Страница:
русских, причем у них, в отличие от новых французских революционеров,
недомогание это происходит не от смутности идей, не от заблуждений, не от скуки
материального процветания или рожденных конкуренцией приступов ревности;
в нем выражает себя неподдельное страдание, оно -- признак органической болезни.
В России, по-моему, люди обделены подлинным счастьем больше, чем в любой
другой части света. Мы у себя дома несчастны, однако чувствуем, что наше счастье
зависит от нас самих; у русских же оно невозможно вовсе. Вообразите бурление
республиканских страстей (ибо, повторяю еще раз, при российском императоре
царит мнимое равенство) в тиши деспотизма -- устрашающее сочетание, особенно в
свете того будущего, какое оно предрекает миру. Россия -- плотно закупоренный
котел с кипящей водой, причем стоит он на огне, который разгорается все жарче; я
боюсь, как бы он не взорвался; и тревога моя лишь возрастает оттого, что император
сам не раз переживал подобный страх за время своего царствования, полного
трудов,-- трудов и военных, и мирных, ибо империи в наши дни подобны машинам,
которые портятся, если их остановить. Осмотрительность парализует их, бездействие
переполняет тревогой.
Итак, народные празднества задаются той самой головой без тела, государем
без народа. По-моему, прежде чем принимать изъявления всенародной любви,
следовало бы создать сам народ.
Страна эта, говоря по правде, отлично подходит для всякого рода
надувательств; рабы есть и в других странах, но чтобы найти столько рабов-
придворных, надо побывать в России. Не знаешь, чему дивиться больше,-- то ли
безрассудству, то ли лицемерию, которые царят в этой империи; Екатерина II жива,
ибо, невзирая на
247
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
весьма открытый нрав ее внука, Россией по-прежнему правят с помощью
скрытности и притворства... В этой стране признать тиранию уже было бы
прогрессом.
Иностранцы, что описывали Россию, в этом вопросе, как и в большинстве
прочих, обманывают весь свет заодно с русскими. Возможно ли проявить
снисходительность более коварную, чем у большинства подобных сочинителей,
сбежавшихся сюда со всех концов Европы, дабы умилиться трогательной близости,
что царит между российским императором и его народом? Неужели столь сильно
обаяние деспотизма, что и люди просто любопытствующие покоряются ему? Либо
страну эту живописали до сих пор лишь те, кто по положению своему, по складу
характера не мог быть независимым, либо же самые искренние умы, едва
оказавшись в России, утрачивают свободу суждений.
Что до меня, то меня спасает от этого воздействия отвращение, какое внушает
мне все показное.
Я ненавижу только одно зло, и ненавижу потому, что считаю:
оно порождает и предполагает все прочие виды зла; это зло -- ложь. Поэтому я
стараюсь разоблачать его повсюду, где встречаю; именно ужас перед
неискренностью поддерживает во мне желание и мужество описывать это
путешествие; я предпринял его из любопытства, поведаю же о нем из чувства долга.
Страсть к истине -- муза, заменяющая мне силу, молодость, просвещенность.
Чувство это заходит так далеко, что заставляет меня любить время, в которое мы
живем; пускай наше столетие отчасти грубовато, но оно по крайней мере
откровенней, чем предыдущее; его отличительная черта -- доходящее иногда до
ненависти неприятие всего напускного; и я эту брезгливость разделяю. Отвращение
к лицемерию для меня -- факел, с помощью которого я ищу верный путь в
лабиринте мира; все, кто так или иначе обманывает людей, представляются мне
отравителями, причем самые высокопоставленные, самые могущественные -- ви-
новнее всех. Когда лжет слово, книга, поступок, я их ненавижу;
когда, как в России, лжет молчание, я проникаю в его смысл. Пусть это послужит
ему наказанием.
Вот что помешало вчера моему уму наслаждаться зрелищем, которым невольно
восхищался мой взор; пусть зрелище это не было трогательным, как мне старались
его представить, но оно было пышным, великолепным, неповторимым и
необычным; однако стоило мне подумать, что передо мною -- обман, как оно
утратило в моих глазах всякую привлекательность. В России еще не ведают страсти
к истине, что владеет ныне сердцами французов.
Да и что такое, в конце концов, эта толпа, которую окрестили народом и
которую Европа почитает своим долгом простодушно расхваливать за ее
почтительную короткость в обращении к своим государям? не обольщайтесь -- это
рабы рабов. Знать посылает
248
Письмо пятнадцатое
чествовать императрицу специально отобранных крестьян, и о них говорят, будто
они оказались тут случайно; сей цвет крепостных допускается во дворец и имеет
честь представлять народ, которого не существует вне дворцовых стен; они
смешиваются в толпе с придворной челядью; еще в этот день ко двору допускаются
купцы, известные своим добрым именем и верноподданностью, ибо несколько бород
необходимы, чтобы доставить удовольствие любителям русской старины. Вот что
такое этот народ, чьи отменные чувства российские правители со времен
императрицы Елизаветы ставят в пример другим народам! Кажется, именно в ее
царствование было положено начало такого рода празднествам; император Николай,
при всем его железном характере, удивительной прямоте намерений и при всей
власти, какую обеспечивают ему общественные и личные добродетели, сегодня не
сумел бы, наверное, уничтожить этот обычай. Значит, верно, что каким бы
абсолютным ни казался способ правления, людям не под силу одолеть ход вещей.
