Романовский Владимир. Польское Наследство

   Тут из окна второго уровня, царапнув когтями по мраморному фронтону, на шапку одному из поляков прыгнула обезумевшая от страха кошка. Поляк метнулся в сторону, сбивая шапку и кошку с головы одной рукой, а другой хватаясь за сверд. Из окна второго уровня высунулась растрепанная голова человека непонятного пола и крикнула визгливым басом:
   — Пропустите там, это по важному поручению.
   После чего человека вырвало. Поляки едва успели отскочить. Неожиданно оба охранника рассмеялись.
   — Пьетро, не кричи так с утра, тебе вредно! — сказал один из них.
   Снова посмотрев на поляков, охранники отступили от входа, давая делегации дорогу.
   — А это здесь оставьте, — сказал охранник, указывая на сверды. — Ружеро, как по-латыни мастерок?
   — Феррум. Или гладиус.
   — Феррумы или гладиусы ваши оставьте у нас, мы их будем зорко стеречь. Пьетро, я правильно выразил по-латыни?
   — Вроде бы.
   — К Папе Римскому с феррумом публика не ходит.
   И опять оба охранника рассмеялись, найдя, очевидно, слово феррум двусмысленным — в данном случае.
   Внутри по вестибулуму бегали, ходили, слонялись полуголые мужчины и женщины. Из проема по правую сторону где, очевидно, находилась столовая, раздавались хвестовые пьяные крики и похабный смех. Где-то завизжала призывно женщина.
   — Вы, старичье, кого ищете? — спросил голос слева по-италийски.
   Предположив, что поняли суть вопроса, поляки переглянулись, и тот, кому на голову давеча прыгала кошка, сказал по-латыни:
   — Мы прибыли в Рим дабы видеть Папу Бенедикта Десятого.
   — Девятого, — поправил совершенно голый мужчина, икнув. — Девятого. Не пей столько, старый человек, а то совсем память отшибет. Вон туда вам, по той лестнице. Ага, точно. Именно туда.
   Поляки поднялись по лестнице.
   На втором уровне палаццо было заметно тише. Поляки остановились перед входом в обширный зал. Навстречу им через зал неверной походкой следовали совершенно голые юноша и девушка, обнявшись. Поляки попятились и чуть не наскочили на молодого человека, худого, с мокрыми каштановыми волосами, в древнеримской тоге до бедер.
   — Осторожнее, чтоб вас черти растерзали… — сказал человек.
   Юноша и девушка при звуке голоса человека остановились. Человек раздвинул поляков, шагнул к нагой паре, и с размаху залепил девушке пощечину. Юноша попытался что-то возразить, но его тоже хлопнули по щеке, и он умолк.
   — Вон отсюда, — сказал сквозь зубы молодой человек, раздающий пощечины. — Изменники, развратники. — Повернувшись к полякам, он спросил по-латыни:
   — Вы к Папе Римскому приехали?
   — Да, — подтвердил атакованный кошкой.
   — Я вас провожу.
   Переглянувшись, поляки последовали за молодым человеком через анфиладу. Проводник их время от времени прикладывал руки к голове — она у него, очевидно, болела с похмелья — чесал временами ягодицу, задирая тогу — поляки каждый раз вздымали брови.
   И вот они пришли. Человек распахнул перед ними дверь, впустил их в небольшую, но богато убранную шелками и бархатом комнату, полу-спальню, полу-кабинет. В алькове на мраморном возвышении помещалось огромное ложе.
   — Садитесь куда-нибудь, — сказал проводник, широким жестом указывая на низкие сидения и лежанки напротив ложа.
   — А где же Папа Римский? — спросил не садясь один из поляков.
   — Папа Римский — это я, — ответил Бенедикт, восходя по мраморным ступеням на ложе и садясь на него. Поболтав босыми ногами, он спросил, — Что за дело у вас? И откуда вы? Из Полонии?
   — Мы из Полонии, — подтвердил ошарашенный поляк. — Но ты действительно Папа Римский?
   — Да.
   Поляки снова переглянулись. Молодой человек пошарил по ложу, отыскал тиару и нахлобучил ее себе на голову, набекрень.
