехал ни с чем. Два раза попадались работорговые караваны, следующие в противоположную сторону.В Ханновере Хелье поблагодарил Жигмонда за гостеприимство и сказал, что держит путь в другом направлении, нужно ему навестить знакомых, прежде чем следовать в Магдебург. Затем он купил у одного из местных оптимистов крытую повозку, и тут же, по соседству, пару лошадей. Следовало торговаться — средства кончались.
Повозка устремилась на север по одному из ответвлений римской страды, уже, неустроеннее, чем основная магистраль. Хелье справедливо решил, что на этой страде их искать не будут — зачем польскому наследнику север, ему нужно в Полонию.
Делая короткие передышки, ехали неуклонно к Балтике, и это чувствовалось — октябрьский ветер содержал в себе, помимо холода и влаги, привкус соли. В маленьком городке в пяти миллариумах от моря Хелье устроил путников на отдых в заведении, совмещавшем в себе крог, постоялый двор, хорлов терем, и подобие торга, и сказал, что вернется к вечеру. В промозглых, неуютных этих краях Неустрашимые не промышляли — им здесь не на что было позариться.
Взяв на время за небольшую плату у местного конюха единственную в селении лошадь, Хелье оседлал ее и верхом отправился в Росток, как его здесь называли, или Ростоцк, как назвал его тот, кто первым там поселился во время оно, лет двенадцать назад.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. РОСТОЦК
Небо затянулось светло-серыми облаками. Хелье надвинул шапку, купленную в Ханновере, на уши, обмотал шею судариумом из толстой материи, и пригнулся к гриве коня. Коню тоже явно не нравилась погода, он поводил ушами и ржал невнятно. Опытные всадники умеют распознавать настроение коней. Хелье был опытный всадник, но распознавать настроение коня по тому, как он ушами машет или глазами зыркает было ниже его достоинства.
Померань… Местность называлась — Померань. Вот уж точно, подумал Хелье, всем Помераням Померань.
Редкий лес вокруг не спасал от ветра, а тут еще и дождь пошел — сильный, и совершенно равнодушный к настроению коня и всадника. Хелье замычал от ненависти к регионам с неудобным для проживания климатом. Стало заливать глаза. Он умерил бег коня и попытался думать о чем-то приятном, о теплом взморье, например, о цивилизованных людях, о пиниях, но приятное показалось ему вдруг сказочным и недосягаемым. Он понял, что на душе у него пасмурно, и понял почему, и стал ругать сам себя. Да, он мотался по всему миру, и даже в этих краях бывал — чего ж раньше не заехал, просто так, по-дружески? Не хотел нарушать… что?… идиллию? покой?… это не оправдание! Он утешал себя мыслью, что обычная жизнерадостность друга сведет на нет все пасмурные мысли, и станет хорошо и легко.
Показался склон, и на вершине его весьма эффектно выглядящий на таком расстоянии слотт с круглой башней, скорее всего декоративной, обнесенный стеной. Справа по ходу открылись какие-то хилые огороды — очевидно те, от которых слотт кормился. Слева расположился сероватый луг, и на нем паслись в меру упитанные коровы, и какой-то… леший его знает… управитель, распинал пастуха, а пастух тупо возражал и оправдывался. Услышав топот копыт и увидев всадника, пастух и управитель замолчали и вытаращились. Хелье остановил коня и сполз с него — спрыгивать боялся, было скользко, мокро, и как-то глупо кругом — еще ногу подвернешь!
— Добрые люди, мир вам! — сказал он на саксонском наречии. Исчерпав таким образом свои познания в этом направлении, он перешел на шведский, — Скажите, как зовут хозяина этого жилища? — Он показал рукой на слотт и повторил вопрос — по-славянски и по-французски, и начал было выстраивать в уме латинскую фразу, как вдруг управляющий перебил ход его мысли, сказав по-славянски:
— Хелье? Я не ошибаюсь?
— Ты, Годрик, никогда не ошибаешься, — узнав голос и радуясь, заверил его Хелье. — Ты, если за что берешься, делаешь все до конца. Вот, кстати, не мог бы ты остановить дождь? Дам два золотых дуката.
Годрик с серьезным видом посмотрел на небо.
— Я подумаю, — ответил он без улыбки.
Сколько ж ему — сорок пять, пятьдесят, подумал Хелье. Держится хорошо. Спина прямая. Осунулся. Морщин много. Руки в жилах. Глаза красноваты — либо от дождя, либо пьет.
— Кошелька твоего придержатель дома?
— Дома, — ответил Годрик. Видимо, он хотел что-то добавить. Но не добавил.
— А я вот приехал его проведать, — сказал Хелье.
— Вижу. — Годрик и к этому хотел что-то добавить. И добавил, — Не только за этим.
— Как он? Все такой же?
— Хмм… — Годрик повернулся к пастуху. — Иди, иди к коровам. — И снова к Хелье. — Я вот тут земли прикупил, хозяйством обзавелся, да и женился. И четверо детей у меня, а жена не очень умная, но этого следовало ожидать — германцы они ведь сухопутный народ, понятия у них нет.
— Так, стало быть, поле это твое?
— Да.
— А слотт?
— Слотт Дир купил, перестроил, а потом еще раз перестроил.
— Ты у него больше не служишь? — спросил Хелье, ведя лошадь под узцы и шагая с Годриком в ногу.
Годрик помолчал, а потом сказал:
— Хелье, ты, когда Дира увидишь, будь с ним добрее.
Хелье даже испугался.
— Что значит — добрее? Что ты имеешь в виду?
— Добрее.
— Не понимаю. Что с Диром, Годрик? Он сошел с ума? Или стал колдуном? Может, он изувечен? Да ты не молчи!
— Нет, ничего такого, — Годрик улыбнулся. — Ничего такого страшного, не бойся. И еще, когда мы придем, он будет на меня покрикивать, мол, неповоротливый я, ленивый, старый и глупый, чтоб быстрее подавал, огонь поуправистее разводил, и прочее — так ты не обращай внимания.
— Так ты все-таки служишь ему?
— Нет. Но он… Дир… делает вид, что служу. Особенно когда гости у него, что не так уж часто случается последнее время. И то — спокойнее оно.
— Ничего не понимаю, — сказал Хелье.
— Поймешь.
Ворота крепости стояли распахнутые.
— Давай я пока что твоего топтуна привяжу, — сказал Годрик, беря коня под узцы. — Дир скорее всего в малой гостиной, в первом уровне, справа. Как пойдешь по анфиладе, так направо шагов через сто сорок.
— Что он делает целыми днями? — спросил Хелье.
