Страница:
Он постучался. Сперва никто не отозвался, а затем послышался голос Мишеля:
— Кто там?
— Свои, — сказал Хелье.
— Иди своей дорогой.
Хелье пожалел, что рядом нет Гостемила. Пока я буду высаживать дверь, подумал он, он уйдет через окно.
— Тебе послание от Гуся, — сказал он по-французски.
Чуть посомневавшись, Мишель все-таки отодвинул засов. Хелье толкнул дверь и вошел в комнату — Мишель едва успел отскочить.
— Здравствуй, Мишель, — сурово сказал Хелье. — Не спеши и не мечись.
— Ah, merde, — сказал Мишель. — Опять ты! Ты что, ездил за мной все это время?
— Дело такое, старина, — сказал Хелье. — У меня есть для тебя тысяча дукатов, это все, что я смог выбить у хозяина той безделицы, которую ты потрудился давеча украсть. Безделицу следует отдать мне, чтобы я передал ее в руки хозяину.
Мишель сел на ложе.
— А… — начал он.
— Нет, ни в коем случае.
— Но ведь…
— Да, возможно.
— Тогда…
— Вне всякого сомнения.
Помолчали.
— И ввиду… — начал Мишель.
— Да, совершенно верно.
— Так…
Самого по себе Литоралиса Мишелю, как ни странно, было совершенно не жаль. Он мог бы его продать за полцены, и сделался бы обеспеченным человеком, но деньги — дело наживное. Особой страсти к драгоценностям он не испытывал. Жаль было затраченных сил, планов, интересных комбинаций, начавшихся еще в Париже, хитроумных ходов, стараний, найма мужчин и женщин, придумывания для них ролей — проведенной работы. Помощникам и помощницам, некоторые из которых считались членами воровской аристократии и были известны в нескольких странах, было заплачено. Подставы были готовы. Портные и сапожники получили свое. Члены правления нескольких городов хорошо нажились на этом деле. Жены и мужья пережели приключения, о которых будут говорить всю дальнейшую жизнь, и это хорошо из развлечет. И только вывезти Литоралис из Киева — завершающая стадия — не удалось. Обидно.
Мишель вздохнул. Подойдя к плотничему ящику, он извлек из него глинянный кирпич, повертел его в руках, присел, стукнул об пол. Кирпич развалился на две половины, и диадема явила себя миру. Взяв двумя пальцами, Мишель протянул ее Хелье. Тот небрежно принял диадему и сунул ее в калиту. Отвязав от гашника вторую калиту, он передал ее Мишелю.
— Можешь не пересчитывать.
— Жалко, — сказал Мишель. — А с Шерой я сам переспать хотел… Теперь не получится…
— Хмм, — сказал Хелье. — Если тебе досадно, то есть возможность помочь… твоему горю… Литоралис, не так ли?
— Да.
— Их два на самом деле.
— Один пропал.
— Не бесследно. — Хелье озорно улыбнулся. — Он в Полонии. Владеет им нынче Казимир, наследник польский.
Мишель распрямился и внимательно посмотрел на Хелье.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Что-то в тебе есть хорошее, наверное, Мишель. Сына моего ты в Париже подкармливал…
— Он не…
— Он не знал. Его вообще мало заботит, откуда появляется на столе еда. Появилась — и ладно. Да и вообще ты симпатичный парень. Потому и говорю.
— В Полонии?
— Да. Там сейчас неспокойно, но, возможно, тебе это только на руку?
— Э… Не знаю…
Хелье подумал — не сказать ли Мишелю, где он может найти цирюльника Томлина, чтобы не терять связь, но решил, что для татя, пусть и утонченного, элитного, и возможно полезного в будущем — слишком много чести. Императоры, конунги, архиепископы — и Мишель? Нет, лучше не надо.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. СОН И ЯВЬ
— Кто там?
— Свои, — сказал Хелье.
— Иди своей дорогой.
Хелье пожалел, что рядом нет Гостемила. Пока я буду высаживать дверь, подумал он, он уйдет через окно.
— Тебе послание от Гуся, — сказал он по-французски.
Чуть посомневавшись, Мишель все-таки отодвинул засов. Хелье толкнул дверь и вошел в комнату — Мишель едва успел отскочить.
— Здравствуй, Мишель, — сурово сказал Хелье. — Не спеши и не мечись.
— Ah, merde, — сказал Мишель. — Опять ты! Ты что, ездил за мной все это время?
— Дело такое, старина, — сказал Хелье. — У меня есть для тебя тысяча дукатов, это все, что я смог выбить у хозяина той безделицы, которую ты потрудился давеча украсть. Безделицу следует отдать мне, чтобы я передал ее в руки хозяину.
Мишель сел на ложе.
— А… — начал он.
— Нет, ни в коем случае.
— Но ведь…
— Да, возможно.
— Тогда…
— Вне всякого сомнения.
Помолчали.
— И ввиду… — начал Мишель.
— Да, совершенно верно.
— Так…
Самого по себе Литоралиса Мишелю, как ни странно, было совершенно не жаль. Он мог бы его продать за полцены, и сделался бы обеспеченным человеком, но деньги — дело наживное. Особой страсти к драгоценностям он не испытывал. Жаль было затраченных сил, планов, интересных комбинаций, начавшихся еще в Париже, хитроумных ходов, стараний, найма мужчин и женщин, придумывания для них ролей — проведенной работы. Помощникам и помощницам, некоторые из которых считались членами воровской аристократии и были известны в нескольких странах, было заплачено. Подставы были готовы. Портные и сапожники получили свое. Члены правления нескольких городов хорошо нажились на этом деле. Жены и мужья пережели приключения, о которых будут говорить всю дальнейшую жизнь, и это хорошо из развлечет. И только вывезти Литоралис из Киева — завершающая стадия — не удалось. Обидно.
Мишель вздохнул. Подойдя к плотничему ящику, он извлек из него глинянный кирпич, повертел его в руках, присел, стукнул об пол. Кирпич развалился на две половины, и диадема явила себя миру. Взяв двумя пальцами, Мишель протянул ее Хелье. Тот небрежно принял диадему и сунул ее в калиту. Отвязав от гашника вторую калиту, он передал ее Мишелю.
— Можешь не пересчитывать.
— Жалко, — сказал Мишель. — А с Шерой я сам переспать хотел… Теперь не получится…
— Хмм, — сказал Хелье. — Если тебе досадно, то есть возможность помочь… твоему горю… Литоралис, не так ли?
— Да.
— Их два на самом деле.
— Один пропал.
— Не бесследно. — Хелье озорно улыбнулся. — Он в Полонии. Владеет им нынче Казимир, наследник польский.
