Страница:
– Ну вот, – потёр руки Титов, – теперь кричите, сермяжные.
Егорка принялся за точку ножей.
– Кричите же, дьяволы, покель я из кожи вашей буду ремни вырезывать!
Холодное лезвие ножа коснулось спины одного из пытаемых. Он вздрогнул и глухо, будто нехотя, завыл. Вой этот тревожно перекинулся на соседа, разбух, в нём зазвучали нотки отчаянья, поплыл грузно от козла к козлу, пока не взвился неожиданно к небу острым, как свист стрелы, криком.
Титов перебегал от козла к козлу, тупой конец ножа стремительно скользил по спинам и повергал людишек в ужас перед неведанными пытками и, может быть, смертью.
Наконец дворецкий сорвал повязки с глаз пытаемых. Крестьяне долго не решались взглянуть друг на друга. Каждый был убеждён, что сосед его мёртв.
Сияющий Титов расхаживал по сараю.
Людишки по одному соскакивали с козлов, стынущими пальцами завязывали ворот рубахи, оторопело пялили глаза на Григория Семёновича и ухмылявшегося Егорку.
– Сиротинушки, – болезненно вздохнул вдруг стольник, – не поднялась рука моя на вас, убогих человечишек. А для того содеял я крики ваши великие, чтобы, не приведи Бог, кто не прознал, что я от наказанья вас освободил.
И, приказав дворецкому покормить ещё ни живых, ни мёртвых от ужаса беглых, ушёл к себе.
Стольник был доволен, очень доволен собой. Он открыто мог глядеть в глаза всему миру. На его душе не было греха. Он и пальцем не тронул изловленных. Всё обошлось без батогов и крови.
Никакие доводы не могли бы убедить Григория Семёновича в том, что он совершил самое страшное преступление, какое лишь может придумать человек, что та пытка страхом, которой он подверг беглых работных, ужасней всех пыток. Ромодановский задохнулся бы от зависти, прознав об его умельстве пытать людишек.
Всё было сделано так, как хотелось стольнику: он избёг и государева гнева, и не нанёс никаких побоев беглым. Значит, не о чём было думать и кручиниться.
С чувством человека, сотворившего доброе дело, Титов помолился перед образом и, плотно потрапезовав, торопливо направился в опочивальню – продолжать летописание.
– Господарь летописует, – зашептал Егорка.
– Господарь летописует, – эхом отозвалось во всех уголках хором.
Глава 14
Глава 15
Егорка принялся за точку ножей.
– Кричите же, дьяволы, покель я из кожи вашей буду ремни вырезывать!
Холодное лезвие ножа коснулось спины одного из пытаемых. Он вздрогнул и глухо, будто нехотя, завыл. Вой этот тревожно перекинулся на соседа, разбух, в нём зазвучали нотки отчаянья, поплыл грузно от козла к козлу, пока не взвился неожиданно к небу острым, как свист стрелы, криком.
Титов перебегал от козла к козлу, тупой конец ножа стремительно скользил по спинам и повергал людишек в ужас перед неведанными пытками и, может быть, смертью.
Наконец дворецкий сорвал повязки с глаз пытаемых. Крестьяне долго не решались взглянуть друг на друга. Каждый был убеждён, что сосед его мёртв.
Сияющий Титов расхаживал по сараю.
Людишки по одному соскакивали с козлов, стынущими пальцами завязывали ворот рубахи, оторопело пялили глаза на Григория Семёновича и ухмылявшегося Егорку.
– Сиротинушки, – болезненно вздохнул вдруг стольник, – не поднялась рука моя на вас, убогих человечишек. А для того содеял я крики ваши великие, чтобы, не приведи Бог, кто не прознал, что я от наказанья вас освободил.
И, приказав дворецкому покормить ещё ни живых, ни мёртвых от ужаса беглых, ушёл к себе.
Стольник был доволен, очень доволен собой. Он открыто мог глядеть в глаза всему миру. На его душе не было греха. Он и пальцем не тронул изловленных. Всё обошлось без батогов и крови.
Никакие доводы не могли бы убедить Григория Семёновича в том, что он совершил самое страшное преступление, какое лишь может придумать человек, что та пытка страхом, которой он подверг беглых работных, ужасней всех пыток. Ромодановский задохнулся бы от зависти, прознав об его умельстве пытать людишек.
Всё было сделано так, как хотелось стольнику: он избёг и государева гнева, и не нанёс никаких побоев беглым. Значит, не о чём было думать и кручиниться.
С чувством человека, сотворившего доброе дело, Титов помолился перед образом и, плотно потрапезовав, торопливо направился в опочивальню – продолжать летописание.
– Господарь летописует, – зашептал Егорка.
– Господарь летописует, – эхом отозвалось во всех уголках хором.
Глава 14
ЦАРЁВ ОРУЖЕЙНИК
Недолго огорчался Пётр азовскою неудачею и считал уже этот поход только большой «экзерцицией». Не смущало его и то, что во время брани и возвращения на Москву погибло великое множество народу.
– А где пьют, там и бьют, – с уверенной улыбкой говорил он ближним. – Беда ли в том, что в воинах недочёт? Клич кликнуть только – и пругой[185] налетят в полки новые стаи людишек.
Ближние и торговые гости с большим прилежанием поддерживали боевой дух царя. Особенно старались гости. Каждый день они радовали Петра поминками. Они то присылали изрядные суммы «на Часослов царевичу», то с трогательною преданностью подносили лично царю увесистые мешочки с золотом, пересыпанным драгоценными каменьями, то жертвовали медные кресты и иконки «христолюбивому воинству».
По вечерам Москва загоралась тьмой тем бриллиантовых звёздочек потешных огней, а из хором рвались в уличную мглистую стужу разудалые песни и проникновенные кличи «ура» в честь «благоденствующего дома Романовых».
Во все самые глухие уголки государства купчины рассылали приказчиков, с лихорадочною поспешностью закупали фураж, продовольствие, полотно, кожу, оружие – всё, что нужно было для войны…
С рынков стали незаметно исчезать нужные для жизни продукты.
Сообразив, в чём дело, многие крестьяне в свою очередь перестали продавать хлеб и кустарные изделия. Возмущённые этим купчины отправили послов к начальникам Казанского приказа и Большой казны – Борису Голицыну и Петру Прозоровскому.
Князья с большим участием выслушали сетованья челобитчиков, без всякого чувства неловкости, как будто иначе и быть не могло, подсчитали мшел и, переглянувшись, развели беспомощно руками.
