Страница:
— С яблоком еще дело было… — Хелье повертел в руке воображаемое яблоко. — Самой прекрасной богине… отдашь мне, получишь Хелен…
— Осторожно!
Хелье замер.
— Что?
И заметил остов коня в таящем снегу.
— Что же это, — возмутился он, — Ярослава нет в городе, так в детинце и прибирать не надо? Возле самой церкви! Свиньи.
Он хотел отпихнуть череп коня в сторону.
— Не трогай его ногой, а то вдруг будет то же, что с твоим тезкой.
— Каким тезкой? А, да…
— Родоначальником.
Хелье кивнул. И подумал, что будь он лет на пятнадцать моложе, обязательно бы поставил ногу на череп коня, искушая судьбу. С возрастом люди становятся благоразумнее. Не все, но значительная часть.
— Дочь красивая у тебя? Прости, что быстро беседуем, совершенно не вальяжно, но скоро начнется штурм, а чем закончится — неизвестно. Сколько лет ей?
— Восемнадцать, — сказал Гостемил. — Красивая. Не очень умная. Ужасно милая. А я — скотина последняя. Я ее послал к Ярославу с грамотой. Вот он идет к Киеву с войском, всех будет спасать и наставлять на путь праведный, и дань собирать, а все благодаря моей дочери!
Гостемилу было и горько, и приятно это говорить. И страшно тоже. А у Хелье был, почему-то, отсутствующий взгляд. Он поддерживал разговор, говорил все, как всегда, но что-то в выражении лица сигтунца было явно не так. Отрешенный взгляд какой-то.
— Что это ты мне ее расхваливаешь? — осведомился Хелье. — Думаешь за Нестора ее выдать?
А было бы забавно… то есть, неплохо, подумал Гостемил.
— Нестор на ней не женится, — сказал Хелье. — Я вообще сомневаюсь, что он когда-нибудь женится. Знаешь, я встречался с Папой Римским!
— Что-то ты, Хелье, не такой, как всегда. Случилось что-то? При чем тут Папа Римский?
Хелье некоторое время молчал.
— Не хочешь — не говори.
— Дира я похоронил, Гостемил. В Полонии. Дир погиб. У меня на глазах.
— А…
Гостемил помнил Дира, и даже по-своему его любил, но все-таки именно с Хелье Дир был близок в прошлом, и недавно, судя по тому, что сказал Хелье, они снова сошлись и успели пообщаться, подружить, повеселиться вместе. А Гостемила в прошлом Дир слегка чужался.
— Жалко, — сказал Гостемил.
— Сил нет, — подтвердил Хелье. — И, наверное, я всему виной.
— Так не бывает. Ты себя зря винишь, я уверен. Как это случилось?
Хелье немного подумал.
— Дир отдал жизнь за Христа, — неожиданно сказал он.
— А? — Гостемил решил, что он не так расслышал.
— Умер как мученик. За Христа.
— Он стал христианином?
— Нет.
— Крестился?
— Нет.
— А что же…
Хелье развел руками.
— Так вышло.
Он поднял голову и посмотрел на крест на верхушке Десятинной, в отсветах пожара. Гостемил тоже посмотрел вверх, а затем оба перекрестились — Гостемил справа налево, Хелье слева направо.
С внешний стороны детинца послышался неясный шум.
— Будут лупить тараном, — предупредил Хелье. — Я пойду, пожалуй. Держись, Гостемил, скоро придет помощь. Хочешь, я по пути к пристани слегка их задержу? Таранящих?
— Нет, спеши на пристань.
— Правильно… Э! Надо бы засвидетельствовать почтение дуре Ингегерд.
— Время…
— Все равно иду через церковь.
— Мы завалили лаз.
— Есть другой.
— Где?
— В подвале… — Хелье оценивающе посмотрел на Гостемила. — Не пролезешь. И княгиня не пролезет, и даже Владимир.
— Ты выше и шире Владимира.
— Да, но ему не хватит гибкости. Анька, возможно, пролезет, а Элисабет нет. Корова.
— Откуда ты знаешь, кто в церкви?
Хелье хмыкнул.
— Такая особенность у меня, знаю все, что мне знать нужно. Этим я отличаюсь от спьенов, которые знают то, что нужно знать их господам. Ладно. Бог в помощь, Гостемил.
— Бог в помощь, Хелье.
Они еще раз обнялись.
— Ежели выживем, — сказал Гостемил, — обязательно сразу тебе в баню нужно, Хелье. Уж не мальчик ты. Запах застарелого пота у взрослых мужчин весьма неприятен.
Хелье поджал губы и направился к дверям Десятинной.
— А бороду не сбривай! — крикнул вдогонку Гостемил. — Борода у тебя жиденькая, но без нее ты становишься похож на древнегреческого мужеложца.
— А у тебя залысины до макушки! — крикнул в ответ Хелье, не оборачиваясь.
— Это признак благородной вирильности, — заверил его Гостемил зычным басом.
Смеясь, Хелье вошел в церковь. И слегка посерьезнел. Перекрестившись на алтарь, он оглядел неф — Ингегерд уже бежала навстречу, и повисла у него на шее.
— Здравствуй, дура тощая, — сказал он ей. — Не прижимайся ко мне грудью невзрачной, сотрешь ведь.
Она поцеловала его в обе щеки.
— Хелье! — отодвинулась и посмотрела в глаза. — Где мой муж?
— Скоро будет, — пообещал ей Хелье. — Он задержался в кроге. Пьяница у тебя муж.
Подошла Анька-перс, тоненькая, угловатая, но крепче и красивее, чем Ингегерд в ее возрасте, потупилась, сказала:
— Здрасте.
Приблизилась шагом домохозяйки пухлая Элисабет, покраснела, сказала:
— Здравствуй, Хелье.
— Здравствуйте, пигалицы, — Хелье улыбнулся им. — Я только поприветствовать зашел, и прямо сейчас вынужден вас покинуть. Для тебя, Анька, у меня были пряники, но по дороге на меня напали лапландские медведи, и пришлось им пряники скормить. Завтра еще куплю.
— Порядок, спасибо, — сказала Анька.
Ингегерд украдкой перекрестила его.
Он коротко поклонился и бегом направился к боковой двери, ведущей в подвал. Забравшись через потайную дверцу в лаз, он услышал глухой удар и почувствовал, как дрогнуло дно лаза. Фатимиды задействовали таран.