Мишель распрямился и внимательно посмотрел на Хелье.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Что-то в тебе есть хорошее, наверное, Мишель. Сына моего ты в Париже подкармливал…
— Он не…
— Он не знал. Его вообще мало заботит, откуда появляется на столе еда. Появилась — и ладно. Да и вообще ты симпатичный парень. Потому и говорю.
— В Полонии?
— Да. Там сейчас неспокойно, но, возможно, тебе это только на руку?
— Э… Не знаю…
Хелье подумал — не сказать ли Мишелю, где он может найти цирюльника Томлина, чтобы не терять связь, но решил, что для татя, пусть и утонченного, элитного, и возможно полезного в будущем — слишком много чести. Императоры, конунги, архиепископы — и Мишель? Нет, лучше не надо.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. СОН И ЯВЬ
Мрачно радуясь вернувшимся к нему силам, Насиб плотно поел и прилег отдохнуть. Хозяева дома, боявшиеся до дрожи в коленях и локтях своего гостя, не тревожили его, и разговаривать старались только шепотом. Менее прозорливые, чем Саул, неискушенные, они не знали, для чего Насиб прибыл в Киев, и знать не хотели.
Насиб проснулся глубокой ночью с улыбкой на губах. Улыбка магометанина, идущего на смерть уже в одиннадцатом веке известна была всему миру. И уже тогда напоминала она улыбку адвоката, поймавшего обвинителя на технической детали, отменяющей все остальные аргументы. Схватить Бога за руку, поймать Его на слове, заставить выполнить то, что тебе хочется — что может быть значительнее? Погиб в борьбе с неверными — подавай, Бог, все, что обещано было мне в случае такого исхода! А каким именно образом исход этот получился — об этом Ты, Аллах, ничего не говорил. Возможно, в представлении некоторых магометан, Аллах, дабы сохранить лицо, делает вид, что все свершившееся соответствует Его пожеланиям. Ну, может, слегка только поломается, поотнекивается. Мол, что же ты, Насиб, полез к неверным, они ведь тебя не приглашали? А это не имеет значения, возразил бы Насиб. Не сказано ведь — не лезь к неверным. Но позволь, ты ведь и нож, и сверд с собой взял, значит, знал, на что идешь? А об этом тоже нечеого не сказано, возражает Насиб. Не сказано «не знай, что будет». И не жалко тебе было убивать безоружного, спрашивает Аллах. А он неверный, парирует Насиб, а все неверные тебе, Аллах, отвратительны — во всяком случае мне так сказали, а Ты не потрудился возразить, а самому мне проверить было недосуг. Не виляй, Аллах. Полагаются мне мои девственницы и веселье, давай их сюда, и пусть мне будет хорошо. Тебе-то может и хорошо будет, а девственницам каково? Не крути, Аллах, говорит Насиб. Уговор был? Был. Условия я выполнил? Выполнил. И спорить не о чем.
Ну, конечно, не совсем так представлял себе Насиб все это. Аллах слишком умен, чтобы вступать в спор, когда правота явно на стороне Насиба.
Воспитывался Насиб в благополучной по южным меркам семье, и в детстве был любим. Учили его исполнению законов и правил, объясняли, что в любых бедах виноваты либо сами люди, либо неверные, а поскольку сами люди (ну вот, к примеру, ты, Насиб, или мы, наставники) никаких особых провинностей за собою не числим, вывод — кто виноват — напрашивается сам собой.
На переднем плане ландшафта доминировали неприветливые, скверно сбитые, дурно пахнущие постройки, а за ними простиралась пустыня, и заняться было решительно нечем, кроме очень скучных дел — помогать взрослым по хозяйству да бегать с ровесниками наперегонки. Будучи ростом невелик и телосложением некрепок, познал Насиб, что такое несправедливость, от своих же сверстников — они его временами били. Он отбивался как мог, но многие сверстники были сильнее. Как-то раз, один из сверстников, любивший издеваться над слабыми, обнаглел настолько, что последовал за убегающим от него Насибом в дом, и в помещение, где жены хозяина дома разделывали барана. Насиб, видя, что никто его защищать не собирается, выхватил из глинянного кувшина, предназначенного для хранения кухонных приспособлений, нож и сходу полоснул преследователя лезвием. Именно тогда он впервые понял, что человек — существо хрупкое. Как бы ни был силен или ловок человек, достаточно ткнуть его твердым и острым предметом — и куда делись сила и ловкость? Только боязнь возмездия останавливает людей от уничтожения личных врагов. Так подумал Насиб.
Преследователя удалось спасти. Дабы сохранить лицо, преследователь рассказал всем своим друзьям, что Насиб ранил его коварно, и что он отомстит Насибу. Насиб об этом узнал, и порочный круг замкнулся — у Насиба не было выбора, ему следовало обезопасить себя от нападений, то есть, атаковать первым. Что он и произвел, украв нож и пробравшись на рассвете в дом преследователя. По неопытности он нанес преследователю огромное количество ножевых ран, а тот все кричал и кричал истошно. Насиба схватили домочадцы.
Совет мудрецов селения порешил, что действия Насиба, если принять во внимание угрозы по его адресу, жестоки, но вполне оправданны. Но оставлять Насиба в селении было как-то неудобно, и его отправили в военную школу под Каиром. Наставники школы оценили ловкость Насиба, его врожденное умение появляться и исчезать незамеченным, и рвение. В первый раз в жизни Насибу не было скучно. Вскоре его перевели в элитный отряд «мстителей».
Большинство профессиональных убийц мо мере привыкания становятся более или менее приемлемыми членами общества. Зловещий восторг сменяется обыденностью. Убивающие же во имя идеи, мстители, напротив, уходят в себя, замыкаются на своей миссии, и из всех человеческих слабостей оставляют себе только тщеславие. Чем известнее жертва, тем больше славы. Насиб мстил — неверным, коварным, и людям вообще — за скуку в детстве, за унижения, за то, что есть на земле люди, которым бывает весело, за то, что ему не суждено жить среди таких людей.
Когда погиб Мстислав, и вести дошли до Насиба, единственной его мыслью было, что его обошли. Убийство высокопоставленного неверного требует затрат и должно быть санкционированно. Это главное. Несанкционированные убийства можно представить в невыгодном для убийцы свете — мол, он просто сумасшедший. Санкция — пропуск в вечную память людскую, соединение имени неверного с именем мстителя, это гордость в глазах сообщников при произнесении имени. Убивший без сакнции — просто убийца. Убивший по приказу — благородный мститель, вестник справедливости.
Киев не произвел на Насиба никакого впечатления. До Киева он видел Константинополь, Рим, и Флоренцию, и они тоже оставили его равнодушным.
