Страница:
рождающий ствол, на котором вырастают цветы и плоды.
"Во всяком случае, вы не станете называть нас "северными варварами", как
делают ваши соотечественники..." Вот что они говорят мне всякий раз, когда
видят, что какой-нибудь любопытный случай или народная мелодия, какой-нибудь
рассказ о патриотическом подвиге русского, о его благородном и поэтическом
движении души позабавили или растрогали меня.
Ю5
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Я отвечаю на все подобные фразы ни к чему не обязывающими
комплиментами, а сам думаю, что скорее предпочел бы иметь дело с северными
варварами, нежели с обезьянами, подражающими жителям Юга.
От первобытной дикости избавиться можно, от мании же казаться тем, чем ты
не являешься, излечиться нельзя.
Во время плавания некий русский ученый, грамматист, переводчик многих
немецких сочинений, преподаватель какого-то училища, изо всех сил старался
сблизиться со мной. Он объездил всю Европу и возвращается в Россию,
намереваясь, как он говорит, познакомить соотечественников со всем полезным,
чем богата современная западная мысль. Вольность его речей насторожила меня;
это не блистательная независимость князя К***, но продуманный, расчетливый
либерализм, главная цель которого-- развязать язык собеседнику. Я уверен, что
ученых такого рода немало вблизи русских границ -- на любекских постоялых
дворах, на борту пароходов и даже в Гавре, где теперь, благодаря морским рейсам
по Северному и Балтийскому морям, также проходит граница с Московией.
От меня этот человек толку не добился. Он в первую голову желал выяснить,
собираюсь ли я описывать свое путешествие, и настойчиво предлагал мне свою
помощь. Я не стал его расспрашивать;
сдержанность моя немного удивила, но и обрадовала его, и он расстался со мной в
уверенности, что я "путешествую исключительно для собственного удовольствия и
не намерен в этот раз публиковать рассказ о путешествии, которое будет столь
коротким, что у меня недостанет времени запастись любопытными для публики
впечатлениями".
Я заверял его в этом и прямо и намеками, так что в конце концов он, кажется,
успокоился. Но если его тревога улеглась, то моя пробудилась. Начни я в самом
деле вести записи, я наверняка вызову подозрения у проницательнейшего в мире
правительства, располагающего превосходнейшими шпионами. Приятного в этом
мало; итак, придется прятать свои письма, молчать и не подавать виду, что я
догадываюсь о слежке; открытое лицо -- надежнейшая из масок.
За следующее письмо я примусь уже в Петербурге.
Российский флот -- предмет гордости русских. -- Замечание лорда Дарема. -- Будущие
моряки учатся своему ремеслу. -- Великие труды ради малого результата. -- Печать
деспотизма. -- Кронштадт. -- Смехотворное кораблекрушение. -- Русская таможня. --
Унылые пейзажи на подступах к Петербургу. -- Воспоминания о Риме. -- Как англичане
называют корабли королевского флота.-- Упадок духа.-- Замысел Петра I.-- Гену"/и,ы.--
Остров Кронштадт. -- Крепостные батареи. -- Их действенность. -- Разные типы русских
-- завсегдатаев салонов. -- Сложности при выгрузке на берег экипажей. -- Ничтожество
нижних чинов. -- Допрос в присутствии полицейских и таможенных чиновников. --
Медлительность таможенников. -- Дурное настроение русских дворян. -- Их суждение о
России. -- Начальник таможни.-- Его непринужденные манеры.-- Новый досмотр.--
Император здесь бессилен.-- Неожиданная перемена в поведении моих попутчиков.-- От
покидают меня, не попрощавшись. -- Мое изумление.
Петербург, ю июля 1839 года
На подступах к Кронштадту, подводной крепости, которой русские по праву
гордятся, Финский залив внезапно оживляется:
величественные суда императорского флота бороздят его по всем направлениям;
полгода этот флот проводит в гавани, вмерзнув в лед, а в течение трех летних
месяцев гардемарины учатся судовождению в Балтийском море. Так молодежь
углубляет свои познания в те редкие дни, когда солнце проливает свой свет на эти
края. До тех пор, пока мы не приблизились к Кронштадту, мы вовсе не встречали
кораблей, и лишь время от времени вдали показывались редкие торговые
парусники или еще более редкие пироскафы. Пироскаф -- ученое название
парохода, принятое среди части европейских моряков.
Тусклые, пустынные воды Балтийского моря омывают столь же пустынные
берега: климат здесь суровый и неблагоприятный для людей. Бесплодная суша и
холодное море, печальные просторы земли и неба -- все здесь леденит душу
странника.
Ступив на этот малопривлекательный берег, путешественник
Ю7
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
тотчас испытывает желание его покинуть; со вздохом вспоминает он слова,
которые сказал императрице Екатерине, жаловавшейся на недуги, порожденные
петербургским климатом, один из ее фаворитов: "Господь, сударыня, не виноват в
том, что люди имели дерзость построить столицу великой империи в отечестве
волков и медведей!"
Спутники мои с гордостью поведали мне о недавних успехах русского флота.
Я восхищаюсь этим чудом, хотя и не придаю ему такого значения, как они. Оно --
плод дела, а вернее, безделья императора Николая. Сей монарх забавы ради
воплощает в жизнь заветную мечту Петра I, но, как бы могуществен ни был
человек, рано или поздно ему придется признать, что природа сильнее любого
смертного. Покуда Россия не выйдет из пределов, положенных ей природой,
русский флот останется игрушкой императоров --
и не более!..
Мне объяснили, что во время морских учений самые юные
моряки плавают вблизи кронштадтских берегов, самые же опытные осмеливаются
доходить до Риги, а иной раз даже до Копенгагена. Да что там говорить! два
русских корабля,-- управляемые, вне всякого сомнения, иностранцами,-- уже
совершили или готовятся
совершить кругосветное путешествие!
Несмотря на подобострастную гордость, с которой русские расхваливали мне
чудеса, творимые волею их монарха, пожелавшего иметь собственный флот и
обзаведшегося таковым, мне очень скоро наскучили их похвальбы: ведь я уже знал,
что все представшие нашим взорам корабли -- учебные. Мне показалось, что я по-
пал в школу, и вид залива, превращенного в класс, внушил мне
неизъяснимую печаль.