На этот раз его задержала на севере стычка какого-то подразделения ярославовых войск с чудью. Мажид решил, что ему от этой стычки что-то перепадет, на хороших условиях. Перепало меньше, чем он рассчитывал — четверо юношей и две девушки, и при этом воин, продавший ему этих пленных, заломил цену вполне рыночную, и Мажид ужасно расстроился.
Одиннадцать рабов умерли в пути. Сорок две женщины и тридцать мужчин — семь охранников — обычная работорговая арифметика, один охранник на примерно десять рабов — караван прибыл на семи кнеррир в заснеженный Киев.
На пристани Мажида встретили фатимиды, дюжина здоровенных молодцов, охраняющих жестяные бочки с греческим огнем. Посветили факелами, проверили кнеррир, убедились, что это не замаскированные воины Ярослава, а просто рабы — голодные и замерзшие. Фатимиды посочувствовали Мажиду — позволили ему вывести живой товар на берег и затолкать в крог, где горел в печи огонь и грелась фатимидская смена. Едой поделились только с самим Мажидом и охраной — рабов не накормили, ибо припасов и так оставалось мало. Последний, седьмой кнорр разгружать повременили — замерзли. Ушли в крог, вышла на пристань вторая смена, согретая жирной едой и вином. Потребление бодрящих напитков запрещено магометанам, но имам, пришедший с воинами в Киев, временно снял запрет — вино хорошо согревает.
В седьмом кнорре поняли, что о них могут и забыть, и начали было роптать, но замолкли, увидев, как какая-то тень, едва заметная, скользнула по кромке пристани. Кнорр качнулся слегка, и человек мягко скатился в него, упал на живот, приподнялся на локтях — таким образом, что с пристани увидеть его было нельзя.
— Эй, — тихо сказал человек, — по-шведски или по-славянски понимаете?
Они понимали. И даже заговорили, растягивая и выпевая гласные, стуча зубами от холода, прикрытые затхлыми тряпками, кашляя.
— Тише, тише. Важно, чтобы нас не услышали. Хотите согреться?
Чудь хотела согреться.
— Замечательно, — одобрил Хелье. — Вот вам случай. Слушайте внимательно и молчите, повторять не буду. Сейчас я нескольких из вас освобожу от цепи. Первые четверо освобожденных сделают то, о чем я попрошу, а остальные, пока первые четверо заняты, освободятся сами. Делать надо вот что — не двигаться и ждать. Я пока что займу тех, что шляются по пристани. Пока я их развлекаю, первые четверо идут к жестяным бочкам, пригнувшись, чтобы их не заметили, и прячутся за ними. Затем я им подкину… со временем… пики со стальными наконечниками. Этими пиками они сделают отверстия у основания каждой бочки, такие, чтобы то, что в бочке, текло наружу. В общем, это все. Добавлю лишь, что если освобожденные, вместо того, чтобы прятаться за бочки, попытаются бежать, из города их не выпустят. Невооруженных в городе не осталось, и либо фатимиды, либо варанги, либо киевляне, бегущих убьют. А если все сложится благополучно, я сделаю так, чтобы вас всех отпустили. И даже денег на дорогу получите — полгривны каждый. Согласны?
Чудь была согласна. Ни одного возражения. Хелье это не понравилось, но выбирать не приходилось.
Вытащив из сапога нож, он снял рукавицу с правой руки и легко разомкнул замок первой цепи. Затем проделал тоже самое со вторым замком, освободив чудскую девушку, после чего передал нож третьему рабу и, улучив момент, когда все фатимиды, человек десять, смотрели в другую сторону, выскочил из кнорра, распрямился, и пошел к ним спокойным шагом. Фатимиды обернулись.
— А вот ты вот, — сказал громко Хелье, показывая на одного из них пальцем. — Да, ты.
Фатимид что-то ответил по-арабски.
— Нет, неправильно, — возразил Хелье. — Сейчас не о том.
Спокойный тон варанга дал им понять, что опасности нет. Вне христианских стран люди говорят весело, зло, ласково, сердито, умильно, сварливо, холодно — как угодно, но редко употребляют ровные, спокойные интонации — и по недостатку опыта плохо в них разбираются.
— Я про пику твою. А ну, дай сюда.
Хелье выхватил из руки фатимида пику так быстро, что тот растерялся. И остальные тоже слегка растерялись. Сняв рукавицу, Хелье тронул наконечник указательным пальцем.
— Неправильная пика, — он покачал головой. Поглядев на остальных, он повторил с упреком, — Видите? Неправильная. А вот ты! — он указал на другого фатимида. — Да, ты. Какая у тебя пика?
Переложив пику в левую руку, он вытянул указательный палец по направлению пики второго фатимида. Фатимид осмотрел свою пику и не нашел в ней ничего примечательного — и вопросительно обвел взглядом товарищей и Хелье.
— Да вот же, вот, — продолжал Хелье, указывая на наконечник пики, которую держал в руке. — вот, видишь? — Он помахал рукой, приглашая фатимида сравнить две пики.
В конце концов фатимид протянул пику вперед, держа ее параллельно пике в руке Хелье. Тогда свободной рукой Хелье выхватил у него пику.
Теперь у него были две пики. Одной из них он ударил ближайшего фатимида в лоб, как палкой. Фатимид схватился за лоб и отступил на шаг, вскрикнув. Хелье пнул второго фатимида сапогом под колено, и второй пикой ударил, полуоборотившись, третьего в висок, и третий рухнул на утрамбованный снег. Хелье отскочил к жестяным бочкам, перепрыгнул через них, и сунул пики в протянутые руки двух освобожденных. Двух. Женщин. Остальные освобожденные — не то прятались в лодке, не то решили все-таки, несмотря на предупреждение, попытать счастья в бегах. Хелье выхватил сверд и вскочил на жестяную бочку. Фатимиды со свердами в руках бежали к нему.
Издав свой излюбленный лапландский боевой клич, «Уи-уи-уи!», Хелье ринулся в самую их гущу, отбил два удара, ранил одного фатимида, и перешел в «паучью защиту», которую давно не практиковал — она предназначалась для драки на скользкой поверхности.
