Романовский Владимир. Польское Наследство

   И именно в этот момент луна зашла за облако. Стало непроглядно темно. Куда ни повернись — чернота. Нужно держаться забора. Где забор?
   Забор не находился.
   Так. Спокойно. Страт этот — шириной в двадцать шагов. Не больше. Шел я прямо. Если я повернусь вправо на девяносто градусов и пошагаю, то упрусь в забор максимум через двадцать шагов. Правильно. Спокойно.
   Он так и поступил, но через двадцать шагов забора не оказалось, и у Бенедикта стали подкашиваться от страха колени. А ну нападет кто! В полной-то темноте! Впрочем, грабителям тоже… не видно ничего… или видно? Может, они привычные. В Риме везде дозоры с факелами, и на стенах факелы…
   Значит, подумал Бенедикт, я до этого вертелся туда-сюда, как дешевая путана, и стоял лицом не в перспективу страта, а к забору, а когда повернулся, то и пошел — по страту вдоль. Поэтому сейчас нужно снова повернуться на девяносто градусов, и идти, и меньше, чем через двадцать шагов забор будет.
   Забор не повстречался ему и на этот раз.
   Это потому, что и в первый, и во второй заход, Бенедикт пересекал улицу по диагонали — что он и осознал, как только из-за угла появились двое с факелом и осветили местность.
   На дозор двое с факелом похожи не были, и Бенедикт еще больше перепугался. Но тут он сообразил, что на идущих — робы. Типа монашеских. Или алумни. Спрятав страх поглубже, он пошел им навстречу — выхода не было, бордовый мантелло, который его угораздило нацепить, заметили.
   В Италии монахи одеваются… хмм… робы у них не такие… совсем… Наверное эти люди — монахи. Тогда все хорошо. Но не могу ж я им просто так вот взять и сказать — я Папа Римский! А вдруг они вовсе не монахи. Что-то дрожу я весь, спина влажная стала.
   — Мир вам, добрые люди, — сказал он беззаботным голосом. — Я тут давеча уронил факел в реку. Не окажете ли вы мне услугу, не проводите ли меня до Рю Гарсон Мове — это совсем рядом. За вознаграждение, конечно.
   — Вознаграждения нам не надо, — сказал тот, что повыше и покрепче. — А проводить можно, прогулки способствуют ясности мысли…
   — Вы — монахи? — спросил Бенедикт.
   — Нет, — сказал тот, что повыше.
   — Да, — сказал тот, что пониже, и добавил, пригласительно склонив голову. — Ты говоришь, Рю Гарсон Мове?
   Некоторое время поколебавшись, Бенедикт кивнул. И они двинулись в путь неспешным шагом.
   — В гости идешь? — осведомился тот, что пониже.
   — Навещаю старых друзей. Обещал помочь им разобраться в одном щекотливом вопросе, — запросто ответил Бенедикт, чувствуя холод в животе. — Мы правильно идем? Я приезжий, расположение улиц мне неведомо.
   — Мы правильно идем, — заверил его тот, что поменьше. — А приезжий — откуда? Я мало путешествую, всегда интересно узнать что-то новое.
   — Из Италии я.
   — Из Флоренции?
   Бенедикт подумал, что вопрос каверзный. Флорентийским диалектом он владел плохо, и если спрашивающий во Флоренции бывал — распознает.
   — Нет, из Рима.
   — И как там у вас, в Риме?
   — В Риме у нас неплохо.
   — Много развлечений? Веселый город?
   — Не то, чтобы очень.
   — А я был в Риме, — сказал тот, что повыше.
   Тот, что пониже, отмахнулся, делая вид, что не верит товарищу.
   — А вы, люди добрые, куда в такое время направляетесь? — спросил Бенедикт пытаясь себя уверить, что это не грабители и, что хуже, не похитители.
   — Направлялись мы в один дом, но к разным… — тот, что повыше, запнулся.
   — Хозяйкам, — закончил тот, что пониже.
   Помолчали.
   — Вот что, Нестор, — сказал тот, что пониже. — Там, в доме том, будут беспокоиться. Вот, запали второй факел и иди к ним, да скажи, что я скоро буду, только человека провожу.