— Раньше у него был чтец, — сообщил Годрик. — Но он ушел.
— Почему?
Годрик промолчал.
— А ты ему не читаешь?
— Он говорит, что у меня голос скрипучий.
И Хелье вошел в слотт и проследовал через анфиладу со сводчатыми окнами — зал, следующий зал, и вот чуть приоткрытая дверь справа, огромная и тяжелая.
А «малая гостиная» действительно оказалась малая, в высоту больше, чем в длину и ширину. В печи горел огонь. У стола, заваленного объедками, на скаммеле с могучей спинкой помещался огромный спящий мужчина, пузатый, с заплывшей шеей, с лысым лбом. В мужчине этом Хелье в конце концов признал Дира — веселого, подвижного, ловкого, никогда прежде так зычно и влажно не храпевшего. На севере, да еще и у холодного моря, жить вредно, подумал Хелье растерянно. Надо его отвезти в Корсунь или в Консталь — он похудеет, обрастет волосами…
Он снял с плеча бальтирад со свердом, который зачем-то прихватил с собой (сражаться в этих местах не с кем, даже разбойники не заезжают), положил сверд на второй ховлебенк у стола, присел, и стал рассматривать спящего Дира. И вспоминал — почему-то ему показалось важным вспомнить как можно больше виденных им случаев дирова атлетизма. Вспомнил, как Дир плавно и быстро мог забраться по стене дома на крышу. Как он перемахивал во время стычки через стол, одним прыжком, и приземлялся мягко, беззвучно. Как легко уворачивался, всем огромным, мускулистым телом, от ударов. Как один раз они с Диром бегали наперегонки на спор — и Дир выиграл. И как Дир с Анхвисой на руках и Светланкой на плечах делал пируэты, пританцовывал, и прыгал пластично — изображал полет валькирий из саги о нибелунгах, смеясь и доказывая, что германский эпос целиком вышел из каких-то ростовских бабьих россказней. И какая невиданная сила была у Дира. Впрочем, вероятно, сила сохранилась.
— Дир, — позвал Хелье.
Дир продолжал храпеть.
— Дир! Дир, ети твою мать!
Дир захрапел громче. Хелье положил руку на неприятно грузное, оплывшее жиром, колено и потряс.
— А? Годрик, пошел вон! — сказал Дир, открывая глаза.
Он завозился, закряхтел, повернул голову, и уставился на Хелье.
— Где Годрик? — сурово спросил он. — Годрик, ты где? — крикнул Дир. — Почему в доме посторонние! Ты кто такой? — спросил он у Хелье. — Тебе чего надо? А?
Он снова завозился, и попытался подняться, опираясь на поручни скаммеля. С третьей попытки ему это удалось.
— Ты что…
Он протер глаза. Распрямился. Еще раз протер глаза.
— Хелье? — спросил он неуверенно.
Хелье чуть пошевелил рукой в знак приветствия.
— Хелье!
Дир ринулся вперед, зацепился ногой за ножку стола (Хелье вернул в изначальное положение начавший опрокидываться стол), и стал грузно падать. Хелье вскочил и поймал его за предплечье, но Дир был неподъемно тяжелый, и он только замедлил его падение. Дир тут же стал с энтузиазмом подниматься, бормоча, «Хелье, Хелье», опираясь рукой и коленом, меняя положение, хватаясь судорожно за ховлебенк (сверд Хелье упал на пол вместе с бальтирадом). Поднявшись, тяжело дыша, он улыбнулся, показывая редкие гниловатые зубы.
— Хелье! Друг мой единственный!
Дир распахнул объятия. От него, в прошлом чистоплотного, несло застарелым потом. Хелье это не смутило. Все-таки это был Дир, большой, глуповатый, добрый, смешливый. Хелье обнял друга.
— Задушишь, хорла, — сказал он.
Да, силы у Дира не поубавилось. Но как же так, поселяне, а? Вот ведь недавно виделся Хелье с Гостемилом — месяцев семь или восемь назад — Гостемилу за пятьдесят, а он все такой же энергичный, стройный… молодой. А этому — сорок два или сорок четыре. И такая развалина.
— Постарел ты, Хелье, дружок, постарел, — забасил Дир. — Хлипкий ты стал, похудел, что ли? И волосы потемнели.
— Мокрые они.
— Да, мокрые. Жрать хочешь? Я ужасно хочу жрать. Годрик — такой лодырь, заметь, морит меня голодом все время. Где он? Годрик! — позвал Дир. — Сейчас мы поедим, — тихо сказал он Хелье, — а потом я тебя покажу… У меня тут такое есть! А помнишь, как мы… Ну, поговорим еще, поговорим, сперва надо пожрать. Годрик, хорла, где ты!
Вошел Годрик с серебряным подносом и кусками смолы на нем.
— What the fuck be the matter with thee, pray tell? [8] — возмущенно спросил Дир.
— Не изволь гневаться, господин мой, — равнодушно откликнулся Годрик и посмотрел на Хелье. — Вот смола, пожуй, пожалуйста.
— Мы умираем от голода и жажды! — громово объявил Дир. — Ты что же это, в заговор вошел с кем-то, с Папой Римским, что ли, уморить меня хочешь, скотина? У меня гости! Перед гостями стыдно!
Он взял кусок смолы с подноса, запихал в рот, и стал жевать.
— Старая небось смола-то? — спросил он, жуя. — А почему не прибрано? Меня друг навещает, нужно позвать гусляров.
Хелье переводил взгляд с Дира на Годрика и обратно. Годрик пожал плечами.
— Ты мне тут плечами-то не жми! — возмутился Дир.
— Перестань на меня орать! — возразил Годрик.
— Дурак!
— Сам дурак, — сказал Годрик, и вышел.
— Распустились холопы, — заметил Дир. — Эх. Пойдем, пройдемся по залам, Хелье. Очень способствует пищеварению. Ты худой, тебя нужно хорошо накормить. В залах, правда, холодно, но мы выпьем доброго вина и не простудимся. А еще от простуды травки местные помогают, Годрик их по моим указаниям собирает и варит. Травки вообще полезны, для всего. Лекари все невежды, а главное — народные средства. А то у меня ноги часто болят, так первое дело — травка. Выпил отвару — и сразу полегчало. У тебя болят ноги?
— Нет.
— Счастливый ты. Если заболят — непременно сразу пей отвар. Годрик тебе покажет, как его варить. Ты все в Корсуни живешь, небось?
— Нет, больше в Киеве.
— В Киеве?! — Дир уставился на Хелье. — Да там же деспот этот… Ярослав… или помер он?
— Он не деспот.