У человека две ноги, две точки опоры, и для поддержания равновесия этого недостаточно. Человек с младенчества учится балансировать на двух опорах. Учится долго. Двуногих столов и скаммелей не бывает. Для равновесия нужны как минимум три опоры. В добавление к двум стопам у человека есть — два колена, две ладони, два локтя, два плеча, две ягодицы — главное, чтобы из всех перечисленных точек три всегда обеспечивали равновесие. Две — мало. Четыре — много. Столы о трех ногах никогда не качаются. Также, правилами «паучьей защиты» не допускается, чтобы для опоры были задействованы сразу обе ладони, потому что в одной из рук всегда наличествует сверд. Если нужно задействовать правую ладонь, сверд моментально переходит из правой руки в левую, и наоборот. Также при «паучьей защите» допускаются, но не поощряются, движения в стороны — скользкая поверхность, в виду отсутствия трения, лучше всего способствует вертикальному, а не диагональному, отталкиванию. Если смотреть на «паучью защиту» со стороны, кажется, что перед тобою непрерывно и хаотично вертится шар, из которого то и дело, как жало, выскакивает лезвие. А «паучьей» защита называлась, возможно, потому, что пауки никогда не падают, где стоят.
Фатимиды сперва попытались «паука» зарубить — но у них не было опыта свердомахания на утрамбованном снегу и, махнув свердом, каждый терял равновесие и падал, ужаленный выскочившим из «паука» клинком. Некоторые попробовали «паука» заколоть — и теряли сверды, и один потерял часть руки. Помимо этого, они наскакивали друг на друга, скользя и размахивая руками.
«Паук» переместился в сторону и распрямился.
Тем временем рабыни, сжимая замерзшими до синевы руками пики, с остервенением долбили жестяные бочки. Из четырех уже текла на снег неприятно пахнущая темноватая жидкость. Врубившись в основание пятой бочки, рабыня попыталась вытащить пику и не смогла — пика застряла. Сев на снег, рабыня уперлась в бочку ногами в берестовых лапотогах и в два рывка выдрала пику из жести, крикнув при этом нечленораздельно. Крик услышали.
Двое из шести стоящих на ногах фатимидов кинулись к бочкам, скользя и подбадривая себя криками. Увидев двух рабынь, они подняли сверды, а чтобы не потерять равновесие, взялись свободными руками за бочки. Одна рабыня отпрыгнула в сторону, а сидящая на снегу решила, что ей настал конец и закрылась рукой от удара.
Но ей не настал конец. Хелье, необъяснимым образом очутившись возле фатимида, поймал рубящий удар клинком, и лбом ударил противника в ухо, чуть ниже шапки, а второму фатимиду, махнув свердом, разрезал шею.
Осталось четверо фатимидов — яростных, униженных. Забыв об осторожности, они побежали к Хелье. Молниеносно вложив сверд в ножны, сигтунец поднял оброненный поверженным противником факел, перепрыгнул через гряду бочек, схватил сидящую на снегу рабыню за предплечье, поднял ее на ноги и, бросив факел в разлившуюся по снегу темноватую жижу, поспешил прочь, волоча рабыню за собой.
Загорелось, как он и предполагал, резво и весело, языки пламени взлетели на высоту человеческого роста, а затем случилось непредвиденное.
Секрет константинопольских пироумельцев состоял не в ингредиентах «греческого огня», но в точности пропорции смешивания. Жидкость в бочках на киевской пристани смешивали не в Константинополе, а в Черной Грязи. Смешивали на глаз, по памяти, и состав разнился от бочки к бочке. Половина бочек была таким образом непригодна для ведения боевых действий, а в той бочке, из-за которой чуть не погибла рабыня, содержалось слишком большое количества вещества, свойствами напоминающего бертолиеву соль, но отличающегося от нее степенью стойкости, кое вещество в определенных обстоятельствах, особенно в некоторых смесях (как, к примеру, дистиллят нафты, использовавшийся в «греческом огне»), становится взрывоопасным.
Невероятный, устрашающий грохот потрясь пристань и весь Подол, и слышен был во всех концах города. Четверо фатимидов погибли в этом первом в истории Киева взрыве. Хелье и обеих рабынь, успевших, к счастью, убежать от эпицентра на двадцать шагов, отбросило и швырнуло на снег взрывной волной.
Хелье не потерял самообладания — не успел. Сознание куда-то завалилось, вышло, заскочило за угол, выглянуло и сделало неприличный жест. В следующий момент он очнулся и без труда вскочил на ноги. Вернее, это ему так подумалось. Когда он действительно очнулся, то обнаружил, что, взяв его за предплечья, рабыни волокут его по снегу в глубокую тень, возможно к кнорру.
— Хо! — сказал он. — Не так резво!
Они остановились. Он ощупал себя — все было на месте, ничего не болело. Он попытался подняться на ноги и не смог. Попытался еще раз. С третьей попытки ему это удалось. За спиной — лавка сапожника. Рабыни, оказалось, догадались затащить его в палисадник.
Хелье выглянул из палисадника. Сперва он ничего особенного, кроме огненного столба, не заметил, но, прищурившись, разглядел в отсветах пламени, как над черной гладью Днепра возник парус, а за ним второй, и третий. Затем второй парус исчез. Возможно, войско планировало подойти к Киеву в полной темноте, незамеченным, и не рассчитывало встретить на пристани источник света, по яркости вдвое или втрое превосходящий луну. Паруса спешно убирали. Но было поздно — подходящих заметили.
С берега в Днепр полетели стрелы. Войско дало ответный залп.
— Вперед, вперед, орлы! — крикнул он, кривя губы — слово «орлы» ему понравилось, но не так, как оно нравится серьезным полководцам.
Остаточные фатимиды обратились в бегство. Гостемил выбежал за ними.
Да, на пристани горело. А над гладью Днепра россыпями появлялись движущиеся огненные точки.
Стрелы, понял Гостемил. В ближнем бою по противнику таким количеством зажженных стрел не бьют — значит, противник далеко. Стрел много — значит, у противника больше, чем отряд. Стрелы летят в Днепр — значит, противник приближается к пристани по воде. Сомнений не осталось — войско Ярослава прибыло. Молодец, Нимрод! Дочка моя любимая, Ширин, золотая, ненаглядная — молодец! Хелье — умница Хелье! Однако, нужно идти на помощь.
Гостемил огляделся, приблизился к трупу фатимида, и поднял с грязного снега прямоугольный железный щит с загнутыми краями. Лет тридцать я на санках не катался, подумал он.
Отойдя к Думному Проулку, пустынно-парковому, не тронутому фатимидами по незнанию, он положил щит на снег, сел на него, сверд пристроил себе на колени, и сказал:
— Ну, поехали, что ли.
