Страница:
Распрямившись, Гостемил стал ждать неминуемого. Вот уже воин занес руку для следующего, смертельного удара. Вот лезвие пошло по дуге вниз, к шее Гостемила. И в этот момент слева от воина возникла тень. Гостемил только и успел, что крикнуть — «Нет!»
Хелье в прыжке схватился за плечо воина в черном, будто воин был дерево, на которое Хелье собирался залезть. Мелькнула в неожиданном месте сталь, и воин рухнул на землю с перерезанным горлом. За Хелье бежали двое в черном. Он обернулся и накинулся на них.
Гостемил упал на колени возле убитого и снял с него шапку. И сперва ничего не понял. Но где-то рядом полыхнул столб пламени, и в его свете Гостемил разглядел черты лица убитого. Это был не Шахин.
С неимоверным облегчением Гостемил поднялся на ноги, и в этот момент в левое предплечье ему вонзилось копье, в бок ткнули свердом, а голову справа достали чем-то тяжелым и твердым — палицей ли, поммелем, он не знал. Гостемил упал на спину и потерял сознание.
Когда он очнулся, бой все еще был в разгаре, хотя ряды сражающихся основательно поредели. Гостемил осознал, что его куда-то тащат, взяв под мышки, и ругаются. Он попробовал шевельнуться и не смог. Он услышал обрывок перебранки:
— Отойди!
— Гостемил!
— Не мешай!
— Ты без меня не сможешь!
— Я тебе шею сверну!
— Дура! Ты сделаешь хуже! Не хватай, как попало!
Он снова потерял сознание.
Воевода Костюха Рябой, смещенный Владимиром и Вышатой, протестовавший против посылки войска на юг пока ему не пригрозили острогом, и поступивший под вымышленным именем в ополчение, погиб в этом бою.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. КЕСАРЮ — КЕСАРЕВО
Хелье в прыжке схватился за плечо воина в черном, будто воин был дерево, на которое Хелье собирался залезть. Мелькнула в неожиданном месте сталь, и воин рухнул на землю с перерезанным горлом. За Хелье бежали двое в черном. Он обернулся и накинулся на них.
Гостемил упал на колени возле убитого и снял с него шапку. И сперва ничего не понял. Но где-то рядом полыхнул столб пламени, и в его свете Гостемил разглядел черты лица убитого. Это был не Шахин.
С неимоверным облегчением Гостемил поднялся на ноги, и в этот момент в левое предплечье ему вонзилось копье, в бок ткнули свердом, а голову справа достали чем-то тяжелым и твердым — палицей ли, поммелем, он не знал. Гостемил упал на спину и потерял сознание.
Когда он очнулся, бой все еще был в разгаре, хотя ряды сражающихся основательно поредели. Гостемил осознал, что его куда-то тащат, взяв под мышки, и ругаются. Он попробовал шевельнуться и не смог. Он услышал обрывок перебранки:
— Отойди!
— Гостемил!
— Не мешай!
— Ты без меня не сможешь!
— Я тебе шею сверну!
— Дура! Ты сделаешь хуже! Не хватай, как попало!
Он снова потерял сознание.
Воевода Костюха Рябой, смещенный Владимиром и Вышатой, протестовавший против посылки войска на юг пока ему не пригрозили острогом, и поступивший под вымышленным именем в ополчение, погиб в этом бою.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ
Ночью сражаться неудобно — темно. После свалки у пристани битва продолжалась фрагментарно, короткими вспышками по всему городу. Несколько домов зажгли, выкуривая прятавшихся в них фатимидов, но ближе к полуночи мокрый снег неожиданно сменился ливнем, и ливень не прекращался до утра — целые водопады леденящей влаги обрушились на город, остановив пожары. Какой-то части фатимидов удалось бежать на уцелевших ладьях. Остальные, большинство которых принадлежало к отборным войскам, в плен сдаваться не желали и со зловещими улыбками шли на верную смерть, иногда даже бросив оружие.
Сделался серый влажный рассвет. Стычки продолжались, но все реже и реже. Отряды ярославова войска отбирали квартал за кварталом, не пропуская ни проулка, ни дома, обыскивая подвалы, забираясь на чердаки. Ярослав с двумя дюжинами ратников вошел в детинец, оглядел терем, и направился в Десятинную. Там его ждали жена и дочери. Через некоторое время в детинец вернулся его сын Владимир, усталый, взмокший, с перевязанным плечом, небрежный в одежде, со сверкающими глазами и со свердом в руке. И тоже сунулся в церковь. Ярослав вывел его из церкви и с размаху залепил сыну пощечину.
— За что? — возмутился Владимир, проливший кровь из плеча за Киев.
— За глупость, стоившую многих жизней.
Чуть поразмыслив, Ярослав отдал приказ десяти ратникам охранять дом магометанской семьи от любителей повозмущаться и помахать кулаками и дубинами при гарантированной личной безопасности. Христианскому правителю не к лицу опускаться до мелкой мести.
В подвале крога на Боричевом спуске люди Ляшко обнаружили прятавшегося там, дрожащего Судислава и быстро доставили в срочно прибранную гостиную каменной части терема. Ярослав, присев на скаммель, некоторое время мрачно рассматривал брата.
— Говорят, ты принял магометанскую веру, брат мой. Слышал я, что в разных весях она разная бывает. Судя по твоим помыслам, ты выбрал самую ярую степень веры той, которая велит магометанину, увидев неверного, убить его тут же. И решил ты начать с Киева. Целый город неверных!
— Что ж, брат мой, — ответил Судислав. — Убей меня, как убил ты остальных. Как убил ты Мстислава.
Ярослав улыбнулся мудрой улыбкой.
— Я не собираюсь перед тобою оправдываться, — сказал он. — Только замечу я тебе, что вера магометанская для лесов да оврагов не подходит. Секта магометан, к которой ты по слухам принадлежишь, поклоняется убийству и смерти. А люди вроде меня любят почему-то жизнь и жизнеутверждающие помыслы. Смерть, если любить ее, становится уныла и скучна. И люди, ее любящие — страшные, сильные, но очень, очень скучные. Как ты сам. И мысли у тебя мрачные, и сам ты мрачный, брат мой.
— Ты бы тоже был мрачный на моем месте.
— Ты имеешь в виду, что во Пскове жизнь унылая? Так ведь тебя никто не заставлял править Псковом. Отказался бы, переехал бы в какое-нибудь веселое место, хоть бы и в Веденец. А ты думал, что для увеселения твоего я тебе Левобережье отдам вместе с Тмутараканью?
— Попомни мои слова, Ярослав, ты плохо кончишь. Тебя будут ненавидеть.