Три дня потратил Насиб на вычисление и запоминание расположения комнат в тереме, и кто в какой спальне спит. Сведения эти предоставил ему похищенный им ратник, шедший из детинца в крог. Насиб пытал его, вытягивая сведения, а домочадцы делали вид, что не слышат приглушенных криков, доносящихся из подвала.
За час до рассвета Насиб тщательно приготовился к дальнейшим действиям. Ножи в обоих сапогах. Сонный порошок в мешочке на шнурке, на шее. Сверд привязан за спиной и прикрыт сленгкаппой — чтобы не мешал начальным действиям. Он выскользнул из дома, и домочадцы даже не заметили этого.
В маленьком подсобном помещении на первом уровне терема, где прислуга хранила принадлежности для уборки, Анька-перс, задрав рубаху, спустив порты, и прижимаясь тощим подростковым арселем к неумехе по имени Жа, наставляла его яростным шепотом, а неумеха пристраивался, тыкался, и ничего у него не получалось, в основном потому, что был он ужасно напуган ситуацией — всё ему казалось, что рядом кто-то ходит, и скоро дверь откроют, и возьмут его за ухо и за ворот, и поведут — сперва пороть, а потом казнить. Особого нетерпения Анька-перс не проявляла. Жа был ей безразличен. Ей просто было ужасно интересно.
— Ну же, дурак… Не так, не так. Распрямись. Не приседай. Дай сюда…
Но от прикосновения ее ладони стало еще хуже, а от сжатия и совсем плохо. Жа обильно потел, сопел носом, вдыхая запах анькиных не очень чистых волос, и дрожал, и хотелось ему уйти и спрятаться.
В это же время прыщавый товарищ Жа, именем Гров, приятно проводил время в спальне Элисабет, услаждая себя и княжну. Опыта у него никакого не было, но пухлое тело княжны под ним, уютное, притягательное, само направляло, само подсказывало, что и как нужно делать, и княжна прерывающимся шепотом сказала:
— Если я буду кричать, ты закрой мне лицо подушкой, только не очень сильно. А то мать услышит, а с ней шутки плохи.
Вскоре Гров, стараясь не потерять контроль над собой, убедился, что княжна не шутит, и поспешно переместил подушку ей на лицо, и она вцепилась в нее зубами и крикнула приглушенно. Гров почувствовал горячую влагу и ускорил движения.
Ингегерд, утомленная дневными заботами, спала очень крепко и ничего не слышала.
Крюк отделяется от стены, мститель спрыгивает вниз. Собак на территории детинца нет — все погибли в бою. Гостемила слегка смешит эта мысль, несмотря на то, что собак ему жалко. Мститель перемещается к стене терема. На крыльце у входа дремлют два ратника. Два взмаха ножом — и теперь ратники спят вечным сном. Гридница. Мраморная гостиная. Лестница, освещенная одиноким контрольным факелом на стене. Мститель беззвучно взбегает на второй уровень. Спальни — княжны-подростка, куда мститель наверняка вернется ближе к концу предприятия, княжны-женщины, наследника, княгини, князя. Мститель наваливается плечом на дверь и концом лезвия сдвигает засов. Засов глупый, декоративный, ибо никто не позволяет себе входить к князю против его воли. Мститель сбрасывает на пол сленгкаппу, нащупывает за спиной рукоять сверда, вытаскивает сверд из петли. И проскальзывает в спальню, освещенную рассветными лучами. Гостемилу интересно, что будет дальше.
Бесшумно приблизившись к ложу, держа сверд наизготовку, мститель прислушивается — не было ли погони? Не следит ли за ним кто-нибудь? И вспрыгивает на ложе.
В ложе никого нет.
Мститель смотрит в сторону и обнаруживает еще одну дверь, узкую — в умывальную. Спрыгнув с ложа, он направляется к ней.
— Там тоже никого нет, — раздается знакомый Гостемилу голос. — Князя вообще нет в городе. Тебе от этом не сказали?
— Где он?
— Я не уполномочен сообщать об этом первому встречному. Вот если бы у тебя была грамота от какого-нибудь высокопоставленного человека, тогда, может быть, и сказал бы, — говорит Хелье.
— Мне не до шуток, Хелье. Говори, где князь.
— Ты меня знаешь? Я польщен, Насиб. Как видишь, и я тебя знаю.
— Где князь?
— Это праздное любопытство, Насиб. Твоя миссия окончена.
Насиб делает шаг вперед. Хелье поводит свердом из стороны в сторону. Гостемилу хочется предупредить друга о двух ножах за голенищами Насиба, но он не может сказать ни слова, и Хелье его не видит.
Похоже, что противники понимают — переговоры бессмысленны. Магометанин знаком с репутацией сигтунца и знает, что Хелье не отступится и ничего не скажет, пока может держать в руке сверд. Насиб думает — нужно сделать так, чтобы он не мог. Хелье, зная о миссии Насиба и тоже знакомый, возможно, с репутацией противника, понимает, что Насибу нечего терять.
Клинки скрещиваются. Хелье принимает во внимание сильные стороны Насиба — очень крепкая, гибкая рука, мощная кисть. Кошачьи движения — южная школа. Единственный недостаток этой школы, как Хелье когда-то объяснял Гостемилу — отсутствие степеней. Навыки Насиба имеют только одну цель — уничтожение врага. Никаких промежуточных мер.
Насиб тоже, очевидно, видит достоинства противника. Сигтунец не идет в атаку и охотнее уходит от ударов и выпадов, чем парирует их — бережет силы и ждет, когда появится в защите супостата брешь.
Но времени — у Хелье много, а у Насиба мало. И Насиб начинает теснить Хелье, делая выпад за выпадом, рубя молниеносно — Хелье едва успевает отскакивать, то в сторону, то назад. Насиб преграждает ему дорогу, загоняя в угол.
Почему никто не бежит на шум? Где оставшиеся ратники? Почему Хелье оказался в спальне князя, и где сам князь? Ответов нет. Гостемил, невидимый, неслышимый, вынужден просто следить за ходом боя.
Скрипит половица, Хелье оступается и вынужден парировать рубящий удар. Насиб, давя клинком в клинок, левой рукой вынимает из сапога нож, и Хелье не успевает отодвинуться полностью — сталь впивается ему в бок, скользя по ребрам, распарывая плоть, алое пятно — кровь и лимфа — расползается по рубахе. Сразу после этого Хелье приходится упасть на колено и перекатиться, и он вскакивает на ноги с криком боли — как раз вовремя, иначе следующий удар ножа угодил бы ему в шею, и Насиб приступил бы к переговорам.
— Я знаю не только тебя, — говорит Насиб. — Я знаю твоих друзей, и твоего сына. Его зовут Нестор. Он учится в Болоньи.
