Страница:
Так, ни до чего не додумавшись, постельница вошла в первую попавшуюся церковь, чтобы испросить доброго совета у Бога, а заодно очиститься от ночных, не освящённых брачным венцом, греховных деяний.
Однако страхи Родимицы были напрасны. Не успела она отстоять утреню, как с улицы донеслись странные шумы. Как будто откуда-то издалека рванулся неожиданный вихрь а по крышам домов и по земле покатилась тревожная барабанная дробь.
Федора выскочила на паперть.
Громыхая бердышами, копьями и мушкетами, стрельцы двигались под бой барабанов к Кремлю.
Из переулочков и тупичков, с перекрёстков и площадей как распущенные знамёна в передних стрелецких рядах, рвалось в воздухе и трепетало:
– К мушкетам! Не выдавай! На изменников!
Мчались конные, очищая путь стрелецким полкам. Иноземцы-начальники, крадучись, спешили к Немецкой слободе, подальше от гнева русских людей. Рейтары собирались растерянными кучками, наспех прикидывали, идти ли им с бунтарями или до поры до времени не принимать участия в мятеже. Работные, холопи и гулящие вольные люди с улюлюканием врезывались в полки, высоко подбрасывая бараньи шапки, скликали убогих идти ратью на Кремль, на всех вельможных людей. Монахи и языки рвали на себе одежды, в кровь царапали лица и, точно стаи голодного воронья, зловеще каркали:
– Царевич удушен! Извели Нарышкины Иоанна—царевича!
Но не эта весть ускорила начало бунта. Стрельцы поспешали на улицу потому, что боярин Матвеев не только слишком круто взялся за подавление крамолы, но, едва прибыв в Москву, посетил лютейшего стрелецкого ворога, мстительного и высокомерного начальника Стрелецкого приказа, князя Юрия Алексеевича Долгорукого, побратался с ним и с Языковым.
– Либо загодя троицу сию раздавить, либо трёхглавый сей змий нам смерть принесёт, – решили полки и пошли войною на Кремль.
Вскипела Москва набатными перезвонами, гневом и бесшабашною удалью. Стремительно катилась толпа на дрогнувшие кремлёвские стены.
– Выведем неправдотворцев и избивателей царского роду! – надрываясь, кричали убогие человечишки.
– Выведем семя Нарышкиных! – перекрикивали стрельцы.
Бунтари прошли Земляной город, вступили в Китай.
Полная искреннего возбуждения, Родимица ворвалась к царевне:
– Стрельцы ратью на Кремль идут!
Она хотела поведать и о многотысячной толпе убогих, примкнувших к стрельцам, но вовремя опомнилась.
– А Артамон? – пытливо уставилась на постельницу царевна.
– Всех ныне стрельцы распотешат! Будь спокойна, мой херувим!
Софья недовольно поджала губы.
– Всех, да не Матвеева! Увильнёт он не токмо что от пики стрелецкой, из геенны огненной выпрыгнет! – Но тут же покорно повернулась к иконам. – Да будет воля твоя! на тебя уповаю, тебя исповедую!
По кремлёвскому двору, позабыв о сане, жалкие и растерянные, метались бояре.
Только один Матвеев, как всегда, остался верен себе: был медлителен, строг и надменно-спокоен.
– Запереть Кремль! – распорядился он, посовещавшись с князем Фёдором Семёновичем Урусовым[58]. Фрол, ни на шаг не отступавший от Артамона Сергеевича, коснулся рукой кафтана боярина.
– Повели, володыка мой, мушкет мне подать. Хочу я в остатний раз царю и тебе послужить перед кончиной моей.
Растроганный боярин допустил стремянного к руке.
– Где уж, Фролушка, нам к мушкетам касаться! Ветхи мы стали…
Однако вынул из-за серебряного кушака турецкий, в золотой оправе кинжал и подал слуге.
– Коль лихо придёт, не дай мне смертью умереть от рук разбойных. Сюда, – он ткнул себя пальцем под лопатку, – токмо держи строго. Да не дрогнет рука твоя.
Фрол не только не ужаснулся словам боярина, но и преисполнился восхищения.
– Воистину, господарь ты и саном и духом!..
– Запереть ворота! Во-о-о-ро-та! За-переть! – протяжно перелетала команда с одного конца на другой.
Но было поздно. Стрельцы и толпы народа ворвались в Кремль и сами заперли все входы. Тотчас же был окружён царский дворец.
Бояре повскакали на коней и приготовились к обороне. Раздался залп.
– И вы?! – взбешённо закричали мятежники, увидевшие надвигавшуюся на них дворцовую челядь. – И вы против братьев, христопродавцы!
Сообразив, что с мятежом справиться невозможно, защитники Кремля отступили и попрятались в теремах, подземельях и приказах.
Ломая все на пути, неистово ругаясь и размахивая тяжёлыми бердышами, стрельцы облепили Красное крыльцо перед Грановитой палатой.
– Нарышкиных! Выдать головою Нарышкиных!
Взволнованный, без шапки и словно крайне поражённый происходившим, к смутьянам выбежал князь Хованский.
– Я ли то зрю сынов своих в деле богопротивном?
Стрельцы грозно шагнули к Ивану Андреевичу. На всякий случай он отступил к крыльцу. «А кат их разберёт, чего не натворят в сердцах смерды!» – И дружески улыбнулся Черемному и Фомке.
– Вы хоть старика ублажите да поведайте, какая пригода вас в Кремль привела?
Кузьма опустил бердыш и, подойдя вплотную к Хованскому, тоном, не допускающим возражения, объявил:
– Бояре учинились изменниками и норовят царский род извести. Пущай кажут нам Ивана-царевича!
– Пущай! – дружно подхватили остальные. На острой глади бердышей ослепительно загорелись солнечные лучи, больно резнув княжеские глаза.
Иван Андреевич торопливо пошёл к Нарышкиным.
– Выдь на крылечко, царица, – до земли поклонился он Наталье Кирилловне. – Узрят крамольники тебя живу да царя со царевичем, в себя взойдут и утешатся.
Царица заткнула пальцами уши и топнула ногой.
– Не пойду! Не стану смердам потворствовать.
Она пыталась скрыть за гордыми словами охвативший её животный испуг, но ей никто не поверил. Выкатившиеся глаза, белая, как обронённая на пол Петром машкера, лицо и щёлкающие, точно от жестокой стужи, зубы выдавали её с головой. Матвеев и патриарх поддержали Хованского.
– Правильно сказывает Иван Андреевич. Иного путя не осталось. Поздно кичиться перед стрельцами.