— Меня и так ненавидят. И иногда мне хочется как-то эту ненависть оправдать. Меня называют деспотом, тираном, кровопийцей. И если я велю сварить тебя в кипятке, репутацию мне это нисколько не испортит. Скажи, ты действительно принял магометанство?
— Нет, — мрачно сказал Судислав.
— Я так и предполагал. Человек ты по-своему практичный. На это косо посмотрели бы твои союзники, Неустрашимые. Ладно. Посиди пока что в остроге, на этой неделе я решу, что с тобою делать.
Судислава увели. После этого в импровизированную занималовку вошел Илларион.
— Здравствуй, Илларион.
— Здравствуй, князь.
— Я рад, что ты цел и невредим. Счастлив тебя видеть.
— Я тоже рад тебя видеть, князь.
— Дело деликатное, Илларион. Подойди поближе, говорить будем тихо. Речь пойдет об отстранении Хвеопемпта от должности. И назначении на эту должность тебя.
— Я польщен, князь, но смею тебе заметить, что митрополита назначает Константинополь.
— Именно это я и хочу изменить.
— Замечательная мысль, князь. Но, как ты сказал мне, когда назначали Хвеопемпта, всему свое время.
— Ты уверял меня тогда, что время настало.
— С тех пор я изменил свое мнение.
Ярослав разглядывал Иллариона. Смышленый парень, иногда бывает добродушным, но характер взрывной, скандальный. Суровые серые глаза, слегка на выкате. По слухам — сын Александра. Если это так, то возведение его в должность митрополита автоматически укрепляет союзные связи с Орденом. Сейчас Орден содействует — иногда. С Илларионом во главе русской Церкви, Орден будет содействовать всегда. Средства, люди, сведения, весь мир.
— Мы действительно слишком зависим от Константинополя, и зависимость эта тяготит, Илларион, — сказал он.
— Это так, князь. Я не против уменьшения зависимости. Я всего лишь против смещения Хвеопемпта.
— Вот как? Почему же?
— У меня есть на то причины, личные, князь.
Этот парень не умеет без споров, подумал Ярослав. Тем лучше. Все духовенство поставит на уши — попы перестанут жиреть, станут активны.
— Хвеопемпт попустительствовал работорговцам и даже, кажется, брал с них пошлину, — сообщил он.
— Нет, — возразил Илларион. — Ручаюсь, что пошлину он с них не брал.
Может он, как Дядька Урж, не знает, что такое пошлина, подумал Ярослав? Нет, не может быть. На всякий случай он все-таки сказал:
— Мы произвели обыск в казне и обнаружили большое количество монет африканской чеканки.
— Такие монеты в Киеве нынче в ходу. И не только в Киеве. Обыщи любого годсейгаре, князь, и ручаюсь тебе, найдешь такие же монеты у него в калите.
Ярославу это было прекрасно известно. И тем не менее — упрямый Илларион! Князь нахмурился.
— Хвеопемпт дал благословение войску, ушедшему по приказу моего сына неизвестно куда и оставившему город на произвол судьбы, — сказал он, открывая настоящую причину своего недовольства.
— А что он должен был делать?
— Он должен был вразумить Владимира и Вышату.
— Он митрополит, а не главнокомандующий, князь.
— Что с того, Илларион! Его ведь не заставляли давать благословение. Просто попросили. Вот и сказал бы — нет, ребята, не нужно сейчас отсылать войско, оно нам здесь понадобится.
— Об этом он не знал.
— А догадаться было сложно?
— Мы не вникаем в военные дела, князь. К нам приходят воеводы и говорят — дайте благословение. И мы делаем несколько жестов правой рукой, иногда даже не отрываясь от чтения какого-нибудь фолианта. Лишь бы отвязались. Вот так, — он поводил правой рукой, изображая благословение без отрыва от чтения.
Распоясались, подумал Ярослав. Я отсутствовал три месяца — и вот, поразвязались языки, дерзят, никакого почтения. Этот мальчишка мне всем обязан, и никакого почтения!
— Послушай, Илларион, мне нужно сместить этого человека. Такова моя воля. Мой каприз, если желаешь. И ты должен мне помочь.
— Нет, князь. Если ты действительно намерен его сместить, тебе нужно будет заодно сместить и меня. И я, пожалуй, составлю Хвеопемпту компанию, чтобы ему не скучно было ехать в Константинополь одному.
— Не забывайся, Илларион! — Ярослав сверкнул глазами. — Ты острить со мной вздумал? Да еще и угрожаешь мне?
— Помилуй, князь!
— Как ты смеешь! Да за такие слова… — Ярослав поднялся на ноги, сжал губы, посмотрел вбок, и сдержался. — Я понимаю, Илларион, ты много пережил за последние несколько дней, — сказал он. — Но все-таки не забывайся!.. И вообще — что это ты вдруг выгораживаешь грека?
Илларион, помолчав, сказал:
— Хвеопемпт нужен Киеву, князь.
— С чего ты взял?
— Все священники сбежали, и греки, и славяне. От фатимидов. Хвеопемпт остался. Недавно его обвинили в растрате… На казенные деньги он купил два дома на Улице Рыжей Травы. В этих домах живут дети, сироты.
— И скоги.
— Но и сироты.
— И попрошайничают на улицах.
— Да. Ты хочешь, чтобы они также и жили на улицах?
Ярослав пожал плечами.
— Многие из них живут, — сказал он.
— На десять домов у Хвеопемпта не хватило расчетной смекалки, — объяснил Илларион. — Два дома он кое-как скрыл в учетной книге, и то плохо.
— Расчетной смекалки… О! — вспомнил Ярослав. — Хозяйке крога на Улице Рыжей Травы он перечисляет деньги. Ежемесячно.
— Да, князь. Хозяйка эта кормит и поит калек, вернувшихся из твоих походов с увечьями.
— Не только. И смерды покалеченные захаживают, никогда в походах не участвовавшие.
— Ты предпочел бы, чтобы их поили в твоем тереме? Я не против. Думаю, что и Хвеопемпт не был бы против.
Ярослав хотел было снова вспылить, но сдержался. Упрек был вполне заслуженный.
— Что еще тебе донесли о Хвеопемпте, князь? — продолжал Илларион. — У него служат три холопа и две холопки, которых он незаконно купил у караванщика.
— Да. Поговаривают, что с холопками он спит.
— Если бы он их не купил, они бы служили какому-нибудь магометанину в Багдаде, и спали бы с ним. Что-то еще? Ну, в городе говорят о нем всякое.
Ярослав улыбнулся.
— Что именно?
— Не хочу повторять.
— Почему же?
— Знал бы ты, что о тебе говорят в городе, князь.
— А что?