   — Но мы же хотели вместе…
   — Иди, иди. На факел.
   Запалив факел от первого, Стефан передал его Нестору.
   — Ну, хорошо, — сказал Нестор. — А ты скоро будешь?
   — Да зачем я тебе?
   — Ну, как… Я к тебе привык за эти недели…
   — Я не рыба копченая, — отрезал Стефан, — чтобы ко мне привыкать. Иди, Нестор.
   — Ну, как знаешь. Не больно то и желалось мне тебя лицезреть.
   И Нестор ушел. Пройдя с Бенедиктом еще несколько шагов, Стефан сказал с чувством,
   — Свинья круглорожая.
   У Бенедикта лицо было продолговатое — он понял, что это не о нем, а о Несторе.
   — Не так уж он плох, — предположил он.
   — Спьен и доносчик, — отчеканил Стефан.
   — Ты уверен?
   — Нет. Почти. Ага, вот, кажется, мезон, который тебе нужен. В окнах свет. Тебя не подождать ли?
   — Нет, я, видимо, надолго к ним.
   — Я постою у калитки.
   — Не нужно.
   — Ничего, ничего. А вдруг тебя выгонят? А третьего факела, чтобы тебе дать, у меня нет.
   — Не выгонят, — Бенедикт засмеялся и, пройдя через палисадник, вошел в мезон.
   Стефан остановился у калитки, нагнулся, оторвал стебелек травы, и стал его жевать.
   Через некоторое время Бенедикт, помрачневший, вышел из мезона, выдвинулся на страт, и посмотрел хмуро на Стефана.
   — Куда-то все подевались, — сказал он. Там только один человек. И он говорит, «Ах, оставь меня». Ничего не добьешься.
   — Казимир! — раздался вдруг зычный голос одного из поляков — с соседней улицы.
   — Казимир! — донеслось с другой улицы.
   — Что это они? — удивился Бенедикт.
   — Ищут кого-то, наверное. Кличут.
   — Кличут? Он что, собака или бык? Ну и устои у этих поляков! Это несерьезно.
   — Казимир! — снова раздалось над картье.
   Стефан улыбнулся.
   — Пойдем в дом, — предложил он. — Чего стоять-то тут, на страте. Еще подумает кто, что мы с ними, кличущими, из одной компании.
   — Да, но… Кличут… Казимира…
   — Казимир — это я, — сказал Стефан.
   — Ты?
   — Да.
   — Они тебя ищут?
   — Чего меня искать. Я не прячусь. А ты, кажется, посланец Папы Римского.
   Некоторое время Бенедикт размышлял.
   — Казимир! — снова закричали где-то неподалеку.
   — Вон там, в палисаднике, деревья, густая тень, — сказал Бенедикт. — Пойдем туда. Мне нужно с тобою побеседовать. И я боюсь, что твои соотечественники помешают разговору.
   Стефан, он же Казимир, подумал и кивнул. Зайдя в палисадник, молодые люди укрылись в тени деревьев.
   — Мне известно, что ты не хочешь заступать на должность правителя Полонии, — сказал Бенедикт. — Наверное, тебе это скучно. Но, может, есть и другие причины. Скажи, если есть.
   — Ты же видишь, — ответил Казимир. — Восемь поляков орут среди ночи, скоро весь город разбудят. А представь себе целую страну поляков.
   — Действительно, невежество, — согласился Бенедикт. — Неужто они в Полонии все такие дикие?
   — У тебя, наверное, есть ко мне письмо от Папы Римского?
   — Зачем оно тебе?
   — Ну, как. Интересно. Все-таки Папа Римский. Хотелось бы узнать, как и что он пишет. Мне.
   — Всему свое время. Будет нужно — будет письмо. Или даже четыре письма. Помимо того, что твои соотечественники шумные очень, есть ли у тебя еще причины торчать в этой дыре вместо того, чтобы… Ну?
   Казимир промолчал.
   — Девушка, например, — предположил Бенедикт.
   Казимир улыбнулся. Было темно, но Бенедикт понял.
   — Которая, — продолжил он свою мысль, — не знает, кто ты такой.
