Страница:
А Софья не уставала устраивать пиры для стрелецких выборных, сама выходила к пирующим – «отвести душеньку, – говорила она, закатывая глаза, – со едиными верными други, со возлюбленные стрельцы!»
Шакловитый был во всём послушен князю Хованскому. Он ничего не зачинал по собственному хотению, поддакивал всегда Ивану Андреевичу, невзирая на то, прав или не прав был князь. И лишь изредка меж слов вставлял, словно бы по первому взгляду, пустяшное замечание. Но всегда почему-то выходило так, что Хованский поступал не по-своему, а по замечанию Федора Леонтьевича. Хитрый и вероломный дьяк добро изучил недостатки князя и умело пользовался этими недостатками. Не раз, бывало, во время бесед, за чарой вина Шакловитый вдруг без всякого повода умолкал и с чувством холопского восхищения устремлял зачарованный пёсий взгляд на Ивана Андреевича.
– Ты чего? – всплёскивал бородою князь, делая вид, что смущается.
Дьяк поглаживал одною рукою кадык, другой благоговейно касался колена начальника:
– Гляжу я, князь, и думаю: чем ублажил я Господа, что сподобил он меня дружбою и милостями князя, превыше всех на Руси мудрого да родовитого?
Хованский густо краснел.
– Будет тебе! То у тебя в очах помутнение. Есть помудрее меня.
Но дьяк горячо, чуть ли не со злом, настаивал на своём, дёргался всем телом, в крайнем возбуждении бегал по терему и с присвистом выбрасывал поток льстивых слов. Под конец, успокоившись, он закатывал глаза и, точно высказывая вслух думки, цедил протяжно то именно замечание, которое должно было дать новый толчок очередному начинанию князя. Но это длилось несколько коротких мгновений. Дьяк глотал слюну, маслено улыбался и снова превозносил до небес мудрость и чистое сердце Ивана Андреевича.
Князь ухватывался за обронённую мысль и сам уже развивал её во всех тонкостях.
А Шакловитый потом кичился перед Милославскими, что вот-де каково вертит он Хованским, на что хошь подобьёт князя, куда вздумает, туда и ткнёт его носом. И Милославские за такое умельство не единожды жаловали богатыми милостями дьяка.
Бывало, Хованский и сам сноровку и хитроумство показывал. И то не смущало Федора Леонтьевича. Ежели в корысть дьяку деянье княжеское, всё едино за своё выдавал.
Когда князь «для пользы общего дела» как бы по собственному почину, без вмешательства Софьи, разбросал по различным далеко друг от друга расположенным городам почти всех стрельцов, особливо влиявших на своих товарищей, Шакловитый так задрал голову, что иному высокородному боярину впору бы.
– Видали, как мы князя подбили? Уж я и так его и этак умасливал, еле-еле добился, чтоб на Москве остались люди, коим не по разуму народишком верховодить. Так себе, мелкота осталась у нас на Москве. А поголовастей которые – всех пораскидали. Эвона!
И за эту затею Хованского поклон да ласка достались Федору Леонтьевичу.
Отделавшись от большинства стрелецких главарей, царевна почувствовала себя увереннее, спокойнее.
– Час расправы с расколом пришёл! – объявила она Голицыну.
Князь припал губами к её ладони.
– Мудр был царь Соломон, но ты еси мудрее всех мудрых.
Усадив князя на лавку подле себя, Софья зажмурилась.
– Для тебя и задумала учинить расправу. Чтоб ты не злобился на меня.
Голицын постарался изобразить на лице изумление, но царевна погрозила ему указательным пальцем:
– Не лукавь, Васенька! Нешто упамятовала, как ты хлопотал, чтобы я когда ещё пушками попотчевала раскольников. – И, приблизив лицо своё к его лицу, хитро растянула щёлочки глаз: – Но творить сие надобно исподволь, не по первому хотенью, а ко времени.
Она встала и, обернувшись к иконам, набожно перекрестилась.
– Ныне то время приспело.
Обманутые, почти покинутые главной силой стрельцов, раскольники не только не притихли, но ещё более взбеленились.
Проповедники, не стесняясь, на всех перекрёстках поносили никониан, царевну же и обоих царей, которых недавно ещё чтили как друзей, приравнивали уже «к богомерзким еретикам Нарышкиным, со прочие вороги Христовы».
Софья в последний раз созвала стрелецких выборных.
– Мир вам, – поклонилась она и скромненько стала в углу трапезной.
Выборные встревоженно встали из-за стола. Кроткий вид царевны, обряженной по-монашески, тронул их.
В трапезную, запыхавшись, прибежал Милославский. Не поздоровавшись ни с кем и не перекрестясь, он упал в ноги царевне.
– Помилуй, не покидай!
Софья улыбнулась такой кроткой, полной непротивления улыбкой, что даже Иван Михайлович умилился. «Не царевной ей быть, а лицедеем, – подумал он. – Весь бы мир удивляла действом своим».
– Что уготовано Богом, – уронила царевна голову на грудь, – то да исполнится.
Милославский в страхе закрыл руками лицо.
– Не будет того! Не попустит Господь, чтобы ты, единая заступница убогих, отошла от дел государственности и приняла монашеский чин!
Выборные обомлели. Фома бухнул в ноги Софье:
– Так ли сказывает боярин?
– Так. – И не дав возразить пятидесятному вдруг зажглась гневом. – Так! Конец! Будет! Наслушались мы хулы и издёвы! Пущай володеют Русией те, кои денно и нощно поносят нас! Пущай царствуют расколоучители!
Фома отшатнулся. Софья выхватила из-за рукава свёрнутую трубкой бумагу:
– Вот! – И бросила её Милославскому.
Иван Михайлович, глотая слова, захлёбываясь от негодования, сквозь слёзы прочёл составленное им же самим и Шакловитым воровское письмо, в котором Пустосвят призывал русских людей убить государей и правительницу, сжечь Немецкую слободу и разорить никонианские церкви.
– Не можно верить тому! – топнул ногою Фома. – То потварь!
Милославский ткнул пальцем в бумагу:
– А и сие потварь по-твоему? Не рука ли Никиты проставлена тут?
Стрельцы долго рассматривали знакомую подпись Пустосвята и в конце концов вынуждены были признать его руку.
Милославский, не вставая с колен, взволнованно рассказывал, как ему удалось случайно перехватить прелестное письмо, отправленное Никитой через монаха к иноку Сергию.
Выборные потребовали немедленного розыска. Больше всех горячился озверевший Фома.
– Нынче же к розыску приступить! А обыщется допряма, что искал Никита головы правительницы и царя Иоанна, не ревнитель он древлего благочестия, но ворог наш лютый…
Был Ольгин день. Во всех церквах служились торжественные молебствования.