– Поздно! – повторил ещё раз Артамон Сергеевич и бессильно свесил руки. – Кабы был я тут с первых дней, не то бы, ох не то бы зрели мы ныне…
Наталья Кирилловна долго упорствовала, крепко обняв сына, не слушала уговоров. Шум на дворе возрастал с угрожающей силой. В окна полетели булыжники. Пётр прилепился к матери и горько всхлипнул.
– Сказывал я: отпусти на Преображенское, – не вняла… А мне боязно царствовать над стрельцами. Мне робятки любезней…
В сенях затопали десятки ног.
Матвеев смело подошёл к порогу и ногой открыл дверь. Перед ним, смертельно испуганные, остановились дьяки и несколько думных дворян.
– Грозятся полки: не покажется-де царица с царём да царевичем – весь Кремль разнесут!
Выхода не было. Царица сдалась. Хованский с Матвеевым пошли за Иоанном.
Завидев Артамона Сергеевича, Софья обняла брата и зарыдала.
– Не пущу на погибель братца!
Матвеев поглядел на царевну с едва скрытым презрением.
– Не тем ты покажешь верность и любовь царю Петру, что над братом слезу уронишь, а тем, что, выведя царевича перед смутьяны, от погибели избавишь весь царский род!
Слова Матвеева смутили Софью. Она перекрестила Иоанна и покорно отошла к стене.
– А царю мы верны и противу него не злоумышляем.
Со двора доносились грозные крики:
– А буде не изведён ещё царевич, вместно посадить на царство его! Он старшой сын Алексея Михайловича! Ему венец!
Патриарх Иоаким и перепуганная Наталья Кирилловна вывели на Красное крыльцо царя и царевича.
Пётр до крови вонзил в руку матери ногти и судорожно передёргивался всем телом. Спокойно улыбаясь и щурясь от солнца, близоруко вглядывался в толпу Иоанн.
Стрельцы подкинули высоко в воздух шапки.
– Ура старшому сыну государя Алексея Михайловича, истинному царю Иоанну Алексеевичу!
Людишки Милославских надрывались больше всех.
– Ура государю Иоанну! Выдать Нарышкиных! А Наталью – в монастырь!
Чуя беду, грозившую царице, к бунтарям спустились Черкасский, Шереметев Большой[59], Василий Васильевич Голицын и Хованский.
Хованский сделал рукою знак.
– Дозвольте молвить, ежели заслужил я у стрелецкого воинства дружбой верной чести сей малой.
– Молви! – прокатилось дружно над двором. – Противу тебя не имам зла! Един ты нам замест отца!
– А коли так, – отвесил князь земной поклон, – бью вам челом, стрельцы. Побойтесь Бога, не обагряйте царской кровью православной своей души! – Он перекрестился и многозначительно прибавил: – А ежели люб вам царевич Иоанн на столе царёвом, повелите – и быть собору.
Глава 15
Глава 16
Однако страхи Родимицы были напрасны. Не успела она отстоять утреню, как с улицы донеслись странные шумы. Как будто откуда-то издалека рванулся неожиданный вихрь а по крышам домов и по земле покатилась тревожная барабанная дробь.
Федора выскочила на паперть.
Громыхая бердышами, копьями и мушкетами, стрельцы двигались под бой барабанов к Кремлю.
Из переулочков и тупичков, с перекрёстков и площадей как распущенные знамёна в передних стрелецких рядах, рвалось в воздухе и трепетало:
– К мушкетам! Не выдавай! На изменников!
Мчались конные, очищая путь стрелецким полкам. Иноземцы-начальники, крадучись, спешили к Немецкой слободе, подальше от гнева русских людей. Рейтары собирались растерянными кучками, наспех прикидывали, идти ли им с бунтарями или до поры до времени не принимать участия в мятеже. Работные, холопи и гулящие вольные люди с улюлюканием врезывались в полки, высоко подбрасывая бараньи шапки, скликали убогих идти ратью на Кремль, на всех вельможных людей. Монахи и языки рвали на себе одежды, в кровь царапали лица и, точно стаи голодного воронья, зловеще каркали:
– Царевич удушен! Извели Нарышкины Иоанна—царевича!
Но не эта весть ускорила начало бунта. Стрельцы поспешали на улицу потому, что боярин Матвеев не только слишком круто взялся за подавление крамолы, но, едва прибыв в Москву, посетил лютейшего стрелецкого ворога, мстительного и высокомерного начальника Стрелецкого приказа, князя Юрия Алексеевича Долгорукого, побратался с ним и с Языковым.
– Либо загодя троицу сию раздавить, либо трёхглавый сей змий нам смерть принесёт, – решили полки и пошли войною на Кремль.
Вскипела Москва набатными перезвонами, гневом и бесшабашною удалью. Стремительно катилась толпа на дрогнувшие кремлёвские стены.
– Выведем неправдотворцев и избивателей царского роду! – надрываясь, кричали убогие человечишки.
– Выведем семя Нарышкиных! – перекрикивали стрельцы.
Бунтари прошли Земляной город, вступили в Китай.
Полная искреннего возбуждения, Родимица ворвалась к царевне:
– Стрельцы ратью на Кремль идут!
Она хотела поведать и о многотысячной толпе убогих, примкнувших к стрельцам, но вовремя опомнилась.
– А Артамон? – пытливо уставилась на постельницу царевна.
– Всех ныне стрельцы распотешат! Будь спокойна, мой херувим!
Софья недовольно поджала губы.
– Всех, да не Матвеева! Увильнёт он не токмо что от пики стрелецкой, из геенны огненной выпрыгнет! – Но тут же покорно повернулась к иконам. – Да будет воля твоя! на тебя уповаю, тебя исповедую!
По кремлёвскому двору, позабыв о сане, жалкие и растерянные, метались бояре.
Только один Матвеев, как всегда, остался верен себе: был медлителен, строг и надменно-спокоен.
– Запереть Кремль! – распорядился он, посовещавшись с князем Фёдором Семёновичем Урусовым[58]. Фрол, ни на шаг не отступавший от Артамона Сергеевича, коснулся рукой кафтана боярина.
– Повели, володыка мой, мушкет мне подать. Хочу я в остатний раз царю и тебе послужить перед кончиной моей.
Растроганный боярин допустил стремянного к руке.
– Где уж, Фролушка, нам к мушкетам касаться! Ветхи мы стали…
Однако вынул из-за серебряного кушака турецкий, в золотой оправе кинжал и подал слуге.
– Коль лихо придёт, не дай мне смертью умереть от рук разбойных. Сюда, – он ткнул себя пальцем под лопатку, – токмо держи строго. Да не дрогнет рука твоя.
Фрол не только не ужаснулся словам боярина, но и преисполнился восхищения.
– Воистину, господарь ты и саном и духом!..