— Ну, у меня по этому поводу, брат Хелье, есть свое мнение. Уж меня-то не надо михвологией тешить, уж я-то знаю. А ты — как хочешь. А этот, как его… ну, который с нами таскался везде… весь такой якобы высокородный, и все ему не нравилось… как же?
— Гостемил?
— Точно, Гостемил. Мы с ним по Волхову плыли как-то… Как он там?
— Ничего. Годсейгаре он, в Муроме.
— Да? Ага. Я тоже вот годсейгаре. Скучно быть землевладельцем, поговорить не с кем, дичаешь в дыре этой… Как тебе домик мой?
— Хороший домик.
Следуя вдоль окон зала, Хелье подумал — а он вообще выходит на воздух когда-нибудь, или просто вот так вот шляется по помещениям? Эка у него пузо стало огромное, листья шуршащие! А идет-то еле-еле. Бедный Дир.
— Годрик тебе наплел уж, небось, про меня? — спросил вдруг Дир.
— Нет, не успел.
— Ты ему не верь. Он выдумщик и пройдоха.
— Баня здесь есть у тебя?
— Нет еще. Все собираюсь построить, руки не доходят. А вообще часто мыться — вредно, от этого толстеют. И пар — вредно. Вообще влага — чем меньше ее, тем лучше. У нас тут влажно. Все время дождь идет. Годрик, негодяй, женился недавно, так бывает, целыми днями не появляется, огонь развести некому.
— Сам не разводишь?
— Приходится. А ты, друг Хелье, женат?
— Был женат. Вдовец я, Дир.
— Ну! Дети есть?
— Есть.
— Это хорошо, когда дети есть. У меня тоже наверное есть, но только не знаю, где они. По всему свету. А вообще-то я оказался однолюб. Как ушли от меня Анхвиса и Светланка, так я и затосковал. И до сих пор тоскую. Можно, конечно, жениться, но без любви — как-то оно не то всё. Помнишь моих женщин, Хелье? Светланка — огонь-девка, а Анхвиса корова. Как-то они друг дружку… дополняли, вроде. И друг за дружку стеной стояли. И меня любили, а я их. Хорошие они были у меня. Но потом сволочь эта степная их соблазнила и увела.
Он повернулся к Хелье всем телом.
— Просто не могу поверить, что это ты, — сказал он восхищенно.
Ради хвеста Годрик накрыл стол в большой зале («Моя праздничная столовая», объяснил Дир) и подал несколько блюд.
— Это что? — спросил Хелье.
— Это сунди роуст, — с видом знатока объяснил Дир, запихивая себе в рот большой кусок. — Состоит он, друг Хелье, из роуст бифа и роуст лэма. Традиционные йоркширские блюда. Иногда полезно разнообразить — простая бриттская кухня не раздражает желудок, и очень питательна. А приправа эта называется — грейви. А вон на том блюде — венизен.
— Что такое венизен? — подозрительно спросил Хелье.
Вошедший Годрик сказал:
— Venison. Дичь. Соответствует содержимому головы кошелька моего придержателя.
Хелье засмеялся — ворчливый тон Годрика напомнил ему о былых временах, о пьянстве в крогах в компании Дира.
В зале было, в отличие от «малой гостиной», чисто. И блюда были чистые. И еда пахла приятно. И только Дир вел себя не в соответствии с обстановкой — жадно ел, брызгался, чавкал. Годрик принес кувшин с вином рейнского разлива — райнвайн был во время оно такой же отчаянной гадостью, каков он сегодня. Хелье пригубил и отставил кружку. А Дир выпил залпом, налил себе еще, и затем еще. И начал хмелеть.
— Это замечательно вкусно, попробуй, — говорил он, тыча ножом в направлении. — Йоркшир пуддин. Пуддин — это такое слово, специальное, у бриттов все пуддин. А про дичь, которая у меня в голове, ты этому подлецу не верь. Венизен — это вовсе не та дичь. То, что у меня в голове, по-бриттски называется саваджри. В смысле — дикость. Годрик, там еще пуддин остался?
— Sorry, all out of puddin', [9] — заверил его Годрик.
— Ну так принеси, — велел Дир. — Это я учусь бриттскому наречию, — объяснил он Хелье. — Возможно, мне придется переехать к бриттам.
— Зачем? — спросил Хелье.
— Годрик уверяет, что там теплее. Врет, наверное.
— Я — вру? Я?
— Все время врешь!
— Это неправда, — сказал Годрик и, гордо задрав бриттский подбородок, отошел в сторону и сел на пол. Дир выпил еще кружку.
— Сейчас поедим, — сказал он, с трудом ворочая языком, — а потом пойдем, пойдем… Я тебе что-то покажу… ты удивишься… тебе понравится.
Вскоре он задремал, осев на скаммеле. Годрик поднялся, открыл неприметную дверь у входа, выволок оттуда небольшую тележку с плоским верхом, подкатил ее к столу, и стал сгребать со стола недоеденное, грязную посуду, кружки.
— Это он на час, по самой малости, — доверительно сообщил он Хелье. — Пойдем со мной, Хелье. Мне нужно все это помыть, а объедки выпростать, измельчить… надо бы завести собак, но Дир не любит. А у меня дома четыре собаки. Детям нравится с ними играть.
Еще немного посмотрев на Дира, Хелье поднялся и пошел за Годриком.
На кухне Годрик оперативно стряхнул объедки в плетеную корзину, а посуду стал мыть в лохани — возможно, вода в лохани сдобрена была поташем, а может и нет. Хелье присел на край ховлебенка.
— Такое вот у нас, — задумчиво сказал Годрик. — Делается. Ты, наверное, хотел бы узнать, как мы жили все это время.
— Да, — подтвердил Хелье.
Годрик вздохнул. Хелье не помнил, чтобы Годрик когда-нибудь вздыхал.
— Давно это было… служили мы Святополку… был такой, помнишь?
Хелье ограничился коротким, «Да».
— И, стало быть, надоел Святополку польский властитель, распоряжавшийся в Киеве по своему усмотрению.
— Болеслав, — подсказал Хелье.
— И, стало быть…
И Годрик рассказал.