Теперь улыбнулись оба.
— Ладно, — сказал Ярослав. — Где он был во время вторжения?
— В Десятинной.
— Что делал?
— Руководил службой, благословлял, исповедовал.
— А ты?
— А я ему помогал. Исполнял обязанности дьякона. Дьякон сбежал.
— Удивительные дела творятся на свете, — посетовал Ярослав. — Все мне перечат. Я спасаю Киев, и сразу после этого моя же собственная жена предъявляет какие-то претензии, воины ворчат, священники бунтуют.
— Прости меня, князь.
— Прощаю.
— Ты еще не знаешь, за что. Я еще не сказал того, за что меня следует простить.
— Говори.
— Киев спас не ты, князь. Киев спас Гостемил. И об этом всем известно. И я советую тебе воздерживаться в публичных выступлениях от высказываний, подразумевающих, что это не так.
Ярослав помрачнел, сел на скаммель, и некоторое время молча смотрел на Иллариона тяжелым взглядом.
— Гостемил удержал Горку, — сказал он. — И то не всю.
— И Десятинную Церковь, — напомнил Илларион.
— Ну и что же?
— А ты выбил захватчиков с торга. Скажут, что тебе дороже торг.
— И будут правы?
— Я этого не сказал. Князь, мне очень приятно с тобой беседовать, как всегда. Но давеча в городе погибло много народу, и у меня в связи с этим много дел. Хвеопемпт один не справится.
— Не смей мне дерзить!
— Хорошо, князь, не буду, — Илларион смиренно опустил голову.
Ярослав снова встал и некоторое время стоял, опираясь на стол. Ему хотелось походить туда-сюда, раздумывая, но он не желал лишний раз демонстрировать хромоту.
— Пленных мы взяли около четырехсот, — неожиданно сказал он. — Что с ними делать, а, Илларион?
— Отпустить, — не задумываясь ответил священник.
— Почему-то мне казалось, что именно так ты ответишь.
Илларион поклонился.
— Можно идти, князь?
— Иди.
Киев спас Гостемил. Гостемил.
То есть как! Я в кратчайший срок собираю боеспособное войско, одним махом переправляю его в столицу, тщательно обдумав и обговорив в пути, чтобы не терять времени, план действий. Ночной захват города — такого, пожалуй, история еще не знала! И вот она, благодарность — «Киев спас Гостемил». Ратники в детинце постоянно упоминают. На улице, в церкви, везде звучит имя — Гостемил. Гостемил то, Гостемил сё. Это не Гостемил ли укрепил границы? Не Гостемил ли, поселяне, связал главные города Руси мощными, надежными хувудвагами? Не Гостемил ли построил тысячи церквей, дал народам единый справедливый закон, открыл школы, объединил полудикие территории и племена в единую просвещенную державу, оплот Церкви? Не Гостемил ли возвысил Киев до уровня Константинополя, наладил дипломатические и торговые отношения со всем миром, приглашал зодчих и ученых, вел переговоры с конунгами и императорами? Стараниями ли Гостемила превратилась Русь в цветущий край, на который с завистью глядят франки и готты, и с удивлением шведы и норвежцы? Гостемил ли сделал так, что Константинополь советуется с Киевом по вопросам константинопольской политики? Где она, благодарность народная? Всю жизнь отдал я благоустройству этой страны, но вот является какой-то муромский годсейгаре, родом из древлян, отдает несколько приказов, машет полдня свердом — и ему вся честь и всё внимание? О нем будут слагать легенды, ему будут поклоняться поколения, как языческому божку, а обо мне, быть может, забудут?
В гостиную вошла Ингегерд и быстро приблизилась к мужу.
— Не послать ли кого-нибудь к Гостемилу, — спросила она. — Он тяжело ранен, надо бы справиться о здоровье.
Ярослав сдержался.
— На улицах все еще опасно, — сказал он. — Еще не всех переловили. Потом пошлем. Кого-нибудь.
Пришел Владимир с повинной головой. Ярослав раздумывал, какое наказание назначить сыну, чтобы он запомнил урок, но и достоинства своего в глазах народа не уронил. Но первый же вопрос, заданный ему Владимиром, был о Гостемиле, и пришлось Ярославу гнать сына из гостиной взашей. Затем появилась Анька-перс и со свойственной подросткам невинной наглостью объявила отцу, сев перед ним на стол и подтянув коленки к подбородку, что ему нужно подстричь бороду, а то совсем старо выглядит.
— Тебе чего надо-то? — спросил, смягчаясь, Ярослав.
— На улицах опасно, говорят.
— Да. И еще неделю будет опасно.
— Порядок. Дай мне охранников.
— Зачем? Куда это ты собралась?
Помолчав невпопад, Анька сказала:
— А Гостемила проведать.
Ярослав выставил и Аньку. За Анькой последовала Элисабет, сроду не посещавшая отца, когда он был занят, и тоже попросила охрану — для визита к Гостемилу. И Ярослав не выдержал. «Хорла жирная» было самым мягким из эпитетов, которыми родитель наградил дочь в то утро.
Он позвал Ляшко и Жискара.
— Что в городе?
— Восстанавливаются. Торг отстраивают, друг к другу ходят с поздравлениями, — сообщил Жискар. — Возвращаются постепенно.
— Пять церквей уже служат, — добавил Ляшко.
— Ишь ты. Ладно. Хелье не заходил?
— Заходил, когда ты еще спал, князь, — сказал Жискар. — Сказал, что вернется попозже, у него к тебе важное дело какое-то.
— Почему ж не подождал?
— Друг его ранен, лежит дома, Хелье за ним ухаживает.
Ярослав кивнул, мрачнея.
— Уж этот мне Гостемил, — Ляшко покачал головой. — Только и разговоров.
— Да, — согласился Ярослав. — Не хотят ли его сделать князем, вместо меня? По-моему, уже пора.
— Надо бы тебе его навестить, мон руа, — заметил Жискар.
Ярослав мрачно на него глянул. Ляшко неприязненно посмотрел на Жискара.
Сделался серый влажный рассвет. Стычки продолжались, но все реже и реже. Отряды ярославова войска отбирали квартал за кварталом, не пропуская ни проулка, ни дома, обыскивая подвалы, забираясь на чердаки. Ярослав с двумя дюжинами ратников вошел в детинец, оглядел терем, и направился в Десятинную. Там его ждали жена и дочери. Через некоторое время в детинец вернулся его сын Владимир, усталый, взмокший, с перевязанным плечом, небрежный в одежде, со сверкающими глазами и со свердом в руке. И тоже сунулся в церковь. Ярослав вывел его из церкви и с размаху залепил сыну пощечину.