   — Возвращаться в Полонию мне нет смысла, — сказал Казимир. — Полонией владеют силы, враждебные моей семье.
   — Тебя попросят встать во главе освободительного войска, насколько я понимаю.
   — Ты видел это войско?
   — Я — нет.
   — А я видел. Оно сейчас вокруг мезона бегает, меня ищет. В полном составе.
   — Ты преувеличиваешь.
   — Ты хочешь сказать, что оно еще меньше, чем я думал?
   — Призовут в помощь Императора Конрада.
   Казимир усмехнулся.
   — А если он откажется, — продолжал Бенедикт, — то Дука Иарослаффа.
   — В обоих случаях я буду просто куклой, либо императора, либо дука. И вскоре после этого настанет момент, когда кукла сделается ненужной. Я молод, и желаю быть живым и свободным.
   — Можно и не призывать чужих. Можно собрать польское войско.
   — Не вижу смысла обсуждать это с тобой.
   — Почему?
   — Ты посланец, следовательно интерес твой в данном случае праздный. Тебе все равно, что будет, у тебя есть место при Папе, и ты просто развлекаешься предположениями.
   — Я уполномочен…
   — Папа Римский не мог уполномочить тебя вести со мною переговоры. Давай мне письмо, и кончим болтовню.
   — Почему же он не мог меня уполномочить?
   — Для такого поручения он нашел бы человека, выглядящего менее легкомысленно.
   Бенедикт улыбнулся. Неглуп, подумал он. Но и не слишком умен.
   — Послушай меня, мальчик мой, — сказал он. — У всех нас в жизни есть предназначение. Люди рождаются — пейзанами, зодчими, ремесленниками, летописцами, а также правителями.
   — Некоторые правители отказываются от престола. И что за дурацкое обращение — мальчик мой? Ты ненамного меня старше, посланец.
   — Отказываются, потому что не родились правителями.
   — Ну вот и я также.
   — Ты не можешь отказаться от престола.
   — Почему?
   — Потому что нельзя отказаться от того, чего у тебя нет. Ты сперва престол этот займи, а уж потом отказывайся.
   — Не читай мне нравоучения, — раздраженно сказал Казимир. — Ты, знаешь, ли, все-таки не Папа Римский.
   — Я именно Папа Римский.
   — Не шути, мне не до шуток.
   — Твои поляки подтвердят.
   Казимир подумал.
   — Хмм… — сказал он. — Правда, что ли?
   — У меня нет с собою тиары, — сказал Бенедикт, раздражаясь. — Экий народ недоверчивый.
   — Ух ты, — восхитился Казимир. — Сам Папа Римский! Вот ты, стало быть… А я-то думал…
   — Что ты думал?
   — Я тебя по-другому себе представлял. Да и одет ты…
   — Не в тиаре же мне по страдам разъезжать, не в мантии.
   — Тебя очень не любят везде.
   — Это не имеет значения. Не для того я становился Папой, чтобы меня все любили. Я становился Папой, чтобы меня любили некоторые.
   — Имеет. Я именно потому и хотел съездить в Рим, посмотреть на тебя. Раз не любят, значит есть в тебе что-то основательное. Ну! А скажи, это правда, что есть такая чаша, которую ищут…
   Бенедикт уперся лбом в дерево, пытаясь подавить смех. Плечи его затряслись.
   — А что смешного? — обиделся Казимир. — Я просто спросил…
   — Казимир, — сказал Бенедикт, и подавил еще один приступ хохота. — Подожди… Молчи… Казимир… Послушай. Нужно собрать это войско… поляков…
   — Ты опять за свое! — возмутился Казимир. — Это тебе нужно, а не мне! Это у тебя, а не у меня, отобрали Полонию!
   — Не переживай, я щедрый, — заверил его Бенедикт. — Как отберем ее обратно, я с тобою обязательно поделюсь. Тебе тела, мне души. Ладно. Видать за одну ночь тебя не уговоришь. Ого! Опекуны твои возвращаются.
   — Тише. Пусть они зайдут в мезон.
   — Да. Я-то как раз не хочу заходить.
   — Почему?