Святополк намекнул биричам, что присутствие поляков в Киеве только вредит. И биричи поняли, и стали мельком упоминать, что, вот, народу живется плохо, потому что поляки — хапуги и хамы. Народ обрадовался и стал поляков недолюбливать, а потом и теснить. Болеславу в конце концов это надоело, и прихватив любовницу (Предславу, понял Хелье) и еще каких-то женщин, дочерей или племянниц, а то и внучек Владимира, покинул Киев вместе с поляками. После чего, дождавшись своего срока, к стенам столицы прибыла дружина Ярослава, и положение сделалось такое безнадежное, что даже драться не захотел никто. Святополк негодовал, призывал воинов подтянуться, но над ним только посмеивались. Кто-то просто ушел из Киева, кто-то переметнулся к Ярославу, стоящему станом в двадцати аржах и, дабы унизить Святополка, даже не собирающегося наступать, а просто ждущего, когда Святополк останется один.
Но один Святополк не остался, ибо у него был Дир — единственный, не таивший на князя обиды, и уважающий свое слово. Поскольку он присягнул князю, а князь его не предал, стало быть, нужно быть при князе.
Детинец опустел, и стало понятно, что еще день-два, и Ярослав просто попросит киевлян выдать ему Святополка, что они и сделают. Либо Святополка похитят остаточные печенеги и продадут Ярославу.
И Святополк решился ехать в Полонию. Собрали обоз — пять повозок, десять конников под руководством Дира. И ночью выехали на юго-западный хувудваг, чтобы пойти в обход — а то мало ли, где можно встретить ярославовых спьенов. Вышли на ответвление, настроились на запад. И через сорок аржей встретились с людьми Свистуна.
Свистун к тому времени уже полностью подчинил себе всех конкурентов, и ночным разбоем в лесах и на хувудвагах руководил он и только он. Очевидно, он рассчитывал захватить Святополка, а затем получить за него выкуп. На обоз навалилось человек пятьдесят. Охрану перебили, Святополка и Дира связали.
— Тебя там не было? — спросил Хелье.
— Нет, — Годрик виновато поморщился. — Я тогда отлучался по разным делам… Мы с Диром условились, что встретимся в Гнезно. Он на меня наорал и сказал, что я только мешаю. А я был молодой и обиделся.
Люди Свистуна пришли к Ярославу и предложили сделку. Ярослав осведомился о цене, а затем рассмеялся им в лицо и сказал, что может дать десять сапов, но не больше. Десять тысяч кун? Нет, вы что-то перепутали, дети мои, мне вовсе не нужен Святополк. Как не нужен? Ну, я бы выкупил его ради забавы, но не за такую цену. А что ж нам с ним делать? А что хотите. Десять сапов. Больше не дам. Но десять сапов — не сумма, в окраинном кроге десять сапов пропиваются за полчаса. Ага, именно, сказал Ярослав. Я, правда, добавил он, думал, что часа за два. Но это все равно.
Меж тем Святополк в плену у Свистуна заболел какой-то странной болезнью, от которой сыпь по телу идет. И Свистун, подумав, решил его просто отпустить. Вместе с Диром. Дали им повозку, дали даже лошадь — и какие-то деньги, поскольку Свистун — человек дальновидный. А вдруг князь выздоровеет, договорится с кем-нибудь из правителей, да затаит обиду, и так далее.
И поехали Дир и Святополк дальше — в Полонию. Святополк лежал в повозке, а Дир правил. Надолго князя он не оставлял, охотился по малому рядом, ухаживал за больным, кормил, поил, и мыл. Случился долгий перегон, когда они ехали, ехали, а селений все нет. И воды нет. И Святополк говорит — все, умираю. Дир, пока я жив, мне нужно тебе многое сказать, а потом похорони меня по христианскому обряду. Дир сказал, что не знает, что это за обряд. Святополк объяснил. Дир сказал, что он не крещен. Святополк стал сердиться. Тогда Дир согласился и стал слушать.
Оказалось, что в отношениях Святополка и Болеслава наличествовала некая двусмысленность. У сына Болеслава, Мешко, имелись три отпрыска от жены его, Риксы, и один из сыновей на Мешко совершенно не был похож, а Болеслав именно этого своего внука почему-то любил больше всех, даже после того, как оказалось, что вовсе это не его внук, а плод тайной любви Святополка и Риксы. Что за люди его сыновья — Беспрым и Мешко, Болеслав хорошо знал, не верил им, и все свои надежды по поводу польской государственности возлагал на внуков, и особенно на одного из них, даже после того, как оказалось, что он не его внук. И, уходя из Киева, Болеслав доверился Святополку, сказав примерно так — мы с тобою не дружим, но человек ты верный, князь, и, будучи киевским правителем, человек надежный. В драке с Неустрашимыми мне перепало некое количество золота, и хранится оно, золото это, там-то и там-то. И когда мои сыновья разорят Полонию к свиньям, распродадут все, что можно, передерутся, сдадутся в плен чехам или венграм, а страна будет нуждаться в твердой руке и добром сердце, найди моего внука и передай ему это золото, да заодно и войско ему дай.
Возможно впоследствии, узнав об изгнании и смерти Святополка, Болеслав пожалел и хотел было забрать золото назад — а только золота там не оказалось. Перепрятали.
— Дир? — спросил Хелье.
— Дир бы его так перепрятал, что его бы нашли и украли через час. Я перепрятал золото. Но слушай дальше.
Святополк умер на руках у Дира. Дир, за время служения почему-то очень к князю привязавшийся, клятвенно обещал ему сделать все так, как князь просит. И похоронил его, и даже, кажется, крест соорудил из подручных материалов.
— Когда мы с ним встретились в Гнезно, он был не в себе, и все не хотел рассказывать, но потом все-таки рассказал — поскольку ему нужна была моя помощь. Он предпочел бы тебя, но ты был в это время неизвестно где.
— В Корсуни.
— Это далеко. Ну так вот…
Спрятано золото оказалось в Саксонии, в подвале родового дома какого-то вельможи, ничего не подозревавшего. И однажды ночью Дир с Годриком, как воры, пробрались в подвал и вытащили сокровища. И перепрятали их.
— Где? — спросил Хелье.
— Все тебе скажи!
— Я не настаиваю.
— Да ничего особенного. Разделили на десять частей, и части пристроили у разных дельцов да купцов. В основном я пристраивал. Дира бы просто ободрали и обокрали.
Три части Дир оставил себе — не как плату, а ради дела.
— Купил вот этот вот слотт, подальше от больших хувудвагов, перестроил его, и говорит — ежели понадобится внуку Болеслава место, где можно уберечься и защититься, так вот оно.
На самом деле, конечно же, Дир хотел иметь свой личный слотт. Тем не менее, причина выглядела достаточно резонной. Потом случилась бурная осень, и часть слотта развалилась. Пришлось все перестраивать, а Дир заодно и некоторые помещения отделал, решив, что он большой вельможа. И приглашения рассылал местным, чтобы приезжали к нему в гости. Никто, конечно же, не приехал.