Перемещения кораблей, не вызванные никакой необходимостью, не
преследующие ни военных, ни коммерческих целей, показались мне обычным
парадом. Меж тем одному Господу -- да еще русским -- известно, велико ли
удовольствие присутствовать на параде!.. В России любовь к смотрам не знает
границ: должно же было случиться так, что при въезде в пределы этой империи
мне пришлось присутствовать при морском смотре?! Это вовсе не смешно:
ребячество в таких размерах кажется мне ужасным; это чудовищная вещь,
возможная лишь при тирании и являющаяся, пожалуй, одним из
отвратительнейших ее проявлений!.. Во всех странах, кроме тех, где царит
абсолютный деспотизм, люди совершают великие усилия, дабы достичь великой
цели: лишь народы, слепо повинующиеся самодержцу, идут по его приказу на
огромные жертвы ради ничтожных результатов.
Итак, зрелище русского флота, вышедшего в море на потеху царю, гордость
его льстецов и маневры его юных подданных на подступах к столице -- все это
произвело на меня самое тяжелое впечатление. За школьными упражнениями я
разглядел железную волю, употребленную впустую и угнетающую людей из-за
невозмож-
ю8
Письмо седьмое
ности покорить стихии. В кораблях, которые через несколько зим придут в
негодность, так и не успев послужить для настоящего дела, я увидел не символ
великой и могучей державы, но повод для бесполезного пролития народного пота.
Самый грозный враг этого военного флота -- лед, почти на полгода сковывающий
воды: каждую осень, после трехмесячных учений, юноши возвращаются в свои
клетки, игрушку убирают в коробку, а имперские финансы терпят поражение за
поражением от мороза.
Лорд Дарем сказал самому императору с откровенностью, задевшей
чувствительнейшую струну во властолюбивом сердце русского самодержца:
"Русские военные корабли -- игрушки русского императора".
Что до меня, то это колоссальное ребячество не внушает мне ни малейшего
расположения к тому, что мне предстоит увидеть в пределах Российской империи.
Подплывать к Петербургу с восхищением может лишь тот, кто не подплывал по
Темзе к Лондону: там царит жизнь, здесь-- смерть. Англичане, делающиеся
поэтами, когда речь заходит о море, называют свои военные суда полководцами.
Русским никогда не придет на мысль назвать так свои парадные корабли. Немые
рабы капризного хозяина, деревянные угодники, эти несчастные суда -- не
полководцы, а царедворцы, точное подобие евнухов из сераля, инвалиды
имперского флота.
Эта импровизация деспота не только не вселяет в мою душу ожидаемого
восхищения, но, напротив, исполняет меня некоего страха -- страха не перед
войной, но перед тиранией. Бесполезный флот Николая I напоминает мне обо всех
бесчеловечных деяниях Петра Великого, вобравшего в себя черты всех древних и
новых русских монархов... и я спрашиваю себя: куда я еду? что такое Россия?
Россия -- страна, где великие дела творятся ради жалких результатов... Мне нечего
там делать!..
Когда корабль наш стал на якорь в виду Кронштадта, мы узнали, что одно из
прекрасных судов, только что маневрировавших неподалеку от нас, село на мель.
Кораблекрушение это представляло опасность только для капитана, которому
грозило разжалованием, а может быть, и более серьезным наказанием. Князь К***
шепотом сказал мне, что несчастный много выиграл бы, если бы погиб вместе со
своим кораблем. Экипаж, несущий меньшую ответственность за судьбу корабля,
был иного мнения, равно как и наша спутница княгиня Л* * *.
Сын этой дамы находился в тот день на борту злосчастного судна. Вне себя от
волнения княгиня снова, как накануне, во время остановки нашей машины, едва не
лишилась чувств, но кронштадтский губернатор очень вовремя успокоил
встревоженную мать, известив, что сын ее цел и невредим.
Русские беспрестанно твердят мне, что, прежде чем высказывать суждения об
их родине, следует провести в России по крайней мере два года, ибо это -- страна,
которую очень трудно понять.
Ю9
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
Однако осторожность и терпение -- добродетели, необходимые для
путешественников, ученых или для тех, кто жаждет прославить себя книгами
тщательно отделанными, что же до меня, то я боюсь сочинений, написанных с
трудом, ибо читаются они также с трудом;
мое решение твердо: я не стану отделывать свой дневник. До сих пор я писал
только для вас и для себя.
Я боялся русской таможни, но меня уверяют, что никто не станет покушаться
на мою чернильницу. Вдобавок, чтобы нарисовать Россию такой, какой она
предстала передо мной при первом знакомстве, и, согласно моим привычкам,
высказать всю правду, невзирая на последствия, пришлось бы, я чувствую, рубить
сплеча, а для этого я слишком ленив.
Нет ничего печальнее, чем природа в окрестностях Петербурга;
по мере того, как корабль входит в залив, плоские болотистые берега
Ингермаиландии вытягиваются в тонкую дрожащую линию на горизонте, между
небом и землей; эта линия и есть Россия... иначе говоря, сырая, усыпанная
жалкими чахлыми березками низина. Этот однообразный, пустынный пейзаж,
безжизненный и бесцветный, не знающий границ и тем не менее лишенный
величия, тонет в полумраке. Здешняя серая, забытая Богом земля достойна
бледного солнца, чьи лучи падают на нее не сверху, а сбоку, если не снизу. В
России ночи на удивление светлы, но дни сумрачны и печальны. Даже в самую
прекрасную погоду воздух здесь отливает синевой.
Кронштадт с его лесом мачт, подземными постройками и гранитными
набережными вносит приятное разнообразие в грезы странника, прибывшего,
подобно мне, в эти неблагодарные края в поисках живописных зрелищ. Мне не
довелось еще видеть большого города, чьи окрестности были бы так безрадостны,
как берега Невы. Римская кампанья пустынна, но сколько прелестных уголков,
сколько памятных мест, сколько света, блеска, поэзии и, с позволения сказать,
сколько страстей одухотворяют эту древнюю землю! К Петербургу же
приближаешься по водной пустыне, окаймленной пустыней торфяной: море, суша,
небо -- все сливается воедино, все напоминает зеркало, но зеркало столь тусклое и
блеклое, что в нем не отражается ровно ничего.
Несколько убогих лодок с рыбаками, грязными, словно эскимосы, несколько
кораблей, тянущих за собой длинные плоты бревен для строительства имперского
флота, несколько паровых пакетботов, по большей части построенных и
управляемых чужестранцами,-- вот и все, что оживляет здешний пейзаж; таким
образом, ничто не отвлекало меня от мрачных мыслей.