– Запереть ворота! Во-о-о-ро-та! За-переть! – протяжно перелетала команда с одного конца на другой.
Но было поздно. Стрельцы и толпы народа ворвались в Кремль и сами заперли все входы. Тотчас же был окружён царский дворец.
Бояре повскакали на коней и приготовились к обороне. Раздался залп.
– И вы?! – взбешённо закричали мятежники, увидевшие надвигавшуюся на них дворцовую челядь. – И вы против братьев, христопродавцы!
Сообразив, что с мятежом справиться невозможно, защитники Кремля отступили и попрятались в теремах, подземельях и приказах.
Ломая все на пути, неистово ругаясь и размахивая тяжёлыми бердышами, стрельцы облепили Красное крыльцо перед Грановитой палатой.
– Нарышкиных! Выдать головою Нарышкиных!
Взволнованный, без шапки и словно крайне поражённый происходившим, к смутьянам выбежал князь Хованский.
– Я ли то зрю сынов своих в деле богопротивном?
Стрельцы грозно шагнули к Ивану Андреевичу. На всякий случай он отступил к крыльцу. «А кат их разберёт, чего не натворят в сердцах смерды!» – И дружески улыбнулся Черемному и Фомке.
– Вы хоть старика ублажите да поведайте, какая пригода вас в Кремль привела?
Кузьма опустил бердыш и, подойдя вплотную к Хованскому, тоном, не допускающим возражения, объявил:
– Бояре учинились изменниками и норовят царский род извести. Пущай кажут нам Ивана-царевича!
– Пущай! – дружно подхватили остальные. На острой глади бердышей ослепительно загорелись солнечные лучи, больно резнув княжеские глаза.
Иван Андреевич торопливо пошёл к Нарышкиным.
– Выдь на крылечко, царица, – до земли поклонился он Наталье Кирилловне. – Узрят крамольники тебя живу да царя со царевичем, в себя взойдут и утешатся.
Царица заткнула пальцами уши и топнула ногой.
– Не пойду! Не стану смердам потворствовать.
Она пыталась скрыть за гордыми словами охвативший её животный испуг, но ей никто не поверил. Выкатившиеся глаза, белая, как обронённая на пол Петром машкера, лицо и щёлкающие, точно от жестокой стужи, зубы выдавали её с головой. Матвеев и патриарх поддержали Хованского.
– Правильно сказывает Иван Андреевич. Иного путя не осталось. Поздно кичиться перед стрельцами.
– Поздно! – повторил ещё раз Артамон Сергеевич и бессильно свесил руки. – Кабы был я тут с первых дней, не то бы, ох не то бы зрели мы ныне…
Наталья Кирилловна долго упорствовала, крепко обняв сына, не слушала уговоров. Шум на дворе возрастал с угрожающей силой. В окна полетели булыжники. Пётр прилепился к матери и горько всхлипнул.
– Сказывал я: отпусти на Преображенское, – не вняла… А мне боязно царствовать над стрельцами. Мне робятки любезней…
В сенях затопали десятки ног.
Матвеев смело подошёл к порогу и ногой открыл дверь. Перед ним, смертельно испуганные, остановились дьяки и несколько думных дворян.
– Грозятся полки: не покажется-де царица с царём да царевичем – весь Кремль разнесут!
Выхода не было. Царица сдалась. Хованский с Матвеевым пошли за Иоанном.
Завидев Артамона Сергеевича, Софья обняла брата и зарыдала.
– Не пущу на погибель братца!
Матвеев поглядел на царевну с едва скрытым презрением.
– Не тем ты покажешь верность и любовь царю Петру, что над братом слезу уронишь, а тем, что, выведя царевича перед смутьяны, от погибели избавишь весь царский род!
Слова Матвеева смутили Софью. Она перекрестила Иоанна и покорно отошла к стене.
– А царю мы верны и противу него не злоумышляем.
Со двора доносились грозные крики:
– А буде не изведён ещё царевич, вместно посадить на царство его! Он старшой сын Алексея Михайловича! Ему венец!
Патриарх Иоаким и перепуганная Наталья Кирилловна вывели на Красное крыльцо царя и царевича.
Пётр до крови вонзил в руку матери ногти и судорожно передёргивался всем телом. Спокойно улыбаясь и щурясь от солнца, близоруко вглядывался в толпу Иоанн.
Стрельцы подкинули высоко в воздух шапки.
– Ура старшому сыну государя Алексея Михайловича, истинному царю Иоанну Алексеевичу!
Людишки Милославских надрывались больше всех.
– Ура государю Иоанну! Выдать Нарышкиных! А Наталью – в монастырь!
Чуя беду, грозившую царице, к бунтарям спустились Черкасский, Шереметев Большой[59], Василий Васильевич Голицын и Хованский.
Хованский сделал рукою знак.
– Дозвольте молвить, ежели заслужил я у стрелецкого воинства дружбой верной чести сей малой.
– Молви! – прокатилось дружно над двором. – Противу тебя не имам зла! Един ты нам замест отца!
– А коли так, – отвесил князь земной поклон, – бью вам челом, стрельцы. Побойтесь Бога, не обагряйте царской кровью православной своей души! – Он перекрестился и многозначительно прибавил: – А ежели люб вам царевич Иоанн на столе царёвом, повелите – и быть собору.
Глава 15
КРОВЬ
Хоромины опустели, вымерли наглухо заколоченные ряды – вельможи, торговые именитые люди, приказные, побросав всё на «Божью» волю, бежали куда приведётся от гнева стрельцов и взбаламученной убогой Москвы.
Грозно рокотали бурливыми волнами несметные толпы, катясь и заливая твердыню Кремля.
– Волим на царство Ивана-царевича! Смерть ворам Нарышкиным! – усердно старались, покрывая все возгласы языки Милославских.
Смутьянам некогда было вдаваться в доподлинную причину того, что заварилось на Москве; они, не задумываясь, подхватили клич Милославских и объединились вокруг него.
– Волим на царство Ивана-царевича! Смерть ворам Нарышкиным! – всё разухабистей и дружней рвалось из тысячи грудей.
Наталья Кирилловна забилась с царём под кровать. В терему растерянно и без толку суетились Стрешнев, Борис Голицын и Артамон Сергеевич.
– Горит! – мотнул головою Матвеев.
– И впрямь дым! – испуганно шепнул Голицын, отпрянув от оконца и заглядывая под кровать.
Царица на мгновение высунулась из-под постели, но тот час снова юркнула назад, покрыв своим телом сына.
Москва мрачнела под дымом пожарищ. То разбойные людишки, освобождённые мятежниками из темниц, бросились на поджоги и грабежи.
Стрельцы ударили в сполошный колокол.