– А ведомо ль вам, что испокон века земля наша жительствует не беззащитною сиротиною, но законами и обычаями сохраняется во славе. Не можем ничем пособить вам, ибо кто чем володеет, тот тому и хозяин. Захочет – продаст, не пожелает – хоть в пролубь кинет.
И, чванно надувшись, умолкли.
Купчины отошли в дальний угол и, пошушукавшись, достали из кармана кисеты с золотом.
– А на нет и суда нет, – поклонились они и положили добавочный мшел на стол.
Князья взвесили на ладонях кисеты и сразу подобрели.
Отпустив купчин, они отправились тотчас же в Немецкую слободу к Елене Фадемрехт, подруге Монс.
Хозяйка выбежала в сени встречать гостей и запросто, как с родными, трижды поцеловалась с ними из щеки в щёку.
Голицын ущипнул Елену за крутое, как хорошо выпеченный ситник, бедро и, прищурившись, сладенько облизнулся.
– Вот-то девка! Все отдай, да мало.
Фадемрехт использовала случай, чтобы проверить искренность княжеских слов.
– Я всё не надо. Я – один маленькая забаф.
И, не дожидаясь разрешенья, ловко оторвала с края чёрного бархатного кафтана Голицына, унизанного жемчугом, сапфиром и иными каменьями, самый крупный алмаз.
Прозоровский крякнул и завистливо сощурился:
– Кабы мне твоя прыть, давно бы первым богатеем содеялся я на Руси.
В просторной светёлке у окна сидела за книгой Анна.
Она не поднялась при входе гостей, только чуть кивнула и лениво поднесла пропахнувшую пряными духами маленькую ручку поочерёдно к их губам.
Голицын охотно прилип к прохладным, словно выточенным из слоновой кости пальчикам и чуть прикусил покрытую розовым лаком виноградинку ногтя мизинца.
Прозоровский так же так собрал кожу на угреватом носу, как будто приготовился чихнуть и, не коснувшись «басурманской» длани, звонко челомкнул воздух. «До чего же дошли мы, господи! – гневно подумал он. – Высокородный князь-боярин длань еретичную лобызать должон». Он повернулся к красному углу и ещё больше потемнел: угол был пуст.
Елена подкралась на носках к Прозоровскому и, оттянув стоячий, шириной в четыре пальца, унизанный жемчугом воротник на его голой шее, задорно крикнула под ухо:
– А ты молитфа сюты, на мой лисо молитфа шитай!
И, сложив руки крестом на груди, скорбно, как мученица, закатила фисташковые глаза.
– Я будет скорей услышать твой добри молитф.
Борода боярина подпрыгнула, морозным паром рассыпалась по кармазиновому[186] кафтану, пальцы судорожно сжали рукоятку ножа, заткнутого за персидский кушак.
– Ну, ты не бо-го-хуль-ствуй… не то…
Монс зло поглядела на подругу и вскочила с кресла.
– Ти, Петер Иванич, не надо сердит на неё, она шютка, нет прафд.
Её детски наивные глаза светились таким теплом, что Прозоровский обмяк и, осенив себя широким крестом, приступил к делу.
Поторговавшись и получив долю купецкого мшела, женщины вскоре отпустили гостей.
– К чему ухмылкою гораздою тешишься? – засопел Прозоровский, усаживаясь с Голицыным в колымагу.
– Аль мало немке золота поотвалили, что впору тужить, а не радоваться? – ещё шире заулыбался князь. – Будь спокоен: по купецкому хотению будет.
Прозоровский пристально поглядел в спину вознице, потом зашептал что-то на ухо Борису Алексеевичу.
Князь строго выслушал и кивком головы согласился ехать к царю.
Пётр принял ближних в мастерской.
– Добро? – хвастливо поднял он шкатулку, украшенную замысловатыми резными узорами, голубками, и помахал ею перед лицами прибывших. – За день содеял.
Ближние так вытаращили глаза и так широко разинули рты, как будто шкатулка ошеломила их своей чудесной непостижимостью.
Наконец Голицын глубоко вздохнул и, точно не освободившись ещё от сладчайшего сна, всплеснул руками:
– Господи! Каковское видение передо мною! Возможно ли перстами сие содеять!
– Дар! Великого умельства дар ниспослал тебе Бог, – закачался из стороны в сторону Прозоровский, словно в полузабытьи.
Хозяин усадил гостей на лавку и повёл с ними долгую дружескую беседу.
Уже перед расставанием Прозоровский, словно невзначай, вспомнил о купчинах. Он ничего не сказал о челобитной, просто вынул из кармана горсть золотых и подкинул их на ладони.
– Экие монеты ладные иноземцы чеканят.
– От гостей торговых принял? – прищурился Пётр.
– Для образца тебе, государь. Авось, – купчины сказывают, – мы, даст Бог, эдакие же будем на Руси лить.
Голицын деловито прибавил:
– Поприбереги, Пётр Алексеевич. Для образца.
Вечером Анна встретилась у Лефорта с Петром.
На следующее утро царь должен был уехать в Воронеж, потому Монс держалась с ним так, как и подобало держаться влюблённой женщине, она была грустна, чрезмерно ласкова, молчалива, не спускала с государя затуманенного горестью взгляда и беспрестанно, украдкою, чтобы не расстроить Петра, прикладывала к сухим глазам белый платочек.
Царь был мрачен, ни с кем не разговаривал, чаще, чем всегда, налегал на вино и неприятно, с причавкиванием, жевал кислую, как запах недублёной кожи, капусту.
– Ты хоть смейся! – стукнул он вдруг по столу кулаком. – Расквасилась, словно бы всю ночь с лешим тешилась!
Анна с детскою доверчивостью прижалась к высоко вздымающейся груди государя.
– Я ошен хочю смеяться, только смех нет.
– Не до смеху? – переспросил Пётр, почувствовав, как раздражение его сменяется трусливой тревогой. – Аль приключилось что?
Она нащупала его руку и поцеловала её.
– Я думай всо, гозудар мой. Всо думай, думай. Всо хочю помогает тебя в дель государстф… О народ твой ошен сердце больной у меня.
То воркуя, как голубь, то кудахтая, точно грудью защищая цыплят от смертельной опасности, то мурлыкая и потягиваясь избалованной кошечкой, Монс, уведя царя в соседний терем, осторожно, но с большим уменьем склоняла его поступить так, как обещала устроить Голицыну и Прозоровскому.
Пётр не вслушивался в смысл её слов. Её голос пьянил и баюкал, навевал сладкую дрёму, как когда-то давно тихие колыбельные песенки покойной Натальи Кирилловны. Перегнувшись, Анна достала из ящика письменного стола заготовленную бумагу и, нежно вложив в пальцы государя перо, ткнулась губами в его щёку.