   — Вонь там несусветная. Ужас. От тебя не сильно пахнет, ты молодой совсем…
   Казимир покраснел, но ничего не сказал.
   — Проводишь меня в заведение. Называется «Ла Латьер Жуайез», — сказал Бенедикт. — И можешь остаться ночевать.
   — Нет, я…
   — Да, правда, ты ведь к девушке шел. Проводишь меня, пойдешь к девушке.
   — Один боишься? — насмешливо спросил Казимир.
   — Один боюсь, — согласился Бенедикт. — Я вообще из пугливых.
   — Я подумаю.
   — Насчет чего?
   — Насчет Полонии.
   — Ах, да, я и забыл было… — удивился Бенедикт.
   — То есть как?…
   — Да так. Что это мы с тобой — Полония да Полония…
   На этот раз Казимир совершенно растерялся.
   — Я шучу так, — сказал Бенедикт. — Не обращай внимания. Вот что. Как придем в трактир… Я приготовлю тебе список.
   — Какой список?
   — Список людей, к которым тебе нужно обратиться в Полонии. Дать им знать. Собрать их в каком-нибудь небольшом селении. Они по большей части знатные землевладельцы старой закалки, многие под командованием твоего деда воевали. Они придут и приведут войска. Тебе нужно будет их кормить…
   — На какие деньги я буду их кормить?
   — Не знаю… Найдешь. В Саксонии, например. Кстати, в Саксонии проживает много народу, сбежавшего от польской смуты, и у них дети уже подросли, вполне боевые стали. В общем, пойдем-ка мы в трактир. Посмотри — вроде они все в доме, во двор никто не смотрит?

* * *

   А тем временем поляки, молодые и старые, отчаявшись, вернулись в мезон.
   — Как быть, что делать? — уныло задал риторический вопрос один из старших. И добавил еще два вопроса, — Где он? Что скажем мы Папе Римскому, когда он явится сюда утром?
   Приуныли.
   Лех, не в силах сдерживаться, сказал со смертной тоской:
   — Где он — известное дело. Казните меня, панове. Я один во всем виноват.
   — Ты знаешь, где он? — самый старший поляк, именем Кшиштоф, поднялся с шеза. — Где же?
   — У Неустрашимых, — едва слышно произнес Лех.
   — Как? Громче!
   — У Неустрашимых.
   Сделалось тяжелое, грозное молчание.
   — Объясни, — попросил Кшиштоф.
   — До нашего еще приезда — стал он к ним ходить. Я сперва не понял, куда он ходит, дума, что к девушке.
   — Ходит?
   — Каждую ночь. Я вызвался его стеречь, вон там, в том помещении, пока остальные спят. И никто меня не сменял. Привыкли. Он меня упрашивал долго, ну я и позволил.
   — Что позволил?
   — По ночам ходить. Я думал — к девушке. Сперва мы вдвоем вылезли через окно и пошли… потом еще раз… Он доходил до мезона и ждал, пока я уйду. Я думал — чтобы девушку не смущать.
   Ежи, Адам и Дариуш, сгорая от стыда и ярости, вскочили на ноги.
   — Ты за это ответишь, — сказал Адам. — Ты, кривая рожа, так ответишь, что день проклянешь, когда матка твоя, курва подлая, тебя зачала.
   Лех сверкнул глазами.
   — Тихо! — сказал старший, Кшиштоф. — Ругаться мы будем потом.
   — Я убью это рольниково отродье.
   — Когда тебе будет угодно! — крикнул Лех в ответ.
   — Тоже потом! — прогремел Кшиштоф. — Сперва надо бы выяснить, что к чему! Молчи, Адам. И остальные — щенки! — тоже молчите! Говори, Лех. Но говори всю правду. Так лучше будет, всем.
   — Один раз, — сказал Лех, с трудом сдерживая ярость, подавляя стыд, глядя на Адама. — Один раз… Он запозднился… — Лех перевел взгляд на Кшиштофа. — Запозднился. Я уж начал переживать, что он не вернется вовремя, эти проснутся, а его нет. Пошел я к тому мезону, ему навстречу. Думал, может он уснул там, с девкой своей. Иду по страту, вижу — они навстречу, пахолек наш, а с ним другой, статный такой, большой. Я спрятался за липу. А они прошли мимо. А я за ними. А они переговариваются.