Красная площадь тонула в переклике колоколов и жадном карканье воронья. Предвкушая добычу, вороньё облепило звонницу Василия Блаженного, нетерпеливо кружилось над Лобным местом, задевало крылами работных, готовивших плаху.
В Крестовой, перед оплечным образом княгини Ольги, страстно молилась царевна Софья. По обеим сторонам стояли коленопреклонённые Иоанн и Пётр.
В полдень с Лыкова двора на Красную площадь под крепким дозором повели приговорённых к смерти расколоучителей.
Впереди, гордо подняв лохматую голову и поспешая, точно на пир, вышагивал несгибающийся Пустосвят. Его лицо горело кумачовым румянцем, а глаза излучали такую великую радость, что, казалось, обрели, увидели неожиданно и впитали в душу весь смысл всех прошедших и грядущих веков.
За Никитой угрюмо плелись три посадских ревнителя.
Толпа молча расступалась перед рейтарами. Площадь притаилась, притихла. Только вороньё чёрною тучею крикливей и суетнёй спускалось к помосту.
После прочтения приговора Никите, по его просьбе, развязали руки.
Отставив два перста, Пустосвят повернулся к народу, готовясь что-то сказать.
Дьяк подал глазами знак. Каты неожиданным толчком повалили Никиту на плаху.
Ослепительно сверкнула на солнце секира.
Ударившись о помост, покатилась по обряженной в жёлтый сарафан июльской земле упрямая голова Пустосвята…
Глава 23
Шакловитый был во всём послушен князю Хованскому. Он ничего не зачинал по собственному хотению, поддакивал всегда Ивану Андреевичу, невзирая на то, прав или не прав был князь. И лишь изредка меж слов вставлял, словно бы по первому взгляду, пустяшное замечание. Но всегда почему-то выходило так, что Хованский поступал не по-своему, а по замечанию Федора Леонтьевича. Хитрый и вероломный дьяк добро изучил недостатки князя и умело пользовался этими недостатками. Не раз, бывало, во время бесед, за чарой вина Шакловитый вдруг без всякого повода умолкал и с чувством холопского восхищения устремлял зачарованный пёсий взгляд на Ивана Андреевича.
– Ты чего? – всплёскивал бородою князь, делая вид, что смущается.
Дьяк поглаживал одною рукою кадык, другой благоговейно касался колена начальника:
– Гляжу я, князь, и думаю: чем ублажил я Господа, что сподобил он меня дружбою и милостями князя, превыше всех на Руси мудрого да родовитого?
Хованский густо краснел.
– Будет тебе! То у тебя в очах помутнение. Есть помудрее меня.
Но дьяк горячо, чуть ли не со злом, настаивал на своём, дёргался всем телом, в крайнем возбуждении бегал по терему и с присвистом выбрасывал поток льстивых слов. Под конец, успокоившись, он закатывал глаза и, точно высказывая вслух думки, цедил протяжно то именно замечание, которое должно было дать новый толчок очередному начинанию князя. Но это длилось несколько коротких мгновений. Дьяк глотал слюну, маслено улыбался и снова превозносил до небес мудрость и чистое сердце Ивана Андреевича.
Князь ухватывался за обронённую мысль и сам уже развивал её во всех тонкостях.
А Шакловитый потом кичился перед Милославскими, что вот-де каково вертит он Хованским, на что хошь подобьёт князя, куда вздумает, туда и ткнёт его носом. И Милославские за такое умельство не единожды жаловали богатыми милостями дьяка.
Бывало, Хованский и сам сноровку и хитроумство показывал. И то не смущало Федора Леонтьевича. Ежели в корысть дьяку деянье княжеское, всё едино за своё выдавал.
Когда князь «для пользы общего дела» как бы по собственному почину, без вмешательства Софьи, разбросал по различным далеко друг от друга расположенным городам почти всех стрельцов, особливо влиявших на своих товарищей, Шакловитый так задрал голову, что иному высокородному боярину впору бы.
– Видали, как мы князя подбили? Уж я и так его и этак умасливал, еле-еле добился, чтоб на Москве остались люди, коим не по разуму народишком верховодить. Так себе, мелкота осталась у нас на Москве. А поголовастей которые – всех пораскидали. Эвона!
И за эту затею Хованского поклон да ласка достались Федору Леонтьевичу.
Отделавшись от большинства стрелецких главарей, царевна почувствовала себя увереннее, спокойнее.
– Час расправы с расколом пришёл! – объявила она Голицыну.
Князь припал губами к её ладони.
– Мудр был царь Соломон, но ты еси мудрее всех мудрых.
Усадив князя на лавку подле себя, Софья зажмурилась.
– Для тебя и задумала учинить расправу. Чтоб ты не злобился на меня.
Голицын постарался изобразить на лице изумление, но царевна погрозила ему указательным пальцем:
– Не лукавь, Васенька! Нешто упамятовала, как ты хлопотал, чтобы я когда ещё пушками попотчевала раскольников. – И, приблизив лицо своё к его лицу, хитро растянула щёлочки глаз: – Но творить сие надобно исподволь, не по первому хотенью, а ко времени.
Она встала и, обернувшись к иконам, набожно перекрестилась.
– Ныне то время приспело.
Обманутые, почти покинутые главной силой стрельцов, раскольники не только не притихли, но ещё более взбеленились.
Проповедники, не стесняясь, на всех перекрёстках поносили никониан, царевну же и обоих царей, которых недавно ещё чтили как друзей, приравнивали уже «к богомерзким еретикам Нарышкиным, со прочие вороги Христовы».
Софья в последний раз созвала стрелецких выборных.
– Мир вам, – поклонилась она и скромненько стала в углу трапезной.
Выборные встревоженно встали из-за стола. Кроткий вид царевны, обряженной по-монашески, тронул их.
В трапезную, запыхавшись, прибежал Милославский. Не поздоровавшись ни с кем и не перекрестясь, он упал в ноги царевне.
– Помилуй, не покидай!
Софья улыбнулась такой кроткой, полной непротивления улыбкой, что даже Иван Михайлович умилился. «Не царевной ей быть, а лицедеем, – подумал он. – Весь бы мир удивляла действом своим».
– Что уготовано Богом, – уронила царевна голову на грудь, – то да исполнится.
Милославский в страхе закрыл руками лицо.
– Не будет того! Не попустит Господь, чтобы ты, единая заступница убогих, отошла от дел государственности и приняла монашеский чин!
Выборные обомлели. Фома бухнул в ноги Софье:
– Так ли сказывает боярин?