   — Так убедительнее? — спросил он. — Я бы и мантию надел, да жарко нынче. Лето. Как вы в таких одеждах ходите — не знаю. Вам наверное нужно хорошо помыться. Так что там у вас в Полонии вашей творится такое? Что за безобразие?
   — Э… — сказал старший из поляков. — Мы… это…
   — Какое у вас ко мне дело? — строго спросил Бенедикт. — Отвечайте! Не таясь! И, кстати, где шляется ваш наихристианнейший наследник престола, который должен был бы состоять нынче вашим правителем, но не состоит? Он здесь? Он — один из вас?…
   — Нет, мы…
   — Где?
   — В Париже он, — не выдержал один из поляков, и старший строго и зло на него посмотрел.
   — В Париже? — удивился Бенедикт. — Позвольте, а что же он делает в Париже?
   — Он…
   — Да?
   — Не хочет быть наследником, — сказал старший. — То есть, правителем.
   — Безобразие! — сказал Бенедикт. — Что значит — не хочет? А ежели я, к примеру, не захочу проповеди читать, так что ж, прихожанам всем так и идти непросветленными куда глаза глядят? Нет уж. Вы ему так и скажите — не дело это! Вы его силком на трон посадите!
   — У нас там…
   — Да?
   Поляки переглянулись.
   — У нас там сейчас правление… — нехотя сказал старший. — Э… другое.
   — Какое же?
   — Старые семьи… не признают законность…
   — Вот что, старик, — сказал Бенедикт, слезая с ложа. — Ты не виляй. Страной твоей в данный момент правят Неустрашимые. Эти ваши «старые семьи» как раз и есть — Неустрашимые, польской выделки. Язычники, еретики. Наследник престола скорее всего убит. Ваше дело — выбрать себе нового правителя, из ваших же рядов. И делать это надо в Полонии, а не у меня в спальне, где делают совершенно другое.
   — Наследник жив, — возразил старший.
   — Жив? И где же он?
   — В Париже.
   — Ну, тогда я еще раз спрошу — что он там делает?
   — Он хочет принять постриг.
   — Это несерьезно.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Постриг, — сказал Бенедикт. — Постриг — несерьезно. У каждого в жизни свое предназначение. Ему нужно принять власть над Полонией, утвердить церковные традиции, привлечь население на свою сторону, родить сына, вырастить его до приличествующего возраста, чтобы он смог стать следующим христианским правителем — а там пусть хоть три пострига принимает.
   — Он не хочет.
   — Не хочет, не хочет. Заладил. Так что ж вы ко мне-то приехали?
   — Мы надеялись…
   — Ну, ну?
   — Надеялись… нет, это глупо.
   — Договаривай.
   — Что ты нам посодействуешь.
   — Денег у меня нет, — отрезал Бенедикт.
   — Не деньгами.
   — А чем же?
   — Нам сказали, что ты… умеешь…
   — Многое, — заверил его Бенедикт.
   — …убедительно говорить.
   — Умею.
   — И писать. На письме у тебя хорошо получается.
   — Да. И что же?
   — Нам нужно, чтобы ты написал ему письмо.
   — Письмо его ни в чем не убедит, — возразил Бенедикт. — Сколько ему лет?
   — Двадцать.
   — Точно не убедит. Что ему письма.
   — Но тогда…
   — Тогда, как я понимаю, мне нужно к нему отправиться. А почему вы не привезли его сюда?
   Поляки замялись.
   — Нет, вы отвечайте.
   — По дороге… дорога длинная…
   — То есть, он мог бы сбежать? Своевольный он?
   — Мы только письмо хотели…
   — Письмо мы уже обсудили. Хорошо, возможно, я съезжу с вами в Париж, ради такого дела.
   Поляки снова переглянулись.
   — Конечно, — добавил старший, — ты должен будешь получше одеться…
   — Как! — удивился Бенедикт. — Ваш наследник — мужеложец?