   — Они не заметили твой факел? — спросил Кшиштоф.
   — Не было со мной факела. Ночь была ясная, луна светила. Да… Переговариваются они по-шведски… А только слышу я слово «Интрепид» — несколько раз. Ну и догадался я. Они разошлись, пахолек пошел сюда, а я за другим. Тот обратно к мезону. Я за ним. Он в мезон, а я у двери встал, а там внутри голоса. Не на местном наречии, а больше по-шведски. Я плохо понимаю. Понял только, что главного у них зовут Нестор.
   — Что ты болтаешь, — сказал Дариуш. — Главный у Неустрашимых — Рагнар, из рода Дренготов.
   — Помолчи, Дариуш, — велел Кшиштоф.
   — Да болтает он…
   — Помолчи. Рагнар Дренгот надо всеми главный. А Нестор этот главный — здесь. Что еще тебе известно, Лех?
   — Больше ничего.
   — По-шведски Неустрашимые — Офорскракт, — сообщил Ежи.
   — Они по-латыни говорили, — догадался Дариуш. — «Интрепид». Для хвата нашего Леха все иноземные языки — шведский.
   — Невежественный рольник, — пробормотал Адам.
   — Тише! — велел Кшиштоф. — Лех, мезон тот где стоит?
   — На Рю Ша Бланк.
   — Какой он с виду?
   — Самый большой там. Черепичная крыша.
   — Прекрасно, — сказал Кшиштоф. — Теперь помолчите все. Мне нужно подумать.
   Вот, старина Кшиштоф, подумал он. Вот и настал главный момент. От того, что ты сейчас решишь, зависит столько, что если ошибешься — сам себя презирать будешь, да и перед Создателем ответишь. А ты еще осуждал Бенедикта за блуд! Плохой, мол, пример подает Бенедикт пастве! А ведь он, Бенедикт, бросив все дела, поехал с тобою в эту дыру, уговаривать нашего мерзавца! Как он печется о своей пастве, о Полонии — а? А эти сопляки что же? Спеси много — а сами бессовестные, ленивые! Вчетвером не смогли два жалких месяца за одним мерзавцем толком уследить, дармоеды! А Бенедикт — посланцев с дороги послал к Конраду и к Ярославу, еще какие-то дела улаживал — и в Риме, и по дороге, при нас, а мы и ухом не повели, лясы точили, да еще и злословили, да еще и возмущались, мол, целый гарем с собой везет. А на самом деле Папа Римский делает больше, чем кто-либо в наше растреклятое бесчестное время, печется о наших душах… Делает, делает. А все, что делаем мы — умный вид. И слова умеем говорить негодующие. А как до настоящего дела доходит — то вот они, результаты.
   — Лех виноват столько же, сколько остальные, — сказал он. — Сколько я. Меня назначили здесь главным — нужно было мне одного из сопляков взять с собою в Рим, а одного старика здесь оставить. Я не подумал, старый дурак, понадеялся… на то, что если благородный юноша берет на себя ответственность, значит… а оказалось, что ничего это вообще не значит! Но теперь речь не об этом. Если к утру пахолек не вернется, нам ничего не останется, как только… как… признаться в нашей дурости и безответственности Папе Римскому. И предоставить себя в его распоряжение, восемь свердов — раз на большее мы не способны. Может, он что-нибудь придумает.
   — А если появится? — сказал Ежи.
   — Если пахолек появится, — продолжал Кшиштоф, — о чем я молю Создателя… Если появится, то… все притворимся спящими. Затем… — Кшиштоф задумался. — Он заходит в мезон, мы его хватаем, дверь запираем, и ждем прихода Папы.
   — И что же Папа сделает? — спросил Ежи.
   — Папа его уговорит.
   — Уговорит?
   — Если Папа… ручаюсь вам, бросит пахолек Неустрашимых и сделает то, что ему положено. Станет нашим повелителем… станет другим человеком!
   — Такой убедительный этот Папа? — с сомнением спросил Дариуш.