Сверд Хелье мелькает — слева направо и сверху вниз — и Насиб парирует удар с той же силой, с какой он был нанесен. Раздается треск, клинок ломается, и теперь в руке у Хелье остается едва ли локоть стали, без острия. Но мгновенная потеря равновесия обоими противниками дает Хелье возможность качнуться по инерции в нужную сторону и вновь восстановить равновесие уже за спиной Насиба. И когда Насиб поворачивается к нему и сразу наносит рубящий удар, справа налево, Хелье, пригнувшись и вкладывая все силы в удар, обломком сверда пригвождает Насиба к стене спальни. Насиб роняет сверд и нож на пол.
— Меня ожидает награда, — говорит он. Поскольку говорит он это по-славянски, понятно, что обращается он лично к Хелье.
— Надеюсь, — отвечает Хелье, стаскивая рубаху через голову, — что тебе преподнесут ее в дукатах. Это самое надежное нынче.
Хелье садится на пол, приваливается к стене, комкает рубаху и прижимает ее к ране.
— Неверные будут уничтожены, — настаивает Насиб.
— Да? — говорит Хелье, морщась и шипя от боли. — А какая завтра будет погода, ты не знаешь заодно?
— Я умираю как мученик, — продолжает Насиб.
— Могу дать тебе отпущение грехов, — говорит Хелье. — Я недавно целый месяц… а, хорла, как болит!.. месяц притворялся священником, и некоторые навыки у меня есть.
«Велик Аллах» Насиб произносит по-арабски. И не умирает.
— Представь себе, — говорит Хелье, — когда князь сказал мне давеча, что заночует у знакомого болярина… Сметка, кажется… я еще не знал о твоем грядущем визите. — Он показывает пальцем вправо, имея в виду соседнюю спальню. — Ингегерд. — Затем влево. — Владимир. А дальше Анька и Элисабет. Как ты думаешь, это просто совпадение, или же Всевышний действительно оберегает не только Ярослава, но и все его семейство? Не понимаю. Впрочем, так, наверное, надо. Ярослав, чтобы ему делать… то, что он делает… а, хорла!.. Ярослав должен пребывать в хорошем настроении. А то, что он иногда чудит и ведет себя, как последний подлый смерд — это так… это так и должно быть, наверное… Ведь даже святые получаются по большей части из людей не особенно приятных. А из приятных людей хорошо получаются лицемеры и торговцы краденным.
Гостемил засмеялся. И еще раз засмеялся, понимая, что все это — сон. И подумал — может теперь явится Нимрод и скажет или сделает что-нибудь загадочное?
Голос Нимрода сказал откуда-то сбоку:
— Может тебе еще и сплясать?
И Гостемил снова засмеялся.
Но вообще-то, подумал он во сне, такое может быть только во сне. Нет, правда. Сверды грохочут, а в соседних спальнях спят. Да и не стал бы Ярослав проводить ночь у Голубкиных — он их недолюбливает, особенно отпрыска. Как бишь его? Даждь-бог? Мокошь? Нет, Мокошь — женское имя. Какой-то примитивный эпос. Кажется, даже при Олеге не очень верили. А греческую михвологию никому не превзойти, сколько бы не пытались. Так получилось.
Сквозь сон он почувствовал, что, вроде бы, хочет есть. И услышал стук двери.
— Болярин? — позвала Астрар.
— Иди сюда, — велел Гостемил, не открывая глаз.
Она приблизилась. Он понял, что это все еще сон, а во сне все проще и свободнее.
— Раздевайся и ложись рядом, — не приказал, а просто попросил, он — ему показалось, что во сне Астрар умнее, чем в жизни. Астрар послушалась, разделась очень быстро, забралась в ложе, прижалась к нему и стала его гладить по волосам и по груди, уже без всяких просьб. Гостемил почувствовал, что к нему возвращаются силы, что скоро он будет здоров. Уютная теплая волна прошла по телу, проснулось и дало себя знать желание, и Астрар, уловив и увидев, сделала то, чего Гостемилу хотелось — оперлась на локти и колени, осторожно переместила к нему на грудь и живот мягкое, теплое тело, и стала двигаться осторожно, боясь причинить ему боль, и от этой осторожности возбуждаясь все больше, и возбуждая его. От нее хорошо пахло, и осознав это, Гостемил понял, что не спит. Большая грудь Астрар приятно касалась его груди, мягкое бедро ласкало левый бок, а другое бедро оставалось неподвижным — Астрар хорошо знала расположение ран на теле Гостемила. Он положил руку на ее крупный, очень круглый арсель, повел ладонью вверх, погладил ей спину, взял Астрар за шею и притянул ее голову к своей. Астрар поцеловала его первая — рот у нее было очень влажный и горячий.
— Осторожно, — сказал он на всякий случай.
И она хмыкнула утвердительно.
По завершении акта они лежали рядом, и Астрар молчала и улыбалась — редкое для нее состояние.
— Уж не полдень ли сейчас? — спросил Гостемил, косясь на окно.
— Да, — подтвердила Астрар.
— Ужасно есть хочется, — признался Гостемил.
— Сейчас. Приготовлю что-нибудь. Прости, я была занята все это время, даже к тебе не зашла.
— Чем же ты была занята, Астрар? — изображая трепетный интерес спросил Гостемил, и она засмеялась — видимо, не так глупа была, как изначально он думал. А может, сразу после соития женщины на некоторое время умнеют?
— Да так… Хелье вернулся раненый…
— Раненый?!
— Не сильно. Бок ему кто-то пропорол. Он не сказал, кто и как. А от чуди его толку мало, она безрукая совсем. Нужно было рану промыть, перевязать. Теперь меня Ширин сменила. Дочь у тебя ничего, соображает, хоть и сволочь. А чудь — только глаза свои круглые таращит, и всего пугается.
— Надо бы его… к нему… сходить, — сказал Гостемил. И понял, что может двигать пальцами левой руки. Хороший признак. — И пожрать бы заодно.
— Уж я сказала, что сейчас приготовлю! — вдруг скандальным голосом заявила Астрар.
Ого, подумал Гостемил.
Она лежала слева от него. Было неудобно, но он все-таки умудрился дотянуться правой рукой до ее волос, захватить в кулак, и, приподняв, перетащить ее, взвизгнувшую от удивления и боли, на себя. Глаза ее оказались точно напротив его глаз.
— Ты, тетка, вот что запомни, — сказал он ей. — Если ты будешь ласкова и добра, то проживешь у меня и со мной, сколько сама захочешь. А кричать не нужно. В моем доме не кричат. Правда, это не мой дом, а дом Хелье. Но это несущественно, бовина санкта.
— А ну, пусти меня! — возмутилась она. — Ухожу я!
— А тебя никто и не держит.
Она сползла с ложа и стала долго, навязчиво одеваться.