– Подпиши, радост мой.
Точно во сне, не читая, царь подписал приказ о том, что «по причине гораздо большого судов строения» он вынужден определить строгую норму хлеба и прочих продуктов, достаточную для «подённого прокорма людишек» На все же излишки, а заодно и изделия «крестьянского рукомесла» которые будут обнаружены обыском как не вывезенные для продажи, приказом определялся такой налог, который разорял хозяев.
Отбросив перо, царь чуть приоткрыл глаза.
– Успокоилась?
Анна обвилась руками вокруг его шеи.
На другой день, узнав о приказе, благодарные торговые гости отправили послов в Немецкую слободу и «от полноты души» преподнесли Анне отрез чёрного бархата и усыпанное алмазами золотое распятье фряжского дела.
Тульское население с давних времён занималось «железным промыслом».
Болотную, глыбовую руду копали на глубине восьми – двенадцати сажен. Куски добытого железняка нагревались в течение нескольких часов и таким образом превращались в железо, удобное для ковки и способное вытягиваться в полосы. Железный ком разбивали балдами на наковальне в полосы, и из готового материала вырабатывали всяческие изделия. Особенно Тула славилась оружейным рукомеслом. Ещё царь Михаил Фёдорович старался поощрять кузнецов, расширял их сословие и жаловал многими льготами. А когда подана была голландцами-братьями Андреем и Авраамом Виниусами и купчиной, голландцем же, Елисеем Вилькинсоном – челобитная об устройстве в окрестностях Тулы заводов для отливки чугунных вещей и для делания железа по иноземному способу из чугуна, царь тотчас же созвал на сидение ближних бояр и поступил по челобитной, приговорив:
«Между городами Серпуховом и Тулой, на реках Вороне, Вашане, Скниге и впредь, где горные места приищут, построить мельничные заводы для делания из железной руды чугуна и железа, для литья из первого пушек, ядер и котлов и для ковки из второго разных досок и прутьев, дабы впредь то железное дело было государю прочно и государевой казне прибыльно, а людей государевых им всякому железному делу научать и никакого ремесла от них не скрывать».
Виниус построил свой первый мельничный завод на речке Тулице, при впадении в неё речки Глядяшки, в пятнадцати верстах от Тулы, подле древнего Тульского городища.
Многие кузнецы учились у Виниуса, воочию убедились в превосходстве иноземных способов, но только самая ничтожная горсточка из них рискнула распроститься с дедовскими обычаями и построить вододействующие заводы.
Так или иначе, но к семь тысяч сто девяносто восьмому[187] году, когда предприятие Виниуса было отдано Петром в вечное владение Льву Кирилловичу Нарышкину, в Туле орудовали уже такие «умельцы железного дела», как Исай и Максим Масатовы, Никита Орехов и, главным образом, Никита Демидович Антуфьев.
Кузнецы имели свои лавки, торговали сохами, палицами, мельничными снастями, топорами, мотыгами, гвоздями, ножами и железной посудой наравне с посадскими людьми. Жили они в отдельных слободах, не смешиваясь с посадскими, и постоянно вели с ними вражду. Но в сущности, посадские зря завидовали «мастеровым государевым людям». Дорогонько, весьма дорогонько обходились кузнецам ничтожные льготы по тяглу и другим повинностям.
Работали кузнецы от зари до поздней ночи, преимущественно на Оружейную палату, за малейший изъян на пищалях их подвергали жесточайшему наказанию, «били нещадно батоги», а двойной урок и «обрядка» в тяжёлые кандалы были делом до того обычным, что и острасткой не почитались.
Жилось неплохо лишь старосте Баташёву да двум-трём мироедам, сумевшим всякими неправдами обзавестись казной.
Масалов, Орехов и Демидов-Антуфьев имели на своих заводах по десятку работных людишек, в первую очередь выполняли заказы Оружейной палаты и, как люди пройдошливые, были в тесной связи с приказными и тратили большие суммы «на поминки» им.
Антуфьева побаивались все: и друзья, и работные, и даже царёвы люди. Стоило лишь появиться где-либо Никите и вступить в разговор, как дело сразу поворачивалось по-иному – часто наперекор всем, но всегда по его хотению. Он не был словоохотлив, но скупая речь его была тверда и убедительна, как твёрд и убедителен был его взгляд.
Дела Антуфьева шли отменно. Никто не мог сравниться с ним в умельстве сработать фузею или иную железную и чугунную вещь. «Иноземное обучение» пошло ему впрок, пробудило, дало ход его природным способностям. Каждое иноземное новшество быстро усваивалось им и совершенствовалось, если только сулило пользу.
Весь посад был в руках Никиты Демидова. С каждым годом всё больше развивались и множились его заводы и торговые лавки. Учиться «железному делу» к нему приходили отовсюду. Он всех принимал, выжимал из каждого по три пота, заставлял работать до отупения, но дальше чёрной работы не допускал никого.
– Много будут знать – скоро состарятся, – кривил он в улыбку лицо и ещё плотней сжимал всегда сомкнутые тонкие губы. – Про то и ты, Акинфий, гораздо помни, – обращался он к сыну и смолкал уже на всё время, пока оставался дома.
В последнее время Антуфьев вдруг резко изменился, стал рассеянным, почти не интересовался своими делами, бесцельно бродил по посаду, неожиданно останавливался, мучительно тёр пальцами виски, как будто хотел и не мог вспомнить что-то безвозвратно позабытое, но имеющее решающее значение для всей его жизни, потом, с такою же неожиданностью, бежал домой, запирался от всех и падал на колени перед киотом в немой и страстной молитве.
Во всей Туле только он один знал через какого-то думного дворянина, близкого к Шафирову, о скором приезде царя. Приезд этот должен был, так вымаливал Никита перед образом, изменить всю жизнь кузнеца, положить начало «устройству не бывалых ещё на Руси железных заводов».
Но, помимо обращений к Богу, Никита ни на минуту не порывал связи с Шафировым и не успокоился до тех пор, пока не узнал доподлинно, каким образом его сведут с царём. План, предложенный Шафировым, был до того прост, что кузнец, преисполненный признательности, сам обещался увеличить поминок «царёву птенцу» в случае, если затея его удастся.
Отслушав обедню, царь уселся в простые розвальни и, сопровождаемый сильным отрядом конных преображенцев, отправился с Шафировым в Воронеж.
До самой Тулы царский поезд нигде не останавливался. В Туле Пётр выразил желание поглядеть, как кузнецы выплавляют железо. Едва о воле царя стало известно воеводе, как в тот же час заработали все ручные доменки.