Таковы окрестности Петербурга; неужели Петр Великий не расчел, что
строительство города в этом краю противно законам природы и действительным
нуждам великого народа? Море любой ценой: вот о чем он пекся!!! Странная
идея-- основать столицу славянской империи на финской земле, перед лицом
шведов! Сколь-
ио
Письмо седьмое
ко бы Петр Великий ни говорил, что хотел просто-напросто увеличить число
российских портов, он, если был так гениален, как о нем говорят, обязан был
предвидеть последствия своей затеи; и я уверен, что он их предвидел. Политика и,
как ни печально, мстительность царя, чье самолюбие было оскорблено
независимостью древней Москвы,-- вот что решило судьбу России.
Россия подобна могучему человеку, которому нечем дышать;
ей недостает выходов к морю. Петр I посулил таковые и открыл ей путь в Финский
залив, не подумав о том, что море, скованное льдом восемь месяцев в году,-- не
чета другим морям. Однако для русских слова важнее реальности. Как ни
поразительны были старания Петра I, его подданных и преемников, они
увенчались не чем иным, как созданием мало пригодного для жизни города, у
которого Нева стремится отвоевать землю всякий раз, когда ветер начинает дуть со
стороны залива, и который люди мечтают покинуть сразу после того, как
завоевания на юге дадут им такую возможность. Бивуак же мог бы обойтись без
гранитных набережных.
Финны, обитающие по соседству с русской столицей, -- потомки скифов; они
по сей день остаются язычниками в душе и полными дикарями; лишь в 1836 году
специальный указ предписал священникам прибавлять к имени святого, даваемому
ребенку при крещении, фамилию родителей. К чему упоминать семью, если ее не
существует?
Нация эта безлика; физиономии у чухонцев плоские, черты бесформенные.
Эти уродливые и грязные люди отличаются, как мне объяснили, немалой
физической силой; выглядят они, однако, хилыми, низкорослыми и нищими. Хотя
они-- коренные жители здешних мест, в Петербурге они попадаются на глаза
редко; они селятся на заболоченных равнинах или невысоких гранитных скалах и
приезжают в город только в базарные дни.
Кронштадт-- плоский остров посреди Финского залива; эта морская крепость
поднимается над морем ровно настолько, насколько нужно, чтобы преградить путь
вражеским кораблям, если они двинутся на Петербург. Ее темницы и башни
расположены по большей части ниже уровня моря. Кронштадтская артиллерия
размещена, по словам русских, с большим искусством; достаточно одного залпа, и
все море окажется вспаханным снарядами; по приказу императора град ядер
обрушится на всякого противника, который попытается приблизиться к
Кронштадту, так что крепость эта слывет неприступной. Я, впрочем, не знаю, оба
ли водных прохода вдоль острова окажутся при обороне под обстрелом; русские, у
которых я пытался это выяснить, не пожелали удовлетворить мое любопытство.
Чтобы дать ответ на этот вопрос, следовало бы рассчитать дальность и
направление полета ядер и измерить расстояние от острова до суши. Хоть я и
недавно имею дело с русскими,
и i
Ас-гольф де Кюстин
Россия в 1839 году
но опыт подсказывает мне, что не следует доверять их неумеренной похвальбе,
вдохновленной чересчур ревностным служением верховному правителю.
Национальная гордость, на мой взгляд, приличествует лишь народам свободным.
Когда я вижу людей, надменных из подобострастия, причина внушает мне
ненависть к следствию;
в основе всего этого тщеславия -- страх, говорю я себе; в основе всего этого
величия -- ловко скрытая низость. Открытие это исполняет меня неприязни.
Во Франции, как и в России, я встречал две разновидности русских светских
людей: одни из осторожности и из самолюбия без меры расхваливают свою страну,
другие, желая прослыть особами изысканными и просвещенными, выказывают,
когда речь заходит о России, глубочайшее презрение либо безмерную
сдержанность. До сего дня ни тем, ни другим не удавалось меня провести; но я
мечтаю отыскать третью разновидность -- обыкновенных русских;
я не оставил надежды найти ее.
Мы прибыли в Кронштадт на заре одного из тех дней без начала и конца,
которые мне надоело описывать, но которыми я не устаю любоваться, иными
словами, в половине первого пополуночи. Пора белых ночей коротка, она уже
подходит к концу.
Мы бросили якорь перед безмолвной крепостью; прошло немало времени,
прежде чем пробудилась и явилась на борт целая армия чиновников:
полицмейстеры, таможенные смотрители со своими помощниками и, наконец, сам
начальник таможни; этот важный барин счел себя обязанным посетить нас, дабы
оказать честь прибывшим на борту "Николая I" славным русским
путешественникам. Он имел продолжительную беседу с князьями и княгинями,
возвращающимися в Петербург. Разговор велся по-русски, возможно, оттого, что
касался западноевропейской политики, когда же дело дошло до сложностей с
высадкой на берег, до необходимости расстаться с каретами и пересесть на другое
судно, собеседники пустили в ход французский.
Пакетбот, делающий рейсы до Травемюнде, имеет слишком большую осадку
и не может войти в Неву; он с крупным грузом на борту остается в Кронштадте,
пассажиры же добираются до Петербурга на скверном грязном пароходишке. Нам
позволено взять с собой на борт этого нового судна самый легкий багаж, но лишь
после досмотра, который произведут кронштадтские чиновники. Покончив с этой
формальностью, мы отправимся в путь с надеждой послезавтра обрести свои
экипажи, если это будет угодно Господу... и таможенникам, под чьей командой
грузчики переправляют их с одного корабля на другой -- процедура всегда
довольно рискованная, в Кронштадте же рискованная вдвойне по причине не-
брежности грузчиков.
Русские князья проходили таможенный досмотр наравне со мной, простым
чужестранцем; поначалу подобное равенство при-
I 12
Письмо седьмое
шлось мне по душе, однако в Петербурге чиновники разобрались с ними в три
минуты, меня же не отпускали в течение трех часов. Привилегии, на время
укрывшиеся под прозрачным покровом деспотической власти, вновь предстали
предо мной, и явление это
неприятно меня поразило.
Обилие ненужных предосторожностей дает работу массе мелких чиновников;
каждый из них выполняет свои обязанности с видом педантическим, строгим и
важным, призванным внушать уважение к бессмысленнейшему из занятий; он не
удостаивает вас ни единым словом, но на лице его вы ч,итаете: "Дайте мне дорогу,
я -- составная часть огромной государственной машины".