— За все, что я для него сделала… это ж надо… такая мне благодарность от него… за волосы тягает, подумайте… все такие… аспиды…
Уж стар я, подумал Гостемил, чтобы терпеть в доме скандалистку. Впрочем, я и в молодости не терпел. Если уйдет, то жалко, но ничего не поделаешь.
Он выбрался из постели, распрямился, расправил рубаху, и двинулся к выходу. Она сделала вид, что ей все равно.
В столовой он обнаружил Ширин, занятую кормежкой отрока, которого он помнил — при наборе в ополчение отрок представился ему как «мразь подзаборная».
— Его зовут Завал, — сообщила Ширин. — Он сказал, что знает тебя.
— Знаю его, — заверил отрок с набитым ртом.
— Да, мы немного знакомы, — подтвердил Гостемил. — Один из самых достойных защитников города. Лично перетащил к Десятинной два камня. И третий бы перетащил, но увлекся киданием в костер веток. Искры его заворожили. Тем не менее, сделал больше, чем все сбежавшие ратники вместе взятые, к примеру.
— Защитник хоть куда, — сказала Ширин.
— Согласен.
— Я только поем и сразу уйду, — сказал Завал.
— Не ешь так быстро, — велела Ширин. — Это вредно.
— Зачем же уходить? — удивился Гостемил. — Посиди еще, время раннее.
Поддерживаемый под руку чудью, Хелье вошел в столовую.
— Ранен? — спросил Гостемил.
— Царапина, ничего страшного, — Хелье пожал плечами. — О! Хорошо здесь, тепло. У меня в спальне холод жуткий. Печь старая, надо бы переложить… Ах ты, забыл совсем! Орвокки, будь другом, сбегай в спальню, там калита на ховлебенке лежит, принеси.
Орвокки кивнула, широко открывая глаза, и пошла обратно. Хелье опустился на скаммель, прижимая ладонь к ребрам, и поморщился. Завал, возле которого присел Хелье, придвинул ближе к себе плошки, из которых беспорядочно ел, и покосился на новоприбывшего. Гостемил засмеялся.
— Не бойся, не отберут, — сказал он.
— Да, так все говорят, — возразил Завал. — А как зазеваешься, так и нет уже, схвитили все.
Гостемил, Хелье, и Ширин засмеялись.
— Илларион заходил, и сказал, что еще зайдет, — сообщила Гостемилу Ширин.
— Наверное ты ему нравишься, — предположил Гостемил.
Ширин сделала скептическое лицо.
— Не обращай внимания, — посоветовал ей Хелье. — Такой уж у тебя отец. Лишь бы ляпнуть что-нибудь.
Вскоре вернулась Орвокки с калитой, отдала Хелье, села рядом с ним и опустила глаза.
— Орвокки, — обратился к ней Гостемил, — тебе не холодно? Что-то ты одета легко. А может, меня просто знобит, не знаю.
Орвокки уставилась на него круглыми глазами.
— Чего ты все время таращишься? — спросил ее Завал недовольным тоном. — Есть человеку мешаешь.
Она уставилась на Завала.
— Не обращай внимания, — сказал ему Гостемил. — Это город так на людей неподготовленных действует.
— Это точно, — согласился с ним Хелье. — Вполне балаганный город. Все новые ужасно удивляются и глаза таращат. Я помню этот взгляд — у меня такой же был, когда я впервые Киев увидел. А сейчас я стал, как все жители, обыкновенный киевлянин. Из того же балагана. Поэтому не таращусь.
Насиб проснулся глубокой ночью с улыбкой на губах. Улыбка магометанина, идущего на смерть уже в одиннадцатом веке известна была всему миру. И уже тогда напоминала она улыбку адвоката, поймавшего обвинителя на технической детали, отменяющей все остальные аргументы. Схватить Бога за руку, поймать Его на слове, заставить выполнить то, что тебе хочется — что может быть значительнее? Погиб в борьбе с неверными — подавай, Бог, все, что обещано было мне в случае такого исхода! А каким именно образом исход этот получился — об этом Ты, Аллах, ничего не говорил. Возможно, в представлении некоторых магометан, Аллах, дабы сохранить лицо, делает вид, что все свершившееся соответствует Его пожеланиям. Ну, может, слегка только поломается, поотнекивается. Мол, что же ты, Насиб, полез к неверным, они ведь тебя не приглашали? А это не имеет значения, возразил бы Насиб. Не сказано ведь — не лезь к неверным. Но позволь, ты ведь и нож, и сверд с собой взял, значит, знал, на что идешь? А об этом тоже нечеого не сказано, возражает Насиб. Не сказано «не знай, что будет». И не жалко тебе было убивать безоружного, спрашивает Аллах. А он неверный, парирует Насиб, а все неверные тебе, Аллах, отвратительны — во всяком случае мне так сказали, а Ты не потрудился возразить, а самому мне проверить было недосуг. Не виляй, Аллах. Полагаются мне мои девственницы и веселье, давай их сюда, и пусть мне будет хорошо. Тебе-то может и хорошо будет, а девственницам каково? Не крути, Аллах, говорит Насиб. Уговор был? Был. Условия я выполнил? Выполнил. И спорить не о чем.
Ну, конечно, не совсем так представлял себе Насиб все это. Аллах слишком умен, чтобы вступать в спор, когда правота явно на стороне Насиба.
Воспитывался Насиб в благополучной по южным меркам семье, и в детстве был любим. Учили его исполнению законов и правил, объясняли, что в любых бедах виноваты либо сами люди, либо неверные, а поскольку сами люди (ну вот, к примеру, ты, Насиб, или мы, наставники) никаких особых провинностей за собою не числим, вывод — кто виноват — напрашивается сам собой.
На переднем плане ландшафта доминировали неприветливые, скверно сбитые, дурно пахнущие постройки, а за ними простиралась пустыня, и заняться было решительно нечем, кроме очень скучных дел — помогать взрослым по хозяйству да бегать с ровесниками наперегонки. Будучи ростом невелик и телосложением некрепок, познал Насиб, что такое несправедливость, от своих же сверстников — они его временами били. Он отбивался как мог, но многие сверстники были сильнее. Как-то раз, один из сверстников, любивший издеваться над слабыми, обнаглел настолько, что последовал за убегающим от него Насибом в дом, и в помещение, где жены хозяина дома разделывали барана. Насиб, видя, что никто его защищать не собирается, выхватил из глинянного кувшина, предназначенного для хранения кухонных приспособлений, нож и сходу полоснул преследователя лезвием. Именно тогда он впервые понял, что человек — существо хрупкое. Как бы ни был силен или ловок человек, достаточно ткнуть его твердым и острым предметом — и куда делись сила и ловкость? Только боязнь возмездия останавливает людей от уничтожения личных врагов. Так подумал Насиб.