– А татям смерть! – единогласно постановили они на круге и незамедлительно расставили во всех концах Москвы крепкие дозоры.
Но мера эта не только не уняла, а ещё больше раззадорила людишек, разбила незаметно бунтарей на несколько враждебных друг другу станов.
Стрельцы, зачинщики восстания, превратились для многих холопей и гулящих, примкнувших к грабежам, в изменников и врагов.
Кое-как справившись с разбоем, полки снова подступили к Кремлю.
К ним, в полном облачении, вышел патриарх Иоаким. Суровый и упрямый, как лик Мирликийского Николая, он поднял высоко над головою икону Иисуса Христа.
– Чада! Чего ище…
Его прервал бешеный рёв:
– Не надо! Не надо! Без тебя ныне ведаем, чего ищем!
Под град насмешек и брань стрельцов-староверов патриарх, сразу потерявший уверенность в себе, поспешил убраться в палаты.
На крыльце, рискуя жизнью, появился князь Черкасский.
– Противу кого поднялись! – простёр он, словно в смертельной обиде, к небу руки. – Не противу ли помазанника Божия поднялись?!
Какой-то монашек, подхватив с земли камень, бросился к князю.
– На, держи, споручник антихристов!..
В изодранном платье, весь в крови, Черкасский, еле вырвавшись из рук мятежников, укрылся в ризнице Крестовой палаты.
Толпа хлынула в сени, дружным напором взломала дверь терема Натальи Кирилловны.
Страшными клубками переплетённых змей показались царице десятки рук, зашаривших под кроватью. Она вскрикнула не своим голосом и потеряла сознание. Петра за ноги выволокли на середину терема. Перед обезумевшими его глазами мелькнула секира. Кто-то вцепился в кудри царя, запрокинул голову. Патриарх изо всех сил схватил руку стрельца, покушавшегося на государя.
– Обетованье даю, – взмолился он. – отныне ратовать за старую веру, служить, головы не жалеючи, стрельцам и убогим! Точию помилуйте дитё неразумное!
Стрелец выронил из руки секиру. Холодное лезвие упало на горло Петра; чуть царапнув кожу, секира грохнулась об пол.
– А коли так – и мы не душегубы, – поклонились мятежники патриарху. – Пущай живёт!
Мёртвый взгляд вытаращенных, как у повешенного, глаз царя порождал в душе стрельцов жуткий, полный суеверия ужас. Они торопливо попятились к двери.
– Пущай покель дышит.
И вдруг остановились, прислушиваясь к чьему-то старческому кашлю.
Один из стрельцов шагнул к сундуку и приподнял крышку.
– Эвона, брателки, гостя какого я вам обрёл! – расхохотался он, снова веселея. – Сам Артамон Матвеев с усам!
Из перевёрнутого сундука вывалили боярина.
– А мы-то уже и не чаяли свидеться!
Молотобойный кулак, резнув воздух, с хрустом упал на переносицу старика.
– Тащи его на улицу! Народу кажи!
Из дальнего края сеней мчался налившийся вдруг могучими силами Фрол. Высохший и скрюченный бременем годов, он был неузнаваем. Дикий гнев, лютая ненависть и неуёмная жажда положить живот свой за Артамона Сергеевича переродили его, зажгли безумством глаза и заковали в сталь каждый мускул.
Матвеева вытащили на крыльцо и, прежде чем кто-либо успел опомниться, сбросили вниз на стрелецкие копья.
Фрол выхватил из-за кушака кинжал и нырнул за боярином, повиснув на острие копья.
– Чумной! – выругался кто-то в притихшей толпе. – Жил псом, нагайку лижучи господарскую, да так псом и подох!
Князь Хованский, потчевавшийся в светлице Софьи, налил начальнику Стрелецкого приказа князю Юрию Алексеевичу Долгорукому новый корец вина.
– Пей, Алексеевич, а там ужо вместе и поплачем с тобой.
Князь залпом выпил вино крякнул и понюхал зачем-то пальцы.
– А плакать – сам ужо поплачь, без меня, князюшко, – спесиво задрал он грязно-синий клин бороды.
– Да уж где нам! – понурился Иван Андреевич и вдруг с деланным почтением поглядел на Долгорукого. – Кабы мне чуток твоей храбрости, показал бы я крамольникам кузькину мать! – И восторжённо взял за руку товарища. – Аль впрямь не страшишься?
– Я-то? – икнул Долгорукий и стукнул себя кулаком по колену. – Да ежели что… да я их, племя смердящее…
Иван Михайлович, до того молча сидевший у края стола неожиданно встал.
– В кого веры не имашь? В Юрия ли Алексеева? Иль запямятовал, что он от юности своей витязь непреоборимый? Ему ли стрельцов страшиться, ляхов да татарву на грудь свою принимавшему?! Вот ты ежели покичишься, Иван Андреевич, в те поры я ещё погадаю!
Хованский сделал вид, как будто собирается немедля осрамить Ивана Михайловича и идти к стрельцам. Но раззадоренный Долгорукий опередил его:
– Мне вместно команду держать над стрельцами! Я начальник приказа Стрелецкого! И не суйся не в свой кузовок!
Пошатываясь от хмеля, князь вышел из светлицы.
Милославский игриво ткнул Хованского пальцем в живот:
– Пущай его сунется. – И выглянул в дверь. – Ты ужо, Алексеевич, покруче с крамолой. Задай им баньку по-княжески!
– Ужо я их попарю! – не оборачиваясь, прихвастнул Долгорукий и погрозил кулаками в пространство.
Увидев ненавистного начальника, стрельцы грозно надвинулись на него.
– Не с покаяньем пожаловал ли?
– Молчать, племя хамово! – плюнул Долгорукий в лицо замахнувшегося на него кинжалом Кузьмы Черемного. – Шапку долой!
Неожиданным и резким ударом головы под живот Черемной свалил князя с крыльца. Копья пронзили лицо и грудь князя. Мятежники рассыпались по крыльцу.
– У-гу-гу-гу! О-го-го-уу! – захлестнуло кипящей смолой хоромы кремлёвские.
Обняв Василия Васильевича, Софья одним глазом выглядывала в оконце. Лицо её дышало самодовольным счастьем.
– Чуешь ли? Чуешь?
– Чую, царевна.
Василий Васильевич и сам не скрывал своей радости, твёрдо верил уже в победу Милославских. И потому, что смелые чаяния его увидеть себя когда-нибудь на самом верху государственности, мужем Софьи-правительницы, начинали претворяться в явь, ему казалось, что он искренно, всей душою любит царевну, и сознание вины перед обманутой им женой не томило уже душу непрощёным грехом. Он тепло прижимался к ней, покрывал поцелуями голову, лицо, польскую кофту и, увлёкшись мечтой, молитвенно обронил вдруг:
– Царица моя! Жена моя, Богом данная!