Но щит ехать не желал. Гостемил оттолкнулся руками. Щит проехал на три шага вперед. Гостемил еще раз оттолкнулся, и щит, переехав бугор, неожиданно резво устремился вниз, набирая скорость.
Думный Проулок стал загибаться влево. Гостемил, орудуя свердом как рулем, уточнил курс, затем попытался еще раз уточнить, но перестарался. Щит крутанулся вокруг оси, продолжая скользить вниз, и Гостемил обнаружил, что едет задом. Тогда он выбросил обе ноги за край щита и стал тормозить пятками. И остановился.
Поправив бальтирад, он встал, затем припал на колени, лег пузом на щит, и оттолкнулся руками.
Так оказалось легче. Щит заскользил вниз, быстрее и быстрее, а для выравнивания курса достаточно было вытянуть руку в бок и положить на снег. И все-таки, ближе к середине холма, Гостемил не рассчитал. Думный Проулок кончился, уперся в поперечную улицу, и скорость для поворота оказалась слишком велика. Гостемил завалился на бок, а щит ударился в забор палисадника.
Поднявшись, Гостемил подобрал щит и пробежал до угла, тускло освещенного отсветами факелов и заревом. И снова лег животом на щит. Спуск, названия которого Гостемил не знал, сразу начал поворачивать — опять же влево, и Гостемил понял, что уходит в сторону от пристани. Тем не менее, он решил доехать до реки, а потом пройти вдоль берега. Но и этот его план оказался несостоятельным — чем больше приближался он к берегу, тем темнее становилось кругом. Гостемил соскочил со щита и пошел быстрым шагом по поперечной улице, а затем побежал.
Когда он добрался наконец до пристани, сражение было уже в полном разгаре. В отсветах горящих бочонков с греческим огнем мелькали тени, сверкала сталь. Шум стоял неимоверный, тут и там слышались крики — то кровожадные, то жалкие. Гостемил, стоя в пятидесяти шагах от свалки, пытался разглядеть, кто с кем сражается. Частокол мачт у пристани подтвердил предположение Гостемила о том, что князь с войском прибыл в Киев.
Коня бы мне, подумал Гостемил, вынимая сверд.
Словно в ответ на эту мысль мимо него в сторону сражения проскакали несколько конников, и один из них выпал из седла рядом с Гостемилом, сраженный стрелой. Гостемил ухватил коня под узцы. Конь взвился на дыбы и хотел было освободиться, но быстро понял, с какой крепкой рукой имеет дело. Гостемил вскочил в седло.
Объехав центр свалки, он приблизился к самому краю пристани, вглядываясь в лица, и почти сразу увидел знакомого.
— Окрас! — крикнул он ратнику. — Где князь?
Окрас, выбираясь на берег, показал рукой в северном направлении.
— В крайнем драккаре.
— Девушка с ним?
— Какая девушка?
Гостемил бросил коня в галоп, сбив, не особо разбирая, где свои а где враги, нескольких человек. И вдруг справа по ходу заметил Хелье.
Варанг смоленских кровей противостоял пяти воинам в черном. Судя по движениям Хелье, он очень устал. Гостемил осадил коня, развернул, и полетел на воинов, крича, «Ну я вас, студни чумазые!»
На круп коня прыгнули сзади, Гостемил почувствовал, как рука обвилась вокруг его шеи. Схватив эту руку, он быстро качнулся в сторону, выскальзывая из седла и одновременно подминая врага под себя. Упав на него плашмя, не выпуская сверд, Гостемил убедился, что вывел захватчика из строя, и вскочил на ноги. На него тут же навалились двое, и он ранил обоих, а третьего, зашедшего со спины, обезвредил Хелье.
Все новые и новые воины выскакивали из драккаров и сразу ввязывались в драку, и вскоре фатимиды стали отступать — вверх по склону, прочь от пристани. Оглядевшись, Гостемил решил было пробиваться к крайним драккарам, но тут дорогу ему преградил человек в черном, одного с ним роста, давешний переговорщик.
— Тебя-то мне и нужно, — хрипло и мстительно сказал он, коверкая звуки.
— Шахин, я не буду с тобой драться.
Он еле успел увернуться от удара, отскочил, выставил вперед сверд. Великан несколько раз махнул лезвием.
— Шахин, прекрати сейчас же! — потребовал Гостемил.
Но воин в черном прекращать не собирался. Гостемил отступил на шаг, и еще на шаг. Воин теснил его к забору какой-то лавки, странным образом не охваченной еще огнем. Гостемил начал маневрировать, но каждый раз воин преграждал ему путь. Гостемил попробовал, сделав обманное движение, проскочить у воина под локтем, не рассчитал, и следующим ударом воин выбил сверд у него из руки.
— Осторожно!
Хелье замер.
— Что?
И заметил остов коня в таящем снегу.
— Что же это, — возмутился он, — Ярослава нет в городе, так в детинце и прибирать не надо? Возле самой церкви! Свиньи.
Он хотел отпихнуть череп коня в сторону.
— Не трогай его ногой, а то вдруг будет то же, что с твоим тезкой.
— Каким тезкой? А, да…
— Родоначальником.
Хелье кивнул. И подумал, что будь он лет на пятнадцать моложе, обязательно бы поставил ногу на череп коня, искушая судьбу. С возрастом люди становятся благоразумнее. Не все, но значительная часть.
— Дочь красивая у тебя? Прости, что быстро беседуем, совершенно не вальяжно, но скоро начнется штурм, а чем закончится — неизвестно. Сколько лет ей?
— Восемнадцать, — сказал Гостемил. — Красивая. Не очень умная. Ужасно милая. А я — скотина последняя. Я ее послал к Ярославу с грамотой. Вот он идет к Киеву с войском, всех будет спасать и наставлять на путь праведный, и дань собирать, а все благодаря моей дочери!
Гостемилу было и горько, и приятно это говорить. И страшно тоже. А у Хелье был, почему-то, отсутствующий взгляд. Он поддерживал разговор, говорил все, как всегда, но что-то в выражении лица сигтунца было явно не так. Отрешенный взгляд какой-то.
— Что это ты мне ее расхваливаешь? — осведомился Хелье. — Думаешь за Нестора ее выдать?
А было бы забавно… то есть, неплохо, подумал Гостемил.
— Нестор на ней не женится, — сказал Хелье. — Я вообще сомневаюсь, что он когда-нибудь женится. Знаешь, я встречался с Папой Римским!