Преследователя удалось спасти. Дабы сохранить лицо, преследователь рассказал всем своим друзьям, что Насиб ранил его коварно, и что он отомстит Насибу. Насиб об этом узнал, и порочный круг замкнулся — у Насиба не было выбора, ему следовало обезопасить себя от нападений, то есть, атаковать первым. Что он и произвел, украв нож и пробравшись на рассвете в дом преследователя. По неопытности он нанес преследователю огромное количество ножевых ран, а тот все кричал и кричал истошно. Насиба схватили домочадцы.
Совет мудрецов селения порешил, что действия Насиба, если принять во внимание угрозы по его адресу, жестоки, но вполне оправданны. Но оставлять Насиба в селении было как-то неудобно, и его отправили в военную школу под Каиром. Наставники школы оценили ловкость Насиба, его врожденное умение появляться и исчезать незамеченным, и рвение. В первый раз в жизни Насибу не было скучно. Вскоре его перевели в элитный отряд «мстителей».
Большинство профессиональных убийц мо мере привыкания становятся более или менее приемлемыми членами общества. Зловещий восторг сменяется обыденностью. Убивающие же во имя идеи, мстители, напротив, уходят в себя, замыкаются на своей миссии, и из всех человеческих слабостей оставляют себе только тщеславие. Чем известнее жертва, тем больше славы. Насиб мстил — неверным, коварным, и людям вообще — за скуку в детстве, за унижения, за то, что есть на земле люди, которым бывает весело, за то, что ему не суждено жить среди таких людей.
Когда погиб Мстислав, и вести дошли до Насиба, единственной его мыслью было, что его обошли. Убийство высокопоставленного неверного требует затрат и должно быть санкционированно. Это главное. Несанкционированные убийства можно представить в невыгодном для убийцы свете — мол, он просто сумасшедший. Санкция — пропуск в вечную память людскую, соединение имени неверного с именем мстителя, это гордость в глазах сообщников при произнесении имени. Убивший без сакнции — просто убийца. Убивший по приказу — благородный мститель, вестник справедливости.
Киев не произвел на Насиба никакого впечатления. До Киева он видел Константинополь, Рим, и Флоренцию, и они тоже оставили его равнодушным.
Три дня потратил Насиб на вычисление и запоминание расположения комнат в тереме, и кто в какой спальне спит. Сведения эти предоставил ему похищенный им ратник, шедший из детинца в крог. Насиб пытал его, вытягивая сведения, а домочадцы делали вид, что не слышат приглушенных криков, доносящихся из подвала.
За час до рассвета Насиб тщательно приготовился к дальнейшим действиям. Ножи в обоих сапогах. Сонный порошок в мешочке на шнурке, на шее. Сверд привязан за спиной и прикрыт сленгкаппой — чтобы не мешал начальным действиям. Он выскользнул из дома, и домочадцы даже не заметили этого.
* * *
Владимира и Вышату князь выгнал в Новгород — они ему надоели. Перед отъездом княгиня попыталась поговорить с сыном, но он сказал только, «Ирина, отстань, я уже не маленький». Эту манеру — называть мать по имени — он перенял от томной Элисабет.В маленьком подсобном помещении на первом уровне терема, где прислуга хранила принадлежности для уборки, Анька-перс, задрав рубаху, спустив порты, и прижимаясь тощим подростковым арселем к неумехе по имени Жа, наставляла его яростным шепотом, а неумеха пристраивался, тыкался, и ничего у него не получалось, в основном потому, что был он ужасно напуган ситуацией — всё ему казалось, что рядом кто-то ходит, и скоро дверь откроют, и возьмут его за ухо и за ворот, и поведут — сперва пороть, а потом казнить. Особого нетерпения Анька-перс не проявляла. Жа был ей безразличен. Ей просто было ужасно интересно.
— Ну же, дурак… Не так, не так. Распрямись. Не приседай. Дай сюда…
Но от прикосновения ее ладони стало еще хуже, а от сжатия и совсем плохо. Жа обильно потел, сопел носом, вдыхая запах анькиных не очень чистых волос, и дрожал, и хотелось ему уйти и спрятаться.
В это же время прыщавый товарищ Жа, именем Гров, приятно проводил время в спальне Элисабет, услаждая себя и княжну. Опыта у него никакого не было, но пухлое тело княжны под ним, уютное, притягательное, само направляло, само подсказывало, что и как нужно делать, и княжна прерывающимся шепотом сказала:
— Если я буду кричать, ты закрой мне лицо подушкой, только не очень сильно. А то мать услышит, а с ней шутки плохи.
Вскоре Гров, стараясь не потерять контроль над собой, убедился, что княжна не шутит, и поспешно переместил подушку ей на лицо, и она вцепилась в нее зубами и крикнула приглушенно. Гров почувствовал горячую влагу и ускорил движения.
Ингегерд, утомленная дневными заботами, спала очень крепко и ничего не слышала.
* * *
Боль в боку мучила Гостемила полночи, ослабла ближе к рассвету. Сон, который сразу начал ему сниться, отличался от обычных снов строгой последовательностью и совершенно реальной логикой событий. Вот мститель обматывает тряпкой железный крюк. Стена — три человеческих роста. Крюк падает на стену, удерживается и укрепляется веревкой. Мститель взлетает по веревке на кромку и поворачивает голову к реке. На востоке начинает бледнеть ночное небо. Гостемил видит мстителя, видит сосредоточенные черты лица, сдвинутые густые черные брови.Крюк отделяется от стены, мститель спрыгивает вниз. Собак на территории детинца нет — все погибли в бою. Гостемила слегка смешит эта мысль, несмотря на то, что собак ему жалко. Мститель перемещается к стене терема. На крыльце у входа дремлют два ратника. Два взмаха ножом — и теперь ратники спят вечным сном. Гридница. Мраморная гостиная. Лестница, освещенная одиноким контрольным факелом на стене. Мститель беззвучно взбегает на второй уровень. Спальни — княжны-подростка, куда мститель наверняка вернется ближе к концу предприятия, княжны-женщины, наследника, княгини, князя. Мститель наваливается плечом на дверь и концом лезвия сдвигает засов. Засов глупый, декоративный, ибо никто не позволяет себе входить к князю против его воли. Мститель сбрасывает на пол сленгкаппу, нащупывает за спиной рукоять сверда, вытаскивает сверд из петли. И проскальзывает в спальню, освещенную рассветными лучами. Гостемилу интересно, что будет дальше.
Бесшумно приблизившись к ложу, держа сверд наизготовку, мститель прислушивается — не было ли погони? Не следит ли за ним кто-нибудь? И вспрыгивает на ложе.