– Так. – И не дав возразить пятидесятному вдруг зажглась гневом. – Так! Конец! Будет! Наслушались мы хулы и издёвы! Пущай володеют Русией те, кои денно и нощно поносят нас! Пущай царствуют расколоучители!
Фома отшатнулся. Софья выхватила из-за рукава свёрнутую трубкой бумагу:
– Вот! – И бросила её Милославскому.
Иван Михайлович, глотая слова, захлёбываясь от негодования, сквозь слёзы прочёл составленное им же самим и Шакловитым воровское письмо, в котором Пустосвят призывал русских людей убить государей и правительницу, сжечь Немецкую слободу и разорить никонианские церкви.
– Не можно верить тому! – топнул ногою Фома. – То потварь!
Милославский ткнул пальцем в бумагу:
– А и сие потварь по-твоему? Не рука ли Никиты проставлена тут?
Стрельцы долго рассматривали знакомую подпись Пустосвята и в конце концов вынуждены были признать его руку.
Милославский, не вставая с колен, взволнованно рассказывал, как ему удалось случайно перехватить прелестное письмо, отправленное Никитой через монаха к иноку Сергию.
Выборные потребовали немедленного розыска. Больше всех горячился озверевший Фома.
– Нынче же к розыску приступить! А обыщется допряма, что искал Никита головы правительницы и царя Иоанна, не ревнитель он древлего благочестия, но ворог наш лютый…
Был Ольгин день. Во всех церквах служились торжественные молебствования.
Красная площадь тонула в переклике колоколов и жадном карканье воронья. Предвкушая добычу, вороньё облепило звонницу Василия Блаженного, нетерпеливо кружилось над Лобным местом, задевало крылами работных, готовивших плаху.
В Крестовой, перед оплечным образом княгини Ольги, страстно молилась царевна Софья. По обеим сторонам стояли коленопреклонённые Иоанн и Пётр.
В полдень с Лыкова двора на Красную площадь под крепким дозором повели приговорённых к смерти расколоучителей.
Впереди, гордо подняв лохматую голову и поспешая, точно на пир, вышагивал несгибающийся Пустосвят. Его лицо горело кумачовым румянцем, а глаза излучали такую великую радость, что, казалось, обрели, увидели неожиданно и впитали в душу весь смысл всех прошедших и грядущих веков.
За Никитой угрюмо плелись три посадских ревнителя.
Толпа молча расступалась перед рейтарами. Площадь притаилась, притихла. Только вороньё чёрною тучею крикливей и суетнёй спускалось к помосту.
После прочтения приговора Никите, по его просьбе, развязали руки.
Отставив два перста, Пустосвят повернулся к народу, готовясь что-то сказать.
Дьяк подал глазами знак. Каты неожиданным толчком повалили Никиту на плаху.
Ослепительно сверкнула на солнце секира.
Ударившись о помост, покатилась по обряженной в жёлтый сарафан июльской земле упрямая голова Пустосвята…
Глава 23
КНЯЗЬ ХОВАНСКИЙ
Хованский проснулся на рассвете от ноющей боли в зубах. Сердито хлопнув в ладоши и дождавшись дворецкого, он приподнялся со стоном и изо всех сил ударил вошедшего по лицу.
– Так-то ты на зов откликаешься?!
Дворецкий, взлохмаченный и не совсем ещё проснувшийся, метнулся зачем-то к порогу, на мгновение задержался и, набрав полный рот слюны, выплюнул её на свою ладонь.
Князь, уже охваченный стыдом за свой неправый поступок, чтобы как-нибудь оправдаться перед дворецким, обеими руками ухватился за припухнувшую щёку.
Расчесав пятернёй бороду, дворецкий на носках подошёл к постели и сердечно вздохнул.
– Маешься, князюшка?
– Маюсь, Ивашенька… Ма…
Иван Андреевич не договорил и заревел от нового приступа мучительной боли.
Наскоро приложившись к господаревой руке, Иван ушёл из опочивальни и тотчас же вернулся с поливным жбанчиком.
– Испей, князь мой! Испей, господарь! От монахов из Печерской лавры сия святая вода.
Князь отхлебнул из жбана и, раздув щёки, трижды перекрестил правый угол верхней губы над больным зубом.
Боль как будто стихла. Хованский осторожно повернулся на живот и ткнулся лицом в подушку.
– Полежи маненько, князюшка мой. Полежи не дышамши, – чуть коснулся дворецкий губами княжеского бока.
Вдруг Иван Андреевич сорвался с постели, закружился волчком и снова рухнул на пуховик.
– Не можно боле терпети! Помираю! Зови попа!
Жгучая боль тысячью раскалённых игл вонзалась в десну. Не помогли ни святая вода, ни приведённый Иваном ведун. Князь решил полечиться паром.
Как только баня была истоплена, два холопа унесли Хованского париться.
– Иваша! – слабо позвал князь слугу и, точно больной ребёнок, прижался головой к его груди. – Пощупай, Ивашенька… Сдаётся мне, качается будто зуб проваленный.
Поплевав на пальцы, Иван насухо вытер их об исподние штаны и только тогда уже осмелился сунуть руку в широко раскрытый княжеский рот.
– Доподлинно, князюшка, вихляется зубочек твой… Точию дёрнуть – и вон уйдёт.
– Дёрни, – хныкнул Иван Андреевич. – Дёрни его, непутёвого.
Дворецкий упёрся коленом в живот Хованского, одной рукой для стойкости вцепился в балясы[71] полка и, сжав пальцами зуб, рванул его.
Отчаянный крик оглушил Ивана и вверг в смертельный испуг Он оторопело поглядел на пальцы.
– Сорвался, сучий сын!
– Кто сучий сын? Не мой ли зуб – сучий сын?! – забарабанил князь руками, ногами и головой об лавку. – На конюшню его! В батоги!
В парную просунулась голова холопа. Подхватив шайку, Иван Андреевич швырнул ею в дверь.
– Убью! Всех убью!
Холоп едва успел отскочить. Шайка зычно ударилась о косяк и разлетелась в куски.
Князь обессиленно вытянулся на лавке.
– Ивашка!
– Тут я, мой господарь! Не сбегать ли за святою водою?
– За новою за бечевою! – пнул Хованский ногою дворецкого.
Иван кубарем скатился со ступеней. Раздобыв бечёвку, он, затаив дыхание, приоткрыл дверь.
Князь сидел, окутанный густым облаком пара, и протяжно скулил.
– Иди же, – позвал он слугу. – Стоит, как… – он загнул такое словечко, что сам почувствовал неловкость и, сплюнув от омерзения, перекрестился. – До всего доведёшь, ирод ненашего Бога! Издохнуть бы тебе, Богородица Пресвятая! К двурогому в рай, окаянный!