Царь остался недоволен осмотром. Особенно огорчили его кузнецы-оружейники. Фузеи грубой их выработки при сравнении с оружием, изготовляемым за рубежом, показались жалкими и убогими, не верилось, что предназначены они для ратного дела.
– Не будь я Пётр, ежели немцев не выпишу и не заведу все по-ихнему, а вас всех во псари не отправлю! – помахал царь кулаком перед лицом кузнечного старосты и, подёргивая плечом, быстро зашагал к постоялому двору.
В светёлке он застал чем-то расстроенного Шафирова.
– Клопов, что ли, не одолеешь никак, что прокис? – не то зло, не то в шутку спросил государь.
– Пистолета не одолею, преславный. Не придумаю, что приключилось с ним, вконец разладился, а штучка немецкого дела.
– Ты бы тульским кузнецам снёс штучку сию, – с нескрываемым презрением сплюнул Пётр – Гораздые умельцы кузнецы тульские.
Для Шафирова наступила пора решительных действий.
– А и впрямь не попытаться ли мне? – раздумчиво почесал он переносицу – И то хозяин двора присоветовал к Никишке Антуфьеву обратиться.
Когда пришёл Антуфьев и выложил на стол два пистолета, один починенный – Шафирова, другой – собственной работы, государь даже присел от удивления: оба пистолета почти ничем друг от друга не отличались.
– Да русский ли ты?
– Русский, ваше царское величество От дедов крестьянин русский. Исконный твой смерд.
– А коли так, учиним мы тебе испытание.
Добыв у воеводы несколько иноземных алебард, царь приказал отдать их Антуфьеву.
– Пущай такие же смастерит, тогда поверю что и мои русские не все лыком шиты да квасом склеены.
Никита выполнил заказ в срок и принёс алебарды царю.
– Сам ли содеял? – пристально поглядел царь на кузнеца.
– С сынком, ваше царское величество, с Акинфием.
– Таким же, как ты, богатырём?
– Я что! – без тени смущения пробасил кузнец. – Хоть плечи у меня, почитай, и пошире, чем у родителя моего Демида были, а малый мой таких, как я, двух на едином персте куда хошь унесёт. – И улыбнулся. – Уж постарался, такого для тебя холопа состряпал, государь, любо-дорого.
Пётр вдруг вскочил с лавки и изо всех сил шлёпнул кузнеца по кремнёвой груди.
– Годится вместе с сыном в Преображенский полк, в гренадёры!
Не ожидавший такого оборота дела, Никита с ужасом поглядел на Шафирова и повалился в ноги царю.
– Помилуй! Не в солдатах службу я тебе сослужу, а за доменкой!
Государь прошёлся по светёлке и о чём-то задумался. Никита не поднимался с колен.
К нему на выручку пришёл Шафиров.
– А что, государь, ежели дело оружейное в Туле отдать под начало Никиты, покель немцы ещё не приехали? И то нам радости будут, что не всем верховодят у нас иноземцы. Есть и среди наших умельцы знатные. И имя-то доподлинное русское: Никита Демидов сын Антуфьев.
Пётр вцепился пятернёй в чёрные кудри Шафирова.
– Держись и ты за кудри свои, оба одно задумали с тобою мы, примета верная: как двое подумали одно, тотчас же хватайся за чёрное.
И, приказав кузнецу встать, ударил с ним по рукам:
– Быть по сему! Жалую тебя оружейником придворным. А для почину наказываю изготовить к приезду моему из Воронежа триста алебард по немецкому образцу.
Чтобы закрепить сделку, Пётр достал из дорожного погребца чарку с вином и кувшин с солёными лимонами. За чаркой Никита, исполняя царёву волю, подробно рассказал о себе.
– Как помер, значит, родитель мой, царство небесное, так ушёл я с матушкой из Тулы в деревню. А жительствовал на деревне малое время: нужда выгнала. Несусветная была убогость, ваше царское величество. Не токмо что хлебушком, иной раз луковицей не разживёшься. Ну и вернулся я, значит, сызнова на Тулу и к кузнецу определился. А в те поры было мне шестнадцать годов. Ещё в тот год матушка твоя, блаженной памяти царица Наталья Кирилловна, великий гостинец православным пожаловала – тебя, ваше царское величество, народила.
Он вытер ладонью вспотевшее лицо и с неподдельной благодарностью взглянул на государя.
– Видно, уж на то было Божье соизволение, чтобы рождение твоё мне, смерду подлому, счастье принесло. И пяти годов не минуло, а я уж не токмо всей премудрости оружейной обучен был от иноземцев, но и хозяв своих кое-чему научал. Так-то. Поработал в людях, а там вскорости и свою завёл кузницу. Домком, благодарение Господу, обзавёлся, бабой да сыном. Так и жительствуем да Бога и государя благодарим…
Тепло, как со старым другом, простившись с Никитой, царь обещал зайти к нему под вечер в гости.
Вскоре после всенощной Пётр сидел в просторной, чисто вымытой горнице Алтуфьева.
Дебелая хозяйка, краснея от смущенья, суетилась у стола. Акинфия, несмотря на строгое требование государя, так и не удалось найти. Узнав о скором приходе царя, парень до того перепугался, что сбежал далеко в лес и вернулся домой глубокой ночью, когда все уже спали.
Никита огромным ножом резал свежий каравай хлеба. Приготовив все для закуски, он перекрестился, налил чару вина и с поклоном поднёс её государю.
Царь пригубил чару и гневно выплеснул её содержимое в лицо Никиты.
– Виноградная?
– Виноградная, государь.
– А подобает ли кузнецам пить таковское?!
– Да я никакого в рот не беру, ваше царское величество, – упал в ноги Антуфьев. – Купил же зелье для тебя, государь.
Блуждающий взгляд Петра перескочил на хозяйку.
Надувшись и мёртвенно сжав кулаки, она до судорог вытянула шею, стараясь, очевидно, оторвать приросшие к полу ноги. Но страх сковал её и крепко держал на месте. Разинутый до последней возможности рот тщетно пытался глотнуть струю воздуха. Выпятившиеся глаза остекленели, как у повешенного.
Царь шагнул к женщине и поцеловал её в обе щёки.
– Вижу я, добрая ты жена. По страху твоему сие примечаю. Таким страхом матушка моя страшилась, когда я кулаком Софье грозился.
Он налил чару и поднёс хозяйке.
– Пей во здравие да беги за хлебным. Авось и я за здравие твоё выпью. Ну, ну, долони-то[188] с лика прочь убери. Лик-то у тебя больно пригож. Что ж его сокрывать!
Хмельной, что-то весело напевая, позднею ночью уселся государь в розвальни, поданные к избе Никиты.