В ложе никого нет.
Мститель смотрит в сторону и обнаруживает еще одну дверь, узкую — в умывальную. Спрыгнув с ложа, он направляется к ней.
— Там тоже никого нет, — раздается знакомый Гостемилу голос. — Князя вообще нет в городе. Тебе от этом не сказали?
— Где он?
— Я не уполномочен сообщать об этом первому встречному. Вот если бы у тебя была грамота от какого-нибудь высокопоставленного человека, тогда, может быть, и сказал бы, — говорит Хелье.
— Мне не до шуток, Хелье. Говори, где князь.
— Ты меня знаешь? Я польщен, Насиб. Как видишь, и я тебя знаю.
— Где князь?
— Это праздное любопытство, Насиб. Твоя миссия окончена.
Насиб делает шаг вперед. Хелье поводит свердом из стороны в сторону. Гостемилу хочется предупредить друга о двух ножах за голенищами Насиба, но он не может сказать ни слова, и Хелье его не видит.
Похоже, что противники понимают — переговоры бессмысленны. Магометанин знаком с репутацией сигтунца и знает, что Хелье не отступится и ничего не скажет, пока может держать в руке сверд. Насиб думает — нужно сделать так, чтобы он не мог. Хелье, зная о миссии Насиба и тоже знакомый, возможно, с репутацией противника, понимает, что Насибу нечего терять.
Клинки скрещиваются. Хелье принимает во внимание сильные стороны Насиба — очень крепкая, гибкая рука, мощная кисть. Кошачьи движения — южная школа. Единственный недостаток этой школы, как Хелье когда-то объяснял Гостемилу — отсутствие степеней. Навыки Насиба имеют только одну цель — уничтожение врага. Никаких промежуточных мер.
Насиб тоже, очевидно, видит достоинства противника. Сигтунец не идет в атаку и охотнее уходит от ударов и выпадов, чем парирует их — бережет силы и ждет, когда появится в защите супостата брешь.
Но времени — у Хелье много, а у Насиба мало. И Насиб начинает теснить Хелье, делая выпад за выпадом, рубя молниеносно — Хелье едва успевает отскакивать, то в сторону, то назад. Насиб преграждает ему дорогу, загоняя в угол.
Почему никто не бежит на шум? Где оставшиеся ратники? Почему Хелье оказался в спальне князя, и где сам князь? Ответов нет. Гостемил, невидимый, неслышимый, вынужден просто следить за ходом боя.
Скрипит половица, Хелье оступается и вынужден парировать рубящий удар. Насиб, давя клинком в клинок, левой рукой вынимает из сапога нож, и Хелье не успевает отодвинуться полностью — сталь впивается ему в бок, скользя по ребрам, распарывая плоть, алое пятно — кровь и лимфа — расползается по рубахе. Сразу после этого Хелье приходится упасть на колено и перекатиться, и он вскакивает на ноги с криком боли — как раз вовремя, иначе следующий удар ножа угодил бы ему в шею, и Насиб приступил бы к переговорам.
— Я знаю не только тебя, — говорит Насиб. — Я знаю твоих друзей, и твоего сына. Его зовут Нестор. Он учится в Болоньи.
Сверд Хелье мелькает — слева направо и сверху вниз — и Насиб парирует удар с той же силой, с какой он был нанесен. Раздается треск, клинок ломается, и теперь в руке у Хелье остается едва ли локоть стали, без острия. Но мгновенная потеря равновесия обоими противниками дает Хелье возможность качнуться по инерции в нужную сторону и вновь восстановить равновесие уже за спиной Насиба. И когда Насиб поворачивается к нему и сразу наносит рубящий удар, справа налево, Хелье, пригнувшись и вкладывая все силы в удар, обломком сверда пригвождает Насиба к стене спальни. Насиб роняет сверд и нож на пол.
— Меня ожидает награда, — говорит он. Поскольку говорит он это по-славянски, понятно, что обращается он лично к Хелье.
— Надеюсь, — отвечает Хелье, стаскивая рубаху через голову, — что тебе преподнесут ее в дукатах. Это самое надежное нынче.
Хелье садится на пол, приваливается к стене, комкает рубаху и прижимает ее к ране.
— Неверные будут уничтожены, — настаивает Насиб.
— Да? — говорит Хелье, морщась и шипя от боли. — А какая завтра будет погода, ты не знаешь заодно?
— Я умираю как мученик, — продолжает Насиб.
— Могу дать тебе отпущение грехов, — говорит Хелье. — Я недавно целый месяц… а, хорла, как болит!.. месяц притворялся священником, и некоторые навыки у меня есть.
«Велик Аллах» Насиб произносит по-арабски. И не умирает.
— Представь себе, — говорит Хелье, — когда князь сказал мне давеча, что заночует у знакомого болярина… Сметка, кажется… я еще не знал о твоем грядущем визите. — Он показывает пальцем вправо, имея в виду соседнюю спальню. — Ингегерд. — Затем влево. — Владимир. А дальше Анька и Элисабет. Как ты думаешь, это просто совпадение, или же Всевышний действительно оберегает не только Ярослава, но и все его семейство? Не понимаю. Впрочем, так, наверное, надо. Ярослав, чтобы ему делать… то, что он делает… а, хорла!.. Ярослав должен пребывать в хорошем настроении. А то, что он иногда чудит и ведет себя, как последний подлый смерд — это так… это так и должно быть, наверное… Ведь даже святые получаются по большей части из людей не особенно приятных. А из приятных людей хорошо получаются лицемеры и торговцы краденным.
Гостемил засмеялся. И еще раз засмеялся, понимая, что все это — сон. И подумал — может теперь явится Нимрод и скажет или сделает что-нибудь загадочное?
Голос Нимрода сказал откуда-то сбоку:
— Может тебе еще и сплясать?
И Гостемил снова засмеялся.
Но вообще-то, подумал он во сне, такое может быть только во сне. Нет, правда. Сверды грохочут, а в соседних спальнях спят. Да и не стал бы Ярослав проводить ночь у Голубкиных — он их недолюбливает, особенно отпрыска. Как бишь его? Даждь-бог? Мокошь? Нет, Мокошь — женское имя. Какой-то примитивный эпос. Кажется, даже при Олеге не очень верили. А греческую михвологию никому не превзойти, сколько бы не пытались. Так получилось.
Сквозь сон он почувствовал, что, вроде бы, хочет есть. И услышал стук двери.
— Болярин? — позвала Астрар.
— Иди сюда, — велел Гостемил, не открывая глаз.
Она приблизилась. Он понял, что это все еще сон, а во сне все проще и свободнее.