— И с тех пор он сидит здесь, в крепости? — спросил Хелье.
— Ну, сидит он в крепости только последние два года. До этого он постоянно шастал в Магдебург развлекаться. И растратил еще три части польского наследства. И еще две части пропали — купцы ходили в путешествие и не вернулись, а наследники, когда я к ним обратился, послали меня в хвиту.
Дир и Годрик попривыкли к жизни в Ростоцке — так его назвал Дир, поскольку «Здесь все, заметь, в рост идет» — что он имел в виду, леший его знает. Можно было бы продать слотт и уехать куда-нибудь, где погода приятнее, но Дир настаивал, что ему, как хранителю польских сокровищ, необходима близость к Полонии — на случай, ежели наследнику понадобится помощь. И это несмотря на то, что в оказывание помощи наследнику он не очень верил. Скорее всего просто попривык, да еще гордился тем, что слову, данному им Святополку, не изменяет.
Померань… Местность называлась — Померань. Вот уж точно, подумал Хелье, всем Помераням Померань.
Редкий лес вокруг не спасал от ветра, а тут еще и дождь пошел — сильный, и совершенно равнодушный к настроению коня и всадника. Хелье замычал от ненависти к регионам с неудобным для проживания климатом. Стало заливать глаза. Он умерил бег коня и попытался думать о чем-то приятном, о теплом взморье, например, о цивилизованных людях, о пиниях, но приятное показалось ему вдруг сказочным и недосягаемым. Он понял, что на душе у него пасмурно, и понял почему, и стал ругать сам себя. Да, он мотался по всему миру, и даже в этих краях бывал — чего ж раньше не заехал, просто так, по-дружески? Не хотел нарушать… что?… идиллию? покой?… это не оправдание! Он утешал себя мыслью, что обычная жизнерадостность друга сведет на нет все пасмурные мысли, и станет хорошо и легко.
Показался склон, и на вершине его весьма эффектно выглядящий на таком расстоянии слотт с круглой башней, скорее всего декоративной, обнесенный стеной. Справа по ходу открылись какие-то хилые огороды — очевидно те, от которых слотт кормился. Слева расположился сероватый луг, и на нем паслись в меру упитанные коровы, и какой-то… леший его знает… управитель, распинал пастуха, а пастух тупо возражал и оправдывался. Услышав топот копыт и увидев всадника, пастух и управитель замолчали и вытаращились. Хелье остановил коня и сполз с него — спрыгивать боялся, было скользко, мокро, и как-то глупо кругом — еще ногу подвернешь!
— Добрые люди, мир вам! — сказал он на саксонском наречии. Исчерпав таким образом свои познания в этом направлении, он перешел на шведский, — Скажите, как зовут хозяина этого жилища? — Он показал рукой на слотт и повторил вопрос — по-славянски и по-французски, и начал было выстраивать в уме латинскую фразу, как вдруг управляющий перебил ход его мысли, сказав по-славянски:
— Хелье? Я не ошибаюсь?
— Ты, Годрик, никогда не ошибаешься, — узнав голос и радуясь, заверил его Хелье. — Ты, если за что берешься, делаешь все до конца. Вот, кстати, не мог бы ты остановить дождь? Дам два золотых дуката.
Годрик с серьезным видом посмотрел на небо.
— Я подумаю, — ответил он без улыбки.
Сколько ж ему — сорок пять, пятьдесят, подумал Хелье. Держится хорошо. Спина прямая. Осунулся. Морщин много. Руки в жилах. Глаза красноваты — либо от дождя, либо пьет.
— Кошелька твоего придержатель дома?
— Дома, — ответил Годрик. Видимо, он хотел что-то добавить. Но не добавил.
— А я вот приехал его проведать, — сказал Хелье.
— Вижу. — Годрик и к этому хотел что-то добавить. И добавил, — Не только за этим.
— Как он? Все такой же?
— Хмм… — Годрик повернулся к пастуху. — Иди, иди к коровам. — И снова к Хелье. — Я вот тут земли прикупил, хозяйством обзавелся, да и женился. И четверо детей у меня, а жена не очень умная, но этого следовало ожидать — германцы они ведь сухопутный народ, понятия у них нет.
— Так, стало быть, поле это твое?
— Да.
— А слотт?
— Слотт Дир купил, перестроил, а потом еще раз перестроил.
— Ты у него больше не служишь? — спросил Хелье, ведя лошадь под узцы и шагая с Годриком в ногу.
Годрик помолчал, а потом сказал:
— Хелье, ты, когда Дира увидишь, будь с ним добрее.
Хелье даже испугался.
— Что значит — добрее? Что ты имеешь в виду?
— Добрее.
— Не понимаю. Что с Диром, Годрик? Он сошел с ума? Или стал колдуном? Может, он изувечен? Да ты не молчи!
— Нет, ничего такого, — Годрик улыбнулся. — Ничего такого страшного, не бойся. И еще, когда мы придем, он будет на меня покрикивать, мол, неповоротливый я, ленивый, старый и глупый, чтоб быстрее подавал, огонь поуправистее разводил, и прочее — так ты не обращай внимания.
— Так ты все-таки служишь ему?
— Нет. Но он… Дир… делает вид, что служу. Особенно когда гости у него, что не так уж часто случается последнее время. И то — спокойнее оно.
— Ничего не понимаю, — сказал Хелье.
— Поймешь.
Ворота крепости стояли распахнутые.
— Давай я пока что твоего топтуна привяжу, — сказал Годрик, беря коня под узцы. — Дир скорее всего в малой гостиной, в первом уровне, справа. Как пойдешь по анфиладе, так направо шагов через сто сорок.
— Что он делает целыми днями? — спросил Хелье.
— Раньше у него был чтец, — сообщил Годрик. — Но он ушел.
— Почему?
Годрик промолчал.
— А ты ему не читаешь?
— Он говорит, что у меня голос скрипучий.
И Хелье вошел в слотт и проследовал через анфиладу со сводчатыми окнами — зал, следующий зал, и вот чуть приоткрытая дверь справа, огромная и тяжелая.