   — Нет, что ты…
   — Тогда зачем же мне красиво одеваться, ведь не соблазнять же я его буду… А впрочем, ладно. Видно, судьба. Может и соблазнить его понадобится. Ради общего блага. Он, надеюсь, ничего собой, симпатичный? — Он задумался. — Видите ли, поляки, я жду важных известий сегодня вечером. Если они придут, то… пожалуй, поеду я с вами. Ни разу не был в Париже. Дыра, наверное, страшнейшая. Но чего не сделаешь ради исполнения долга. Ладно, идите мойтесь, и спать. Устали вы с дороги. Идите, идите. Эй, Ружеро! Ружеро, чтоб тебя черти на ужин смолотили!
   Вошел Ружеро — хромой слуга средних лет.
   — Вот этих определи куда-нибудь помыться и поспать. Быстро. Люди добрые, — обратился он к полякам, — с вашего позволения я поспешу по важным делам. Пожалуйста, ничего не берите во дворце на память. Ибо сказано — «Не укради».
   У поляков сверкнули глаза — у всех четверых.
   — И с женщинами тут не очень… и с мужчинами… ибо сказано, «Не прелюбодействуй». А то ведь знаю я вас.
   — Пожалуйте, сеньоры, — Ружеро посторонился. — Там у нас наверху есть отличные помещения, и удобства, которые нигде в мире нельзя найти, кроме как в нашем Латерано.
   Сопровождая мрачно молчащих поляков, следуя полутемным коридором с белеющими по бокам дорическими колоннами, Ружеро доверительно говорил:
   — А если что понадобится, сеньоры, то ведь я всегда наготове. Предпочитающие женщин за совсем небольшую плату… останутся довольны… женщины есть — как из легенды об Адонисе… то есть, нет, не об Адонисе, а о Елене Прекрасной. Или Венере. У нас даже, бывало, разыгрывали сцену с яблоком и тремя богинями. Яблоки тоже у нас есть в запасе. — Понизив голос, он добавил, — А если обращаться будете прямо ко мне, то и выйдет вам невиданная скидка. Такой скидки вы больше нигде в мире не найдете. — Он сделал доверительные большие глаза. — Ни в Болоньи, ни даже в Венеции — нигде. В Венеции, даром что город купеческий, больше шуму, чем дела. И обманывают там. Обещают одно, дают совсем другое, и меньше. А у нас все честно, особенно если прямо ко мне обратитесь.
   Бенедикт тем временем, накинув хитон, выполненный под древнеримский, прикрыл дверь в спальню и развязным шагом направился по мраморной балюстраде в южную часть палаццо. За неприметной дверью в одном из нижних коридоров его ждал — уже около часа — сурового вида мужчина средних лет, рыжий с проседью, веснушчатый, зеленоглазый, одетый как новоимперский путешественник из состоятельного сословия, с боевым свердом у бедра.
   — Добрый день, — сказал Бенедикт сухо, садясь в кресло. — Рад тебя видеть, посланец.
   Посланец только кивнул в ответ.
   — Благодарю, что откликнулись на мою просьбу, — продолжал Бенедикт. — Я, правда, думал, что мне пришлют кого-нибудь попроще. То, что меня посещает сам Ликургус, для меня неожиданность.
   Ликургус еще больше помрачнел и посуровел.
   — Тебе известно, кто я такой, — сказал он.
   — Да. Но только мне. И, конечно же, твоему начальнику. Начальнику ты, наверное, сам сказал.
   — Но больше никому. Много лет прошло…
   — Больше никто и не знает.
   — Ты знаешь.
   — Мне положено знать, у меня должность такая.
   — Как ты узнал? — спросил Ликургус.
   Да, с этим молодцом шутить опасно, подумал Бенедикт. Прирежет — глазом не моргнет. Вот ведь взял себе Александр помощника. Впрочем, мудро поступил. Именно такой и нужен там… им…
   — Сопоставил сведения, — ответил Бенедикт. — Так что же предлагает Александр?
   — То же, что предлагал твоему предшественнику.
   — А что он ему предлагал?
   — У меня нет времени на игры, — сказал Ликургус веско. — Совсем. В Риме неспокойно, иначе бы ты нас не вызвал. Какие-то свитки, или предметы, огромной важности, требуют надежного укрытия. Как скоро ты отправишься на север?