Эта составная часть, действующая не по своей воле, подобна винтику часового
механизма -- и вот что в России именуют человеком! Вид этих людей, по доброй
воле превратившихся в автоматы, испугал меня; в личности, низведенной до
состояния машины, есть что-то сверхъестественное. Если в странах, где техника
ушла далеко вперед, люди умеют вдохнуть душу в дерево и металл, то в странах
деспотических они сами превращаются в деревяшки; я не в силах понять, на что им
рассудок, при мысли же о том давлении, которому пришлось подвергнуть
существа, наделенные разумом, дабы превратить их в неодушевленные предметы,
мне становится не по себе;
в Англии я боялся машин, в России жалею людей. Там творениям человека
недоставало лишь дара речи, здесь дар речи оказывается совершенно излишним для
творений государства.
Впрочем, эти машины, обремененные душой, чудовищно вежливы; видно, что
их с пеленок приучали к соблюдению приличий, как приучают других к владению
оружием, но кому нужна обходительность по приказу? Сколько бы ни старались
деспоты, всякий поступок человека осмыслен, только если освящен его свободной
волей; верность хозяину чего-нибудь стоит, лишь если слуга выбрал его по своей
охоте; а поскольку в России низшие чины не вправе выбирать что бы то ни было,
все, что они делают и говорят,
ничего не значит и ничего не стоит.
При виде всевозможных шпионов, рассматривавших и расспрашивавших нас,
я начал зевать и едва не начал стенать -- стенать не о себе, но о русском народе;
обилие предосторожностей, которые здесь почитают необходимыми, но без
которых прекрасно обходятся во всех других странах, показывало мне, что я стою
перед входом в империю страха, а страх заразителен, как и грусть:
итак, я боялся и грустил... из вежливости... чтобы не слишком
отличаться от других.
Мне предложили спуститься в кают-компанию, где заседал ареопаг
чиновников, в чьи обязанности входит допрос пассажиров. Все члены этого
трибунала, внушающего скорее ужас, нежели уважение, сидели за большим
столом; некоторые с мрачным вниманием листали судовой журнал и были так
поглощены этим занятием, что
"3
Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
не оставалось сомнений: на них возложена некая секретная миссия; ! ведь
официально объявленный род их занятий никак не располагал к подобной
серьезности. ^
Одни с пером в руке выслушивали ответы путешественников, или, точнее
сказать, обвиняемых, ибо на русской границе со всяким чужестранцем обходятся как
с обвиняемым; другие громко повторяли наши слова, которым мы придавали очень
мало значения, писцам;
переводимые с языка на язык, ответы наши звучали сначала по-французски, затем
по-немецки и, наконец, по-русски, после чего последний и самый ничтожный из
писцов заносил в книгу свой приговор-- окончательный и, быть может, совсем
незаконный. Чиновники переписывали наши имена из паспортов; они самым
дотошным образом исследовали каждую дату и каждую визу, сохраняя при этом
неизменную вежливость, призванную, как мне показалось, утешить подсудимых, с
трудом сносящих эту нравственную пытку.
В результате долгого допроса, которому меня подвергли вместе с другими
пассажирами, у меня отобрали паспорт, а взамен выдали карточку, предъявив
которую я якобы смогу вновь обрести свой паспорт в Санкт-Петербурге.
Кажется, полиция осталась всем довольна; чемоданы и люди находились уже на
борту нового парохода; вот уже четыре часа мы изнывали в виду Кронштадта, но
ничто по-прежнему не предвещало
отъезда.
Черные и унылые лодчонки поминутно выходили из города и направлялись в
нашу сторону; хотя мы стояли на якоре неподалеку от крепостных стен, кругом
царила полная тишина... Ни один голос не звучал в недрах этой могилы; тени,
скользившие вокруг нас по воде, были немы, как те камни, которые они только что
покинули; казалось, перед нами похоронная процессия, медлящая в ожидании
покойника, который заставляет себя ждать. Мрачными, неопрятными лодками
правили люди в грубых шерстяных балахонах серого цвета, смотревшие прямо перед
собой ничего не выражающими глазами; их безжизненные лица отливали желтизной.
Мне сказали, что это матросы местного гарнизона; по виду они походили на солдат.
Уже давно рассвело, но светлее не стало; воздух сделался душен, солнце еще не
поднялось высоко, но лучи его отражались от воды и слепили мне глаза. Некоторые
лодки молча кружили около нас, не подходя близко; другие, приводимые в движение
шестерками либо дюжинами оборванных гребцов в грязных тулупах, приставали к
нашему борту, дабы высадить очередного полицейского чиновника, офицера
местного гарнизона либо запоздавшего таможенника; суета эта, никак не ускорявшая
наш отъезд, навела меня на печальные размышления об исключительной
неряшливости жителей севера. Южане проводят всю жизнь под открытым небом или
в воде; они вечно ходят полуодетые; северяне же, вынужденные почти никогДа не
расставаться с одеждой, сочатся жиром и кажутся
И4
Письмо седьмое
мне гораздо менее чистоплотными, нежели жители юга, рожденные
для того, чтобы греться в солнечных лучах.
Томясь от скуки из-за русской дотошности, я имел случай
заметить, что знатные подданные Российской империи весьма критически
оценивают устройство их общества, если устройство его
причиняет им неудобства.
"Россия -- страна бесполезных формальностей", -- шептали
они друг другу, однако шептали по-французски, опасаясь, как бы их не поняли
низшие чины. Я запомнил эту мысль, в справедливости которой успел уже тогда
убедиться на собственном опыте. Судя по тому, что я мог услышать и увидеть
позже, сочинение под названием "Русские о самих себе" оказалось бы книгой весьма
суровой; для русских любовь к родине -- не более чем средство польстить их
государю; стоит им убедиться, что государь их не слышит, и они принимаются
обсуждать все кругом с откровенностью тем более опасной, что ответственность за
нее они разделяют со своими
слушателями.
Наконец нас оповестили о причине столь долгого промедления.
Главный из главных, верховный из верховных, начальник над всеми начальниками
таможни предстал перед нами: его-то прибытия мы и ожидали все это время, сами
того не зная. Верховный этот владыка ходит не в мундире, но во фраке, как простой
смертный. Кажется, ему предписано играть роль человека светского: для начала он
стал любезничать с русскими дамами; он напомнил княгине Д*** об их встрече в
доме, где княгиня никогда в жизни не бывала; он стал толковать ей о придворных
балах, на которых она его ни разу не видела; одним словом, он ломал комедию
перед всеми нами, а более всего передо мной, чужестранцем, даже не
"Во всяком случае, вы не станете называть нас "северными варварами", как
делают ваши соотечественники..." Вот что они говорят мне всякий раз, когда
видят, что какой-нибудь любопытный случай или народная мелодия, какой-нибудь
рассказ о патриотическом подвиге русского, о его благородном и поэтическом
движении души позабавили или растрогали меня.