   Старшие переглянулись и улыбнулись невесело.
   — Тебе, бездельнику, не умеющему держать слово, это не понять, — сказал Кшиштоф. — Папа Римский уговорит самого Люцифера принять крещение.
   Он не преувеличивал — он действительно так думал. Во время одной из стоянок на пути в Париж, Бенедикт завел с Кшиштофом разговор и убедил его, что всех его (Кшиштофа) детей и внуков следует сделать мужеложцами, ибо в походе мужеложцы — самые выносливые и отважные. И Кшиштоф поверил — Кшиштоф поверил! — после чего Бенедикт засмеялся и сказал, что это такая шутка, и что вообще-то чрезмерная серьезность — признак медлительного ума.
   — А тем временем, — сказал Кшиштоф, понижая голос, — мы окажем ему, Полонии, да и всему миру небольшую, но добрую, услугу. Это честь великая для каждого воина, поэтому я не хочу назначать… да… посылать… Будем тянуть жребий. Одному из нас выпадет — если пахолек вернется до прихода Папы — идти в это змеиное гнездо… выманить… как бишь его? Нестор! Выманить Нестора, вызвать его на поле чести, и убить. Жребий будем тянуть прямо сейчас. Вот несколько соломинок… нужно шесть…
   — Шесть? Почему же шесть? Нас тут восемь человек, — заметил Дариуш.
   — А зачем же старшим стараться? — спросил Ежи. — Четыре соломинки.
   — Я без всяких соломинок пойду и все сделаю, — сказал Адам яростно.
   — Тише, — сказал Кшиштоф.
   — А Леху поручать нельзя. Три соломинки, — вмешался Ежи.
   — Тише вы все! Шесть соломинок нужны потому, что Лех, само собою, не пойдет.
   — Почему же? — возмутился Лех.
   — Недостоин потому что, — отрезал Кшиштоф, и Лех стал лиловый от стыда и отчаянья. — И я не пойду. Я бы пошел — как Адам, без жребия — но я ответственен здесь за всех, и за исход дела, перед Полонией и перед Риксой Лотарингской. Молчать! Всем молчать! Всем лечь и притворяться спящими! Видите входную дверь? Молитесь, чтобы в нее вошел пахолек, а не постучался Папа Римский!

ГЛАВА ПЯТАЯ. СОВЕТ СОДРУЖЕСТВА

   В Шайо, деревушке захолустной несмотря на близость — чуть больше миллариума — от Церкви Святого Этьена — оставались лишь пейзаны и один фермье. Остальные жители, легкие на подъем в силу скромности имущества, месяц назад все как один решили переменить место жительства. К тому у них имелись веские причины.
   А было так.
   Значительное число вооруженных норманнов, а может быть варангов (около тридцати) прибыли в деревушку и остановились в четырех брошенных домах на краю. Один из домов оказался брошенным лишь отчасти — там жили нищие. Им прибывшие заплатили, и они куда-то ушли.
   В Шайо считалось, что ежели человек на лошади, сбоку сверд болтается, на лице презрение, а человеческий язык понимает с трудом — значит, норманны. Для жителя Шайо и Аттила был бы норманн.
   Через неделю после прибытия «норманнов» деревенский идиот Рене-Огюст обнаружил в близлежащем лесу, где часто шлялся без толку, труп Жанетт — жены ремесленника Бутона, который искал пропавшую три дня, да и махнул рукой — сбежала, мол. Несмотря на июльские заботы, вся деревня ходила смотреть на труп, пока возмущенный священник маленькой деревянной церкви не вразумил жителей и не наорал на Бутона, чтобы тот похоронил убиенную.
   Заподозрили «норманнов». Старейшины собрали делегацию и повели ее к четырем домам. «Норманны» выявили из своих рядов человека, бойко говорящего на местном наречии. Когда его дипломатично спросили, не его ли соплеменники имели аксидентальную неосторожность укокошить Жанетт, он сделал недоуменно-надменное лицо, рявкнул что-то своим, свои рявкнули в ответ, и он поведал делегации, что приезжие — люди мирные, и в дела местных жителей не вмешиваются, желают местным только добра и здравствия и умоляют их впредь местными интригами не беспокоить. А ежели местные, презрев законы гостеприимства, будут продолжать беспокоить гостей, гости рассердятся и… переводчик задумался, подыскивая правильное выражение… и будут пинать их дерье.