   — Ишь ты, быстрый какой…
   — Как скоро?
   — Завтра.
   Ликургус кивнул.
   — Тридцать восьмой миллариум к югу от Парижа, — сказал он. — Через четыре недели, каждый полдень. Постарайся подгадать, чтобы было похоже, что обоз просто движется мимо.
   Помолчав, Бенедикт осведомился:
   — Опознавательные знаки какие-нибудь? Чтобы знали, что это я. Амулет, браслет?
   — Ожидающий знает тебя в лицо.
   — Послушай, Ликургус…
   — Не произноси мое имя слишком часто. Беда может случиться.
   — Да, прости… Я хотел бы знать… что думает Орден о захвате Полонии Неустрашимыми.
   — Орден не вмешивается в земные дела, — холодно ответил Ликургус.
   Бенедикт криво улыбнулся.
   — Орден следит за земными делами, и иногда использует земные дела, — добавил Ликургус, — но никогда в них не вмешивается.
   — Да, я понимаю… Хотелось бы увидеть, как у вас там и что…
   — Вмешательство же в дела Ордена людей, занятых земными делами, неблагоприятно отзывается на положении этих людей.
   — Ты меня не пугай.
   — Я тебя не пугаю.
   — Почему Папе Римскому нельзя стать членом Ордена?
   — Потому что эти две должности несовместимы.
   — Не хотел бы ты поступить ко мне на службу? Я щедро плачу тем, кто мне служит.
   Ликургус пожал плечами.
   — Ну, хорошо, не сердись, — сказал Бенедикт. — А скажи… э… почему б тебе не взять то, что я повезу… прямо сейчас… и самому не передать Ордену?
   — Орден не берет на себя ответственности на территориях, которые он не контролирует, — ответил Ликургус бесстрастным тоном.
   — А какие территории он контролирует?
   — Свои.
   — А где они, эти территории?
   — Это не имеет значения.
   — Позволь мне самому судить, что имеет…
   — Нет.
   — Ну, хорошо. Но, видишь ли, друг мой… я доверяю Ордену… и я одобряю Орден… Но все-таки иногда таинственность бывает излишней. Например, деятельность Ордена порождает слухи… легенды… как, к примеру, о чаше. Поговаривают, что кто-то из апостолов… представь себе, из апостолов… что-то он такое… озорник… стоял с кружкой какой-то, когда распинали Учителя… и собрал в эту кружку кровь. И кружка сохранилась до наших дней. И какие-то авантюристы время от времени пытаются эту кружку искать.
   — Да, я тоже об этом слышал.
   — Так вот… Я никому не скажу, честно. По секрету — кружкой, она же чаша — владеет Орден? Она у вас?
   — Нет.
   — Нет?
   — Нет.
   — А утерянные Евангелия — не те, что у меня в архивах, или в Александрии, а другие… которых никто не видел… они у вас?
   — Тоже нет.
   — А апокрифные писания всякие…
   — Тоже нет.
   — Заладил — нет да нет. А что же у вас есть? Что вы там храните?
   — Ничего.
   — Как это?
   — Так.
   — Но главная цель Ордена, насколько мне известно… ты не обижайся… главная цель — хранить свитки… и предметы… вещественные основы единой Церкви. Так?
   — Нет.
   — Как же нет?
   — Позволь мне, сеньор, дать тебе совет, — сказал Ликургус. — Не официальный, и не дружеский даже… а просто христианский. Как один христианин другому.
   — Да, конечно.
   — Займись Полонией, пока есть время. А Ордену предоставь заниматься тем, чем он, Орден, занимается уже не первую сотню лет.
   Бенедикт нахмурился.
   — Также, помнится, Конрад Второй передавал тебе что-то… грамоту какую-то… — Ликургус заглянул в походный мешок, привязанный к сентуру.
   — Ты ведь сказал только что, что Орден не вмешивается…
   — Я всего лишь передаю грамоту. В виде одолжения.
   — Мне одолжение или Конраду?
   — Это все равно, — бесстрастно ответил Ликургус, передавая грамоту.