Ю5
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Я отвечаю на все подобные фразы ни к чему не обязывающими
комплиментами, а сам думаю, что скорее предпочел бы иметь дело с северными
варварами, нежели с обезьянами, подражающими жителям Юга.
От первобытной дикости избавиться можно, от мании же казаться тем, чем ты
не являешься, излечиться нельзя.
Во время плавания некий русский ученый, грамматист, переводчик многих
немецких сочинений, преподаватель какого-то училища, изо всех сил старался
сблизиться со мной. Он объездил всю Европу и возвращается в Россию,
намереваясь, как он говорит, познакомить соотечественников со всем полезным,
чем богата современная западная мысль. Вольность его речей насторожила меня;
это не блистательная независимость князя К***, но продуманный, расчетливый
либерализм, главная цель которого-- развязать язык собеседнику. Я уверен, что
ученых такого рода немало вблизи русских границ -- на любекских постоялых
дворах, на борту пароходов и даже в Гавре, где теперь, благодаря морским рейсам
по Северному и Балтийскому морям, также проходит граница с Московией.
От меня этот человек толку не добился. Он в первую голову желал выяснить,
собираюсь ли я описывать свое путешествие, и настойчиво предлагал мне свою
помощь. Я не стал его расспрашивать;
сдержанность моя немного удивила, но и обрадовала его, и он расстался со мной в
уверенности, что я "путешествую исключительно для собственного удовольствия и
не намерен в этот раз публиковать рассказ о путешествии, которое будет столь
коротким, что у меня недостанет времени запастись любопытными для публики
впечатлениями".
Я заверял его в этом и прямо и намеками, так что в конце концов он, кажется,
успокоился. Но если его тревога улеглась, то моя пробудилась. Начни я в самом
деле вести записи, я наверняка вызову подозрения у проницательнейшего в мире
правительства, располагающего превосходнейшими шпионами. Приятного в этом
мало; итак, придется прятать свои письма, молчать и не подавать виду, что я
догадываюсь о слежке; открытое лицо -- надежнейшая из масок.
За следующее письмо я примусь уже в Петербурге.
Российский флот -- предмет гордости русских. -- Замечание лорда Дарема. -- Будущие
моряки учатся своему ремеслу. -- Великие труды ради малого результата. -- Печать
деспотизма. -- Кронштадт. -- Смехотворное кораблекрушение. -- Русская таможня. --
Унылые пейзажи на подступах к Петербургу. -- Воспоминания о Риме. -- Как англичане
называют корабли королевского флота.-- Упадок духа.-- Замысел Петра I.-- Гену"/и,ы.--
Остров Кронштадт. -- Крепостные батареи. -- Их действенность. -- Разные типы русских
-- завсегдатаев салонов. -- Сложности при выгрузке на берег экипажей. -- Ничтожество
нижних чинов. -- Допрос в присутствии полицейских и таможенных чиновников. --
Медлительность таможенников. -- Дурное настроение русских дворян. -- Их суждение о
России. -- Начальник таможни.-- Его непринужденные манеры.-- Новый досмотр.--
Император здесь бессилен.-- Неожиданная перемена в поведении моих попутчиков.-- От
покидают меня, не попрощавшись. -- Мое изумление.
Петербург, ю июля 1839 года
На подступах к Кронштадту, подводной крепости, которой русские по праву
гордятся, Финский залив внезапно оживляется:
величественные суда императорского флота бороздят его по всем направлениям;
полгода этот флот проводит в гавани, вмерзнув в лед, а в течение трех летних
месяцев гардемарины учатся судовождению в Балтийском море. Так молодежь
углубляет свои познания в те редкие дни, когда солнце проливает свой свет на эти
края. До тех пор, пока мы не приблизились к Кронштадту, мы вовсе не встречали
кораблей, и лишь время от времени вдали показывались редкие торговые
парусники или еще более редкие пироскафы. Пироскаф -- ученое название
парохода, принятое среди части европейских моряков.
Тусклые, пустынные воды Балтийского моря омывают столь же пустынные
берега: климат здесь суровый и неблагоприятный для людей. Бесплодная суша и
холодное море, печальные просторы земли и неба -- все здесь леденит душу
странника.
Ступив на этот малопривлекательный берег, путешественник
Ю7
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
тотчас испытывает желание его покинуть; со вздохом вспоминает он слова,
которые сказал императрице Екатерине, жаловавшейся на недуги, порожденные
петербургским климатом, один из ее фаворитов: "Господь, сударыня, не виноват в
том, что люди имели дерзость построить столицу великой империи в отечестве
волков и медведей!"
Спутники мои с гордостью поведали мне о недавних успехах русского флота.
Я восхищаюсь этим чудом, хотя и не придаю ему такого значения, как они. Оно --
плод дела, а вернее, безделья императора Николая. Сей монарх забавы ради
воплощает в жизнь заветную мечту Петра I, но, как бы могуществен ни был
человек, рано или поздно ему придется признать, что природа сильнее любого
смертного. Покуда Россия не выйдет из пределов, положенных ей природой,
русский флот останется игрушкой императоров --
и не более!..
Мне объяснили, что во время морских учений самые юные
моряки плавают вблизи кронштадтских берегов, самые же опытные осмеливаются
доходить до Риги, а иной раз даже до Копенгагена. Да что там говорить! два
русских корабля,-- управляемые, вне всякого сомнения, иностранцами,-- уже
совершили или готовятся
совершить кругосветное путешествие!
Несмотря на подобострастную гордость, с которой русские расхваливали мне
чудеса, творимые волею их монарха, пожелавшего иметь собственный флот и
обзаведшегося таковым, мне очень скоро наскучили их похвальбы: ведь я уже знал,
что все представшие нашим взорам корабли -- учебные. Мне показалось, что я по-
пал в школу, и вид залива, превращенного в класс, внушил мне
неизъяснимую печаль.