Иван сделал петлю, перекрестясь, накинул её на зуб и впился подслеповатыми глазами в господаря. Не дождавшись приказа, он на свой страх и риск дёрнул за кончик бечёвки. Зуб не поддавался. Болезненный вопль вырвался из груди Хованского.
– А будь, что будет! – крикнул Иван таким голосом, как будто решился на дело, которое грозило ему верною погибелью, и, обмотав вокруг пальцев конец бечёвки, изо всей мочи снова рванул больной зуб.
Иван Андреевич на несколько мгновений омертвел. Иван стоял, опустив голову, не смел взглянуть на бечёвку.
– Вытащил? – булькнул горлом князь и лизнул языком дупло. – Вытащил! – сам же ответил он, раздавая в блаженной улыбке лицо.
Дворецкий воспрянул духом.
– Батюшка! Княженька мой! Да неужто ж я его, гнилого идо… – он поперхнулся, вытаращенными глазами уставился на князя. – Да неужто же я его, зубочек твой ангельской, не одюжу!
– То-то же! – незло прицыкнул князь и, оттянув кожу на животе Ивана, сплюнул на неё и размазал пальцем бурый сгусточек крови.
– Вот так-то добро, Иваша! Ррраз – и нет его, проваленного!
– И-ш-ш-ш… И нет его, окая… как его, будь он трижды анафема… зубочка твоего херувимского! И-ш-ш-ш!
Дупло ныло, набухало кровью, в висках так токало и жгло, как будто натирали их снегом, но князь не обращал на это внимания. Наскоро одевшись, он вернулся в опочивальню, выпил залпом корец вина и вскоре крепко заснул.
Пробудился Иван Андреевич, когда отошла обедня. Боль как рукой сняло. Потрескивала лишь немного голова и как будто чуть саднило под левым глазом. Однакож князь чувствовал себя отменно. Обрядившись в бархатную бострогу[72] на шёлковой подкладке, он пошёл в церковь, прилепившуюся белым грибом в конце двора, и приказал попу повторить службу.
Поп торопливо облачился и, поклонившись в пояс Ивану Андреевичу, засеменил в алтарь.
После службы князь захватил с собой на трапезу и священника.
В сенях господаря поджидал шут. Заприметив князя, он стал на голову и, размахивая ножонками, потонувшими в широчайших плисовых шароварах, оглушительно закукарекал.
Хованский подхватил карла за ворот и высоко подбросил в воздух. Шут кувыркнулся и на лету вцепился всеми пальцами в гриву попа. Священник брезгливо поморщился, но, увидев, что господарь доволен потехой, угодливо осклабился.
– И забавник же Дындя твой, господарь!
В трапезной князь долго крестился на образа, потом подошёл к окну и раздражённо мотнул бородой:
– Срок бы и яства вкусить, а они нейдут.
Иван поклонился, коснувшись рукою пола:
– Были гости торговые, да я их со двора спровадил. К чему они тебе, недугующему!
Глаза князя сверкнули такой злобой, что поп, хотя гнев Ивана Андреевича должен был упасть не на него, на всякий случаи все же отодвинулся к двери.
– А ведаешь ли ты, смерд, к чему тех гостей я с утра поджидаю?! – таскал князь по трапезной за волосы дворецкого.
Иван знал, что Хованский пригласил гостей для «поминок». Третьего дня господарь при нём подсчитывал казну и нашёл, что пора получить откуда-нибудь помощь. По исконному же русскому обычаю торговые люди никогда не являлись в гости к высокородным господарям без богатых подарков-поминок. Вот почему так освирепел князь и так жестоко избивал дворецкого.
– Смерд! С коих пор ты княжеским именем в хороминах господарствуешь?
Вырвавшись кое-как из рук Хованского, Иван порылся за пазухой и достал узелочек.
– Кланялись тебе земно гости торговые да поминки просили принять.
Князь сразу растаял.
– Эвона, золотые монеты! – присюсюкнул он, высыпая золото на ладонь. – Глянь-ко, Ивашенька, ей-пра, словно б дитёй улыбаются мне.
Дворецкий глядел победителем.
– Я-то ведаю, каковские беседы беседовать с торгов…
Стук в ворота прервал его речь.
– Приехали! – встрепенулся князь. – Помещики володимирские приехали. – И, сунув узелок в изголовник, важно уселся под образами.
Из уважения к хозяину гости выпрыгнули из колымаги на улице и пошли к хороминам пешком.
Хованский выглянул незаметно в окошко и заёрзал на лавке, не зная, на что решиться. Он был выше гостей и родом и чином и поэтому не должен был идти навстречу приезжим, но и оставаться в хороминах считал весьма неудобным, боялся обидеть нужных людей, от которых ждал большой службы.
Первым переступил порог сеней Шакловитый. За ним, оглядываясь, плыли два володимирца.
Выползший точно невзначай из чуланчика дворецкий столкнулся лицом к лицу с Фёдором Леонтьевичем, всплеснул руками и бросился к трапезной.
– Гости жалуют к тебе, господарь! – выпалил он и широко раскрыл дверь.
Иван Андреевич стукнул гневно по столу кулаком и ругал слугу столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы помещики подошли к порогу трапезной.
– Пёс старый! – поднялся он чопорно. – Тут гости долгожданные жалуют, а он… – И, приветливо улыбнувшись, чуть кивнул обоим володимирцам.
– Дай Бог здравия гостям желанным!
– Спаси Бог хозяина доброго!
После молитвы князь пригласил гостей закусить. По случаю поста на стол были поданы уха, лимонная калья[73] с огурцами, холодная капуста, горошек, свежая осетрина. Всё это было выставлено сразу, – увесистые бадейки, вёдра, мисы, кувшины, мушермы[74], чары загромоздили весь стол. То и дело потчуясь вином, князь и володимирцы усердно, с деловитою строгостью работали челюстями. Священник сидел у края стола и, укрывшись от взоров хозяина за полупудовой серебряной чарой, уплетал всё, что попадалось под руку. Его сморщенное бабье личико было вымазано жиром до самых ушей, на реденьких тычинках козлиной бородки липли огуречные семечки и Бог весть какие непрожёванные и выплюнутые с кашлем остатки. Он был сыт до отвала, но жадно трясущиеся руки сами, непроизвольно, тянулись к блюдам, а осоловелые глаза с животным восторгом ласкали яства.
Уничтожив всё, что было подано, гости поднялись, помолились на образа и отвесили поклон хозяину.
Хованский чванно развалился в резном с золочёною спинкою кресле и подмигнул Ивану.
Дворецкий прыгнул к порогу.
– Эй вы там!