   Бенедикт распечатал свиток.
   «Сейчас денег нет», — писал Конрад. «Предоставляю в твою власть тысячу пехотинцев. Что хочешь, то с ними и делай. Они стоят в Венеции и ждут твоего прибытия. Конрад».
   — С твоего позволения я удаляюсь — сказал Ликургус, и было видно, что ему все равно, есть оно, позволение, или нет. — Благослови меня.
   — Ну, знаешь…
   — Благослови, — холодным тоном приказал Ликургус.
   Бенедикту стало страшновато. Собравшись с духом, он благословил представителя Ордена. Тот, пожав еще раз плечами, вышел.
   Бенедикт покачал головой. Да, крепкие они там. Орден.
   Выждав какое-то время, он вышел из комнаты, прошел по мраморной лестнице, завернул за угол, открыл единственным в палаццо ключом небольшую дверь, запер ее изнутри, и спустился — теперь уже по деревянной лестнице — в один из подвалов. Сняв со стенной полки свечу, он зажег ее и отпер еще одну дверь — обитую железом — в потайной архив. По периметру маленького помещения стояли кованые сундуки с секретными замками, отпирающимися не ключом, но системой рычагов, которые нужно было поворачивать в определенном порядке. Открыв один из сундуков, Бенедикт пристроил свечу на крышку соседнего, снял с крюка на стене холщовую суму, и стал один за другим вынимать свитки. Некоторые из свитков были очень древние, другие выглядели моложе и являлись копиями древних. Языки — старый греческий… арамейский… старая латынь… старый иудейский… еще арамейский… снова греческий… У первого Папы Римского был отвратительный почерк. Бенедикт — коль уж случай представился — присел на край сундука и, развернув свиток, некоторое время изучал письмена своего знаменитого предшественника. Да, противный почерк — будто он торопится куда-то. Вот у Павла — Бенедикт развернул другой свиток — вот, это пишет человек обстоятельный, с понятием. Впрочем, неисповедимы пути Создателя — и, кто знает, может, то, что писал Петр, на самом деле важнее? А противный почерк — чтобы не воспринимали всерьез те, кому не положено?
   Бережно сложив отложенные свитки в суму, Бенедикт повесил ее себе на шею и прикрыл тогой. Заперев сундук, он вышел из помещения и тщательно запер кованую дверь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРАЯ. ДЕЛО НАСЛЕДНИКА ПРЕСТОЛА

   Свита Бенедикта ввалилась в «Ла Латьер Жуайез» в полном составе. Поляков отправили «подготовить» наследника престола к грядущему визиту Папы Римского. Сам Папа Римский, подождав, пока друзья и подружки его слегка захмелеют и станут самодостаточны, завернулся в мантелло и вышел на страт. Час пополуночи — относительно тепло, ранняя осень, темновато, луна светит по-северному нехотя. Дойдя до реки, Бенедикт повернул и зашагал вдоль берега. Приободрившись, луна выпросталась из-за облака, и впереди, слева, на втором из трех островов, зачернел на фоне неба силуэт главного храма города, Церкви Святого Этьена — с тяжеловесными романскими колоннами и небольшим, компактным куполом. Меньше чем через полтора века церковь эту снесут, оставив целой только часть подвала, чтобы освободить место для кафедрального Собора Госпожи Нашей, будущего главного символа города. Церковь стояла во время оно на месте, где когда-то располагалась базилика — тоже Святого Этьена. Поравнявшись с островом, Бенедикт спустился к самой воде и разбудил дремавшего в лодке перевозчика.
   — Вот тебе дукат, а подождешь меня на том берегу, будет еще дукат.
   Перевозчик любил возражать и препираться, но на такое и возразить-то было нечего. Несколько весельных взмахов — и лодка ткнулась килем в противоположный берег.
   Главная церковь Парижа оказалась заперта — как и сегодня в это время суток часто бывает заперт Собор Госпожи Нашей. Стучать пришлось долго. Но вот — дверь наконец открыли. Сонный брат Кристоф с удивлением смотрел на молодого человека, судя по одежде — италийца.
   — Что тебе нужно, сын мой? — спросил он.