– Жена?! – оглянулась царевна. – А Авдотья?
Голицын вздрогнул.
Взглянув на Василия Васильевича, Софья злобно перекосила лицо. Нос её сморщился; по краям его и над переносицей образовался ряд тёмных выбоинок.
Голицын прямо взглянул царевне в глаза.
– Не поминай про Авдотью! Имени слышать её не могу! Опостылела! Лучше повели к стрельцам выйти погибель принять, нежели адовой пыткой пытать меня, про жену поминаючи!
– Так ли? – ещё недоверчиво, но почти мягко спросила Софья, и, почувствовав прикосновение губ князя к руке, вконец растаяла.
– Так, царица моя! Дай срок, поверишь, прознав, что Авдотья в монастырь на послух заточена!
Софья улыбнулась счастливой улыбкой.
– Погоди ужо! Будешь ты мужем самодержавицы русской, государыни Софьи! – И жадно обняла князя…
Во дворце, под престолом у Спаса, смутьяны нашли Афанасия Кирилловича Нарышкина. Его выдали Пётр Андреевич Толстой и Цыклер.
Не в пример другим, Нарышкина не сбросили на копья а, связав спиной к спине с князем Григорием Григорьевичем Ромодановским, били обоих головой об стену до тех пор, пока они не испустили дух. Трупы выбросили на крыльцо и там, как самых неумолимых гонителей староверов, изрубили в куски и отдали на съедение псам.
Кружится Москва в хмельном угаре. Не стало более начальных людей. Ходуном ходят, хоромы боярские топчут холопьими плясками и развесёлыми песнями. Отныне каждый убогий человечишка сам себе и холоп и господарь.
Ухарски заломив набекрень бархатную шапку, гордо шагает Фомка по вздыбившимся московским улицам. За ним прёт море холопьих голов.
– Пой, веселись, православные! Ныне исполнилось время идти ратью на Холопий и Судный приказы!
Черна улица толпами. Беда ли в том, что Сухарев полк под началом пятисотого Бурмистрова и пятидесятного Борисова, изменил стрелецкому делу! Не повернуть Бурмистрову солнца вспять! Время исполнилось!
Фомка шагает впереди всех, торжествующий, гордый, вдохновенный. Знает, будет ныне по слову Родимицы, исполнит он то, что утром ещё наказала она исполнить. Как горячо целовал Фомка уста постельницы, изрёкшие дивные слова о кабальных. Точно то, о чём он томительно думал долгие годы, но не мог ясно представить себе, неожиданно открыла ему Федора.
– За мной! На Холопий и Судный!
Пусты приказы. Врываются весело в открытые двери людские потоки. Пропылённые горы кабальных записей рассыпаются по полу. Летят через выбитые окна клочья жёлтой бумаги, грязным весенним снегом кружатся над головами, падают жалко и мёртво под ноги пьяных от нежданного счастья людей. Фомка карабкается на столб, срывает шапку, осеняет себя благоговейным крестом.
– Ныне от всех стрелецких полков, я, Фома, обетованье даю установить правду великую. Да не будет боле на земле нашей кабальных людишек! Воля! Всем воля!
Раскачивают столб цепкие холопьи руки, падает Фомка в звенящее море могучих криков.
– Урра!
И взлетает высоко в воздух.
– Стрельцам мятежным – уррра!!!
Грозно рокотали бурливыми волнами несметные толпы, катясь и заливая твердыню Кремля.
– Волим на царство Ивана-царевича! Смерть ворам Нарышкиным! – усердно старались, покрывая все возгласы языки Милославских.
Смутьянам некогда было вдаваться в доподлинную причину того, что заварилось на Москве; они, не задумываясь, подхватили клич Милославских и объединились вокруг него.
– Волим на царство Ивана-царевича! Смерть ворам Нарышкиным! – всё разухабистей и дружней рвалось из тысячи грудей.
Наталья Кирилловна забилась с царём под кровать. В терему растерянно и без толку суетились Стрешнев, Борис Голицын и Артамон Сергеевич.
– Горит! – мотнул головою Матвеев.
– И впрямь дым! – испуганно шепнул Голицын, отпрянув от оконца и заглядывая под кровать.
Царица на мгновение высунулась из-под постели, но тот час снова юркнула назад, покрыв своим телом сына.
Москва мрачнела под дымом пожарищ. То разбойные людишки, освобождённые мятежниками из темниц, бросились на поджоги и грабежи.
Стрельцы ударили в сполошный колокол.
– А татям смерть! – единогласно постановили они на круге и незамедлительно расставили во всех концах Москвы крепкие дозоры.
Но мера эта не только не уняла, а ещё больше раззадорила людишек, разбила незаметно бунтарей на несколько враждебных друг другу станов.
Стрельцы, зачинщики восстания, превратились для многих холопей и гулящих, примкнувших к грабежам, в изменников и врагов.
Кое-как справившись с разбоем, полки снова подступили к Кремлю.
К ним, в полном облачении, вышел патриарх Иоаким. Суровый и упрямый, как лик Мирликийского Николая, он поднял высоко над головою икону Иисуса Христа.
– Чада! Чего ище…
Его прервал бешеный рёв:
– Не надо! Не надо! Без тебя ныне ведаем, чего ищем!
Под град насмешек и брань стрельцов-староверов патриарх, сразу потерявший уверенность в себе, поспешил убраться в палаты.
На крыльце, рискуя жизнью, появился князь Черкасский.
– Противу кого поднялись! – простёр он, словно в смертельной обиде, к небу руки. – Не противу ли помазанника Божия поднялись?!
Какой-то монашек, подхватив с земли камень, бросился к князю.
– На, держи, споручник антихристов!..
В изодранном платье, весь в крови, Черкасский, еле вырвавшись из рук мятежников, укрылся в ризнице Крестовой палаты.
Толпа хлынула в сени, дружным напором взломала дверь терема Натальи Кирилловны.
Страшными клубками переплетённых змей показались царице десятки рук, зашаривших под кроватью. Она вскрикнула не своим голосом и потеряла сознание. Петра за ноги выволокли на середину терема. Перед обезумевшими его глазами мелькнула секира. Кто-то вцепился в кудри царя, запрокинул голову. Патриарх изо всех сил схватил руку стрельца, покушавшегося на государя.
– Обетованье даю, – взмолился он. – отныне ратовать за старую веру, служить, головы не жалеючи, стрельцам и убогим! Точию помилуйте дитё неразумное!
Стрелец выронил из руки секиру. Холодное лезвие упало на горло Петра; чуть царапнув кожу, секира грохнулась об пол.