— За что? — возмутился Владимир, проливший кровь из плеча за Киев.
— За глупость, стоившую многих жизней.
Чуть поразмыслив, Ярослав отдал приказ десяти ратникам охранять дом магометанской семьи от любителей повозмущаться и помахать кулаками и дубинами при гарантированной личной безопасности. Христианскому правителю не к лицу опускаться до мелкой мести.
В подвале крога на Боричевом спуске люди Ляшко обнаружили прятавшегося там, дрожащего Судислава и быстро доставили в срочно прибранную гостиную каменной части терема. Ярослав, присев на скаммель, некоторое время мрачно рассматривал брата.
— Говорят, ты принял магометанскую веру, брат мой. Слышал я, что в разных весях она разная бывает. Судя по твоим помыслам, ты выбрал самую ярую степень веры той, которая велит магометанину, увидев неверного, убить его тут же. И решил ты начать с Киева. Целый город неверных!
— Что ж, брат мой, — ответил Судислав. — Убей меня, как убил ты остальных. Как убил ты Мстислава.
Ярослав улыбнулся мудрой улыбкой.
— Я не собираюсь перед тобою оправдываться, — сказал он. — Только замечу я тебе, что вера магометанская для лесов да оврагов не подходит. Секта магометан, к которой ты по слухам принадлежишь, поклоняется убийству и смерти. А люди вроде меня любят почему-то жизнь и жизнеутверждающие помыслы. Смерть, если любить ее, становится уныла и скучна. И люди, ее любящие — страшные, сильные, но очень, очень скучные. Как ты сам. И мысли у тебя мрачные, и сам ты мрачный, брат мой.
— Ты бы тоже был мрачный на моем месте.
— Ты имеешь в виду, что во Пскове жизнь унылая? Так ведь тебя никто не заставлял править Псковом. Отказался бы, переехал бы в какое-нибудь веселое место, хоть бы и в Веденец. А ты думал, что для увеселения твоего я тебе Левобережье отдам вместе с Тмутараканью?
— Попомни мои слова, Ярослав, ты плохо кончишь. Тебя будут ненавидеть.
— Меня и так ненавидят. И иногда мне хочется как-то эту ненависть оправдать. Меня называют деспотом, тираном, кровопийцей. И если я велю сварить тебя в кипятке, репутацию мне это нисколько не испортит. Скажи, ты действительно принял магометанство?
— Нет, — мрачно сказал Судислав.
— Я так и предполагал. Человек ты по-своему практичный. На это косо посмотрели бы твои союзники, Неустрашимые. Ладно. Посиди пока что в остроге, на этой неделе я решу, что с тобою делать.
Судислава увели. После этого в импровизированную занималовку вошел Илларион.
— Здравствуй, Илларион.
— Здравствуй, князь.
— Я рад, что ты цел и невредим. Счастлив тебя видеть.
— Я тоже рад тебя видеть, князь.
— Дело деликатное, Илларион. Подойди поближе, говорить будем тихо. Речь пойдет об отстранении Хвеопемпта от должности. И назначении на эту должность тебя.
— Я польщен, князь, но смею тебе заметить, что митрополита назначает Константинополь.
— Именно это я и хочу изменить.
— Замечательная мысль, князь. Но, как ты сказал мне, когда назначали Хвеопемпта, всему свое время.
— Ты уверял меня тогда, что время настало.
— С тех пор я изменил свое мнение.
Ярослав разглядывал Иллариона. Смышленый парень, иногда бывает добродушным, но характер взрывной, скандальный. Суровые серые глаза, слегка на выкате. По слухам — сын Александра. Если это так, то возведение его в должность митрополита автоматически укрепляет союзные связи с Орденом. Сейчас Орден содействует — иногда. С Илларионом во главе русской Церкви, Орден будет содействовать всегда. Средства, люди, сведения, весь мир.
— Мы действительно слишком зависим от Константинополя, и зависимость эта тяготит, Илларион, — сказал он.
— Это так, князь. Я не против уменьшения зависимости. Я всего лишь против смещения Хвеопемпта.
— Вот как? Почему же?
— У меня есть на то причины, личные, князь.
Этот парень не умеет без споров, подумал Ярослав. Тем лучше. Все духовенство поставит на уши — попы перестанут жиреть, станут активны.
— Хвеопемпт попустительствовал работорговцам и даже, кажется, брал с них пошлину, — сообщил он.
— Нет, — возразил Илларион. — Ручаюсь, что пошлину он с них не брал.
Может он, как Дядька Урж, не знает, что такое пошлина, подумал Ярослав? Нет, не может быть. На всякий случай он все-таки сказал:
— Мы произвели обыск в казне и обнаружили большое количество монет африканской чеканки.
— Такие монеты в Киеве нынче в ходу. И не только в Киеве. Обыщи любого годсейгаре, князь, и ручаюсь тебе, найдешь такие же монеты у него в калите.
Ярославу это было прекрасно известно. И тем не менее — упрямый Илларион! Князь нахмурился.
— Хвеопемпт дал благословение войску, ушедшему по приказу моего сына неизвестно куда и оставившему город на произвол судьбы, — сказал он, открывая настоящую причину своего недовольства.
— А что он должен был делать?
— Он должен был вразумить Владимира и Вышату.
— Он митрополит, а не главнокомандующий, князь.
— Что с того, Илларион! Его ведь не заставляли давать благословение. Просто попросили. Вот и сказал бы — нет, ребята, не нужно сейчас отсылать войско, оно нам здесь понадобится.
— Об этом он не знал.
— А догадаться было сложно?
— Мы не вникаем в военные дела, князь. К нам приходят воеводы и говорят — дайте благословение. И мы делаем несколько жестов правой рукой, иногда даже не отрываясь от чтения какого-нибудь фолианта. Лишь бы отвязались. Вот так, — он поводил правой рукой, изображая благословение без отрыва от чтения.
Распоясались, подумал Ярослав. Я отсутствовал три месяца — и вот, поразвязались языки, дерзят, никакого почтения. Этот мальчишка мне всем обязан, и никакого почтения!
— Послушай, Илларион, мне нужно сместить этого человека. Такова моя воля. Мой каприз, если желаешь. И ты должен мне помочь.
— Нет, князь. Если ты действительно намерен его сместить, тебе нужно будет заодно сместить и меня. И я, пожалуй, составлю Хвеопемпту компанию, чтобы ему не скучно было ехать в Константинополь одному.
— Не забывайся, Илларион! — Ярослав сверкнул глазами. — Ты острить со мной вздумал? Да еще и угрожаешь мне?
— Помилуй, князь!