В трапезную, сгибаясь под тяжестью ноши, потянулись холопи. На столе задымились грибные щи, паровая щука, стерлядка, лещ. Холопи сменялись один за другим, сваливали на стол блюда и мисы с оладьями, тёртой кашей с маковым соком, папушниками[75], сладким взваром с пшеном, ягодами, шафраном и перцем, клюквенным киселём, мускатными яблоками, сушёными венгерскими сливами – и, глотая голодную слюну, неслышно исчезали.
Гости не устояли перед такою напастью.
– Избави, Иван Андреевич! – взмолились они – Брюхо не выдержит.
Охмелевший князь, хватаясь то и дело за грудь, громко икал.
– Коли обидеть вздумали, коли брезг… ик… брезговать, в те поры… ик… и не надо… Потому как пост ныне, чем потчевать, не придум… ик… аю…
Тяжёлые от хмеля головы все ниже склонялись к тарелкам. Есть уже никто не мог, но, чтобы не огорчить хозяина, все делали вид, что жуют, и неестественно громко чавкали.
Первым, как сидел в кресле, заснул Хованский. Гости сползли с лавки и развалились для отдыха на полу…
Уже день захирел и солнце подошло к остатнему своему рубежу, когда выспавшиеся князь и гости, помолясь, собрались в угловом терему.
Шакловитый почти не принимал участия в разговоре и только угодливо всем поддакивал.
Один из помещиков, перебирая пальцами бороду, подробно рассказывал князю о дворянских нуждах.
– Ты как мыслишь, Иван Андреевич, – спросил он, передохнув после непривычно долгой речи, – господари мы ныне а либо звания сего на Руси боле не стало?
– Знамо, господари!
Помещик с каким-то непонятным злорадством, точно издеваясь над самим собой, захихикал.
– Не господари мы, а бобыли! Нешто крестьяне нынче наши, как допрежь были? Ныне что ни день, то новый указ о смердах! Сбег крестьянин – и конец: ищи-свищи, печалуйся лесу да дороге широкой. – Он обиженно вздохнул и, с глубокой верой в свою правоту, закончил: – Вот что потребно, Иван Андреевич: крестьян не к земле держать в крепости, но к помещику. Точию в те поры будем мы истинными господарями, как положено Богом от века.
Выслушав внимательно гостей, Хованский предложил Шакловитому тут же составить челобитную.
Фёдор Леонтьевич скребнул ногтями по срезанному своему подбородку, постучал пальцем по бородавкам и слезливо захлопал глазами:
– Великая честь мне под твой подсказ челобитную стряпать, да никак не можно. – Он вытянул кисть правой руки и слабо шевельнул пальцами. – Никак не можно. Третий день персты словно бы мёртвые.
Князь ядовито прищурился:
– А ты пёрышко в другую длань приладь. Авось не вывалится. – И обдал таким уничтожающим взглядом дьяка, что тот немедля приступил к писанию челобитной.
– Так, так… – одобрительно покачивали головами помещики, следя за рукой Шакловитого – Отменно, Леонтьевич!
Дьяк тщательно выводил.
«..Разбежались крестьяне, а мы от тех беглых крестьян многие разорились без остатку…»
– Так… воистину так… Разор, как есть разор… Поля лежат впусте…
С непривычки левая рука дьяка занемела, буквы расплывались, складываясь в кривые, пьяные строчки.
– Нешто попытаться в одесную перо перекинуть? – почесал он кадык. – Авось одолею.
И под общий хохоток взял перо в правую руку.
Окончив письмо, Фёдор Леонтьевич встал и с расстановкою отчеканил:
«…А нам за службами и за разорением о тех беглых крестьянах для проведыванья в дальние города ехать невмочь…»
– Так ли я прописал?
– Так, так, Леонтьевич. Великий умелец ты в письменности.
Польщённый дьяк не без удовольствия продолжал:
«…А в прошлых годех при отце вашем государевы посланы были сыщики о тех беглых крестьянех во все Понизовые и Украинные городы; и в то время те сыщики беглых наших людей и крестьян сыскивали и отдачи им чинили, и пожилые деньги правили и наддаточные крестьяне имали. И по указу брата вашего царя Феодора Алексеевича посланы указные статьи во все городы о беглых крестьянех, а про наддаточные крестьяне в том указе отставлено, и воеводы в тех городах и Украинных городов помещики и вотчинники, проведав про тое статью, что наддаточных крестьян имать не велено, и тех их беглых крестьян принимают и держат за собою бесстрашно. И великие государи пожаловали бы нас, велели свой милостивый указ учинить, послать сыщиков во все Украинные и Понизовые городы, и за кем те беглые люди и крестьяне объявятся, выслать их за поруками к Москве, с теми нашими людьми и крестьяны.»
Во всё время чтения Иван Андреевич сидел понурясь и думал крепкую думу.
Ещё со дня первого стрелецкоге бунта ему, жадному до власти, пришла в голову шальная мысль: сесть выше Милославских Вначале он сам испугался своей затеи, но с каждым днём всё больше настраивал себя и проникался верой в удачу Всю надежду он возлагал на стрельцов. Однако же с тех пор. как они изменили раскольникам, он понял, что рассчитывать только на них нельзя, и поэтому решил привлечь на свою сторону среднее дворянство. «Кто-нибудь авось да вывезет, – рассуждал он, молитвенно устремляя глаза на иконы – Не стрельцы, так дворяне. Лишь бы Ивана Михайловича ко времени одолеть, а там все само собой сотворится».
Когда же челобитную прочли, князь снова струсил. Перекрестясь, он ласково взял дьяка за руку.
– А почал – и кончай, Леонтьевич. Горазд ты в делах сих. Подай самолично челобитную государям.
Князь так униженно просил, что Шакловитый вынужден был сдаться и взять на себя подачу челобитной.
По уговору с помещиками. Фёдор Леонтьевич должен был добиться отмены указа 1681 года, предписывавшего взыскивать с приёмщика десять рублей за год на каждого беглого, и восстановления указа 1664 года, которым положено принимателю за каждого принятого беглого крестьянина платиться своими четырьмя крестьянами в придачу к беглому.
Гости садились за вечерю, когда дворецкий глазами вызвал князя из трапезной.
– Стрельцы пожаловали. – шепнул Иван, показывая рукою на дальний терем. – Я их эвона где схоронил.
Хованский быстрым шагом направился к незваным гостям. «Уж нет ли в хороминах языка серед холопей? Уж не проведали ль они про якшанья мои со дворяны?» – зацарапалось беспокойно в мозгу.
– Чада мои! – бросился он с распростёртыми объятьями к Кузьме Черемному – Спаси вас Бог, что не позабываете меня, старика!
Он облобызался с выборными и пригласил их сесть.