— Что-то ты, Хелье, не такой, как всегда. Случилось что-то? При чем тут Папа Римский?
Хелье некоторое время молчал.
— Не хочешь — не говори.
— Дира я похоронил, Гостемил. В Полонии. Дир погиб. У меня на глазах.
— А…
Гостемил помнил Дира, и даже по-своему его любил, но все-таки именно с Хелье Дир был близок в прошлом, и недавно, судя по тому, что сказал Хелье, они снова сошлись и успели пообщаться, подружить, повеселиться вместе. А Гостемила в прошлом Дир слегка чужался.
— Жалко, — сказал Гостемил.
— Сил нет, — подтвердил Хелье. — И, наверное, я всему виной.
— Так не бывает. Ты себя зря винишь, я уверен. Как это случилось?
Хелье немного подумал.
— Дир отдал жизнь за Христа, — неожиданно сказал он.
— А? — Гостемил решил, что он не так расслышал.
— Умер как мученик. За Христа.
— Он стал христианином?
— Нет.
— Крестился?
— Нет.
— А что же…
Хелье развел руками.
— Так вышло.
Он поднял голову и посмотрел на крест на верхушке Десятинной, в отсветах пожара. Гостемил тоже посмотрел вверх, а затем оба перекрестились — Гостемил справа налево, Хелье слева направо.
С внешний стороны детинца послышался неясный шум.
— Будут лупить тараном, — предупредил Хелье. — Я пойду, пожалуй. Держись, Гостемил, скоро придет помощь. Хочешь, я по пути к пристани слегка их задержу? Таранящих?
— Нет, спеши на пристань.
— Правильно… Э! Надо бы засвидетельствовать почтение дуре Ингегерд.
— Время…
— Все равно иду через церковь.
— Мы завалили лаз.
— Есть другой.
— Где?
— В подвале… — Хелье оценивающе посмотрел на Гостемила. — Не пролезешь. И княгиня не пролезет, и даже Владимир.
— Ты выше и шире Владимира.
— Да, но ему не хватит гибкости. Анька, возможно, пролезет, а Элисабет нет. Корова.
— Откуда ты знаешь, кто в церкви?
Хелье хмыкнул.
— Такая особенность у меня, знаю все, что мне знать нужно. Этим я отличаюсь от спьенов, которые знают то, что нужно знать их господам. Ладно. Бог в помощь, Гостемил.
— Бог в помощь, Хелье.
Они еще раз обнялись.
— Ежели выживем, — сказал Гостемил, — обязательно сразу тебе в баню нужно, Хелье. Уж не мальчик ты. Запах застарелого пота у взрослых мужчин весьма неприятен.
Хелье поджал губы и направился к дверям Десятинной.
— А бороду не сбривай! — крикнул вдогонку Гостемил. — Борода у тебя жиденькая, но без нее ты становишься похож на древнегреческого мужеложца.
— А у тебя залысины до макушки! — крикнул в ответ Хелье, не оборачиваясь.
— Это признак благородной вирильности, — заверил его Гостемил зычным басом.
Смеясь, Хелье вошел в церковь. И слегка посерьезнел. Перекрестившись на алтарь, он оглядел неф — Ингегерд уже бежала навстречу, и повисла у него на шее.
— Здравствуй, дура тощая, — сказал он ей. — Не прижимайся ко мне грудью невзрачной, сотрешь ведь.
Она поцеловала его в обе щеки.
— Хелье! — отодвинулась и посмотрела в глаза. — Где мой муж?
— Скоро будет, — пообещал ей Хелье. — Он задержался в кроге. Пьяница у тебя муж.
Подошла Анька-перс, тоненькая, угловатая, но крепче и красивее, чем Ингегерд в ее возрасте, потупилась, сказала:
— Здрасте.
Приблизилась шагом домохозяйки пухлая Элисабет, покраснела, сказала:
— Здравствуй, Хелье.
— Здравствуйте, пигалицы, — Хелье улыбнулся им. — Я только поприветствовать зашел, и прямо сейчас вынужден вас покинуть. Для тебя, Анька, у меня были пряники, но по дороге на меня напали лапландские медведи, и пришлось им пряники скормить. Завтра еще куплю.
— Порядок, спасибо, — сказала Анька.
Ингегерд украдкой перекрестила его.
Он коротко поклонился и бегом направился к боковой двери, ведущей в подвал. Забравшись через потайную дверцу в лаз, он услышал глухой удар и почувствовал, как дрогнуло дно лаза. Фатимиды задействовали таран.
* * *
Караванщик Мажид не рассчитал ветер и течение, и причалил к киевской пристани вечером, в темноте. Работорговый сезон уже кончился — менее упрямые караванщики, использовавшие киевский путь, завершали последние сделки в теплых краях, расставаясь с товаром, перед отъездом домой на зимовку. Мажид запозднился, следовало ему махнуть рукой и ехать себе в Багдад — повидать родню, а затем в отпуск на зиму, в Константинополь, где ждали его рестораторы, путаны, теплое море, парки, и презренные неверные, обожающие персидское золото. Обладая врожденной сметкой, обаятельный, свойский, Мажид мог бы сделать себе карьеру на любом поприще — если бы не происхождение. Арабов в Багдаде не жаловали. А в Каир или Иберию переехать мешали семейные обстоятельства. Мажид ухаживал за хворающим отцом и воспитывал нескольких братьев и сестер — матери их, заболев во время путешествия в Каир чумой, посажены были властями в карантин и скоропостижно скончались. Отец выжил, но часто хворал впоследствии. Нужно было кормить их всех, а помимо этого Мажид женился на персиянке, отбив ее у багдадского вельможи, а персиянка оказалась требовательная и капризная, и не упускала случая упомянуть, что ради «арабского отродья» отказала человеку из хорошего дома. Было у нее с Мажидом нечто вроде соглашения — она ему статус, он ей благополучие и роскошь. Мажид пытался сперва утвердиться в качестве ученого философа, освоил греческий язык, делал успехи, но доходы от учености — символика в чистом виде. В то время в Багдаде историей и философией занимались в основном отпрыски богатых семей, а также христиане из арабов. Багдадский халифат, самый терпимый, прижимал христиан не слишком сильно — что в конечном счете и привело к расцвету восточного просвещения. Так или иначе, чтобы удовлетворять запросы супруги (и, возможно, завести вторую супругу, поскромнее, попроще, дабы можно было отдохнуть и утешиться), а также для того, чтобы пореже бывать дома, где ему приходилось выслушивать упреки и терпеть скандальные крики — супруга ненавидела больного зятя, а он ее — Мажид ударился в каравановождение. С зимовки в Константинополе он возвращался в Багдад в марте и, проведя две недели в совершеннейшем аду, отправлялся на север, как раз ко времени вскрытия рек. Научившись славянским наречиям, он порою забирался в непролазную глушь и там за золото, специи, шелка покупал «пленных» у какого-нибудь местного правителя. На северо-востоке все правители его знали, и охотно предоставляли товар. Если действительных пленных не было (войны на севере велись не постоянно, а от случая к случаю), правители просто отправляли своих воинов в какое-нибудь из ближних поселений, и воины отлавливали там юношей и девушек покрасивее да покрепче. На обратном пути Мажид останавливался — когда у волока, когда в прибрежном городе, наводил справки, и вскоре к нему прибывали — то литовцы, то новгородцы, то варанги из Ладоги — с дополнительными порциями живого товара. Мажид доезжал до Киева и там, обычно в июле-августе, перепродавал товар караванщикам, следующим на юг и на запад, а сам снова возвращался на север.На этот раз его задержала на севере стычка какого-то подразделения ярославовых войск с чудью. Мажид решил, что ему от этой стычки что-то перепадет, на хороших условиях. Перепало меньше, чем он рассчитывал — четверо юношей и две девушки, и при этом воин, продавший ему этих пленных, заломил цену вполне рыночную, и Мажид ужасно расстроился.