– Будь здрав, оружейник царёв, – кивнул он ласково Антуфьеву и, обняв Шафирова, тронулся по разбухшему снегу в дорогу.
Уже давно скрылись розвальни, а Никита все ещё бил до самой земли поклон за поклоном в сторону невидимого Петра.
Задуманное Шафировым удалось на славу: для приумножения оружейников царь наказал принимать людей всякого звания в тульскую казённую слободу. Демидову поручалось смотреть за тем, чтобы новоизбранные люди розданы были искусным мастерам.
– А где пьют, там и бьют, – с уверенной улыбкой говорил он ближним. – Беда ли в том, что в воинах недочёт? Клич кликнуть только – и пругой[185] налетят в полки новые стаи людишек.
Ближние и торговые гости с большим прилежанием поддерживали боевой дух царя. Особенно старались гости. Каждый день они радовали Петра поминками. Они то присылали изрядные суммы «на Часослов царевичу», то с трогательною преданностью подносили лично царю увесистые мешочки с золотом, пересыпанным драгоценными каменьями, то жертвовали медные кресты и иконки «христолюбивому воинству».
По вечерам Москва загоралась тьмой тем бриллиантовых звёздочек потешных огней, а из хором рвались в уличную мглистую стужу разудалые песни и проникновенные кличи «ура» в честь «благоденствующего дома Романовых».
Во все самые глухие уголки государства купчины рассылали приказчиков, с лихорадочною поспешностью закупали фураж, продовольствие, полотно, кожу, оружие – всё, что нужно было для войны…
С рынков стали незаметно исчезать нужные для жизни продукты.
Сообразив, в чём дело, многие крестьяне в свою очередь перестали продавать хлеб и кустарные изделия. Возмущённые этим купчины отправили послов к начальникам Казанского приказа и Большой казны – Борису Голицыну и Петру Прозоровскому.
Князья с большим участием выслушали сетованья челобитчиков, без всякого чувства неловкости, как будто иначе и быть не могло, подсчитали мшел и, переглянувшись, развели беспомощно руками.
– А ведомо ль вам, что испокон века земля наша жительствует не беззащитною сиротиною, но законами и обычаями сохраняется во славе. Не можем ничем пособить вам, ибо кто чем володеет, тот тому и хозяин. Захочет – продаст, не пожелает – хоть в пролубь кинет.
И, чванно надувшись, умолкли.
Купчины отошли в дальний угол и, пошушукавшись, достали из кармана кисеты с золотом.
– А на нет и суда нет, – поклонились они и положили добавочный мшел на стол.
Князья взвесили на ладонях кисеты и сразу подобрели.
Отпустив купчин, они отправились тотчас же в Немецкую слободу к Елене Фадемрехт, подруге Монс.
Хозяйка выбежала в сени встречать гостей и запросто, как с родными, трижды поцеловалась с ними из щеки в щёку.
Голицын ущипнул Елену за крутое, как хорошо выпеченный ситник, бедро и, прищурившись, сладенько облизнулся.
– Вот-то девка! Все отдай, да мало.
Фадемрехт использовала случай, чтобы проверить искренность княжеских слов.
– Я всё не надо. Я – один маленькая забаф.
И, не дожидаясь разрешенья, ловко оторвала с края чёрного бархатного кафтана Голицына, унизанного жемчугом, сапфиром и иными каменьями, самый крупный алмаз.
Прозоровский крякнул и завистливо сощурился:
– Кабы мне твоя прыть, давно бы первым богатеем содеялся я на Руси.
В просторной светёлке у окна сидела за книгой Анна.
Она не поднялась при входе гостей, только чуть кивнула и лениво поднесла пропахнувшую пряными духами маленькую ручку поочерёдно к их губам.
Голицын охотно прилип к прохладным, словно выточенным из слоновой кости пальчикам и чуть прикусил покрытую розовым лаком виноградинку ногтя мизинца.
Прозоровский так же так собрал кожу на угреватом носу, как будто приготовился чихнуть и, не коснувшись «басурманской» длани, звонко челомкнул воздух. «До чего же дошли мы, господи! – гневно подумал он. – Высокородный князь-боярин длань еретичную лобызать должон». Он повернулся к красному углу и ещё больше потемнел: угол был пуст.
Елена подкралась на носках к Прозоровскому и, оттянув стоячий, шириной в четыре пальца, унизанный жемчугом воротник на его голой шее, задорно крикнула под ухо:
– А ты молитфа сюты, на мой лисо молитфа шитай!
И, сложив руки крестом на груди, скорбно, как мученица, закатила фисташковые глаза.
– Я будет скорей услышать твой добри молитф.
Борода боярина подпрыгнула, морозным паром рассыпалась по кармазиновому[186] кафтану, пальцы судорожно сжали рукоятку ножа, заткнутого за персидский кушак.
– Ну, ты не бо-го-хуль-ствуй… не то…
Монс зло поглядела на подругу и вскочила с кресла.
– Ти, Петер Иванич, не надо сердит на неё, она шютка, нет прафд.
Её детски наивные глаза светились таким теплом, что Прозоровский обмяк и, осенив себя широким крестом, приступил к делу.
Поторговавшись и получив долю купецкого мшела, женщины вскоре отпустили гостей.
– К чему ухмылкою гораздою тешишься? – засопел Прозоровский, усаживаясь с Голицыным в колымагу.
– Аль мало немке золота поотвалили, что впору тужить, а не радоваться? – ещё шире заулыбался князь. – Будь спокоен: по купецкому хотению будет.
Прозоровский пристально поглядел в спину вознице, потом зашептал что-то на ухо Борису Алексеевичу.
Князь строго выслушал и кивком головы согласился ехать к царю.
Пётр принял ближних в мастерской.
– Добро? – хвастливо поднял он шкатулку, украшенную замысловатыми резными узорами, голубками, и помахал ею перед лицами прибывших. – За день содеял.
Ближние так вытаращили глаза и так широко разинули рты, как будто шкатулка ошеломила их своей чудесной непостижимостью.
Наконец Голицын глубоко вздохнул и, точно не освободившись ещё от сладчайшего сна, всплеснул руками:
– Господи! Каковское видение передо мною! Возможно ли перстами сие содеять!
– Дар! Великого умельства дар ниспослал тебе Бог, – закачался из стороны в сторону Прозоровский, словно в полузабытьи.
Хозяин усадил гостей на лавку и повёл с ними долгую дружескую беседу.
Уже перед расставанием Прозоровский, словно невзначай, вспомнил о купчинах. Он ничего не сказал о челобитной, просто вынул из кармана горсть золотых и подкинул их на ладони.