   — Помолиться мне нужно.
   — Так молись.
   — В церкви.
   — Церковь закрыта.
   — Видел. Так нельзя ли открыть?
   — Зачем? Приходи утром, к молебну.
   — А мне нужно сейчас.
   — Поздно, сын мой.
   — Ты — архиепископ?
   — Архиепископ спит.
   — У тебя есть ключи от церкви?
   Кристоф рассердился.
   — А хоть бы и были! Я что тебе, сын мой, слуга, что ли? Мало нам развратного Бенедикта, еще и прихожане наглеют, стыд потеряли! Спать надо по ночам! Понятно? Все, иди.
   Он собрался уж было захлопнуть дверь, но Бенедикт поставил ногу между дверью и косяком.
   — Это несерьезно, — сказал он.
   — Что несерьезно?
   — Двери Дома Божьего, падре, должны быть открыты для всех, кто испытывает потребность войти.
   — Они и открыты — днем.
   — В любое время.
   Кристоф рассердился еще пуще. Спесивая кровь взыграла в нем — младший сын военного, внук и правнук победоносных рыцарей, благородный — вынужден разговаривать среди ночи с каким-то италийцем, по виду простолюдином, с порочным лицом, при лунном свете — какого дьявола!
   — Сейчас я позову слуг, — сказал он, — и тебе влепят по шее.
   — Да? — задумчиво произнес Бенедикт. — Ну, что ж. Не получилось по-хорошему — стало быть, перейдем к административным мерам.
   — Да, иди, жалуйся! Кардиналу какому-нибудь, папскому прихвостню!
   — Это ни к чему. Моих собственных полномочий хватит, чтобы приструнить невежду.
   Кровь ударила Кристофу в голову.
   — Ах ты наглец! — сказал он. — Полномочия? Я тебя сейчас…
   Вытащив правую руку из-под мантелло, Бенедикт поднял ее к самому носу Кристофа. Лунный луч отразился от одной из граней перстня и на мгновение ослепил аббата. Кристоф отшатнулся, завороженно глядя на перстень, а затем упал на колени перед Бенедиктом и склонил голову.
   — Прости меня, мой повелитель, — сказал он тихо.
   — Возьми ключи и пойдем.
   — Прости.
   — Прощаю. Быстрее.
   Кристоф кинулся к шкафу, выволок из него массивную связку ключей и, пригнув голову, встал рядом с Бенедиктом.
   — Я в твоем распоряжении.
   Фраза рассмешила Бенедикта, но он сдержался, не улыбнулся. Они вышли из флигеля и проследовали к главному входу храма. Кристоф отпер дверь и снял со стены горящий контрольный факел.
   — К алтарю, — велел Бенедикт.
   У алтаря Бенедикт взгромоздился на подиум, с которого священники читали проповеди, и оглядел зал.
   — Здравствуйте, добрые люди, — сказал он зычно. Послушав эхо, он чуть повернул голову и повторил, — Здравствуйте, добрые люди. Хо-хо. — Он еще чуть повернул голову. — Да, здравствуйте. Вот так лучше всего, пожалуй. — Мрачно посмотрев на Кристофа, он приказал, — А ну, встань вон туда, в проход. Чуть левее. Отступи на шаг. Скажи, «Я умный».
   — А? — не понял Кристоф.
   — Скажи, «Я умный».
   — Я?
   — Ты.
   — Я умный.
   — Громче.
   — Я умный!
   — Скажи, «Я очень умный!»
   — Я очень умный!
   — И я прекрасен!
   — И я прек… хмм…
   — Не стесняйся. Говори. И погромче.
   — И я прекрасен.
   — Теперь подпрыгни.
   — Как?
   — На месте. Подпрыгивай. Ну же!
   Кристоф подпрыгнул.
   — Еще раз.
   Кристоф подпрыгнул еще раз.
   — Иди сюда.
   Кристоф подошел.
   — Завтра… Когда у вас утренняя служба?
   — В семь часов.