– Пожаловали бы в трапезную, да одолели меня нынче вороги лютые… Не обессудьте, ужо вдругорядь попируем.
Стрельцы с любопытством прислушались.
«Сказать иль не сказывать? – гадал Хованский. – Прознали аль не прознали от подслуха, кто ныне у меня гостюет? А, да ладно, скажу!» – И злобно сплюнул.
– Гости у меня непрошенные! Все хоромины своими глаголами опоганили. С челобитной, вишь, прискакали, чтоб дозволено было им, проваленным, крестьянина да дворового человека до остатнего края сковтнуть! – И страдальчески заломил руки. – А всё кто? Всё Шакловитый! То он с Иваном Михайловичем Милославским строит козни противу убогих!
Выборные встали и низко поклонились хозяину.
– Не тужи, батюшка. Всё образуется. Пущай лукавят, покель не отведали нашего кулака. Прощай.
Но князь настоял, чтобы гости сейчас же рассказали о нужде, с которой пришли к нему.
– Да деньги взыскать с жён и детей убитых бояр… Досель не все поотдавали.
Князь вызвал жившего у него в усадьбе дьячка.
– Пиши приказ: держать-де на правеже семейства бояр убиенных, покель не отдадут уворованное добро стрелецкое!
Тепло простившись с выборными, Иван Андреевич вернулся в трапезную.
– Ужо не взыщите, гостюшки дорогие! Все дела государственности одолевают Покажите милость, пожалуйте отвечерять чем Бог послал! – И, трижды перекрестясь, первый, чванно надувшись, опустился на резное кресло.
– Так-то ты на зов откликаешься?!
Дворецкий, взлохмаченный и не совсем ещё проснувшийся, метнулся зачем-то к порогу, на мгновение задержался и, набрав полный рот слюны, выплюнул её на свою ладонь.
Князь, уже охваченный стыдом за свой неправый поступок, чтобы как-нибудь оправдаться перед дворецким, обеими руками ухватился за припухнувшую щёку.
Расчесав пятернёй бороду, дворецкий на носках подошёл к постели и сердечно вздохнул.
– Маешься, князюшка?
– Маюсь, Ивашенька… Ма…
Иван Андреевич не договорил и заревел от нового приступа мучительной боли.
Наскоро приложившись к господаревой руке, Иван ушёл из опочивальни и тотчас же вернулся с поливным жбанчиком.
– Испей, князь мой! Испей, господарь! От монахов из Печерской лавры сия святая вода.
Князь отхлебнул из жбана и, раздув щёки, трижды перекрестил правый угол верхней губы над больным зубом.
Боль как будто стихла. Хованский осторожно повернулся на живот и ткнулся лицом в подушку.
– Полежи маненько, князюшка мой. Полежи не дышамши, – чуть коснулся дворецкий губами княжеского бока.
Вдруг Иван Андреевич сорвался с постели, закружился волчком и снова рухнул на пуховик.
– Не можно боле терпети! Помираю! Зови попа!
Жгучая боль тысячью раскалённых игл вонзалась в десну. Не помогли ни святая вода, ни приведённый Иваном ведун. Князь решил полечиться паром.
Как только баня была истоплена, два холопа унесли Хованского париться.
– Иваша! – слабо позвал князь слугу и, точно больной ребёнок, прижался головой к его груди. – Пощупай, Ивашенька… Сдаётся мне, качается будто зуб проваленный.
Поплевав на пальцы, Иван насухо вытер их об исподние штаны и только тогда уже осмелился сунуть руку в широко раскрытый княжеский рот.
– Доподлинно, князюшка, вихляется зубочек твой… Точию дёрнуть – и вон уйдёт.
– Дёрни, – хныкнул Иван Андреевич. – Дёрни его, непутёвого.
Дворецкий упёрся коленом в живот Хованского, одной рукой для стойкости вцепился в балясы[71] полка и, сжав пальцами зуб, рванул его.
Отчаянный крик оглушил Ивана и вверг в смертельный испуг Он оторопело поглядел на пальцы.
– Сорвался, сучий сын!
– Кто сучий сын? Не мой ли зуб – сучий сын?! – забарабанил князь руками, ногами и головой об лавку. – На конюшню его! В батоги!
В парную просунулась голова холопа. Подхватив шайку, Иван Андреевич швырнул ею в дверь.
– Убью! Всех убью!
Холоп едва успел отскочить. Шайка зычно ударилась о косяк и разлетелась в куски.
Князь обессиленно вытянулся на лавке.
– Ивашка!
– Тут я, мой господарь! Не сбегать ли за святою водою?
– За новою за бечевою! – пнул Хованский ногою дворецкого.
Иван кубарем скатился со ступеней. Раздобыв бечёвку, он, затаив дыхание, приоткрыл дверь.
Князь сидел, окутанный густым облаком пара, и протяжно скулил.
– Иди же, – позвал он слугу. – Стоит, как… – он загнул такое словечко, что сам почувствовал неловкость и, сплюнув от омерзения, перекрестился. – До всего доведёшь, ирод ненашего Бога! Издохнуть бы тебе, Богородица Пресвятая! К двурогому в рай, окаянный!
Иван сделал петлю, перекрестясь, накинул её на зуб и впился подслеповатыми глазами в господаря. Не дождавшись приказа, он на свой страх и риск дёрнул за кончик бечёвки. Зуб не поддавался. Болезненный вопль вырвался из груди Хованского.
– А будь, что будет! – крикнул Иван таким голосом, как будто решился на дело, которое грозило ему верною погибелью, и, обмотав вокруг пальцев конец бечёвки, изо всей мочи снова рванул больной зуб.
Иван Андреевич на несколько мгновений омертвел. Иван стоял, опустив голову, не смел взглянуть на бечёвку.
– Вытащил? – булькнул горлом князь и лизнул языком дупло. – Вытащил! – сам же ответил он, раздавая в блаженной улыбке лицо.
Дворецкий воспрянул духом.
– Батюшка! Княженька мой! Да неужто ж я его, гнилого идо… – он поперхнулся, вытаращенными глазами уставился на князя. – Да неужто же я его, зубочек твой ангельской, не одюжу!
– То-то же! – незло прицыкнул князь и, оттянув кожу на животе Ивана, сплюнул на неё и размазал пальцем бурый сгусточек крови.
– Вот так-то добро, Иваша! Ррраз – и нет его, проваленного!
– И-ш-ш-ш… И нет его, окая… как его, будь он трижды анафема… зубочка твоего херувимского! И-ш-ш-ш!
Дупло ныло, набухало кровью, в висках так токало и жгло, как будто натирали их снегом, но князь не обращал на это внимания. Наскоро одевшись, он вернулся в опочивальню, выпил залпом корец вина и вскоре крепко заснул.