– А коли так – и мы не душегубы, – поклонились мятежники патриарху. – Пущай живёт!
Мёртвый взгляд вытаращенных, как у повешенного, глаз царя порождал в душе стрельцов жуткий, полный суеверия ужас. Они торопливо попятились к двери.
– Пущай покель дышит.
И вдруг остановились, прислушиваясь к чьему-то старческому кашлю.
Один из стрельцов шагнул к сундуку и приподнял крышку.
– Эвона, брателки, гостя какого я вам обрёл! – расхохотался он, снова веселея. – Сам Артамон Матвеев с усам!
Из перевёрнутого сундука вывалили боярина.
– А мы-то уже и не чаяли свидеться!
Молотобойный кулак, резнув воздух, с хрустом упал на переносицу старика.
– Тащи его на улицу! Народу кажи!
Из дальнего края сеней мчался налившийся вдруг могучими силами Фрол. Высохший и скрюченный бременем годов, он был неузнаваем. Дикий гнев, лютая ненависть и неуёмная жажда положить живот свой за Артамона Сергеевича переродили его, зажгли безумством глаза и заковали в сталь каждый мускул.
Матвеева вытащили на крыльцо и, прежде чем кто-либо успел опомниться, сбросили вниз на стрелецкие копья.
Фрол выхватил из-за кушака кинжал и нырнул за боярином, повиснув на острие копья.
– Чумной! – выругался кто-то в притихшей толпе. – Жил псом, нагайку лижучи господарскую, да так псом и подох!
Князь Хованский, потчевавшийся в светлице Софьи, налил начальнику Стрелецкого приказа князю Юрию Алексеевичу Долгорукому новый корец вина.
– Пей, Алексеевич, а там ужо вместе и поплачем с тобой.
Князь залпом выпил вино крякнул и понюхал зачем-то пальцы.
– А плакать – сам ужо поплачь, без меня, князюшко, – спесиво задрал он грязно-синий клин бороды.
– Да уж где нам! – понурился Иван Андреевич и вдруг с деланным почтением поглядел на Долгорукого. – Кабы мне чуток твоей храбрости, показал бы я крамольникам кузькину мать! – И восторжённо взял за руку товарища. – Аль впрямь не страшишься?
– Я-то? – икнул Долгорукий и стукнул себя кулаком по колену. – Да ежели что… да я их, племя смердящее…
Иван Михайлович, до того молча сидевший у края стола неожиданно встал.
– В кого веры не имашь? В Юрия ли Алексеева? Иль запямятовал, что он от юности своей витязь непреоборимый? Ему ли стрельцов страшиться, ляхов да татарву на грудь свою принимавшему?! Вот ты ежели покичишься, Иван Андреевич, в те поры я ещё погадаю!
Хованский сделал вид, как будто собирается немедля осрамить Ивана Михайловича и идти к стрельцам. Но раззадоренный Долгорукий опередил его:
– Мне вместно команду держать над стрельцами! Я начальник приказа Стрелецкого! И не суйся не в свой кузовок!
Пошатываясь от хмеля, князь вышел из светлицы.
Милославский игриво ткнул Хованского пальцем в живот:
– Пущай его сунется. – И выглянул в дверь. – Ты ужо, Алексеевич, покруче с крамолой. Задай им баньку по-княжески!
– Ужо я их попарю! – не оборачиваясь, прихвастнул Долгорукий и погрозил кулаками в пространство.
Увидев ненавистного начальника, стрельцы грозно надвинулись на него.
– Не с покаяньем пожаловал ли?
– Молчать, племя хамово! – плюнул Долгорукий в лицо замахнувшегося на него кинжалом Кузьмы Черемного. – Шапку долой!
Неожиданным и резким ударом головы под живот Черемной свалил князя с крыльца. Копья пронзили лицо и грудь князя. Мятежники рассыпались по крыльцу.
– У-гу-гу-гу! О-го-го-уу! – захлестнуло кипящей смолой хоромы кремлёвские.
Обняв Василия Васильевича, Софья одним глазом выглядывала в оконце. Лицо её дышало самодовольным счастьем.
– Чуешь ли? Чуешь?
– Чую, царевна.
Василий Васильевич и сам не скрывал своей радости, твёрдо верил уже в победу Милославских. И потому, что смелые чаяния его увидеть себя когда-нибудь на самом верху государственности, мужем Софьи-правительницы, начинали претворяться в явь, ему казалось, что он искренно, всей душою любит царевну, и сознание вины перед обманутой им женой не томило уже душу непрощёным грехом. Он тепло прижимался к ней, покрывал поцелуями голову, лицо, польскую кофту и, увлёкшись мечтой, молитвенно обронил вдруг:
– Царица моя! Жена моя, Богом данная!
– Жена?! – оглянулась царевна. – А Авдотья?
Голицын вздрогнул.
Взглянув на Василия Васильевича, Софья злобно перекосила лицо. Нос её сморщился; по краям его и над переносицей образовался ряд тёмных выбоинок.
Голицын прямо взглянул царевне в глаза.
– Не поминай про Авдотью! Имени слышать её не могу! Опостылела! Лучше повели к стрельцам выйти погибель принять, нежели адовой пыткой пытать меня, про жену поминаючи!
– Так ли? – ещё недоверчиво, но почти мягко спросила Софья, и, почувствовав прикосновение губ князя к руке, вконец растаяла.
– Так, царица моя! Дай срок, поверишь, прознав, что Авдотья в монастырь на послух заточена!
Софья улыбнулась счастливой улыбкой.
– Погоди ужо! Будешь ты мужем самодержавицы русской, государыни Софьи! – И жадно обняла князя…
Во дворце, под престолом у Спаса, смутьяны нашли Афанасия Кирилловича Нарышкина. Его выдали Пётр Андреевич Толстой и Цыклер.
Не в пример другим, Нарышкина не сбросили на копья а, связав спиной к спине с князем Григорием Григорьевичем Ромодановским, били обоих головой об стену до тех пор, пока они не испустили дух. Трупы выбросили на крыльцо и там, как самых неумолимых гонителей староверов, изрубили в куски и отдали на съедение псам.
Кружится Москва в хмельном угаре. Не стало более начальных людей. Ходуном ходят, хоромы боярские топчут холопьими плясками и развесёлыми песнями. Отныне каждый убогий человечишка сам себе и холоп и господарь.
Ухарски заломив набекрень бархатную шапку, гордо шагает Фомка по вздыбившимся московским улицам. За ним прёт море холопьих голов.
– Пой, веселись, православные! Ныне исполнилось время идти ратью на Холопий и Судный приказы!
Черна улица толпами. Беда ли в том, что Сухарев полк под началом пятисотого Бурмистрова и пятидесятного Борисова, изменил стрелецкому делу! Не повернуть Бурмистрову солнца вспять! Время исполнилось!