Одиннадцать рабов умерли в пути. Сорок две женщины и тридцать мужчин — семь охранников — обычная работорговая арифметика, один охранник на примерно десять рабов — караван прибыл на семи кнеррир в заснеженный Киев.
На пристани Мажида встретили фатимиды, дюжина здоровенных молодцов, охраняющих жестяные бочки с греческим огнем. Посветили факелами, проверили кнеррир, убедились, что это не замаскированные воины Ярослава, а просто рабы — голодные и замерзшие. Фатимиды посочувствовали Мажиду — позволили ему вывести живой товар на берег и затолкать в крог, где горел в печи огонь и грелась фатимидская смена. Едой поделились только с самим Мажидом и охраной — рабов не накормили, ибо припасов и так оставалось мало. Последний, седьмой кнорр разгружать повременили — замерзли. Ушли в крог, вышла на пристань вторая смена, согретая жирной едой и вином. Потребление бодрящих напитков запрещено магометанам, но имам, пришедший с воинами в Киев, временно снял запрет — вино хорошо согревает.
В седьмом кнорре поняли, что о них могут и забыть, и начали было роптать, но замолкли, увидев, как какая-то тень, едва заметная, скользнула по кромке пристани. Кнорр качнулся слегка, и человек мягко скатился в него, упал на живот, приподнялся на локтях — таким образом, что с пристани увидеть его было нельзя.
— Эй, — тихо сказал человек, — по-шведски или по-славянски понимаете?
Они понимали. И даже заговорили, растягивая и выпевая гласные, стуча зубами от холода, прикрытые затхлыми тряпками, кашляя.
— Тише, тише. Важно, чтобы нас не услышали. Хотите согреться?
Чудь хотела согреться.
— Замечательно, — одобрил Хелье. — Вот вам случай. Слушайте внимательно и молчите, повторять не буду. Сейчас я нескольких из вас освобожу от цепи. Первые четверо освобожденных сделают то, о чем я попрошу, а остальные, пока первые четверо заняты, освободятся сами. Делать надо вот что — не двигаться и ждать. Я пока что займу тех, что шляются по пристани. Пока я их развлекаю, первые четверо идут к жестяным бочкам, пригнувшись, чтобы их не заметили, и прячутся за ними. Затем я им подкину… со временем… пики со стальными наконечниками. Этими пиками они сделают отверстия у основания каждой бочки, такие, чтобы то, что в бочке, текло наружу. В общем, это все. Добавлю лишь, что если освобожденные, вместо того, чтобы прятаться за бочки, попытаются бежать, из города их не выпустят. Невооруженных в городе не осталось, и либо фатимиды, либо варанги, либо киевляне, бегущих убьют. А если все сложится благополучно, я сделаю так, чтобы вас всех отпустили. И даже денег на дорогу получите — полгривны каждый. Согласны?
Чудь была согласна. Ни одного возражения. Хелье это не понравилось, но выбирать не приходилось.
Вытащив из сапога нож, он снял рукавицу с правой руки и легко разомкнул замок первой цепи. Затем проделал тоже самое со вторым замком, освободив чудскую девушку, после чего передал нож третьему рабу и, улучив момент, когда все фатимиды, человек десять, смотрели в другую сторону, выскочил из кнорра, распрямился, и пошел к ним спокойным шагом. Фатимиды обернулись.
— А вот ты вот, — сказал громко Хелье, показывая на одного из них пальцем. — Да, ты.
Фатимид что-то ответил по-арабски.
— Нет, неправильно, — возразил Хелье. — Сейчас не о том.
Спокойный тон варанга дал им понять, что опасности нет. Вне христианских стран люди говорят весело, зло, ласково, сердито, умильно, сварливо, холодно — как угодно, но редко употребляют ровные, спокойные интонации — и по недостатку опыта плохо в них разбираются.
— Я про пику твою. А ну, дай сюда.
Хелье выхватил из руки фатимида пику так быстро, что тот растерялся. И остальные тоже слегка растерялись. Сняв рукавицу, Хелье тронул наконечник указательным пальцем.
— Неправильная пика, — он покачал головой. Поглядев на остальных, он повторил с упреком, — Видите? Неправильная. А вот ты! — он указал на другого фатимида. — Да, ты. Какая у тебя пика?
Переложив пику в левую руку, он вытянул указательный палец по направлению пики второго фатимида. Фатимид осмотрел свою пику и не нашел в ней ничего примечательного — и вопросительно обвел взглядом товарищей и Хелье.
— Да вот же, вот, — продолжал Хелье, указывая на наконечник пики, которую держал в руке. — вот, видишь? — Он помахал рукой, приглашая фатимида сравнить две пики.
В конце концов фатимид протянул пику вперед, держа ее параллельно пике в руке Хелье. Тогда свободной рукой Хелье выхватил у него пику.