Деспотизм выказывает себя открыто и независимо лишь по временам -- когда у
власти оказываются безумцы или тираны.
Ничего нет опаснее для человека, сколь бы высоко он ни стоял над остальными,
чем сказать нации: "Тебя обманули, и я больше не желаю быть пособником твоего
заблуждения". Низкий люд больше держится лжи, даже такой, какая идет ему во
вред, нежели истины, ибо гордыня человеческая все, что исходит от человека,
предпочитает исходящему от Бога. Это справедливо при любом способе правления,
но при деспотизме справедливо вдвойне.
Та независимость, какой пользуются мужики в Петергофе, никого не тревожит.
Именно такая свобода, именно такое равенство и нужны деспоту! их можно
восхвалять безбоязненно-- но попробуйте посоветовать отменить постепенно в
России крепостное право, и вы увидите, что с вами сделают и что скажут о вас в
этой стране.
Вчера от всех придворных, оказывавшихся подле меня, я слышал похвалы
учтивому обращению крепостных. "Попробуйте устроить подобный праздник во
Франции",-- говорили они. Меня так и подмывало ответить: "Прежде чем
сравнивать наши два народа, подождите, пока ваш появится на свет".
Одновременно мне на память приходил праздник, который я сам устроил в
Севилье для простых людей; притом что было это при деспотическом правлении
Фердинанда VII, истинная учтивость простонародья, свободного если не по закону,
то по существу, доставила мне предмет для сравнения не в пользу русских *.
Россия -- империя каталогов; она замечательна, если читать ее как собрание
этикеток; но бойтесь заглянуть дальше заголовков! Если вы откроете книгу, то не
найдете ничего из обещанного: все главы в ней обозначены, но каждую еще
предстоит написать.
См. "Испанию при Фердинанде VII".
249
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Сколько здешних лесов -- всего лишь топи, где вы не нарежете и вязанки
хворосту!.. Все расположенные в удалении полки-- только пустые рамки, в них нет
ни одного человека; города и дороги только замышляются; сама нация доселе --
всего лишь афишка, наклейка для Европы, обманутой неосторожной
дипломатической выдумкой *. Я не нашел здесь подлинной жизни ни в ком, кроме
императора, и естественности нигде, кроме как при дворе.
Торговцы, из которых составится когда-нибудь средний класс, столь
немногочисленны, что не могут заявить о себе в этом государстве; к тому же почти
все они чужестранцы. Писателей насчитывается по одному-два в каждом
поколении, и столько же живописцев, которых за немногочисленность их весьма
почитают -- благодаря ей им обеспечен личный успех, но она же не позволяет им
оказывать влияние на общество. В стране, где нет правосудия, нет и адвокатов;
откуда же взяться там среднему классу, который составляет силу любого
государства и без которого народ -- не более чем стадо, ведомое дрессированными
сторожевыми псами?
Я не упомянул одной категории людей, которых не следует числить ни среди
знати, ни среди простонародья,-- это сыновья священников; почти -все они
становятся мелкими чиновниками, и этот канцелярский люд -- главная язва России
* *: они образуют нечто вроде захудалого дворянства, до крайности враждебного
высшей знати, -- дворянства, чей дух антиаристократичен в прямом политическом
значении этого слова, но которое оттого нисколько не менее обременительно для
крепостных; именно эти неудобные для государства люди, плоды схизмы,
разрешившей священнику жениться, и начнут грядущую революцию в России.
Ряды этого "низшего" дворянства равным образом пополняют
столоначальники, артисты, разного рода чиновники, прибывшие из-за границы, и
их дети, пожалованные дворянством; можете ли вы усмотреть во всем этом какие-
либо зачатки истинного русского народа, достойного и способного оправдать,
оценить по заслугам народолюбие государя?
Еще раз повторю: в России разочаровываешься во всем, и изящно-
непринужденное обращение царя, принимающего у себя во дворце собственных
крепостных и крепостных своих придворных, -- еще одна насмешка, не более.
Смертная казнь в этой стране отменена для всех преступлений, кроме
государственной измены; однако ж есть преступники, которых власти хотят убить.
И вот, чтобы примирить мягкость законо-уложения и традиционно свирепые нравы,
здесь поступают так:.
Автор не вычеркивает сию вспышку раздражения, дабы читатель сам оценил ее
уместность. Дурное настроение, усилившееся из-за картины показного, невозможного слияния
с народом, толкнуло его на бунт против лжи, тем более опасной, что и светлые умы оказались
в ее власти.
* См. далее письмо тридцать первое, писанное в Ярославле.
250
Письмо пятнадцатое
когда преступник приговорен к сотне и больше ударов кнута, палач, зная, что
означает подобный приговор, третьим ударом из человеколюбия убивает
несчастного. Но зато смертная казнь отменена!.. * Разве обманывать таким образом
закон не хуже, нежели провозгласить самую дерзкую тиранию?