– Экие монеты ладные иноземцы чеканят.
– От гостей торговых принял? – прищурился Пётр.
– Для образца тебе, государь. Авось, – купчины сказывают, – мы, даст Бог, эдакие же будем на Руси лить.
Голицын деловито прибавил:
– Поприбереги, Пётр Алексеевич. Для образца.
Вечером Анна встретилась у Лефорта с Петром.
На следующее утро царь должен был уехать в Воронеж, потому Монс держалась с ним так, как и подобало держаться влюблённой женщине, она была грустна, чрезмерно ласкова, молчалива, не спускала с государя затуманенного горестью взгляда и беспрестанно, украдкою, чтобы не расстроить Петра, прикладывала к сухим глазам белый платочек.
Царь был мрачен, ни с кем не разговаривал, чаще, чем всегда, налегал на вино и неприятно, с причавкиванием, жевал кислую, как запах недублёной кожи, капусту.
– Ты хоть смейся! – стукнул он вдруг по столу кулаком. – Расквасилась, словно бы всю ночь с лешим тешилась!
Анна с детскою доверчивостью прижалась к высоко вздымающейся груди государя.
– Я ошен хочю смеяться, только смех нет.
– Не до смеху? – переспросил Пётр, почувствовав, как раздражение его сменяется трусливой тревогой. – Аль приключилось что?
Она нащупала его руку и поцеловала её.
– Я думай всо, гозудар мой. Всо думай, думай. Всо хочю помогает тебя в дель государстф… О народ твой ошен сердце больной у меня.
То воркуя, как голубь, то кудахтая, точно грудью защищая цыплят от смертельной опасности, то мурлыкая и потягиваясь избалованной кошечкой, Монс, уведя царя в соседний терем, осторожно, но с большим уменьем склоняла его поступить так, как обещала устроить Голицыну и Прозоровскому.
Пётр не вслушивался в смысл её слов. Её голос пьянил и баюкал, навевал сладкую дрёму, как когда-то давно тихие колыбельные песенки покойной Натальи Кирилловны. Перегнувшись, Анна достала из ящика письменного стола заготовленную бумагу и, нежно вложив в пальцы государя перо, ткнулась губами в его щёку.
– Подпиши, радост мой.
Точно во сне, не читая, царь подписал приказ о том, что «по причине гораздо большого судов строения» он вынужден определить строгую норму хлеба и прочих продуктов, достаточную для «подённого прокорма людишек» На все же излишки, а заодно и изделия «крестьянского рукомесла» которые будут обнаружены обыском как не вывезенные для продажи, приказом определялся такой налог, который разорял хозяев.
Отбросив перо, царь чуть приоткрыл глаза.
– Успокоилась?
Анна обвилась руками вокруг его шеи.
На другой день, узнав о приказе, благодарные торговые гости отправили послов в Немецкую слободу и «от полноты души» преподнесли Анне отрез чёрного бархата и усыпанное алмазами золотое распятье фряжского дела.
Тульское население с давних времён занималось «железным промыслом».
Болотную, глыбовую руду копали на глубине восьми – двенадцати сажен. Куски добытого железняка нагревались в течение нескольких часов и таким образом превращались в железо, удобное для ковки и способное вытягиваться в полосы. Железный ком разбивали балдами на наковальне в полосы, и из готового материала вырабатывали всяческие изделия. Особенно Тула славилась оружейным рукомеслом. Ещё царь Михаил Фёдорович старался поощрять кузнецов, расширял их сословие и жаловал многими льготами. А когда подана была голландцами-братьями Андреем и Авраамом Виниусами и купчиной, голландцем же, Елисеем Вилькинсоном – челобитная об устройстве в окрестностях Тулы заводов для отливки чугунных вещей и для делания железа по иноземному способу из чугуна, царь тотчас же созвал на сидение ближних бояр и поступил по челобитной, приговорив:
«Между городами Серпуховом и Тулой, на реках Вороне, Вашане, Скниге и впредь, где горные места приищут, построить мельничные заводы для делания из железной руды чугуна и железа, для литья из первого пушек, ядер и котлов и для ковки из второго разных досок и прутьев, дабы впредь то железное дело было государю прочно и государевой казне прибыльно, а людей государевых им всякому железному делу научать и никакого ремесла от них не скрывать».
Виниус построил свой первый мельничный завод на речке Тулице, при впадении в неё речки Глядяшки, в пятнадцати верстах от Тулы, подле древнего Тульского городища.
Многие кузнецы учились у Виниуса, воочию убедились в превосходстве иноземных способов, но только самая ничтожная горсточка из них рискнула распроститься с дедовскими обычаями и построить вододействующие заводы.
Так или иначе, но к семь тысяч сто девяносто восьмому[187] году, когда предприятие Виниуса было отдано Петром в вечное владение Льву Кирилловичу Нарышкину, в Туле орудовали уже такие «умельцы железного дела», как Исай и Максим Масатовы, Никита Орехов и, главным образом, Никита Демидович Антуфьев.
Кузнецы имели свои лавки, торговали сохами, палицами, мельничными снастями, топорами, мотыгами, гвоздями, ножами и железной посудой наравне с посадскими людьми. Жили они в отдельных слободах, не смешиваясь с посадскими, и постоянно вели с ними вражду. Но в сущности, посадские зря завидовали «мастеровым государевым людям». Дорогонько, весьма дорогонько обходились кузнецам ничтожные льготы по тяглу и другим повинностям.
Работали кузнецы от зари до поздней ночи, преимущественно на Оружейную палату, за малейший изъян на пищалях их подвергали жесточайшему наказанию, «били нещадно батоги», а двойной урок и «обрядка» в тяжёлые кандалы были делом до того обычным, что и острасткой не почитались.
Жилось неплохо лишь старосте Баташёву да двум-трём мироедам, сумевшим всякими неправдами обзавестись казной.
Масалов, Орехов и Демидов-Антуфьев имели на своих заводах по десятку работных людишек, в первую очередь выполняли заказы Оружейной палаты и, как люди пройдошливые, были в тесной связи с приказными и тратили большие суммы «на поминки» им.
Антуфьева побаивались все: и друзья, и работные, и даже царёвы люди. Стоило лишь появиться где-либо Никите и вступить в разговор, как дело сразу поворачивалось по-иному – часто наперекор всем, но всегда по его хотению. Он не был словоохотлив, но скупая речь его была тверда и убедительна, как твёрд и убедителен был его взгляд.