— Как ты смеешь! Да за такие слова… — Ярослав поднялся на ноги, сжал губы, посмотрел вбок, и сдержался. — Я понимаю, Илларион, ты много пережил за последние несколько дней, — сказал он. — Но все-таки не забывайся!.. И вообще — что это ты вдруг выгораживаешь грека?
Илларион, помолчав, сказал:
— Хвеопемпт нужен Киеву, князь.
— С чего ты взял?
— Все священники сбежали, и греки, и славяне. От фатимидов. Хвеопемпт остался. Недавно его обвинили в растрате… На казенные деньги он купил два дома на Улице Рыжей Травы. В этих домах живут дети, сироты.
— И скоги.
— Но и сироты.
— И попрошайничают на улицах.
— Да. Ты хочешь, чтобы они также и жили на улицах?
Ярослав пожал плечами.
— Многие из них живут, — сказал он.
— На десять домов у Хвеопемпта не хватило расчетной смекалки, — объяснил Илларион. — Два дома он кое-как скрыл в учетной книге, и то плохо.
— Расчетной смекалки… О! — вспомнил Ярослав. — Хозяйке крога на Улице Рыжей Травы он перечисляет деньги. Ежемесячно.
— Да, князь. Хозяйка эта кормит и поит калек, вернувшихся из твоих походов с увечьями.
— Не только. И смерды покалеченные захаживают, никогда в походах не участвовавшие.
— Ты предпочел бы, чтобы их поили в твоем тереме? Я не против. Думаю, что и Хвеопемпт не был бы против.
Ярослав хотел было снова вспылить, но сдержался. Упрек был вполне заслуженный.
— Что еще тебе донесли о Хвеопемпте, князь? — продолжал Илларион. — У него служат три холопа и две холопки, которых он незаконно купил у караванщика.
— Да. Поговаривают, что с холопками он спит.
— Если бы он их не купил, они бы служили какому-нибудь магометанину в Багдаде, и спали бы с ним. Что-то еще? Ну, в городе говорят о нем всякое.
Ярослав улыбнулся.
— Что именно?
— Не хочу повторять.
— Почему же?
— Знал бы ты, что о тебе говорят в городе, князь.
— А что?
Теперь улыбнулись оба.
— Ладно, — сказал Ярослав. — Где он был во время вторжения?
— В Десятинной.
— Что делал?
— Руководил службой, благословлял, исповедовал.
— А ты?
— А я ему помогал. Исполнял обязанности дьякона. Дьякон сбежал.
— Удивительные дела творятся на свете, — посетовал Ярослав. — Все мне перечат. Я спасаю Киев, и сразу после этого моя же собственная жена предъявляет какие-то претензии, воины ворчат, священники бунтуют.
— Прости меня, князь.
— Прощаю.
— Ты еще не знаешь, за что. Я еще не сказал того, за что меня следует простить.
— Говори.
— Киев спас не ты, князь. Киев спас Гостемил. И об этом всем известно. И я советую тебе воздерживаться в публичных выступлениях от высказываний, подразумевающих, что это не так.
Ярослав помрачнел, сел на скаммель, и некоторое время молча смотрел на Иллариона тяжелым взглядом.
— Гостемил удержал Горку, — сказал он. — И то не всю.
— И Десятинную Церковь, — напомнил Илларион.
— Ну и что же?
— А ты выбил захватчиков с торга. Скажут, что тебе дороже торг.
— И будут правы?
— Я этого не сказал. Князь, мне очень приятно с тобой беседовать, как всегда. Но давеча в городе погибло много народу, и у меня в связи с этим много дел. Хвеопемпт один не справится.
— Не смей мне дерзить!
— Хорошо, князь, не буду, — Илларион смиренно опустил голову.
Ярослав снова встал и некоторое время стоял, опираясь на стол. Ему хотелось походить туда-сюда, раздумывая, но он не желал лишний раз демонстрировать хромоту.
— Пленных мы взяли около четырехсот, — неожиданно сказал он. — Что с ними делать, а, Илларион?
— Отпустить, — не задумываясь ответил священник.
— Почему-то мне казалось, что именно так ты ответишь.
Илларион поклонился.
— Можно идти, князь?
— Иди.
Киев спас Гостемил. Гостемил.
То есть как! Я в кратчайший срок собираю боеспособное войско, одним махом переправляю его в столицу, тщательно обдумав и обговорив в пути, чтобы не терять времени, план действий. Ночной захват города — такого, пожалуй, история еще не знала! И вот она, благодарность — «Киев спас Гостемил». Ратники в детинце постоянно упоминают. На улице, в церкви, везде звучит имя — Гостемил. Гостемил то, Гостемил сё. Это не Гостемил ли укрепил границы? Не Гостемил ли, поселяне, связал главные города Руси мощными, надежными хувудвагами? Не Гостемил ли построил тысячи церквей, дал народам единый справедливый закон, открыл школы, объединил полудикие территории и племена в единую просвещенную державу, оплот Церкви? Не Гостемил ли возвысил Киев до уровня Константинополя, наладил дипломатические и торговые отношения со всем миром, приглашал зодчих и ученых, вел переговоры с конунгами и императорами? Стараниями ли Гостемила превратилась Русь в цветущий край, на который с завистью глядят франки и готты, и с удивлением шведы и норвежцы? Гостемил ли сделал так, что Константинополь советуется с Киевом по вопросам константинопольской политики? Где она, благодарность народная? Всю жизнь отдал я благоустройству этой страны, но вот является какой-то муромский годсейгаре, родом из древлян, отдает несколько приказов, машет полдня свердом — и ему вся честь и всё внимание? О нем будут слагать легенды, ему будут поклоняться поколения, как языческому божку, а обо мне, быть может, забудут?
В гостиную вошла Ингегерд и быстро приблизилась к мужу.
— Не послать ли кого-нибудь к Гостемилу, — спросила она. — Он тяжело ранен, надо бы справиться о здоровье.
Ярослав сдержался.
— На улицах все еще опасно, — сказал он. — Еще не всех переловили. Потом пошлем. Кого-нибудь.
Пришел Владимир с повинной головой. Ярослав раздумывал, какое наказание назначить сыну, чтобы он запомнил урок, но и достоинства своего в глазах народа не уронил. Но первый же вопрос, заданный ему Владимиром, был о Гостемиле, и пришлось Ярославу гнать сына из гостиной взашей. Затем появилась Анька-перс и со свойственной подросткам невинной наглостью объявила отцу, сев перед ним на стол и подтянув коленки к подбородку, что ему нужно подстричь бороду, а то совсем старо выглядит.
— Тебе чего надо-то? — спросил, смягчаясь, Ярослав.
— На улицах опасно, говорят.
— Да. И еще неделю будет опасно.
— Порядок. Дай мне охранников.