Пробудился Иван Андреевич, когда отошла обедня. Боль как рукой сняло. Потрескивала лишь немного голова и как будто чуть саднило под левым глазом. Однакож князь чувствовал себя отменно. Обрядившись в бархатную бострогу[72] на шёлковой подкладке, он пошёл в церковь, прилепившуюся белым грибом в конце двора, и приказал попу повторить службу.
Поп торопливо облачился и, поклонившись в пояс Ивану Андреевичу, засеменил в алтарь.
После службы князь захватил с собой на трапезу и священника.
В сенях господаря поджидал шут. Заприметив князя, он стал на голову и, размахивая ножонками, потонувшими в широчайших плисовых шароварах, оглушительно закукарекал.
Хованский подхватил карла за ворот и высоко подбросил в воздух. Шут кувыркнулся и на лету вцепился всеми пальцами в гриву попа. Священник брезгливо поморщился, но, увидев, что господарь доволен потехой, угодливо осклабился.
– И забавник же Дындя твой, господарь!
В трапезной князь долго крестился на образа, потом подошёл к окну и раздражённо мотнул бородой:
– Срок бы и яства вкусить, а они нейдут.
Иван поклонился, коснувшись рукою пола:
– Были гости торговые, да я их со двора спровадил. К чему они тебе, недугующему!
Глаза князя сверкнули такой злобой, что поп, хотя гнев Ивана Андреевича должен был упасть не на него, на всякий случаи все же отодвинулся к двери.
– А ведаешь ли ты, смерд, к чему тех гостей я с утра поджидаю?! – таскал князь по трапезной за волосы дворецкого.
Иван знал, что Хованский пригласил гостей для «поминок». Третьего дня господарь при нём подсчитывал казну и нашёл, что пора получить откуда-нибудь помощь. По исконному же русскому обычаю торговые люди никогда не являлись в гости к высокородным господарям без богатых подарков-поминок. Вот почему так освирепел князь и так жестоко избивал дворецкого.
– Смерд! С коих пор ты княжеским именем в хороминах господарствуешь?
Вырвавшись кое-как из рук Хованского, Иван порылся за пазухой и достал узелочек.
– Кланялись тебе земно гости торговые да поминки просили принять.
Князь сразу растаял.
– Эвона, золотые монеты! – присюсюкнул он, высыпая золото на ладонь. – Глянь-ко, Ивашенька, ей-пра, словно б дитёй улыбаются мне.
Дворецкий глядел победителем.
– Я-то ведаю, каковские беседы беседовать с торгов…
Стук в ворота прервал его речь.
– Приехали! – встрепенулся князь. – Помещики володимирские приехали. – И, сунув узелок в изголовник, важно уселся под образами.
Из уважения к хозяину гости выпрыгнули из колымаги на улице и пошли к хороминам пешком.
Хованский выглянул незаметно в окошко и заёрзал на лавке, не зная, на что решиться. Он был выше гостей и родом и чином и поэтому не должен был идти навстречу приезжим, но и оставаться в хороминах считал весьма неудобным, боялся обидеть нужных людей, от которых ждал большой службы.
Первым переступил порог сеней Шакловитый. За ним, оглядываясь, плыли два володимирца.
Выползший точно невзначай из чуланчика дворецкий столкнулся лицом к лицу с Фёдором Леонтьевичем, всплеснул руками и бросился к трапезной.
– Гости жалуют к тебе, господарь! – выпалил он и широко раскрыл дверь.
Иван Андреевич стукнул гневно по столу кулаком и ругал слугу столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы помещики подошли к порогу трапезной.
– Пёс старый! – поднялся он чопорно. – Тут гости долгожданные жалуют, а он… – И, приветливо улыбнувшись, чуть кивнул обоим володимирцам.
– Дай Бог здравия гостям желанным!
– Спаси Бог хозяина доброго!
После молитвы князь пригласил гостей закусить. По случаю поста на стол были поданы уха, лимонная калья[73] с огурцами, холодная капуста, горошек, свежая осетрина. Всё это было выставлено сразу, – увесистые бадейки, вёдра, мисы, кувшины, мушермы[74], чары загромоздили весь стол. То и дело потчуясь вином, князь и володимирцы усердно, с деловитою строгостью работали челюстями. Священник сидел у края стола и, укрывшись от взоров хозяина за полупудовой серебряной чарой, уплетал всё, что попадалось под руку. Его сморщенное бабье личико было вымазано жиром до самых ушей, на реденьких тычинках козлиной бородки липли огуречные семечки и Бог весть какие непрожёванные и выплюнутые с кашлем остатки. Он был сыт до отвала, но жадно трясущиеся руки сами, непроизвольно, тянулись к блюдам, а осоловелые глаза с животным восторгом ласкали яства.
Уничтожив всё, что было подано, гости поднялись, помолились на образа и отвесили поклон хозяину.
Хованский чванно развалился в резном с золочёною спинкою кресле и подмигнул Ивану.
Дворецкий прыгнул к порогу.
– Эй вы там!
В трапезную, сгибаясь под тяжестью ноши, потянулись холопи. На столе задымились грибные щи, паровая щука, стерлядка, лещ. Холопи сменялись один за другим, сваливали на стол блюда и мисы с оладьями, тёртой кашей с маковым соком, папушниками[75], сладким взваром с пшеном, ягодами, шафраном и перцем, клюквенным киселём, мускатными яблоками, сушёными венгерскими сливами – и, глотая голодную слюну, неслышно исчезали.
Гости не устояли перед такою напастью.
– Избави, Иван Андреевич! – взмолились они – Брюхо не выдержит.
Охмелевший князь, хватаясь то и дело за грудь, громко икал.
– Коли обидеть вздумали, коли брезг… ик… брезговать, в те поры… ик… и не надо… Потому как пост ныне, чем потчевать, не придум… ик… аю…
Тяжёлые от хмеля головы все ниже склонялись к тарелкам. Есть уже никто не мог, но, чтобы не огорчить хозяина, все делали вид, что жуют, и неестественно громко чавкали.
Первым, как сидел в кресле, заснул Хованский. Гости сползли с лавки и развалились для отдыха на полу…
Уже день захирел и солнце подошло к остатнему своему рубежу, когда выспавшиеся князь и гости, помолясь, собрались в угловом терему.
Шакловитый почти не принимал участия в разговоре и только угодливо всем поддакивал.
Один из помещиков, перебирая пальцами бороду, подробно рассказывал князю о дворянских нуждах.
– Ты как мыслишь, Иван Андреевич, – спросил он, передохнув после непривычно долгой речи, – господари мы ныне а либо звания сего на Руси боле не стало?