Фомка шагает впереди всех, торжествующий, гордый, вдохновенный. Знает, будет ныне по слову Родимицы, исполнит он то, что утром ещё наказала она исполнить. Как горячо целовал Фомка уста постельницы, изрёкшие дивные слова о кабальных. Точно то, о чём он томительно думал долгие годы, но не мог ясно представить себе, неожиданно открыла ему Федора.
– За мной! На Холопий и Судный!
Пусты приказы. Врываются весело в открытые двери людские потоки. Пропылённые горы кабальных записей рассыпаются по полу. Летят через выбитые окна клочья жёлтой бумаги, грязным весенним снегом кружатся над головами, падают жалко и мёртво под ноги пьяных от нежданного счастья людей. Фомка карабкается на столб, срывает шапку, осеняет себя благоговейным крестом.
– Ныне от всех стрелецких полков, я, Фома, обетованье даю установить правду великую. Да не будет боле на земле нашей кабальных людишек! Воля! Всем воля!
Раскачивают столб цепкие холопьи руки, падает Фомка в звенящее море могучих криков.
– Урра!
И взлетает высоко в воздух.
– Стрельцам мятежным – уррра!!!
Глава 16
СОПЕРНИЦЫ
Наталья Кирилловна сидела подле сына и, чтобы развлечь его, рассказывала какую-то евангельскую притчу.
Пётр уставился в подволоку и, очевидно, ничего не слышал. Его круглое лицо с раздвоенным подбородком то загоралось гневом, то искажалось жестоким страхом.
Вдруг он вскочил с постели и крадучись, бочком попятился к красному углу…
– Боюсь! – со стоном вырвалось из его груди. – Боюсь, матушка! Гони его отсель!
Царица обняла сына и долго сквозь горькие слёзы успокаивала его.
– Ведунью бы, – предложил Тихон Никитич. – На уголёк, авось страхи б государевы отвела.
Борис Голицын ухватился за мысль Стрешнева и послал кого-то из думных дворян за ведуньей. Однако дворянин вернулся ни с чем. Кроме челяди и хозяйничавших стрельцов никого почти во всём Кремле не было. Пришлось прибегнуть к последнему средству – к молитвослову.
Дремавший у окна Иоанн, услышав знакомые слова молитв, приподнял голову и продрал слипшиеся от гноя глаза.
– Нешто за диакона послужить? – зевнул он. – Заела меня скукота. – И, не дожидаясь согласия, дребезжащим тенорком наизусть прочитал Апостола.
Наталья Кирилловна склонилась над сыном.
– Ты бы лёг, мой лопушок.
Пётр послушно поплёлся к постели и зарылся лицом в подушку.
Вдова Федора Алексеевича, царица Марфа Матвеевна, передав младшую сестру Петра Наталью на попечение царевне Екатерине, присела на край кровати. Строгое, монашеское выражение её лица смягчилось тающею в обвислых уголках губ улыбкою.
– А не убаюкать ли песенкою царя-государя?
Все находившиеся в терему, даже Софья, мгновенно притихли.
Наталья Кирилловна благодарно кивнула Марфе.
– Пожалуй, царица, сыграй отроку песенку.
Марфа Матвеевна поправила завязанную узелочком чёрную шёлковую косыночку, зачем-то широко расставила ноги и уткнулась кулаком в расплющенный подбородок.
– Люба ль тебе песенка, царь?
– Люба, – не разжимая зубов, подтвердил Пётр.
– А люба, так дале потешим тебя:
Царица пела все тоскливее, однотоннее, точно творила ей одной ведомое заклинание.
На коленях у Екатерины, раскинув ручонки, запойно храпела Наталья. Царевна Евдокия склонила голову на плечо Софьи и тоненьким, как паутина на солнышке, голоском подпевала царице.
– Почивает, – приложила палец к губам Наталья Кирилловна и набожно перекрестила сына.
Вдруг на дворе раздался отчаянный крик.
Все бросились к окнам.
Очнувшийся Пётр повис на шее у матери.
– Стрелец! – обмер он. – За мною стрелец идёт! – И, спрыгнув на пол, юркнул под кровать, увлекая за собою царицу.
Толпа, во главе с Черемным, волокла по двору найденного в подполье думного дьяка Аверкия Кириллова. Навстречу им Фомка катил бочонок с солью.
– Потчуйся! – захохотали стрельцы, сунув голову дьяка в бочонок.
Кириллов оглушительно заревел и пал на колени.
Какой-то гулящий, откалывая русскую, поклонился до земли дьяку.
– Наслышаны мы, – не переставая лихо работать ногами, подмигнул он, – что по твоему подсказу наложена пошлина неправедная на соль?
Дьяк выплюнул застрявшую в зубах соль и истово перекрестился.
– Не по своей воле сотворил, по указу боярскому!
– Врёшь! – уже зло процедил гулящий. – Не ты ли кичился зимою перед кругом стрелецким, что твоя то затея?
Толпа схватила Кириллова за ноги.
– А коль из-за пошлины чрезмерной остались убогие без соли, жри её сам! Жри, иуда!
И уже до плеч сунули его головой в соль. На радость смутьянам, Аверкий бешено задрыгал ногами.
– Пляшет! Глядите! Ей-Богу, пляшет!
Из-за церкви показалась новая толпа людей, тащившая чей-то истерзанный труп.
– Руби его! Как он в застенках наших брателков рубил!
Стая псов жадно набросилась на жирные куски человечины.
– Господи Боже живота моего! – содрогнулся Тихон Никитич и отскочил от окна.
Софья, едва сдерживая злорадную усмешку, поплыла на свою половину. За ней, тепло обнявшись, пошли вперевалочку царевны Марья и Марфа.
В сенях их встретила Родимица.
– Добрые вести, царевнушка!
Софья остановилась, пропустила наперёд сестёр и, когда те скрылись в светлице, шумно дохнула в лицо постельнице.
– Аль удалось тебе Фомку-стрельца на хоромины князя Василия натравить, с Авдотьей расправиться?
Федора приложилась к руке царевны.
– То будет. То не уйдёт от нас. Тому порукой моя голова. А есть у меня вести покраше: раскольники, царевнушка, поднялись! Как один волят царём Ивана-царевича!
Софья больно ущипнула Родимицу за щёку.
– Не егози! Я про Авдотью, жену Голицына, пытаю!
Среди дикого крика, воплей и песен, доносившихся со двора, Федора отчётливо расслышала вдруг голос Фомки. Она подскочила к выходной двери и поманила к себе царевну.
– Эвон, гляди, с батогом в руке. Тот самый Фомка и есть.