А «малая гостиная» действительно оказалась малая, в высоту больше, чем в длину и ширину. В печи горел огонь. У стола, заваленного объедками, на скаммеле с могучей спинкой помещался огромный спящий мужчина, пузатый, с заплывшей шеей, с лысым лбом. В мужчине этом Хелье в конце концов признал Дира — веселого, подвижного, ловкого, никогда прежде так зычно и влажно не храпевшего. На севере, да еще и у холодного моря, жить вредно, подумал Хелье растерянно. Надо его отвезти в Корсунь или в Консталь — он похудеет, обрастет волосами…
Он снял с плеча бальтирад со свердом, который зачем-то прихватил с собой (сражаться в этих местах не с кем, даже разбойники не заезжают), положил сверд на второй ховлебенк у стола, присел, и стал рассматривать спящего Дира. И вспоминал — почему-то ему показалось важным вспомнить как можно больше виденных им случаев дирова атлетизма. Вспомнил, как Дир плавно и быстро мог забраться по стене дома на крышу. Как он перемахивал во время стычки через стол, одним прыжком, и приземлялся мягко, беззвучно. Как легко уворачивался, всем огромным, мускулистым телом, от ударов. Как один раз они с Диром бегали наперегонки на спор — и Дир выиграл. И как Дир с Анхвисой на руках и Светланкой на плечах делал пируэты, пританцовывал, и прыгал пластично — изображал полет валькирий из саги о нибелунгах, смеясь и доказывая, что германский эпос целиком вышел из каких-то ростовских бабьих россказней. И какая невиданная сила была у Дира. Впрочем, вероятно, сила сохранилась.
— Дир, — позвал Хелье.
Дир продолжал храпеть.
— Дир! Дир, ети твою мать!
Дир захрапел громче. Хелье положил руку на неприятно грузное, оплывшее жиром, колено и потряс.
— А? Годрик, пошел вон! — сказал Дир, открывая глаза.
Он завозился, закряхтел, повернул голову, и уставился на Хелье.
— Где Годрик? — сурово спросил он. — Годрик, ты где? — крикнул Дир. — Почему в доме посторонние! Ты кто такой? — спросил он у Хелье. — Тебе чего надо? А?
Он снова завозился, и попытался подняться, опираясь на поручни скаммеля. С третьей попытки ему это удалось.
— Ты что…
Он протер глаза. Распрямился. Еще раз протер глаза.
— Хелье? — спросил он неуверенно.
Хелье чуть пошевелил рукой в знак приветствия.
— Хелье!
Дир ринулся вперед, зацепился ногой за ножку стола (Хелье вернул в изначальное положение начавший опрокидываться стол), и стал грузно падать. Хелье вскочил и поймал его за предплечье, но Дир был неподъемно тяжелый, и он только замедлил его падение. Дир тут же стал с энтузиазмом подниматься, бормоча, «Хелье, Хелье», опираясь рукой и коленом, меняя положение, хватаясь судорожно за ховлебенк (сверд Хелье упал на пол вместе с бальтирадом). Поднявшись, тяжело дыша, он улыбнулся, показывая редкие гниловатые зубы.
— Хелье! Друг мой единственный!
Дир распахнул объятия. От него, в прошлом чистоплотного, несло застарелым потом. Хелье это не смутило. Все-таки это был Дир, большой, глуповатый, добрый, смешливый. Хелье обнял друга.
— Задушишь, хорла, — сказал он.
Да, силы у Дира не поубавилось. Но как же так, поселяне, а? Вот ведь недавно виделся Хелье с Гостемилом — месяцев семь или восемь назад — Гостемилу за пятьдесят, а он все такой же энергичный, стройный… молодой. А этому — сорок два или сорок четыре. И такая развалина.
— Постарел ты, Хелье, дружок, постарел, — забасил Дир. — Хлипкий ты стал, похудел, что ли? И волосы потемнели.
— Мокрые они.
— Да, мокрые. Жрать хочешь? Я ужасно хочу жрать. Годрик — такой лодырь, заметь, морит меня голодом все время. Где он? Годрик! — позвал Дир. — Сейчас мы поедим, — тихо сказал он Хелье, — а потом я тебя покажу… У меня тут такое есть! А помнишь, как мы… Ну, поговорим еще, поговорим, сперва надо пожрать. Годрик, хорла, где ты!
Вошел Годрик с серебряным подносом и кусками смолы на нем.
— What the fuck be the matter with thee, pray tell? [8] — возмущенно спросил Дир.
— Не изволь гневаться, господин мой, — равнодушно откликнулся Годрик и посмотрел на Хелье. — Вот смола, пожуй, пожалуйста.
— Мы умираем от голода и жажды! — громово объявил Дир. — Ты что же это, в заговор вошел с кем-то, с Папой Римским, что ли, уморить меня хочешь, скотина? У меня гости! Перед гостями стыдно!
Он взял кусок смолы с подноса, запихал в рот, и стал жевать.
— Старая небось смола-то? — спросил он, жуя. — А почему не прибрано? Меня друг навещает, нужно позвать гусляров.
Хелье переводил взгляд с Дира на Годрика и обратно. Годрик пожал плечами.
— Ты мне тут плечами-то не жми! — возмутился Дир.
— Перестань на меня орать! — возразил Годрик.
— Дурак!
— Сам дурак, — сказал Годрик, и вышел.
— Распустились холопы, — заметил Дир. — Эх. Пойдем, пройдемся по залам, Хелье. Очень способствует пищеварению. Ты худой, тебя нужно хорошо накормить. В залах, правда, холодно, но мы выпьем доброго вина и не простудимся. А еще от простуды травки местные помогают, Годрик их по моим указаниям собирает и варит. Травки вообще полезны, для всего. Лекари все невежды, а главное — народные средства. А то у меня ноги часто болят, так первое дело — травка. Выпил отвару — и сразу полегчало. У тебя болят ноги?
— Нет.
— Счастливый ты. Если заболят — непременно сразу пей отвар. Годрик тебе покажет, как его варить. Ты все в Корсуни живешь, небось?
— Нет, больше в Киеве.
— В Киеве?! — Дир уставился на Хелье. — Да там же деспот этот… Ярослав… или помер он?
— Он не деспот.
— Ну, у меня по этому поводу, брат Хелье, есть свое мнение. Уж меня-то не надо михвологией тешить, уж я-то знаю. А ты — как хочешь. А этот, как его… ну, который с нами таскался везде… весь такой якобы высокородный, и все ему не нравилось… как же?
— Гостемил?
— Точно, Гостемил. Мы с ним по Волхову плыли как-то… Как он там?
— Ничего. Годсейгаре он, в Муроме.
— Да? Ага. Я тоже вот годсейгаре. Скучно быть землевладельцем, поговорить не с кем, дичаешь в дыре этой… Как тебе домик мой?
— Хороший домик.
Следуя вдоль окон зала, Хелье подумал — а он вообще выходит на воздух когда-нибудь, или просто вот так вот шляется по помещениям? Эка у него пузо стало огромное, листья шуршащие! А идет-то еле-еле. Бедный Дир.