Перемещения кораблей, не вызванные никакой необходимостью, не
преследующие ни военных, ни коммерческих целей, показались мне обычным
парадом. Меж тем одному Господу -- да еще русским -- известно, велико ли
удовольствие присутствовать на параде!.. В России любовь к смотрам не знает
границ: должно же было случиться так, что при въезде в пределы этой империи
мне пришлось присутствовать при морском смотре?! Это вовсе не смешно:
ребячество в таких размерах кажется мне ужасным; это чудовищная вещь,
возможная лишь при тирании и являющаяся, пожалуй, одним из
отвратительнейших ее проявлений!.. Во всех странах, кроме тех, где царит
абсолютный деспотизм, люди совершают великие усилия, дабы достичь великой
цели: лишь народы, слепо повинующиеся самодержцу, идут по его приказу на
огромные жертвы ради ничтожных результатов.
Итак, зрелище русского флота, вышедшего в море на потеху царю, гордость
его льстецов и маневры его юных подданных на подступах к столице -- все это
произвело на меня самое тяжелое впечатление. За школьными упражнениями я
разглядел железную волю, употребленную впустую и угнетающую людей из-за
невозмож-
ю8
Письмо седьмое
ности покорить стихии. В кораблях, которые через несколько зим придут в
негодность, так и не успев послужить для настоящего дела, я увидел не символ
великой и могучей державы, но повод для бесполезного пролития народного пота.
Самый грозный враг этого военного флота -- лед, почти на полгода сковывающий
воды: каждую осень, после трехмесячных учений, юноши возвращаются в свои
клетки, игрушку убирают в коробку, а имперские финансы терпят поражение за
поражением от мороза.
Лорд Дарем сказал самому императору с откровенностью, задевшей
чувствительнейшую струну во властолюбивом сердце русского самодержца:
"Русские военные корабли -- игрушки русского императора".
Что до меня, то это колоссальное ребячество не внушает мне ни малейшего
расположения к тому, что мне предстоит увидеть в пределах Российской империи.
Подплывать к Петербургу с восхищением может лишь тот, кто не подплывал по
Темзе к Лондону: там царит жизнь, здесь-- смерть. Англичане, делающиеся
поэтами, когда речь заходит о море, называют свои военные суда полководцами.
Русским никогда не придет на мысль назвать так свои парадные корабли. Немые
рабы капризного хозяина, деревянные угодники, эти несчастные суда -- не
полководцы, а царедворцы, точное подобие евнухов из сераля, инвалиды
имперского флота.
Эта импровизация деспота не только не вселяет в мою душу ожидаемого
восхищения, но, напротив, исполняет меня некоего страха -- страха не перед
войной, но перед тиранией. Бесполезный флот Николая I напоминает мне обо всех
бесчеловечных деяниях Петра Великого, вобравшего в себя черты всех древних и
новых русских монархов... и я спрашиваю себя: куда я еду? что такое Россия?
Россия -- страна, где великие дела творятся ради жалких результатов... Мне нечего
там делать!..
Когда корабль наш стал на якорь в виду Кронштадта, мы узнали, что одно из
прекрасных судов, только что маневрировавших неподалеку от нас, село на мель.
Кораблекрушение это представляло опасность только для капитана, которому
грозило разжалованием, а может быть, и более серьезным наказанием. Князь К***
шепотом сказал мне, что несчастный много выиграл бы, если бы погиб вместе со
своим кораблем. Экипаж, несущий меньшую ответственность за судьбу корабля,
был иного мнения, равно как и наша спутница княгиня Л* * *.
Сын этой дамы находился в тот день на борту злосчастного судна. Вне себя от
волнения княгиня снова, как накануне, во время остановки нашей машины, едва не
лишилась чувств, но кронштадтский губернатор очень вовремя успокоил
встревоженную мать, известив, что сын ее цел и невредим.
Русские беспрестанно твердят мне, что, прежде чем высказывать суждения об
их родине, следует провести в России по крайней мере два года, ибо это -- страна,
которую очень трудно понять.
Ю9
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
Однако осторожность и терпение -- добродетели, необходимые для
путешественников, ученых или для тех, кто жаждет прославить себя книгами
тщательно отделанными, что же до меня, то я боюсь сочинений, написанных с
трудом, ибо читаются они также с трудом;
мое решение твердо: я не стану отделывать свой дневник. До сих пор я писал
только для вас и для себя.
Я боялся русской таможни, но меня уверяют, что никто не станет покушаться
на мою чернильницу. Вдобавок, чтобы нарисовать Россию такой, какой она
предстала передо мной при первом знакомстве, и, согласно моим привычкам,
высказать всю правду, невзирая на последствия, пришлось бы, я чувствую, рубить
сплеча, а для этого я слишком ленив.
Нет ничего печальнее, чем природа в окрестностях Петербурга;
по мере того, как корабль входит в залив, плоские болотистые берега
Ингермаиландии вытягиваются в тонкую дрожащую линию на горизонте, между
небом и землей; эта линия и есть Россия... иначе говоря, сырая, усыпанная
жалкими чахлыми березками низина. Этот однообразный, пустынный пейзаж,
безжизненный и бесцветный, не знающий границ и тем не менее лишенный
величия, тонет в полумраке. Здешняя серая, забытая Богом земля достойна
бледного солнца, чьи лучи падают на нее не сверху, а сбоку, если не снизу. В
России ночи на удивление светлы, но дни сумрачны и печальны. Даже в самую
прекрасную погоду воздух здесь отливает синевой.
Кронштадт с его лесом мачт, подземными постройками и гранитными
набережными вносит приятное разнообразие в грезы странника, прибывшего,
подобно мне, в эти неблагодарные края в поисках живописных зрелищ. Мне не
довелось еще видеть большого города, чьи окрестности были бы так безрадостны,
как берега Невы. Римская кампанья пустынна, но сколько прелестных уголков,
сколько памятных мест, сколько света, блеска, поэзии и, с позволения сказать,
сколько страстей одухотворяют эту древнюю землю! К Петербургу же
приближаешься по водной пустыне, окаймленной пустыней торфяной: море, суша,
небо -- все сливается воедино, все напоминает зеркало, но зеркало столь тусклое и
блеклое, что в нем не отражается ровно ничего.
Несколько убогих лодок с рыбаками, грязными, словно эскимосы, несколько
кораблей, тянущих за собой длинные плоты бревен для строительства имперского
флота, несколько паровых пакетботов, по большей части построенных и
управляемых чужестранцами,-- вот и все, что оживляет здешний пейзаж; таким
образом, ничто не отвлекало меня от мрачных мыслей.