Дела Антуфьева шли отменно. Никто не мог сравниться с ним в умельстве сработать фузею или иную железную и чугунную вещь. «Иноземное обучение» пошло ему впрок, пробудило, дало ход его природным способностям. Каждое иноземное новшество быстро усваивалось им и совершенствовалось, если только сулило пользу.
Весь посад был в руках Никиты Демидова. С каждым годом всё больше развивались и множились его заводы и торговые лавки. Учиться «железному делу» к нему приходили отовсюду. Он всех принимал, выжимал из каждого по три пота, заставлял работать до отупения, но дальше чёрной работы не допускал никого.
– Много будут знать – скоро состарятся, – кривил он в улыбку лицо и ещё плотней сжимал всегда сомкнутые тонкие губы. – Про то и ты, Акинфий, гораздо помни, – обращался он к сыну и смолкал уже на всё время, пока оставался дома.
В последнее время Антуфьев вдруг резко изменился, стал рассеянным, почти не интересовался своими делами, бесцельно бродил по посаду, неожиданно останавливался, мучительно тёр пальцами виски, как будто хотел и не мог вспомнить что-то безвозвратно позабытое, но имеющее решающее значение для всей его жизни, потом, с такою же неожиданностью, бежал домой, запирался от всех и падал на колени перед киотом в немой и страстной молитве.
Во всей Туле только он один знал через какого-то думного дворянина, близкого к Шафирову, о скором приезде царя. Приезд этот должен был, так вымаливал Никита перед образом, изменить всю жизнь кузнеца, положить начало «устройству не бывалых ещё на Руси железных заводов».
Но, помимо обращений к Богу, Никита ни на минуту не порывал связи с Шафировым и не успокоился до тех пор, пока не узнал доподлинно, каким образом его сведут с царём. План, предложенный Шафировым, был до того прост, что кузнец, преисполненный признательности, сам обещался увеличить поминок «царёву птенцу» в случае, если затея его удастся.
Отслушав обедню, царь уселся в простые розвальни и, сопровождаемый сильным отрядом конных преображенцев, отправился с Шафировым в Воронеж.
До самой Тулы царский поезд нигде не останавливался. В Туле Пётр выразил желание поглядеть, как кузнецы выплавляют железо. Едва о воле царя стало известно воеводе, как в тот же час заработали все ручные доменки.
Царь остался недоволен осмотром. Особенно огорчили его кузнецы-оружейники. Фузеи грубой их выработки при сравнении с оружием, изготовляемым за рубежом, показались жалкими и убогими, не верилось, что предназначены они для ратного дела.
– Не будь я Пётр, ежели немцев не выпишу и не заведу все по-ихнему, а вас всех во псари не отправлю! – помахал царь кулаком перед лицом кузнечного старосты и, подёргивая плечом, быстро зашагал к постоялому двору.
В светёлке он застал чем-то расстроенного Шафирова.
– Клопов, что ли, не одолеешь никак, что прокис? – не то зло, не то в шутку спросил государь.
– Пистолета не одолею, преславный. Не придумаю, что приключилось с ним, вконец разладился, а штучка немецкого дела.
– Ты бы тульским кузнецам снёс штучку сию, – с нескрываемым презрением сплюнул Пётр – Гораздые умельцы кузнецы тульские.
Для Шафирова наступила пора решительных действий.
– А и впрямь не попытаться ли мне? – раздумчиво почесал он переносицу – И то хозяин двора присоветовал к Никишке Антуфьеву обратиться.
Когда пришёл Антуфьев и выложил на стол два пистолета, один починенный – Шафирова, другой – собственной работы, государь даже присел от удивления: оба пистолета почти ничем друг от друга не отличались.
– Да русский ли ты?
– Русский, ваше царское величество От дедов крестьянин русский. Исконный твой смерд.
– А коли так, учиним мы тебе испытание.
Добыв у воеводы несколько иноземных алебард, царь приказал отдать их Антуфьеву.
– Пущай такие же смастерит, тогда поверю что и мои русские не все лыком шиты да квасом склеены.
Никита выполнил заказ в срок и принёс алебарды царю.
– Сам ли содеял? – пристально поглядел царь на кузнеца.
– С сынком, ваше царское величество, с Акинфием.
– Таким же, как ты, богатырём?
– Я что! – без тени смущения пробасил кузнец. – Хоть плечи у меня, почитай, и пошире, чем у родителя моего Демида были, а малый мой таких, как я, двух на едином персте куда хошь унесёт. – И улыбнулся. – Уж постарался, такого для тебя холопа состряпал, государь, любо-дорого.
Пётр вдруг вскочил с лавки и изо всех сил шлёпнул кузнеца по кремнёвой груди.
– Годится вместе с сыном в Преображенский полк, в гренадёры!
Не ожидавший такого оборота дела, Никита с ужасом поглядел на Шафирова и повалился в ноги царю.
– Помилуй! Не в солдатах службу я тебе сослужу, а за доменкой!
Государь прошёлся по светёлке и о чём-то задумался. Никита не поднимался с колен.
К нему на выручку пришёл Шафиров.
– А что, государь, ежели дело оружейное в Туле отдать под начало Никиты, покель немцы ещё не приехали? И то нам радости будут, что не всем верховодят у нас иноземцы. Есть и среди наших умельцы знатные. И имя-то доподлинное русское: Никита Демидов сын Антуфьев.
Пётр вцепился пятернёй в чёрные кудри Шафирова.
– Держись и ты за кудри свои, оба одно задумали с тобою мы, примета верная: как двое подумали одно, тотчас же хватайся за чёрное.
И, приказав кузнецу встать, ударил с ним по рукам:
– Быть по сему! Жалую тебя оружейником придворным. А для почину наказываю изготовить к приезду моему из Воронежа триста алебард по немецкому образцу.
Чтобы закрепить сделку, Пётр достал из дорожного погребца чарку с вином и кувшин с солёными лимонами. За чаркой Никита, исполняя царёву волю, подробно рассказал о себе.
– Как помер, значит, родитель мой, царство небесное, так ушёл я с матушкой из Тулы в деревню. А жительствовал на деревне малое время: нужда выгнала. Несусветная была убогость, ваше царское величество. Не токмо что хлебушком, иной раз луковицей не разживёшься. Ну и вернулся я, значит, сызнова на Тулу и к кузнецу определился. А в те поры было мне шестнадцать годов. Ещё в тот год матушка твоя, блаженной памяти царица Наталья Кирилловна, великий гостинец православным пожаловала – тебя, ваше царское величество, народила.
Он вытер ладонью вспотевшее лицо и с неподдельной благодарностью взглянул на государя.