— Зачем? Куда это ты собралась?
Помолчав невпопад, Анька сказала:
— А Гостемила проведать.
Ярослав выставил и Аньку. За Анькой последовала Элисабет, сроду не посещавшая отца, когда он был занят, и тоже попросила охрану — для визита к Гостемилу. И Ярослав не выдержал. «Хорла жирная» было самым мягким из эпитетов, которыми родитель наградил дочь в то утро.
Он позвал Ляшко и Жискара.
— Что в городе?
— Восстанавливаются. Торг отстраивают, друг к другу ходят с поздравлениями, — сообщил Жискар. — Возвращаются постепенно.
— Пять церквей уже служат, — добавил Ляшко.
— Ишь ты. Ладно. Хелье не заходил?
— Заходил, когда ты еще спал, князь, — сказал Жискар. — Сказал, что вернется попозже, у него к тебе важное дело какое-то.
— Почему ж не подождал?
— Друг его ранен, лежит дома, Хелье за ним ухаживает.
Ярослав кивнул, мрачнея.
— Уж этот мне Гостемил, — Ляшко покачал головой. — Только и разговоров.
— Да, — согласился Ярослав. — Не хотят ли его сделать князем, вместо меня? По-моему, уже пора.
— Надо бы тебе его навестить, мон руа, — заметил Жискар.
Ярослав мрачно на него глянул. Ляшко неприязненно посмотрел на Жискара.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. КЕСАРЮ — КЕСАРЕВО
Гостемил не очнулся, но проснулся, к полудню, и застонал — лекарь, единственный несбежавший, которого давеча нашел Хелье, делал ему перевязку. Ширин сидела верхом на ховлебенке рядом с ложем, а Хелье стоял поодаль.
— Ширин? Ширин! — позвал Гостемил.
— Я здесь, отец. Не волнуйся. Пусть заживут раны. Раны не очень серьезные, но волноваться тебе сейчас нельзя.
Хелье, знавший толк в ранах, мог бы возразить, что раны вполне серьезные — были, во всяком случае. Но, бросив взгляд на распятие на стене, делать этого не стал, а только мысленно выразил благодарность. Чудо не становится менее чудесным от того, что ему нашли объяснение. Оно просто теряет ореол таинственности, защищающий людей от обыденности и неверия.
— Строжайше режимен необходим есть, — объявил лекарь, ни к кому в особенности не обращаясь. — Отдыхать и отвар травяной без оглядки выпить четыре раз спустя обед. И по мой мнение все еще возможет обойтись благоприятный результат.
— Во вселенском смысле, — добавил Гостемил и провалился в зыбкую дрему, которая постепенно перешла в крепкий сон.
В следующий раз он вернулся в реальность ближе к вечеру и с удивлением обнаружил, что возле ложа сидит Астрар.
— О, болярин открыл глазоньки-то, — сказала она одновременно насмешливо и, показалось ему, слегка испуганно. — Жрать хочешь?
Гостемила вопрос рассмешил, но смеяться было больно.
— Хочу. Где Нимрод? Пусть приготовит мне что-нибудь. Какую-нибудь похлебку. Похлебка из курицы восстанавливает силы. Это еще в древнем Египте знали.
Она не ответила. Гостемил скосил глаза и увидел ворох белья рядом с ложем. Попробовал двинуть левой рукой. Не вышло. Двинул правой. Правая слушалась. Он осторожно ощупал себя — сперва гениталии, затем бедра. Попытался пошевелить пальцами ног. Получилось. Потрогал ребра справа — перевязано. Потрогал простыню под собой — на ощупь свежая простыня. Голова болела нестерпимо.
— Что за белье на полу лежит?
— Это ты, болярин, обосрался анадысь, так я тебя помыла и белье сменила.
Час от часу не легче, подумал Гостемил.
— Как же ты меня мыла?
— Водой. И гадостью этой, которая у тебя припасена. Хозяин дома показал, где гадость стоит. Слизь такая, противная.
— Со всех сторон мыла?
— Со всех.
— Как же ты меня ворочала?
Она пожала полными плечами.
— А Ширин где?
— Ушла к своему полюбовнику.
— Какому еще полюбовнику, что ты мелешь?
— Заходил давеча. Худенький такой, сладкий паренек. Глаза масляные.
— Ничего не понимаю.
— Болярин, тебе лекарь не велел много говорить.
— А тебе, видать, велел. Где хозяин дома?
— Ушел по делам каким-то. К князю, или еще куда-то. Только ты меня, болярин, не гони теперь из дому, потому мне идти-то некуда. Я для тебя что хочешь буду делать, стирать, убирать, готовить, я все умею. Поруку давеча убили.
Гостемил хотел что-то сказать, но почувствовал, как силы снова его оставляют, и одновременно стихает боль в голове, и задремал.
На следующий день заходили по очереди Ширин, Хелье и Илларион, но мыть Гостемила и менять ему белье почему-то опять пришлось Астрар. На этот раз Гостемил был в сознании и слегка ей помог, работая здоровой рукой. Астрар кормила его куриным отваром и поила талой водой — зима в Киеве началась всерьез.
К вечеру вернулась Ширин — злая, раздраженная, с красными глазами — похоже, от слез.
— Ширин, а где Нимрод? — спросил Гостемил.
— Ах, отец, до того ли! — сказала она с досадой, отворачиваясь и выходя из спальни.
Гостемил не понял, что она имеет в виду и стал звать — кого-нибудь. Но к человеку, прикованному к постели, отношение иное, чем к человеку, который может дать в морду. Звать пришлось долго. В конце концов в спальне появился Хелье.
— Где Нимрод? — строго спросил Гостемил.
— Убит, — ответил Хелье просто.
— Как это убит? Не может быть! Хелье!
— Увы.
— Что — увы?
— Он сидел в драккаре рядом с княжеским и всем объявлял, что его дело холопье. А потом увидел тебя на коне и потребовал, чтобы ему дали сверд. Ему дали.
— Увидел меня?
— Возможно он решил, что сверд — это большой кухонный нож, и неприятеля следует им шинковать, как шинкуют луковицу. Не знаю.
— Хелье!
— Он полез в драку, решил, наверное, пробиться к тебе. Ему попали по голове, а когда он очухался, то увидел, как тебя валят, и рванулся туда. Сверд ему мешал, и он его бросил. Ты лежал на спине, мимо бегали и ездили верхом, и Нимрод стал тебя оттаскивать. Твоя дочь заметила и бросилась ему помогать. Вдвоем они дотащили тебя до повозки. Сильная девушка твоя дочь. Она стала заволакивать тебя на повозку, а Нимрод стал поддерживать тебе ноги, и в этот момент просто упал и умер.