— Годрик тебе наплел уж, небось, про меня? — спросил вдруг Дир.
— Нет, не успел.
— Ты ему не верь. Он выдумщик и пройдоха.
— Баня здесь есть у тебя?
— Нет еще. Все собираюсь построить, руки не доходят. А вообще часто мыться — вредно, от этого толстеют. И пар — вредно. Вообще влага — чем меньше ее, тем лучше. У нас тут влажно. Все время дождь идет. Годрик, негодяй, женился недавно, так бывает, целыми днями не появляется, огонь развести некому.
— Сам не разводишь?
— Приходится. А ты, друг Хелье, женат?
— Был женат. Вдовец я, Дир.
— Ну! Дети есть?
— Есть.
— Это хорошо, когда дети есть. У меня тоже наверное есть, но только не знаю, где они. По всему свету. А вообще-то я оказался однолюб. Как ушли от меня Анхвиса и Светланка, так я и затосковал. И до сих пор тоскую. Можно, конечно, жениться, но без любви — как-то оно не то всё. Помнишь моих женщин, Хелье? Светланка — огонь-девка, а Анхвиса корова. Как-то они друг дружку… дополняли, вроде. И друг за дружку стеной стояли. И меня любили, а я их. Хорошие они были у меня. Но потом сволочь эта степная их соблазнила и увела.
Он повернулся к Хелье всем телом.
— Просто не могу поверить, что это ты, — сказал он восхищенно.
Ради хвеста Годрик накрыл стол в большой зале («Моя праздничная столовая», объяснил Дир) и подал несколько блюд.
— Это что? — спросил Хелье.
— Это сунди роуст, — с видом знатока объяснил Дир, запихивая себе в рот большой кусок. — Состоит он, друг Хелье, из роуст бифа и роуст лэма. Традиционные йоркширские блюда. Иногда полезно разнообразить — простая бриттская кухня не раздражает желудок, и очень питательна. А приправа эта называется — грейви. А вон на том блюде — венизен.
— Что такое венизен? — подозрительно спросил Хелье.
Вошедший Годрик сказал:
— Venison. Дичь. Соответствует содержимому головы кошелька моего придержателя.
Хелье засмеялся — ворчливый тон Годрика напомнил ему о былых временах, о пьянстве в крогах в компании Дира.
В зале было, в отличие от «малой гостиной», чисто. И блюда были чистые. И еда пахла приятно. И только Дир вел себя не в соответствии с обстановкой — жадно ел, брызгался, чавкал. Годрик принес кувшин с вином рейнского разлива — райнвайн был во время оно такой же отчаянной гадостью, каков он сегодня. Хелье пригубил и отставил кружку. А Дир выпил залпом, налил себе еще, и затем еще. И начал хмелеть.
— Это замечательно вкусно, попробуй, — говорил он, тыча ножом в направлении. — Йоркшир пуддин. Пуддин — это такое слово, специальное, у бриттов все пуддин. А про дичь, которая у меня в голове, ты этому подлецу не верь. Венизен — это вовсе не та дичь. То, что у меня в голове, по-бриттски называется саваджри. В смысле — дикость. Годрик, там еще пуддин остался?
— Sorry, all out of puddin', [9] — заверил его Годрик.
— Ну так принеси, — велел Дир. — Это я учусь бриттскому наречию, — объяснил он Хелье. — Возможно, мне придется переехать к бриттам.
— Зачем? — спросил Хелье.
— Годрик уверяет, что там теплее. Врет, наверное.
— Я — вру? Я?
— Все время врешь!
— Это неправда, — сказал Годрик и, гордо задрав бриттский подбородок, отошел в сторону и сел на пол. Дир выпил еще кружку.
— Сейчас поедим, — сказал он, с трудом ворочая языком, — а потом пойдем, пойдем… Я тебе что-то покажу… ты удивишься… тебе понравится.
Вскоре он задремал, осев на скаммеле. Годрик поднялся, открыл неприметную дверь у входа, выволок оттуда небольшую тележку с плоским верхом, подкатил ее к столу, и стал сгребать со стола недоеденное, грязную посуду, кружки.
— Это он на час, по самой малости, — доверительно сообщил он Хелье. — Пойдем со мной, Хелье. Мне нужно все это помыть, а объедки выпростать, измельчить… надо бы завести собак, но Дир не любит. А у меня дома четыре собаки. Детям нравится с ними играть.
Еще немного посмотрев на Дира, Хелье поднялся и пошел за Годриком.
На кухне Годрик оперативно стряхнул объедки в плетеную корзину, а посуду стал мыть в лохани — возможно, вода в лохани сдобрена была поташем, а может и нет. Хелье присел на край ховлебенка.
— Такое вот у нас, — задумчиво сказал Годрик. — Делается. Ты, наверное, хотел бы узнать, как мы жили все это время.
— Да, — подтвердил Хелье.
Годрик вздохнул. Хелье не помнил, чтобы Годрик когда-нибудь вздыхал.
— Давно это было… служили мы Святополку… был такой, помнишь?
Хелье ограничился коротким, «Да».
— И, стало быть, надоел Святополку польский властитель, распоряжавшийся в Киеве по своему усмотрению.
— Болеслав, — подсказал Хелье.
— И, стало быть…
И Годрик рассказал.
Святополк намекнул биричам, что присутствие поляков в Киеве только вредит. И биричи поняли, и стали мельком упоминать, что, вот, народу живется плохо, потому что поляки — хапуги и хамы. Народ обрадовался и стал поляков недолюбливать, а потом и теснить. Болеславу в конце концов это надоело, и прихватив любовницу (Предславу, понял Хелье) и еще каких-то женщин, дочерей или племянниц, а то и внучек Владимира, покинул Киев вместе с поляками. После чего, дождавшись своего срока, к стенам столицы прибыла дружина Ярослава, и положение сделалось такое безнадежное, что даже драться не захотел никто. Святополк негодовал, призывал воинов подтянуться, но над ним только посмеивались. Кто-то просто ушел из Киева, кто-то переметнулся к Ярославу, стоящему станом в двадцати аржах и, дабы унизить Святополка, даже не собирающегося наступать, а просто ждущего, когда Святополк останется один.
Но один Святополк не остался, ибо у него был Дир — единственный, не таивший на князя обиды, и уважающий свое слово. Поскольку он присягнул князю, а князь его не предал, стало быть, нужно быть при князе.
Детинец опустел, и стало понятно, что еще день-два, и Ярослав просто попросит киевлян выдать ему Святополка, что они и сделают. Либо Святополка похитят остаточные печенеги и продадут Ярославу.