Таковы окрестности Петербурга; неужели Петр Великий не расчел, что
строительство города в этом краю противно законам природы и действительным
нуждам великого народа? Море любой ценой: вот о чем он пекся!!! Странная
идея-- основать столицу славянской империи на финской земле, перед лицом
шведов! Сколь-
ио
Письмо седьмое
ко бы Петр Великий ни говорил, что хотел просто-напросто увеличить число
российских портов, он, если был так гениален, как о нем говорят, обязан был
предвидеть последствия своей затеи; и я уверен, что он их предвидел. Политика и,
как ни печально, мстительность царя, чье самолюбие было оскорблено
независимостью древней Москвы,-- вот что решило судьбу России.
Россия подобна могучему человеку, которому нечем дышать;
ей недостает выходов к морю. Петр I посулил таковые и открыл ей путь в Финский
залив, не подумав о том, что море, скованное льдом восемь месяцев в году,-- не
чета другим морям. Однако для русских слова важнее реальности. Как ни
поразительны были старания Петра I, его подданных и преемников, они
увенчались не чем иным, как созданием мало пригодного для жизни города, у
которого Нева стремится отвоевать землю всякий раз, когда ветер начинает дуть со
стороны залива, и который люди мечтают покинуть сразу после того, как
завоевания на юге дадут им такую возможность. Бивуак же мог бы обойтись без
гранитных набережных.
Финны, обитающие по соседству с русской столицей, -- потомки скифов; они
по сей день остаются язычниками в душе и полными дикарями; лишь в 1836 году
специальный указ предписал священникам прибавлять к имени святого, даваемому
ребенку при крещении, фамилию родителей. К чему упоминать семью, если ее не
существует?
Нация эта безлика; физиономии у чухонцев плоские, черты бесформенные.
Эти уродливые и грязные люди отличаются, как мне объяснили, немалой
физической силой; выглядят они, однако, хилыми, низкорослыми и нищими. Хотя
они-- коренные жители здешних мест, в Петербурге они попадаются на глаза
редко; они селятся на заболоченных равнинах или невысоких гранитных скалах и
приезжают в город только в базарные дни.
Кронштадт-- плоский остров посреди Финского залива; эта морская крепость
поднимается над морем ровно настолько, насколько нужно, чтобы преградить путь
вражеским кораблям, если они двинутся на Петербург. Ее темницы и башни
расположены по большей части ниже уровня моря. Кронштадтская артиллерия
размещена, по словам русских, с большим искусством; достаточно одного залпа, и
все море окажется вспаханным снарядами; по приказу императора град ядер
обрушится на всякого противника, который попытается приблизиться к
Кронштадту, так что крепость эта слывет неприступной. Я, впрочем, не знаю, оба
ли водных прохода вдоль острова окажутся при обороне под обстрелом; русские, у
которых я пытался это выяснить, не пожелали удовлетворить мое любопытство.
Чтобы дать ответ на этот вопрос, следовало бы рассчитать дальность и
направление полета ядер и измерить расстояние от острова до суши. Хоть я и
недавно имею дело с русскими,
и i
Ас-гольф де Кюстин
Россия в 1839 году
но опыт подсказывает мне, что не следует доверять их неумеренной похвальбе,
вдохновленной чересчур ревностным служением верховному правителю.
Национальная гордость, на мой взгляд, приличествует лишь народам свободным.
Когда я вижу людей, надменных из подобострастия, причина внушает мне
ненависть к следствию;
в основе всего этого тщеславия -- страх, говорю я себе; в основе всего этого
величия -- ловко скрытая низость. Открытие это исполняет меня неприязни.
Во Франции, как и в России, я встречал две разновидности русских светских
людей: одни из осторожности и из самолюбия без меры расхваливают свою страну,
другие, желая прослыть особами изысканными и просвещенными, выказывают,
когда речь заходит о России, глубочайшее презрение либо безмерную
сдержанность. До сего дня ни тем, ни другим не удавалось меня провести; но я
мечтаю отыскать третью разновидность -- обыкновенных русских;
я не оставил надежды найти ее.
Мы прибыли в Кронштадт на заре одного из тех дней без начала и конца,
которые мне надоело описывать, но которыми я не устаю любоваться, иными
словами, в половине первого пополуночи. Пора белых ночей коротка, она уже
подходит к концу.
Мы бросили якорь перед безмолвной крепостью; прошло немало времени,
прежде чем пробудилась и явилась на борт целая армия чиновников:
полицмейстеры, таможенные смотрители со своими помощниками и, наконец, сам
начальник таможни; этот важный барин счел себя обязанным посетить нас, дабы
оказать честь прибывшим на борту "Николая I" славным русским
путешественникам. Он имел продолжительную беседу с князьями и княгинями,
возвращающимися в Петербург. Разговор велся по-русски, возможно, оттого, что
касался западноевропейской политики, когда же дело дошло до сложностей с
высадкой на берег, до необходимости расстаться с каретами и пересесть на другое
судно, собеседники пустили в ход французский.
Пакетбот, делающий рейсы до Травемюнде, имеет слишком большую осадку
и не может войти в Неву; он с крупным грузом на борту остается в Кронштадте,
пассажиры же добираются до Петербурга на скверном грязном пароходишке. Нам
позволено взять с собой на борт этого нового судна самый легкий багаж, но лишь
после досмотра, который произведут кронштадтские чиновники. Покончив с этой
формальностью, мы отправимся в путь с надеждой послезавтра обрести свои
экипажи, если это будет угодно Господу... и таможенникам, под чьей командой
грузчики переправляют их с одного корабля на другой -- процедура всегда
довольно рискованная, в Кронштадте же рискованная вдвойне по причине не-
брежности грузчиков.
Русские князья проходили таможенный досмотр наравне со мной, простым
чужестранцем; поначалу подобное равенство при-
I 12
Письмо седьмое
шлось мне по душе, однако в Петербурге чиновники разобрались с ними в три
минуты, меня же не отпускали в течение трех часов. Привилегии, на время
укрывшиеся под прозрачным покровом деспотической власти, вновь предстали
предо мной, и явление это
неприятно меня поразило.
Обилие ненужных предосторожностей дает работу массе мелких чиновников;
каждый из них выполняет свои обязанности с видом педантическим, строгим и
важным, призванным внушать уважение к бессмысленнейшему из занятий; он не
удостаивает вас ни единым словом, но на лице его вы ч,итаете: "Дайте мне дорогу,
я -- составная часть огромной государственной машины".