Гостемил молча смотрел на Хелье.
— Не от восторга, — пояснил Хелье. — От раны. По голове ему попали свердом.
— Откуда тебе все это известно?
— Я как раз в этот момент подоспел. И сменил Нимрода. Иначе дочь твоя тебя бы так растрясла, что живым бы ты до этого дома не добрался. Молодая, сильная, но неопытная. И грома боится. Два раза под повозку пряталась.
— А рана Нимрода…
— Я его осмотрел. Елена толкала повозку, а я осматривал.
— И бросил его там? Как же так, Хелье!
— Он умер, говорю я тебе! А там еще оставались живые, о которых мне следовало позаботиться.
— Позаботился? — с горечью спросил Гостемил.
— Да.
Помолчали.
— Что ж, — сказал Гостемил. — Надо сказать Иллариону, чтоб отпел…
— Я уже сказал.
— И надо найти… опознать… тело.
— Уже сделано.
Еще помолчали.
— Спасибо тебе, друг мой.
Хелье кивнул.
Помилуй тебя Создатель, Нимрод, дружок мой, подумал Гостемил. Насколько мне известно, никому ты не причинил зла. А если причинил — помилуй тебя Создатель.
— А дочка моя почему такая злая нынче? — спросил он.
— Не знаю. Что-то не заладилось у нее в любовных делах.
— И ты туда же! Хелье, это глупо. Она была со мной неотлучно в Киеве, а потом ездила с поручением к Ярославу.
— Там и спуталась с кем-нибудь.
— Хелье, не смей.
— С дочкой разберешься сам. Выздоровеешь — возьми розгу покрепче да отходи ее поплотнее. Очень помогает в воспитательных целях, очень, — Хелье раздражился не на шутку.
— Я подумаю, — серьезно ответил Гостемил.
— Но, в общем, она у тебя забавная, — смягчился Хелье. — Вот только засветили ей в глаз…
— Я допытывался, но она не признается, — сказал Гостемил.
— Это ее под стражу взяли в Хоммеле. Не поверили, что она твоя дочь, и что ты ее послал.
— Как!
— Представь себе.
— У нее был мой амулет!
— Да? Странно.
— Впрочем, — догадался Гостемил, — я ведь сказал ей, что его следует показывать только в самом крайнем случае. Стало быть, она решила, что случай не крайний. Эка у меня дочка! — восхитился Гостемил.
— Да, дочка что надо, — согласился Хелье.
Ширин сидела рядом с Лелем и смотрела на него — в профиль, стараясь поменьше демонстрировать подбитый глаз, и улыбалась то просительно, то заискивающе, и несколько раз пыталась завести с ним непринужденную светскую беседу, но он только прикладывал палец к губам, чем и привел ее в полную растерянность. А по прибытии, когда началась свалка на пристани, он просто выскочил из драккара на берег и мгновенно скрылся в темноте. Ширин ринулась за ним. Кругом мельтешили люди, сверкало железо, горел огонь. Влюбленные слепы и эгоистичны. Когда мимо нее пробежал окровавленный Нимрод, крича, «Там! Там!» и показывая рукой, девушка решила, что он имеет в виду Леля. И побежала за ним.
На следующий день она отправилась на Ряженку, в дом Голубкиных, и застала там плачущую Гудрун и только что вернувшегося с легкой раной, сбитого с толку болярина Сметку. Оказалось, что прошлой ночью Лель залез в окно во втором уровне, чтобы не стучаться в запертые наглухо двери и не привлекать таким образом внимание. Гудрун, уловив движение в спальне сына, вооружилась кинжалом и сунулась туда, и нашла Леля, спешно складывающего какие-то грунки в дорожную суму. Гудрун вежливо спросила, что это, собственно, означает. На что Лель ответил, что Киев ему надоел, и он куда-нибудь поедет теперь — развеяться. Гудрун осведомилась, не испугался ли он фатимидов. На что сын ответил ей, что, конечно же, испугался, да только не фатимидов.
— Ширин? Ширин! — позвал Гостемил.
— Я здесь, отец. Не волнуйся. Пусть заживут раны. Раны не очень серьезные, но волноваться тебе сейчас нельзя.
Хелье, знавший толк в ранах, мог бы возразить, что раны вполне серьезные — были, во всяком случае. Но, бросив взгляд на распятие на стене, делать этого не стал, а только мысленно выразил благодарность. Чудо не становится менее чудесным от того, что ему нашли объяснение. Оно просто теряет ореол таинственности, защищающий людей от обыденности и неверия.
— Строжайше режимен необходим есть, — объявил лекарь, ни к кому в особенности не обращаясь. — Отдыхать и отвар травяной без оглядки выпить четыре раз спустя обед. И по мой мнение все еще возможет обойтись благоприятный результат.
— Во вселенском смысле, — добавил Гостемил и провалился в зыбкую дрему, которая постепенно перешла в крепкий сон.
В следующий раз он вернулся в реальность ближе к вечеру и с удивлением обнаружил, что возле ложа сидит Астрар.
— О, болярин открыл глазоньки-то, — сказала она одновременно насмешливо и, показалось ему, слегка испуганно. — Жрать хочешь?
Гостемила вопрос рассмешил, но смеяться было больно.
— Хочу. Где Нимрод? Пусть приготовит мне что-нибудь. Какую-нибудь похлебку. Похлебка из курицы восстанавливает силы. Это еще в древнем Египте знали.
Она не ответила. Гостемил скосил глаза и увидел ворох белья рядом с ложем. Попробовал двинуть левой рукой. Не вышло. Двинул правой. Правая слушалась. Он осторожно ощупал себя — сперва гениталии, затем бедра. Попытался пошевелить пальцами ног. Получилось. Потрогал ребра справа — перевязано. Потрогал простыню под собой — на ощупь свежая простыня. Голова болела нестерпимо.
— Что за белье на полу лежит?
— Это ты, болярин, обосрался анадысь, так я тебя помыла и белье сменила.
Час от часу не легче, подумал Гостемил.
— Как же ты меня мыла?
— Водой. И гадостью этой, которая у тебя припасена. Хозяин дома показал, где гадость стоит. Слизь такая, противная.
— Со всех сторон мыла?
— Со всех.
— Как же ты меня ворочала?
Она пожала полными плечами.
— А Ширин где?
— Ушла к своему полюбовнику.
— Какому еще полюбовнику, что ты мелешь?
— Заходил давеча. Худенький такой, сладкий паренек. Глаза масляные.
— Ничего не понимаю.
— Болярин, тебе лекарь не велел много говорить.
— А тебе, видать, велел. Где хозяин дома?