– Знамо, господари!
Помещик с каким-то непонятным злорадством, точно издеваясь над самим собой, захихикал.
– Не господари мы, а бобыли! Нешто крестьяне нынче наши, как допрежь были? Ныне что ни день, то новый указ о смердах! Сбег крестьянин – и конец: ищи-свищи, печалуйся лесу да дороге широкой. – Он обиженно вздохнул и, с глубокой верой в свою правоту, закончил: – Вот что потребно, Иван Андреевич: крестьян не к земле держать в крепости, но к помещику. Точию в те поры будем мы истинными господарями, как положено Богом от века.
Выслушав внимательно гостей, Хованский предложил Шакловитому тут же составить челобитную.
Фёдор Леонтьевич скребнул ногтями по срезанному своему подбородку, постучал пальцем по бородавкам и слезливо захлопал глазами:
– Великая честь мне под твой подсказ челобитную стряпать, да никак не можно. – Он вытянул кисть правой руки и слабо шевельнул пальцами. – Никак не можно. Третий день персты словно бы мёртвые.
Князь ядовито прищурился:
– А ты пёрышко в другую длань приладь. Авось не вывалится. – И обдал таким уничтожающим взглядом дьяка, что тот немедля приступил к писанию челобитной.
– Так, так… – одобрительно покачивали головами помещики, следя за рукой Шакловитого – Отменно, Леонтьевич!
Дьяк тщательно выводил.
«..Разбежались крестьяне, а мы от тех беглых крестьян многие разорились без остатку…»
– Так… воистину так… Разор, как есть разор… Поля лежат впусте…
С непривычки левая рука дьяка занемела, буквы расплывались, складываясь в кривые, пьяные строчки.
– Нешто попытаться в одесную перо перекинуть? – почесал он кадык. – Авось одолею.
И под общий хохоток взял перо в правую руку.
Окончив письмо, Фёдор Леонтьевич встал и с расстановкою отчеканил:
«…А нам за службами и за разорением о тех беглых крестьянах для проведыванья в дальние города ехать невмочь…»
– Так ли я прописал?
– Так, так, Леонтьевич. Великий умелец ты в письменности.
Польщённый дьяк не без удовольствия продолжал:
«…А в прошлых годех при отце вашем государевы посланы были сыщики о тех беглых крестьянех во все Понизовые и Украинные городы; и в то время те сыщики беглых наших людей и крестьян сыскивали и отдачи им чинили, и пожилые деньги правили и наддаточные крестьяне имали. И по указу брата вашего царя Феодора Алексеевича посланы указные статьи во все городы о беглых крестьянех, а про наддаточные крестьяне в том указе отставлено, и воеводы в тех городах и Украинных городов помещики и вотчинники, проведав про тое статью, что наддаточных крестьян имать не велено, и тех их беглых крестьян принимают и держат за собою бесстрашно. И великие государи пожаловали бы нас, велели свой милостивый указ учинить, послать сыщиков во все Украинные и Понизовые городы, и за кем те беглые люди и крестьяне объявятся, выслать их за поруками к Москве, с теми нашими людьми и крестьяны.»
Во всё время чтения Иван Андреевич сидел понурясь и думал крепкую думу.
Ещё со дня первого стрелецкоге бунта ему, жадному до власти, пришла в голову шальная мысль: сесть выше Милославских Вначале он сам испугался своей затеи, но с каждым днём всё больше настраивал себя и проникался верой в удачу Всю надежду он возлагал на стрельцов. Однако же с тех пор. как они изменили раскольникам, он понял, что рассчитывать только на них нельзя, и поэтому решил привлечь на свою сторону среднее дворянство. «Кто-нибудь авось да вывезет, – рассуждал он, молитвенно устремляя глаза на иконы – Не стрельцы, так дворяне. Лишь бы Ивана Михайловича ко времени одолеть, а там все само собой сотворится».
Когда же челобитную прочли, князь снова струсил. Перекрестясь, он ласково взял дьяка за руку.
– А почал – и кончай, Леонтьевич. Горазд ты в делах сих. Подай самолично челобитную государям.
Князь так униженно просил, что Шакловитый вынужден был сдаться и взять на себя подачу челобитной.
По уговору с помещиками. Фёдор Леонтьевич должен был добиться отмены указа 1681 года, предписывавшего взыскивать с приёмщика десять рублей за год на каждого беглого, и восстановления указа 1664 года, которым положено принимателю за каждого принятого беглого крестьянина платиться своими четырьмя крестьянами в придачу к беглому.
Гости садились за вечерю, когда дворецкий глазами вызвал князя из трапезной.
– Стрельцы пожаловали. – шепнул Иван, показывая рукою на дальний терем. – Я их эвона где схоронил.
Хованский быстрым шагом направился к незваным гостям. «Уж нет ли в хороминах языка серед холопей? Уж не проведали ль они про якшанья мои со дворяны?» – зацарапалось беспокойно в мозгу.
– Чада мои! – бросился он с распростёртыми объятьями к Кузьме Черемному – Спаси вас Бог, что не позабываете меня, старика!
Он облобызался с выборными и пригласил их сесть.
– Пожаловали бы в трапезную, да одолели меня нынче вороги лютые… Не обессудьте, ужо вдругорядь попируем.
Стрельцы с любопытством прислушались.
«Сказать иль не сказывать? – гадал Хованский. – Прознали аль не прознали от подслуха, кто ныне у меня гостюет? А, да ладно, скажу!» – И злобно сплюнул.
– Гости у меня непрошенные! Все хоромины своими глаголами опоганили. С челобитной, вишь, прискакали, чтоб дозволено было им, проваленным, крестьянина да дворового человека до остатнего края сковтнуть! – И страдальчески заломил руки. – А всё кто? Всё Шакловитый! То он с Иваном Михайловичем Милославским строит козни противу убогих!
Выборные встали и низко поклонились хозяину.
– Не тужи, батюшка. Всё образуется. Пущай лукавят, покель не отведали нашего кулака. Прощай.
Но князь настоял, чтобы гости сейчас же рассказали о нужде, с которой пришли к нему.
– Да деньги взыскать с жён и детей убитых бояр… Досель не все поотдавали.
Князь вызвал жившего у него в усадьбе дьячка.
– Пиши приказ: держать-де на правеже семейства бояр убиенных, покель не отдадут уворованное добро стрелецкое!
Тепло простившись с выборными, Иван Андреевич вернулся в трапезную.
– Ужо не взыщите, гостюшки дорогие! Все дела государственности одолевают Покажите милость, пожалуйте отвечерять чем Бог послал! – И, трижды перекрестясь, первый, чванно надувшись, опустился на резное кресло.