— Раздевайся и ложись рядом, — не приказал, а просто попросил, он — ему показалось, что во сне Астрар умнее, чем в жизни. Астрар послушалась, разделась очень быстро, забралась в ложе, прижалась к нему и стала его гладить по волосам и по груди, уже без всяких просьб. Гостемил почувствовал, что к нему возвращаются силы, что скоро он будет здоров. Уютная теплая волна прошла по телу, проснулось и дало себя знать желание, и Астрар, уловив и увидев, сделала то, чего Гостемилу хотелось — оперлась на локти и колени, осторожно переместила к нему на грудь и живот мягкое, теплое тело, и стала двигаться осторожно, боясь причинить ему боль, и от этой осторожности возбуждаясь все больше, и возбуждая его. От нее хорошо пахло, и осознав это, Гостемил понял, что не спит. Большая грудь Астрар приятно касалась его груди, мягкое бедро ласкало левый бок, а другое бедро оставалось неподвижным — Астрар хорошо знала расположение ран на теле Гостемила. Он положил руку на ее крупный, очень круглый арсель, повел ладонью вверх, погладил ей спину, взял Астрар за шею и притянул ее голову к своей. Астрар поцеловала его первая — рот у нее было очень влажный и горячий.
— Осторожно, — сказал он на всякий случай.
И она хмыкнула утвердительно.
По завершении акта они лежали рядом, и Астрар молчала и улыбалась — редкое для нее состояние.
— Уж не полдень ли сейчас? — спросил Гостемил, косясь на окно.
— Да, — подтвердила Астрар.
— Ужасно есть хочется, — признался Гостемил.
— Сейчас. Приготовлю что-нибудь. Прости, я была занята все это время, даже к тебе не зашла.
— Чем же ты была занята, Астрар? — изображая трепетный интерес спросил Гостемил, и она засмеялась — видимо, не так глупа была, как изначально он думал. А может, сразу после соития женщины на некоторое время умнеют?
— Да так… Хелье вернулся раненый…
— Раненый?!
— Не сильно. Бок ему кто-то пропорол. Он не сказал, кто и как. А от чуди его толку мало, она безрукая совсем. Нужно было рану промыть, перевязать. Теперь меня Ширин сменила. Дочь у тебя ничего, соображает, хоть и сволочь. А чудь — только глаза свои круглые таращит, и всего пугается.
— Надо бы его… к нему… сходить, — сказал Гостемил. И понял, что может двигать пальцами левой руки. Хороший признак. — И пожрать бы заодно.
— Уж я сказала, что сейчас приготовлю! — вдруг скандальным голосом заявила Астрар.
Ого, подумал Гостемил.
Она лежала слева от него. Было неудобно, но он все-таки умудрился дотянуться правой рукой до ее волос, захватить в кулак, и, приподняв, перетащить ее, взвизгнувшую от удивления и боли, на себя. Глаза ее оказались точно напротив его глаз.
— Ты, тетка, вот что запомни, — сказал он ей. — Если ты будешь ласкова и добра, то проживешь у меня и со мной, сколько сама захочешь. А кричать не нужно. В моем доме не кричат. Правда, это не мой дом, а дом Хелье. Но это несущественно, бовина санкта.
— А ну, пусти меня! — возмутилась она. — Ухожу я!
— А тебя никто и не держит.
Она сползла с ложа и стала долго, навязчиво одеваться.
— За все, что я для него сделала… это ж надо… такая мне благодарность от него… за волосы тягает, подумайте… все такие… аспиды…
Уж стар я, подумал Гостемил, чтобы терпеть в доме скандалистку. Впрочем, я и в молодости не терпел. Если уйдет, то жалко, но ничего не поделаешь.
Он выбрался из постели, распрямился, расправил рубаху, и двинулся к выходу. Она сделала вид, что ей все равно.
В столовой он обнаружил Ширин, занятую кормежкой отрока, которого он помнил — при наборе в ополчение отрок представился ему как «мразь подзаборная».
— Его зовут Завал, — сообщила Ширин. — Он сказал, что знает тебя.
— Знаю его, — заверил отрок с набитым ртом.
— Да, мы немного знакомы, — подтвердил Гостемил. — Один из самых достойных защитников города. Лично перетащил к Десятинной два камня. И третий бы перетащил, но увлекся киданием в костер веток. Искры его заворожили. Тем не менее, сделал больше, чем все сбежавшие ратники вместе взятые, к примеру.
— Защитник хоть куда, — сказала Ширин.
— Согласен.
— Я только поем и сразу уйду, — сказал Завал.
— Не ешь так быстро, — велела Ширин. — Это вредно.
— Зачем же уходить? — удивился Гостемил. — Посиди еще, время раннее.
Поддерживаемый под руку чудью, Хелье вошел в столовую.
— Ранен? — спросил Гостемил.
— Царапина, ничего страшного, — Хелье пожал плечами. — О! Хорошо здесь, тепло. У меня в спальне холод жуткий. Печь старая, надо бы переложить… Ах ты, забыл совсем! Орвокки, будь другом, сбегай в спальню, там калита на ховлебенке лежит, принеси.
Орвокки кивнула, широко открывая глаза, и пошла обратно. Хелье опустился на скаммель, прижимая ладонь к ребрам, и поморщился. Завал, возле которого присел Хелье, придвинул ближе к себе плошки, из которых беспорядочно ел, и покосился на новоприбывшего. Гостемил засмеялся.
— Не бойся, не отберут, — сказал он.
— Да, так все говорят, — возразил Завал. — А как зазеваешься, так и нет уже, схвитили все.
Гостемил, Хелье, и Ширин засмеялись.
— Илларион заходил, и сказал, что еще зайдет, — сообщила Гостемилу Ширин.
— Наверное ты ему нравишься, — предположил Гостемил.
Ширин сделала скептическое лицо.
— Не обращай внимания, — посоветовал ей Хелье. — Такой уж у тебя отец. Лишь бы ляпнуть что-нибудь.
Вскоре вернулась Орвокки с калитой, отдала Хелье, села рядом с ним и опустила глаза.
— Орвокки, — обратился к ней Гостемил, — тебе не холодно? Что-то ты одета легко. А может, меня просто знобит, не знаю.
Орвокки уставилась на него круглыми глазами.
— Чего ты все время таращишься? — спросил ее Завал недовольным тоном. — Есть человеку мешаешь.
Она уставилась на Завала.
— Не обращай внимания, — сказал ему Гостемил. — Это город так на людей неподготовленных действует.
— Это точно, — согласился с ним Хелье. — Вполне балаганный город. Все новые ужасно удивляются и глаза таращат. Я помню этот взгляд — у меня такой же был, когда я впервые Киев увидел. А сейчас я стал, как все жители, обыкновенный киевлянин. Из того же балагана. Поэтому не таращусь.