Теперь у него были две пики. Одной из них он ударил ближайшего фатимида в лоб, как палкой. Фатимид схватился за лоб и отступил на шаг, вскрикнув. Хелье пнул второго фатимида сапогом под колено, и второй пикой ударил, полуоборотившись, третьего в висок, и третий рухнул на утрамбованный снег. Хелье отскочил к жестяным бочкам, перепрыгнул через них, и сунул пики в протянутые руки двух освобожденных. Двух. Женщин. Остальные освобожденные — не то прятались в лодке, не то решили все-таки, несмотря на предупреждение, попытать счастья в бегах. Хелье выхватил сверд и вскочил на жестяную бочку. Фатимиды со свердами в руках бежали к нему.
Издав свой излюбленный лапландский боевой клич, «Уи-уи-уи!», Хелье ринулся в самую их гущу, отбил два удара, ранил одного фатимида, и перешел в «паучью защиту», которую давно не практиковал — она предназначалась для драки на скользкой поверхности.
У человека две ноги, две точки опоры, и для поддержания равновесия этого недостаточно. Человек с младенчества учится балансировать на двух опорах. Учится долго. Двуногих столов и скаммелей не бывает. Для равновесия нужны как минимум три опоры. В добавление к двум стопам у человека есть — два колена, две ладони, два локтя, два плеча, две ягодицы — главное, чтобы из всех перечисленных точек три всегда обеспечивали равновесие. Две — мало. Четыре — много. Столы о трех ногах никогда не качаются. Также, правилами «паучьей защиты» не допускается, чтобы для опоры были задействованы сразу обе ладони, потому что в одной из рук всегда наличествует сверд. Если нужно задействовать правую ладонь, сверд моментально переходит из правой руки в левую, и наоборот. Также при «паучьей защите» допускаются, но не поощряются, движения в стороны — скользкая поверхность, в виду отсутствия трения, лучше всего способствует вертикальному, а не диагональному, отталкиванию. Если смотреть на «паучью защиту» со стороны, кажется, что перед тобою непрерывно и хаотично вертится шар, из которого то и дело, как жало, выскакивает лезвие. А «паучьей» защита называлась, возможно, потому, что пауки никогда не падают, где стоят.
Фатимиды сперва попытались «паука» зарубить — но у них не было опыта свердомахания на утрамбованном снегу и, махнув свердом, каждый терял равновесие и падал, ужаленный выскочившим из «паука» клинком. Некоторые попробовали «паука» заколоть — и теряли сверды, и один потерял часть руки. Помимо этого, они наскакивали друг на друга, скользя и размахивая руками.
«Паук» переместился в сторону и распрямился.
Тем временем рабыни, сжимая замерзшими до синевы руками пики, с остервенением долбили жестяные бочки. Из четырех уже текла на снег неприятно пахнущая темноватая жидкость. Врубившись в основание пятой бочки, рабыня попыталась вытащить пику и не смогла — пика застряла. Сев на снег, рабыня уперлась в бочку ногами в берестовых лапотогах и в два рывка выдрала пику из жести, крикнув при этом нечленораздельно. Крик услышали.
Двое из шести стоящих на ногах фатимидов кинулись к бочкам, скользя и подбадривая себя криками. Увидев двух рабынь, они подняли сверды, а чтобы не потерять равновесие, взялись свободными руками за бочки. Одна рабыня отпрыгнула в сторону, а сидящая на снегу решила, что ей настал конец и закрылась рукой от удара.
Но ей не настал конец. Хелье, необъяснимым образом очутившись возле фатимида, поймал рубящий удар клинком, и лбом ударил противника в ухо, чуть ниже шапки, а второму фатимиду, махнув свердом, разрезал шею.
Осталось четверо фатимидов — яростных, униженных. Забыв об осторожности, они побежали к Хелье. Молниеносно вложив сверд в ножны, сигтунец поднял оброненный поверженным противником факел, перепрыгнул через гряду бочек, схватил сидящую на снегу рабыню за предплечье, поднял ее на ноги и, бросив факел в разлившуюся по снегу темноватую жижу, поспешил прочь, волоча рабыню за собой.
Загорелось, как он и предполагал, резво и весело, языки пламени взлетели на высоту человеческого роста, а затем случилось непредвиденное.
Секрет константинопольских пироумельцев состоял не в ингредиентах «греческого огня», но в точности пропорции смешивания. Жидкость в бочках на киевской пристани смешивали не в Константинополе, а в Черной Грязи. Смешивали на глаз, по памяти, и состав разнился от бочки к бочке. Половина бочек была таким образом непригодна для ведения боевых действий, а в той бочке, из-за которой чуть не погибла рабыня, содержалось слишком большое количества вещества, свойствами напоминающего бертолиеву соль, но отличающегося от нее степенью стойкости, кое вещество в определенных обстоятельствах, особенно в некоторых смесях (как, к примеру, дистиллят нафты, использовавшийся в «греческом огне»), становится взрывоопасным.
Невероятный, устрашающий грохот потрясь пристань и весь Подол, и слышен был во всех концах города. Четверо фатимидов погибли в этом первом в истории Киева взрыве. Хелье и обеих рабынь, успевших, к счастью, убежать от эпицентра на двадцать шагов, отбросило и швырнуло на снег взрывной волной.
Хелье не потерял самообладания — не успел. Сознание куда-то завалилось, вышло, заскочило за угол, выглянуло и сделало неприличный жест. В следующий момент он очнулся и без труда вскочил на ноги. Вернее, это ему так подумалось. Когда он действительно очнулся, то обнаружил, что, взяв его за предплечья, рабыни волокут его по снегу в глубокую тень, возможно к кнорру.
— Хо! — сказал он. — Не так резво!
Они остановились. Он ощупал себя — все было на месте, ничего не болело. Он попытался подняться на ноги и не смог. Попытался еще раз. С третьей попытки ему это удалось. За спиной — лавка сапожника. Рабыни, оказалось, догадались затащить его в палисадник.
Хелье выглянул из палисадника. Сперва он ничего особенного, кроме огненного столба, не заметил, но, прищурившись, разглядел в отсветах пламени, как над черной гладью Днепра возник парус, а за ним второй, и третий. Затем второй парус исчез. Возможно, войско планировало подойти к Киеву в полной темноте, незамеченным, и не рассчитывало встретить на пристани источник света, по яркости вдвое или втрое превосходящий луну. Паруса спешно убирали. Но было поздно — подходящих заметили.