И Святополк решился ехать в Полонию. Собрали обоз — пять повозок, десять конников под руководством Дира. И ночью выехали на юго-западный хувудваг, чтобы пойти в обход — а то мало ли, где можно встретить ярославовых спьенов. Вышли на ответвление, настроились на запад. И через сорок аржей встретились с людьми Свистуна.
Свистун к тому времени уже полностью подчинил себе всех конкурентов, и ночным разбоем в лесах и на хувудвагах руководил он и только он. Очевидно, он рассчитывал захватить Святополка, а затем получить за него выкуп. На обоз навалилось человек пятьдесят. Охрану перебили, Святополка и Дира связали.
— Тебя там не было? — спросил Хелье.
— Нет, — Годрик виновато поморщился. — Я тогда отлучался по разным делам… Мы с Диром условились, что встретимся в Гнезно. Он на меня наорал и сказал, что я только мешаю. А я был молодой и обиделся.
Люди Свистуна пришли к Ярославу и предложили сделку. Ярослав осведомился о цене, а затем рассмеялся им в лицо и сказал, что может дать десять сапов, но не больше. Десять тысяч кун? Нет, вы что-то перепутали, дети мои, мне вовсе не нужен Святополк. Как не нужен? Ну, я бы выкупил его ради забавы, но не за такую цену. А что ж нам с ним делать? А что хотите. Десять сапов. Больше не дам. Но десять сапов — не сумма, в окраинном кроге десять сапов пропиваются за полчаса. Ага, именно, сказал Ярослав. Я, правда, добавил он, думал, что часа за два. Но это все равно.
Меж тем Святополк в плену у Свистуна заболел какой-то странной болезнью, от которой сыпь по телу идет. И Свистун, подумав, решил его просто отпустить. Вместе с Диром. Дали им повозку, дали даже лошадь — и какие-то деньги, поскольку Свистун — человек дальновидный. А вдруг князь выздоровеет, договорится с кем-нибудь из правителей, да затаит обиду, и так далее.
И поехали Дир и Святополк дальше — в Полонию. Святополк лежал в повозке, а Дир правил. Надолго князя он не оставлял, охотился по малому рядом, ухаживал за больным, кормил, поил, и мыл. Случился долгий перегон, когда они ехали, ехали, а селений все нет. И воды нет. И Святополк говорит — все, умираю. Дир, пока я жив, мне нужно тебе многое сказать, а потом похорони меня по христианскому обряду. Дир сказал, что не знает, что это за обряд. Святополк объяснил. Дир сказал, что он не крещен. Святополк стал сердиться. Тогда Дир согласился и стал слушать.
Оказалось, что в отношениях Святополка и Болеслава наличествовала некая двусмысленность. У сына Болеслава, Мешко, имелись три отпрыска от жены его, Риксы, и один из сыновей на Мешко совершенно не был похож, а Болеслав именно этого своего внука почему-то любил больше всех, даже после того, как оказалось, что вовсе это не его внук, а плод тайной любви Святополка и Риксы. Что за люди его сыновья — Беспрым и Мешко, Болеслав хорошо знал, не верил им, и все свои надежды по поводу польской государственности возлагал на внуков, и особенно на одного из них, даже после того, как оказалось, что он не его внук. И, уходя из Киева, Болеслав доверился Святополку, сказав примерно так — мы с тобою не дружим, но человек ты верный, князь, и, будучи киевским правителем, человек надежный. В драке с Неустрашимыми мне перепало некое количество золота, и хранится оно, золото это, там-то и там-то. И когда мои сыновья разорят Полонию к свиньям, распродадут все, что можно, передерутся, сдадутся в плен чехам или венграм, а страна будет нуждаться в твердой руке и добром сердце, найди моего внука и передай ему это золото, да заодно и войско ему дай.
Возможно впоследствии, узнав об изгнании и смерти Святополка, Болеслав пожалел и хотел было забрать золото назад — а только золота там не оказалось. Перепрятали.
— Дир? — спросил Хелье.
— Дир бы его так перепрятал, что его бы нашли и украли через час. Я перепрятал золото. Но слушай дальше.
Святополк умер на руках у Дира. Дир, за время служения почему-то очень к князю привязавшийся, клятвенно обещал ему сделать все так, как князь просит. И похоронил его, и даже, кажется, крест соорудил из подручных материалов.
— Когда мы с ним встретились в Гнезно, он был не в себе, и все не хотел рассказывать, но потом все-таки рассказал — поскольку ему нужна была моя помощь. Он предпочел бы тебя, но ты был в это время неизвестно где.
— В Корсуни.
— Это далеко. Ну так вот…
Спрятано золото оказалось в Саксонии, в подвале родового дома какого-то вельможи, ничего не подозревавшего. И однажды ночью Дир с Годриком, как воры, пробрались в подвал и вытащили сокровища. И перепрятали их.
— Где? — спросил Хелье.
— Все тебе скажи!
— Я не настаиваю.
— Да ничего особенного. Разделили на десять частей, и части пристроили у разных дельцов да купцов. В основном я пристраивал. Дира бы просто ободрали и обокрали.
Три части Дир оставил себе — не как плату, а ради дела.
— Купил вот этот вот слотт, подальше от больших хувудвагов, перестроил его, и говорит — ежели понадобится внуку Болеслава место, где можно уберечься и защититься, так вот оно.
На самом деле, конечно же, Дир хотел иметь свой личный слотт. Тем не менее, причина выглядела достаточно резонной. Потом случилась бурная осень, и часть слотта развалилась. Пришлось все перестраивать, а Дир заодно и некоторые помещения отделал, решив, что он большой вельможа. И приглашения рассылал местным, чтобы приезжали к нему в гости. Никто, конечно же, не приехал.
— И с тех пор он сидит здесь, в крепости? — спросил Хелье.
— Ну, сидит он в крепости только последние два года. До этого он постоянно шастал в Магдебург развлекаться. И растратил еще три части польского наследства. И еще две части пропали — купцы ходили в путешествие и не вернулись, а наследники, когда я к ним обратился, послали меня в хвиту.
Дир и Годрик попривыкли к жизни в Ростоцке — так его назвал Дир, поскольку «Здесь все, заметь, в рост идет» — что он имел в виду, леший его знает. Можно было бы продать слотт и уехать куда-нибудь, где погода приятнее, но Дир настаивал, что ему, как хранителю польских сокровищ, необходима близость к Полонии — на случай, ежели наследнику понадобится помощь. И это несмотря на то, что в оказывание помощи наследнику он не очень верил. Скорее всего просто попривык, да еще гордился тем, что слову, данному им Святополку, не изменяет.