   — Нет, это рано… То есть, проводите, конечно, я не возражаю. Но в полдень… Пусть архиепископ оповестит прихожан, что приехал вельможа из Рима, приближенный Папы Римского, и будет читать проповедь забавную. Захватывающую. Только пусть не говорит, что сам Папа приехал, иначе я ушлю его миссионерствовать к халифам. И тебя тоже. Запомню, затаю в себе зло — и напишу приказ. Я вообще очень злопамятный, это все знают. Мстительный я. Ежели решил кого-нибудь со свету сжить, то непременно сживу. Такая натура у меня. Понял?
   — Понял.
   — Когда я проповедь буду читать?
   — В полдень.
   — Правильно.
   — В полдень мало народу.
   — Ничего. Жахнете в колокол лишние пару раз, так сбегутся. Правителя и двор можешь позвать тоже, целиком. А вот скажи… как, бишь, зовут тебя?
   — Кристоф.
   — Вот скажи, Кристоф. Я похож на Ирода?
   — На…
   — На Ирода. Который хотел, чтобы Иисус ему чудеса показывал?
   — Нн… нет.
   — А на императора Клавдия?
   — Нн… не знаю, сеньор.
   — Ага. А на святую Женевьевь?
   — Нет.
   — Ни на кого я не похож, — огорчился Бенедикт. — А хочешь предаться плотским утехам со мною? А ну, подойди поближе.
   — Нет, нет, что ты, — Кристоф попятился.
   — Ну — не хочешь, не надо. Да и не слишком ты красив, Кристоф. Ты, конечно, думаешь, что совершенно неотразим. А ты не думай, это не так. Лицо у тебя постное, да и угловатый ты. А еще мне известно, что заговоры против меня строят. Козни всякие. Скажи, строят?
   Кристоф стал прозрачно-бледный как водянистое молоко, и не догадался отодвинуть факел от лица.
   — Что ж молчишь ты, Кристоф?
   — Я…
   — Не участвовал ли и ты в таких заговорах?
   — Что ты, нет, конечно.
   — Участвовал, — протянул уныло Бенедикт. — В них все участвуют. Собираются и начинают рассуждать, как бы им Папу скинуть, и нового на его место поставить. Особенно Венеция свирепствует. А знаешь ли ты, Кристоф, чем я их всех якобы не устраиваю? Ты скажешь — блудом, мол, папский престол на посмешище всему миру выставил. Соблазнитель чужих жен, мужеложец, пьяница, и так далее. Но это они так говорят только, Кристоф. Ты не верь. Не поэтому вовсе я им не нравлюсь. Вовсе нет.… Ладно. Третью Заповедь помнишь?
   — Э…
   — Скажи Третью Заповедь.
   В голове Кристофа сделались туман и сумбур. Возлюби?… Нет… Не сотвори?… тоже нет.
   — Эх ты, — сказал Бенедикт. — Аббат огородный. Тумбочка франкская. Пойду я, ты мне надоел. Чтобы завтра к полудню мне тут народ был.
   Подбоченясь, Бенедикт прошел по нефу, сопровождаемый Кристофом с факелом, и вышел из храма.
   — Спокойной ночи, — сказал он.
   — И тебе… сеньор…
   Перевозчик, как и обещал, ждал Бенедикта. Запрыгнув в лодку, Бенедикт сунул ему дукат. Несколько взмахов весла — и вот опять Левый Берег.
   — Не скучай, гондольер, — сказал Бенедикт. — Напевай себе что-нибудь, не дремли. От скуки злодейства случаются.
   Напевая себе под нос «Не играй красавица сердцем артиста…» он углубился в один из стратов. Сначала прямо, затем направо, в проулок, думал он, затем будет широкий старт, и по нему семь кварталов красивым, размеренным шагом. Что-то я не вижу дозоров. В столице страны — нет ночных дозоров? Странно. Вот ведь глушь какая, франкское логово. Позвольте, если нет дозоров и ночные прохожие предоставлены самим себе, значит, грабителям простор. Как же так. Ведь это в какое искушение вводят город по ночам, а? Где дозоры? Да я бы сам стал ночным грабителем при таких обстоятельствах! Дикие они здесь. А ведь со мной нет никакого оружия, подумал он.