— Ушел по делам каким-то. К князю, или еще куда-то. Только ты меня, болярин, не гони теперь из дому, потому мне идти-то некуда. Я для тебя что хочешь буду делать, стирать, убирать, готовить, я все умею. Поруку давеча убили.
Гостемил хотел что-то сказать, но почувствовал, как силы снова его оставляют, и одновременно стихает боль в голове, и задремал.
На следующий день заходили по очереди Ширин, Хелье и Илларион, но мыть Гостемила и менять ему белье почему-то опять пришлось Астрар. На этот раз Гостемил был в сознании и слегка ей помог, работая здоровой рукой. Астрар кормила его куриным отваром и поила талой водой — зима в Киеве началась всерьез.
К вечеру вернулась Ширин — злая, раздраженная, с красными глазами — похоже, от слез.
— Ширин, а где Нимрод? — спросил Гостемил.
— Ах, отец, до того ли! — сказала она с досадой, отворачиваясь и выходя из спальни.
Гостемил не понял, что она имеет в виду и стал звать — кого-нибудь. Но к человеку, прикованному к постели, отношение иное, чем к человеку, который может дать в морду. Звать пришлось долго. В конце концов в спальне появился Хелье.
— Где Нимрод? — строго спросил Гостемил.
— Убит, — ответил Хелье просто.
— Как это убит? Не может быть! Хелье!
— Увы.
— Что — увы?
— Он сидел в драккаре рядом с княжеским и всем объявлял, что его дело холопье. А потом увидел тебя на коне и потребовал, чтобы ему дали сверд. Ему дали.
— Увидел меня?
— Возможно он решил, что сверд — это большой кухонный нож, и неприятеля следует им шинковать, как шинкуют луковицу. Не знаю.
— Хелье!
— Он полез в драку, решил, наверное, пробиться к тебе. Ему попали по голове, а когда он очухался, то увидел, как тебя валят, и рванулся туда. Сверд ему мешал, и он его бросил. Ты лежал на спине, мимо бегали и ездили верхом, и Нимрод стал тебя оттаскивать. Твоя дочь заметила и бросилась ему помогать. Вдвоем они дотащили тебя до повозки. Сильная девушка твоя дочь. Она стала заволакивать тебя на повозку, а Нимрод стал поддерживать тебе ноги, и в этот момент просто упал и умер.
Гостемил молча смотрел на Хелье.
— Не от восторга, — пояснил Хелье. — От раны. По голове ему попали свердом.
— Откуда тебе все это известно?
— Я как раз в этот момент подоспел. И сменил Нимрода. Иначе дочь твоя тебя бы так растрясла, что живым бы ты до этого дома не добрался. Молодая, сильная, но неопытная. И грома боится. Два раза под повозку пряталась.
— А рана Нимрода…
— Я его осмотрел. Елена толкала повозку, а я осматривал.
— И бросил его там? Как же так, Хелье!
— Он умер, говорю я тебе! А там еще оставались живые, о которых мне следовало позаботиться.
— Позаботился? — с горечью спросил Гостемил.
— Да.
Помолчали.
— Что ж, — сказал Гостемил. — Надо сказать Иллариону, чтоб отпел…
— Я уже сказал.
— И надо найти… опознать… тело.
— Уже сделано.
Еще помолчали.
— Спасибо тебе, друг мой.
Хелье кивнул.
Помилуй тебя Создатель, Нимрод, дружок мой, подумал Гостемил. Насколько мне известно, никому ты не причинил зла. А если причинил — помилуй тебя Создатель.
— А дочка моя почему такая злая нынче? — спросил он.
— Не знаю. Что-то не заладилось у нее в любовных делах.
— И ты туда же! Хелье, это глупо. Она была со мной неотлучно в Киеве, а потом ездила с поручением к Ярославу.
— Там и спуталась с кем-нибудь.
— Хелье, не смей.
— С дочкой разберешься сам. Выздоровеешь — возьми розгу покрепче да отходи ее поплотнее. Очень помогает в воспитательных целях, очень, — Хелье раздражился не на шутку.
— Я подумаю, — серьезно ответил Гостемил.
— Но, в общем, она у тебя забавная, — смягчился Хелье. — Вот только засветили ей в глаз…
— Я допытывался, но она не признается, — сказал Гостемил.
— Это ее под стражу взяли в Хоммеле. Не поверили, что она твоя дочь, и что ты ее послал.
— Как!
— Представь себе.
— У нее был мой амулет!
— Да? Странно.
— Впрочем, — догадался Гостемил, — я ведь сказал ей, что его следует показывать только в самом крайнем случае. Стало быть, она решила, что случай не крайний. Эка у меня дочка! — восхитился Гостемил.
— Да, дочка что надо, — согласился Хелье.
* * *
Весь путь по Днепру до Киева Лель косился на Ярослава, сидящего в соседнем драккаре, и несколько раз поймал на себе мрачный, недружелюбный взгляд князя. Будучи от природы неглупым, Лель предположил, что жить по соседству с князем будет ему неудобно. В какой-нибудь противный, пасмурный день у князя сделается плохое настроение — и мало ли какой приказ он отдаст, и кому, и какие у этого приказа будут последствия — для Леля.Ширин сидела рядом с Лелем и смотрела на него — в профиль, стараясь поменьше демонстрировать подбитый глаз, и улыбалась то просительно, то заискивающе, и несколько раз пыталась завести с ним непринужденную светскую беседу, но он только прикладывал палец к губам, чем и привел ее в полную растерянность. А по прибытии, когда началась свалка на пристани, он просто выскочил из драккара на берег и мгновенно скрылся в темноте. Ширин ринулась за ним. Кругом мельтешили люди, сверкало железо, горел огонь. Влюбленные слепы и эгоистичны. Когда мимо нее пробежал окровавленный Нимрод, крича, «Там! Там!» и показывая рукой, девушка решила, что он имеет в виду Леля. И побежала за ним.
На следующий день она отправилась на Ряженку, в дом Голубкиных, и застала там плачущую Гудрун и только что вернувшегося с легкой раной, сбитого с толку болярина Сметку. Оказалось, что прошлой ночью Лель залез в окно во втором уровне, чтобы не стучаться в запертые наглухо двери и не привлекать таким образом внимание. Гудрун, уловив движение в спальне сына, вооружилась кинжалом и сунулась туда, и нашла Леля, спешно складывающего какие-то грунки в дорожную суму. Гудрун вежливо спросила, что это, собственно, означает. На что Лель ответил, что Киев ему надоел, и он куда-нибудь поедет теперь — развеяться. Гудрун осведомилась, не испугался ли он фатимидов. На что сын ответил ей, что, конечно же, испугался, да только не фатимидов.