– Видно, уж на то было Божье соизволение, чтобы рождение твоё мне, смерду подлому, счастье принесло. И пяти годов не минуло, а я уж не токмо всей премудрости оружейной обучен был от иноземцев, но и хозяв своих кое-чему научал. Так-то. Поработал в людях, а там вскорости и свою завёл кузницу. Домком, благодарение Господу, обзавёлся, бабой да сыном. Так и жительствуем да Бога и государя благодарим…
Тепло, как со старым другом, простившись с Никитой, царь обещал зайти к нему под вечер в гости.
Вскоре после всенощной Пётр сидел в просторной, чисто вымытой горнице Алтуфьева.
Дебелая хозяйка, краснея от смущенья, суетилась у стола. Акинфия, несмотря на строгое требование государя, так и не удалось найти. Узнав о скором приходе царя, парень до того перепугался, что сбежал далеко в лес и вернулся домой глубокой ночью, когда все уже спали.
Никита огромным ножом резал свежий каравай хлеба. Приготовив все для закуски, он перекрестился, налил чару вина и с поклоном поднёс её государю.
Царь пригубил чару и гневно выплеснул её содержимое в лицо Никиты.
– Виноградная?
– Виноградная, государь.
– А подобает ли кузнецам пить таковское?!
– Да я никакого в рот не беру, ваше царское величество, – упал в ноги Антуфьев. – Купил же зелье для тебя, государь.
Блуждающий взгляд Петра перескочил на хозяйку.
Надувшись и мёртвенно сжав кулаки, она до судорог вытянула шею, стараясь, очевидно, оторвать приросшие к полу ноги. Но страх сковал её и крепко держал на месте. Разинутый до последней возможности рот тщетно пытался глотнуть струю воздуха. Выпятившиеся глаза остекленели, как у повешенного.
Царь шагнул к женщине и поцеловал её в обе щёки.
– Вижу я, добрая ты жена. По страху твоему сие примечаю. Таким страхом матушка моя страшилась, когда я кулаком Софье грозился.
Он налил чару и поднёс хозяйке.
– Пей во здравие да беги за хлебным. Авось и я за здравие твоё выпью. Ну, ну, долони-то[188] с лика прочь убери. Лик-то у тебя больно пригож. Что ж его сокрывать!
Хмельной, что-то весело напевая, позднею ночью уселся государь в розвальни, поданные к избе Никиты.
– Будь здрав, оружейник царёв, – кивнул он ласково Антуфьеву и, обняв Шафирова, тронулся по разбухшему снегу в дорогу.
Уже давно скрылись розвальни, а Никита все ещё бил до самой земли поклон за поклоном в сторону невидимого Петра.
Задуманное Шафировым удалось на славу: для приумножения оружейников царь наказал принимать людей всякого звания в тульскую казённую слободу. Демидову поручалось смотреть за тем, чтобы новоизбранные люди розданы были искусным мастерам.
Глава 15
БОЖИЕ БОГОВИ
Григорий Семёнович повертел в руках горлатную[189] шапку, унизанную жемчугом, и зачем-то подул на приделанную к её верху, сверкающую изумрудами кисть.
Егорка обошёл вокруг стольника, стёр рукавом пыль с аксамитной шубы на соболях, прошёлся в последний раз щёткой по сафьяновым сапогам, шитым на носках и каблуках жемчугом, и размашисто перекрестился.
– Готово, Григорий Семёнович.
Тоскующий, словно недоумевающий взгляд стольника скользнул к окну. Холопы расчищали на дворе лопатами снег, посыпали дорожки жёлтым, как спитой чай, песком. С улицы доносились сдержанные, короткие, точно глоток, выкрики.
Григорий Семёнович прильнул к вспотевшему стеклу. За воротами с кем-то спорил сторож. По прыгающей бороде его и мелькающим кулакам видно было, что он гневится.
Егорка взялся за ручку двери, готовый побежать к сторожу и прознать, в чём дело, но стольник остановил его:
– Сдаётся мне, Егорушка, словно бы подьячий Никифор Кренёв ко мне жалует.
Зло прищурившись, дворецкий поглядел в окно.
– Так и есть, – топнул он ногой и, не стесняясь присутствием господаря, выругался площадной бранью. – Прочь прогоню! Не погляжу, что подьячий! Чтобы духом крамольным тут не смердело!
Стольник сделал вид, что не слышал слов Егорки и, усевшись на лавку, приказал впустить к нему подьячего.
Дворецкий схватился за голову:
– В шею гони его! Загубит он тебя, окаянный. Не приведи Господь, государь что прознает!
– Веди, – резко бросил Титов и указал рукой на дверь.
Чуть припадая на правую ногу и волоча за собой увесистую дубинку, Кренёв не спеша прошёл в ворота. В терему он снял шапку, взбил пальцами ржаную метёлку бороды и трижды перекрестился на образа.
– Дай Бог здравия гостю желанному, – вскочил стольник и обнял подьячего.
Егорка обошёл вокруг стольника, стёр рукавом пыль с аксамитной шубы на соболях, прошёлся в последний раз щёткой по сафьяновым сапогам, шитым на носках и каблуках жемчугом, и размашисто перекрестился.
– Готово, Григорий Семёнович.
Тоскующий, словно недоумевающий взгляд стольника скользнул к окну. Холопы расчищали на дворе лопатами снег, посыпали дорожки жёлтым, как спитой чай, песком. С улицы доносились сдержанные, короткие, точно глоток, выкрики.
Григорий Семёнович прильнул к вспотевшему стеклу. За воротами с кем-то спорил сторож. По прыгающей бороде его и мелькающим кулакам видно было, что он гневится.
Егорка взялся за ручку двери, готовый побежать к сторожу и прознать, в чём дело, но стольник остановил его:
– Сдаётся мне, Егорушка, словно бы подьячий Никифор Кренёв ко мне жалует.
Зло прищурившись, дворецкий поглядел в окно.
– Так и есть, – топнул он ногой и, не стесняясь присутствием господаря, выругался площадной бранью. – Прочь прогоню! Не погляжу, что подьячий! Чтобы духом крамольным тут не смердело!
Стольник сделал вид, что не слышал слов Егорки и, усевшись на лавку, приказал впустить к нему подьячего.
Дворецкий схватился за голову:
– В шею гони его! Загубит он тебя, окаянный. Не приведи Господь, государь что прознает!
– Веди, – резко бросил Титов и указал рукой на дверь.
Чуть припадая на правую ногу и волоча за собой увесистую дубинку, Кренёв не спеша прошёл в ворота. В терему он снял шапку, взбил пальцами ржаную метёлку бороды и трижды перекрестился на образа.
– Дай Бог здравия гостю желанному, – вскочил стольник и обнял подьячего.