Софья невольно залюбовалась тонким и стройным, как молодой тополёк, стрельцом.
– А у тебя губа не дура! – облизнулась царевна и шире раскрыла дверь. – Эка, пригожий какой! Ни дать ни взять – князь по осанке.
Родимица начинала раскаиваться в том, что показала Софье своего возлюбленного. Что-то похожее на ревность шевельнулось в её груди.
– Повелишь, царевна, – мигом князь Василий вдовым станет.
Пётр уставился в подволоку и, очевидно, ничего не слышал. Его круглое лицо с раздвоенным подбородком то загоралось гневом, то искажалось жестоким страхом.
Вдруг он вскочил с постели и крадучись, бочком попятился к красному углу…
– Боюсь! – со стоном вырвалось из его груди. – Боюсь, матушка! Гони его отсель!
Царица обняла сына и долго сквозь горькие слёзы успокаивала его.
– Ведунью бы, – предложил Тихон Никитич. – На уголёк, авось страхи б государевы отвела.
Борис Голицын ухватился за мысль Стрешнева и послал кого-то из думных дворян за ведуньей. Однако дворянин вернулся ни с чем. Кроме челяди и хозяйничавших стрельцов никого почти во всём Кремле не было. Пришлось прибегнуть к последнему средству – к молитвослову.
Дремавший у окна Иоанн, услышав знакомые слова молитв, приподнял голову и продрал слипшиеся от гноя глаза.
– Нешто за диакона послужить? – зевнул он. – Заела меня скукота. – И, не дожидаясь согласия, дребезжащим тенорком наизусть прочитал Апостола.
Наталья Кирилловна склонилась над сыном.
– Ты бы лёг, мой лопушок.
Пётр послушно поплёлся к постели и зарылся лицом в подушку.
Вдова Федора Алексеевича, царица Марфа Матвеевна, передав младшую сестру Петра Наталью на попечение царевне Екатерине, присела на край кровати. Строгое, монашеское выражение её лица смягчилось тающею в обвислых уголках губ улыбкою.
– А не убаюкать ли песенкою царя-государя?
Все находившиеся в терему, даже Софья, мгновенно притихли.
Наталья Кирилловна благодарно кивнула Марфе.
– Пожалуй, царица, сыграй отроку песенку.
Марфа Матвеевна поправила завязанную узелочком чёрную шёлковую косыночку, зачем-то широко расставила ноги и уткнулась кулаком в расплющенный подбородок.
запела она так, точно читала по монастырскому чину часы, —
В старые годы, прежние, —
Пётр повернулся на спину, внимательней вслушался.
При почине каменной Москвы,
Зачинался тут и Грозный царь,
Грозный царь Иван сударь Васильевич.
– Люба ль тебе песенка, царь?
– Люба, – не разжимая зубов, подтвердил Пётр.
– А люба, так дале потешим тебя:
Сонно смежались царёвы веки. Монастырский тягучий напев, видимо, убаюкивал Петра, навевая дрёму.
А в та поры у царя был почестный стол.
Почестный стол, пированье великое
Про всех про князей, про бояр.
Про гостиных людей, купцов сибирских…
Царица пела все тоскливее, однотоннее, точно творила ей одной ведомое заклинание.
На коленях у Екатерины, раскинув ручонки, запойно храпела Наталья. Царевна Евдокия склонила голову на плечо Софьи и тоненьким, как паутина на солнышке, голоском подпевала царице.
– Почивает, – приложила палец к губам Наталья Кирилловна и набожно перекрестила сына.
Вдруг на дворе раздался отчаянный крик.
Все бросились к окнам.
Очнувшийся Пётр повис на шее у матери.
– Стрелец! – обмер он. – За мною стрелец идёт! – И, спрыгнув на пол, юркнул под кровать, увлекая за собою царицу.
Толпа, во главе с Черемным, волокла по двору найденного в подполье думного дьяка Аверкия Кириллова. Навстречу им Фомка катил бочонок с солью.
– Потчуйся! – захохотали стрельцы, сунув голову дьяка в бочонок.
Кириллов оглушительно заревел и пал на колени.
Какой-то гулящий, откалывая русскую, поклонился до земли дьяку.
– Наслышаны мы, – не переставая лихо работать ногами, подмигнул он, – что по твоему подсказу наложена пошлина неправедная на соль?
Дьяк выплюнул застрявшую в зубах соль и истово перекрестился.
– Не по своей воле сотворил, по указу боярскому!
– Врёшь! – уже зло процедил гулящий. – Не ты ли кичился зимою перед кругом стрелецким, что твоя то затея?
Толпа схватила Кириллова за ноги.
– А коль из-за пошлины чрезмерной остались убогие без соли, жри её сам! Жри, иуда!
И уже до плеч сунули его головой в соль. На радость смутьянам, Аверкий бешено задрыгал ногами.
– Пляшет! Глядите! Ей-Богу, пляшет!
Из-за церкви показалась новая толпа людей, тащившая чей-то истерзанный труп.
– Руби его! Как он в застенках наших брателков рубил!
Стая псов жадно набросилась на жирные куски человечины.
– Господи Боже живота моего! – содрогнулся Тихон Никитич и отскочил от окна.
Софья, едва сдерживая злорадную усмешку, поплыла на свою половину. За ней, тепло обнявшись, пошли вперевалочку царевны Марья и Марфа.
В сенях их встретила Родимица.
– Добрые вести, царевнушка!
Софья остановилась, пропустила наперёд сестёр и, когда те скрылись в светлице, шумно дохнула в лицо постельнице.
– Аль удалось тебе Фомку-стрельца на хоромины князя Василия натравить, с Авдотьей расправиться?
Федора приложилась к руке царевны.
– То будет. То не уйдёт от нас. Тому порукой моя голова. А есть у меня вести покраше: раскольники, царевнушка, поднялись! Как один волят царём Ивана-царевича!
Софья больно ущипнула Родимицу за щёку.
– Не егози! Я про Авдотью, жену Голицына, пытаю!
Среди дикого крика, воплей и песен, доносившихся со двора, Федора отчётливо расслышала вдруг голос Фомки. Она подскочила к выходной двери и поманила к себе царевну.
– Эвон, гляди, с батогом в руке. Тот самый Фомка и есть.
Софья невольно залюбовалась тонким и стройным, как молодой тополёк, стрельцом.
– А у тебя губа не дура! – облизнулась царевна и шире раскрыла дверь. – Эка, пригожий какой! Ни дать ни взять – князь по осанке.
Родимица начинала раскаиваться в том, что показала Софье своего возлюбленного. Что-то похожее на ревность шевельнулось в её груди.
– Повелишь, царевна, – мигом князь Василий вдовым станет.