Эта составная часть, действующая не по своей воле, подобна винтику часового
механизма -- и вот что в России именуют человеком! Вид этих людей, по доброй
воле превратившихся в автоматы, испугал меня; в личности, низведенной до
состояния машины, есть что-то сверхъестественное. Если в странах, где техника
ушла далеко вперед, люди умеют вдохнуть душу в дерево и металл, то в странах
деспотических они сами превращаются в деревяшки; я не в силах понять, на что им
рассудок, при мысли же о том давлении, которому пришлось подвергнуть
существа, наделенные разумом, дабы превратить их в неодушевленные предметы,
мне становится не по себе;
в Англии я боялся машин, в России жалею людей. Там творениям человека
недоставало лишь дара речи, здесь дар речи оказывается совершенно излишним для
творений государства.
Впрочем, эти машины, обремененные душой, чудовищно вежливы; видно, что
их с пеленок приучали к соблюдению приличий, как приучают других к владению
оружием, но кому нужна обходительность по приказу? Сколько бы ни старались
деспоты, всякий поступок человека осмыслен, только если освящен его свободной
волей; верность хозяину чего-нибудь стоит, лишь если слуга выбрал его по своей
охоте; а поскольку в России низшие чины не вправе выбирать что бы то ни было,
все, что они делают и говорят,
ничего не значит и ничего не стоит.
При виде всевозможных шпионов, рассматривавших и расспрашивавших нас,
я начал зевать и едва не начал стенать -- стенать не о себе, но о русском народе;
обилие предосторожностей, которые здесь почитают необходимыми, но без
которых прекрасно обходятся во всех других странах, показывало мне, что я стою
перед входом в империю страха, а страх заразителен, как и грусть:
итак, я боялся и грустил... из вежливости... чтобы не слишком
отличаться от других.
Мне предложили спуститься в кают-компанию, где заседал ареопаг
чиновников, в чьи обязанности входит допрос пассажиров. Все члены этого
трибунала, внушающего скорее ужас, нежели уважение, сидели за большим
столом; некоторые с мрачным вниманием листали судовой журнал и были так
поглощены этим занятием, что
"3
Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
не оставалось сомнений: на них возложена некая секретная миссия; ! ведь
официально объявленный род их занятий никак не располагал к подобной
серьезности. ^
Одни с пером в руке выслушивали ответы путешественников, или, точнее
сказать, обвиняемых, ибо на русской границе со всяким чужестранцем обходятся как
с обвиняемым; другие громко повторяли наши слова, которым мы придавали очень
мало значения, писцам;
переводимые с языка на язык, ответы наши звучали сначала по-французски, затем
по-немецки и, наконец, по-русски, после чего последний и самый ничтожный из
писцов заносил в книгу свой приговор-- окончательный и, быть может, совсем
незаконный. Чиновники переписывали наши имена из паспортов; они самым
дотошным образом исследовали каждую дату и каждую визу, сохраняя при этом
неизменную вежливость, призванную, как мне показалось, утешить подсудимых, с
трудом сносящих эту нравственную пытку.
В результате долгого допроса, которому меня подвергли вместе с другими
пассажирами, у меня отобрали паспорт, а взамен выдали карточку, предъявив
которую я якобы смогу вновь обрести свой паспорт в Санкт-Петербурге.
Кажется, полиция осталась всем довольна; чемоданы и люди находились уже на
борту нового парохода; вот уже четыре часа мы изнывали в виду Кронштадта, но
ничто по-прежнему не предвещало
отъезда.
Черные и унылые лодчонки поминутно выходили из города и направлялись в
нашу сторону; хотя мы стояли на якоре неподалеку от крепостных стен, кругом
царила полная тишина... Ни один голос не звучал в недрах этой могилы; тени,
скользившие вокруг нас по воде, были немы, как те камни, которые они только что
покинули; казалось, перед нами похоронная процессия, медлящая в ожидании
покойника, который заставляет себя ждать. Мрачными, неопрятными лодками
правили люди в грубых шерстяных балахонах серого цвета, смотревшие прямо перед
собой ничего не выражающими глазами; их безжизненные лица отливали желтизной.
Мне сказали, что это матросы местного гарнизона; по виду они походили на солдат.
Уже давно рассвело, но светлее не стало; воздух сделался душен, солнце еще не
поднялось высоко, но лучи его отражались от воды и слепили мне глаза. Некоторые
лодки молча кружили около нас, не подходя близко; другие, приводимые в движение
шестерками либо дюжинами оборванных гребцов в грязных тулупах, приставали к
нашему борту, дабы высадить очередного полицейского чиновника, офицера
местного гарнизона либо запоздавшего таможенника; суета эта, никак не ускорявшая
наш отъезд, навела меня на печальные размышления об исключительной
неряшливости жителей севера. Южане проводят всю жизнь под открытым небом или
в воде; они вечно ходят полуодетые; северяне же, вынужденные почти никогДа не
расставаться с одеждой, сочатся жиром и кажутся
И4
Письмо седьмое
мне гораздо менее чистоплотными, нежели жители юга, рожденные
для того, чтобы греться в солнечных лучах.
Томясь от скуки из-за русской дотошности, я имел случай
заметить, что знатные подданные Российской империи весьма критически
оценивают устройство их общества, если устройство его
причиняет им неудобства.
"Россия -- страна бесполезных формальностей", -- шептали
они друг другу, однако шептали по-французски, опасаясь, как бы их не поняли
низшие чины. Я запомнил эту мысль, в справедливости которой успел уже тогда
убедиться на собственном опыте. Судя по тому, что я мог услышать и увидеть
позже, сочинение под названием "Русские о самих себе" оказалось бы книгой весьма
суровой; для русских любовь к родине -- не более чем средство польстить их
государю; стоит им убедиться, что государь их не слышит, и они принимаются
обсуждать все кругом с откровенностью тем более опасной, что ответственность за
нее они разделяют со своими
слушателями.
Наконец нас оповестили о причине столь долгого промедления.
Главный из главных, верховный из верховных, начальник над всеми начальниками
таможни предстал перед нами: его-то прибытия мы и ожидали все это время, сами
того не зная. Верховный этот владыка ходит не в мундире, но во фраке, как простой
смертный. Кажется, ему предписано играть роль человека светского: для начала он
стал любезничать с русскими дамами; он напомнил княгине Д*** об их встрече в
доме, где княгиня никогда в жизни не бывала; он стал толковать ей о придворных
балах, на которых она его ни разу не видела; одним словом, он ломал комедию
перед всеми нами, а более всего передо мной, чужестранцем, даже не