   Старейшины, не уловив лингвистической тонкости, спросили — а это как? Тогда переводчик предложил продемонстрировать. Старейшины согласились. Переводчик взял одного старейшину за плечи, развернул его спиной к себе, и дал ему пенделя.
   Делегация состояла в основном из крепких мужчин, и было их, крепких, человек десять. Но у шестерых «норманнов», коих делегация застала дома, были такие лица, что сельчане решили сделать вид, что принимают пендель за не очень удачную, но все же шутку. Неловко засмеялись и ретировались.
   Затем в лесу обнаружили труп еще одной женщины — Иветт, жены фермье. Теперь уже сам священник решил пойти к «норманнам» — по-хорошему их расспросить, не видели ли чего. Назад он не вернулся.
   Неожиданно волна суеверия захлестнула жителей Шайо — а без влияния Церкви остановить ее было некому. Прошел слух, что Парижем и окрестностями, включая Шайо, завладел злой колдун, пожирающий детей и кастрирующий мужчин. Жены и дочери жителей не восприняли слух всерьез, и даже позубоскалить успели власть над перепугавшимися мужчинами — до момента, когда оказалось, что и женщинами колдун не брезгует. Главный авантюрист села, участвовавший в походах (так он говорил), башмачник Эжен (вернувшись с полей или с торга, пейзаны и ремесленники смотрели на жен и спрашивали, не захаживал ли он, и жены клялись, что нет), решил посмотреть на колдуна, жившего по слухам неподалеку от королевского дворца, и на рассвете, отбиваясь от собственной жены и детей, цепляющихся за его порты, отправился пешком вдоль берега — в Париж, взяв несколько монет для платы перевозчику. Назад он не вернулся.
   Пошли к ворожихе, жившей в четверти миллариума от Шайо, в лесу. То, что она ворожиха, в Шайо знали все, кроме пропавшего священника. Ворожиха долго размахивала длинными костлявыми руками, раскидывала по земляному полу какие-то кости и камешки, капала воском на специально отловленную по этому случаю пекарем крысу, и в конце концов сказала, что во всем виноваты приезжие, наводящие порчу, а парижский колдун — из их числа.
   Это и без нее знали.
   Совет старейшин Шайо собрался в доме пекаря и порешил, что с приезжими надо действовать силой. Действия решили начать назавтра в полдень, и сообщили об этом всем жителям. Этой же ночью больше половины жителей уехало и ушло пешком, на север, включая почти всех старейшин. Утром оставшиеся старейшины получили, каждый, наследство от родственников — кто в Пикардии, кто в Бургундии — и тоже уехали, вместе с семьями. Оставшиеся почувствовали себя неуютно, к полудню применять к норманнам силу не вышли, и к вечеру тоже ушли и уехали, кроме одного фермье и его пейзанов, которым не с руки оказалось менять место в середине сезона. Фермье, тем не менее, прекратил работу и провел весь день на крыльце своего мезона, потягивая дрянное вино и утираясь рукавом. На следующий день к нему пришел чернявый, худой и плюгавый «норманн» с небольшим боевым рогом в руке и бросил на крыльцо кожаный кошель, набитый золотыми монетами.
   — Будешь приносить нам еду, — сказал он.
   — Какую еду? — мрачно и нехотя спросил фермье, вставая.
   Оказался он вдвое шире и на полторы головы выше «норманна».
   — Цыплят. Свиней. Хлеб. Вино. Каждый день.
   — А я вот сестру в Орлеане навестить собрался.
   — Сестра твоя подождет. Мы здесь еще два месяца пробудем.
   — Да она замуж выходит.
   — Пусть выходит.
   — Как это — пусть? Свадьба моей сестры — пусть? Не понимаю тебя.
   Тогда плюгавый «норманн» дал рослому фермье рогом по лбу, и фермье, потирая лоб, стал понятливее.