С берега в Днепр полетели стрелы. Войско дало ответный залп.
* * *
Ворвавшихся в детинец стали понемногу теснить, что удивило Гостемила, но почти сразу он сообразил, что атака фатимидов выдохлась из-за отсутствия подкреплений. Затем послышался грохот, и восточная часть неба озарилась желтовато-розовыми отсветами. Неужели эти стервецы зажгли Подол, подумал было Гостемил, но тут же вспомнил обещание Хелье принять какие-нибудь меры по поводу греческого огня.— Вперед, вперед, орлы! — крикнул он, кривя губы — слово «орлы» ему понравилось, но не так, как оно нравится серьезным полководцам.
Остаточные фатимиды обратились в бегство. Гостемил выбежал за ними.
Да, на пристани горело. А над гладью Днепра россыпями появлялись движущиеся огненные точки.
Стрелы, понял Гостемил. В ближнем бою по противнику таким количеством зажженных стрел не бьют — значит, противник далеко. Стрел много — значит, у противника больше, чем отряд. Стрелы летят в Днепр — значит, противник приближается к пристани по воде. Сомнений не осталось — войско Ярослава прибыло. Молодец, Нимрод! Дочка моя любимая, Ширин, золотая, ненаглядная — молодец! Хелье — умница Хелье! Однако, нужно идти на помощь.
Гостемил огляделся, приблизился к трупу фатимида, и поднял с грязного снега прямоугольный железный щит с загнутыми краями. Лет тридцать я на санках не катался, подумал он.
Отойдя к Думному Проулку, пустынно-парковому, не тронутому фатимидами по незнанию, он положил щит на снег, сел на него, сверд пристроил себе на колени, и сказал:
— Ну, поехали, что ли.
Но щит ехать не желал. Гостемил оттолкнулся руками. Щит проехал на три шага вперед. Гостемил еще раз оттолкнулся, и щит, переехав бугор, неожиданно резво устремился вниз, набирая скорость.
Думный Проулок стал загибаться влево. Гостемил, орудуя свердом как рулем, уточнил курс, затем попытался еще раз уточнить, но перестарался. Щит крутанулся вокруг оси, продолжая скользить вниз, и Гостемил обнаружил, что едет задом. Тогда он выбросил обе ноги за край щита и стал тормозить пятками. И остановился.
Поправив бальтирад, он встал, затем припал на колени, лег пузом на щит, и оттолкнулся руками.
Так оказалось легче. Щит заскользил вниз, быстрее и быстрее, а для выравнивания курса достаточно было вытянуть руку в бок и положить на снег. И все-таки, ближе к середине холма, Гостемил не рассчитал. Думный Проулок кончился, уперся в поперечную улицу, и скорость для поворота оказалась слишком велика. Гостемил завалился на бок, а щит ударился в забор палисадника.
Поднявшись, Гостемил подобрал щит и пробежал до угла, тускло освещенного отсветами факелов и заревом. И снова лег животом на щит. Спуск, названия которого Гостемил не знал, сразу начал поворачивать — опять же влево, и Гостемил понял, что уходит в сторону от пристани. Тем не менее, он решил доехать до реки, а потом пройти вдоль берега. Но и этот его план оказался несостоятельным — чем больше приближался он к берегу, тем темнее становилось кругом. Гостемил соскочил со щита и пошел быстрым шагом по поперечной улице, а затем побежал.
Когда он добрался наконец до пристани, сражение было уже в полном разгаре. В отсветах горящих бочонков с греческим огнем мелькали тени, сверкала сталь. Шум стоял неимоверный, тут и там слышались крики — то кровожадные, то жалкие. Гостемил, стоя в пятидесяти шагах от свалки, пытался разглядеть, кто с кем сражается. Частокол мачт у пристани подтвердил предположение Гостемила о том, что князь с войском прибыл в Киев.
Коня бы мне, подумал Гостемил, вынимая сверд.
Словно в ответ на эту мысль мимо него в сторону сражения проскакали несколько конников, и один из них выпал из седла рядом с Гостемилом, сраженный стрелой. Гостемил ухватил коня под узцы. Конь взвился на дыбы и хотел было освободиться, но быстро понял, с какой крепкой рукой имеет дело. Гостемил вскочил в седло.
Объехав центр свалки, он приблизился к самому краю пристани, вглядываясь в лица, и почти сразу увидел знакомого.
— Окрас! — крикнул он ратнику. — Где князь?
Окрас, выбираясь на берег, показал рукой в северном направлении.
— В крайнем драккаре.
— Девушка с ним?
— Какая девушка?
Гостемил бросил коня в галоп, сбив, не особо разбирая, где свои а где враги, нескольких человек. И вдруг справа по ходу заметил Хелье.
Варанг смоленских кровей противостоял пяти воинам в черном. Судя по движениям Хелье, он очень устал. Гостемил осадил коня, развернул, и полетел на воинов, крича, «Ну я вас, студни чумазые!»
На круп коня прыгнули сзади, Гостемил почувствовал, как рука обвилась вокруг его шеи. Схватив эту руку, он быстро качнулся в сторону, выскальзывая из седла и одновременно подминая врага под себя. Упав на него плашмя, не выпуская сверд, Гостемил убедился, что вывел захватчика из строя, и вскочил на ноги. На него тут же навалились двое, и он ранил обоих, а третьего, зашедшего со спины, обезвредил Хелье.
Все новые и новые воины выскакивали из драккаров и сразу ввязывались в драку, и вскоре фатимиды стали отступать — вверх по склону, прочь от пристани. Оглядевшись, Гостемил решил было пробиваться к крайним драккарам, но тут дорогу ему преградил человек в черном, одного с ним роста, давешний переговорщик.
— Тебя-то мне и нужно, — хрипло и мстительно сказал он, коверкая звуки.
— Шахин, я не буду с тобой драться.
Он еле успел увернуться от удара, отскочил, выставил вперед сверд. Великан несколько раз махнул лезвием.
— Шахин, прекрати сейчас же! — потребовал Гостемил.
Но воин в черном прекращать не собирался. Гостемил отступил на шаг, и еще на шаг. Воин теснил его к забору какой-то лавки, странным образом не охваченной еще огнем. Гостемил начал маневрировать, но каждый раз воин преграждал ему путь. Гостемил попробовал, сделав обманное движение, проскочить у воина под локтем, не рассчитал, и следующим ударом воин выбил сверд у него из руки.