Тщетно искал я среди шести-семи тысяч представителей сей фальшивой
русской нации, что толпились вчера вечером во дворце в Петергофе, хотя бы одно
веселое лицо; когда лгут, не смеются.
Вы можете верить тому, что я говорю о результате абсолютистского способа
правления: ведь я прибыл изучать эту страну в надежде найти здесь лекарство
против болезней, которые грозят нам самим. Если вам кажется, что суждения мои о
России слишком суровы, вините в этом только впечатления, какие я невольно полу-
чаю каждый день от людей и вещей и какие получал бы на моем месте любой друг
человечества, если бы попытался, как я, заглянуть по другую сторону того, что ему
показывают.
Империя эта при всей своей необъятности -- не что иное, как тюрьма, ключ
от которой в руках у императора; такое государство живо только победами и
завоеваниями, а в мирное время ничто не может сравниться со злосчастьем его
подданных -- разве только злосчастье государя. Жизнь тюремщика всегда
представлялась мне столь похожей на жизнь узника, что я не устаю восхищаться
прельстительной силой воображения, благодаря которой один из этих двоих
почитает себя несравненно меньше достойным жалости, чем
другой.
Человеку здесь неведомы ни подлинные общественные утехи просвещенных
умов, ни безраздельная и грубая свобода дикаря, ни независимость в поступках,
свойственная полудикарю, варвару; я не вижу иного вознаграждения за несчастье
родиться при подобном режиме, кроме мечтательной гордыни и надежды
господствовать над другими: всякий раз, как мне хочется постигнуть нравственную
жизнь людей, обитающих в России, я снова и снова возвращаюсь к этой страсти.
Русский человек думает и живет, как солдат!.. Как
солдат-завоеватель.
Настоящий солдат, в какой бы стране он ни жил, никогда не бывает
гражданином, а здесь он гражданин меньше, чем где бы то ни было, -- он
заключенный, что приговорен пожизненно сторожить
других заключенных.
Обратите внимание, что в русском слово "тюрьма" означает нечто большее,
чем в других языках. Дрожь пробирает, как подумаешь обо всех тех жутких
подземельях, которые в стране этой, где всякий с рождения учится не болтать
лишнего, скрыты от нашего сочувствия за стеной вымуштрованного молчания.
Нужно приехать сюда, чтобы возненавидеть скрытность; в подобной
* См. брошюру г. Толстого, озаглавленную "Взгляд на российское законода
тельство", и т. д.
251
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
осмотрительности обнаруживает себя тайная тирания, образ которой повсюду
встает передо мною. Здесь каждое движение лица, каждая недомолвка, каждый
изгиб голоса предупреждает меня:
доверчивость и естественность опасны.
Все, вплоть до внешнего вида домов, обращает мысль мою к мучительным
условиям человеческого существования в этой стране.
Когда, перешагнув порог дворца, жилища какого-нибудь знатного вельможи, я
вижу, что за его роскошью, никого не способной обмануть, везде проступает плохо
скрытая отвратительная грязь;
когда я, так сказать, чую паразитов даже и под самой ослепительно-пышной
крышей, я не говорю себе: вот недостатки, а значит, вот и искренность!.. нет, я иду
дальше и, не останавливаясь на том, что поражает мои органы чувств, немедля
воображаю себе весь тот мусор, каким, должно быть, загажены тюремные камеры в
этой стране, где богачи не умеют содержать в чистоте даже самих себя;
страдая от сырости в своей комнате, думаю я о несчастных, что погребены в
сырости подводных узилищ в Кронштадте, в Петербургской крепости и во
множестве иных политических могил, неведомых мне даже по названию;
изможденный цвет лица солдат, проходящих мимо по улице, живо рисует мне
воровство чиновников, которые обязаны снабжать армию продовольствием;
мошенничество этих предателей, уполномоченных императором кормить его гвар-
дию, каковую они объедают, читается в свинцовых чертах и на синюшных лицах
несчастных, что лишены здоровой и даже просто достаточной пищи по вине людей,
которые думают лишь о том, как бы побыстрей разбогатеть, и не боятся ни
опозорить правительство, обкрадывая его, ни навлечь на себя проклятие
построенных в шеренги рабов, убивая их; наконец, здесь на каждом шагу встает
передо мною призрак Сибири, и я думаю обо всем, чему обозначением служит имя
сей политической пустыни, сей юдоли невзгод, кладбища для живых; Сибирь -- это
мир немыслимых страданий, земля, населенная преступными негодяями и
благородными героями, колония, без которой империя эта была бы неполной, как
замок без подземелий.
Такие вот мрачные картины рождаются в моем воображении в те минуты,
когда нам начинают расхваливать трогательную близость царя со своими
подданными. Конечно же, я никоим образом не хочу позволить себя ослепить
императорским народолюбием;
напротив, я предпочитаю лишиться дружбы русских, но не утратить ту свободу
мысли, какая позволяет мне судить об их хитростях и о приемах, что применяют
они, дабы обмануть нас и обмануться ' самим; гнев их меня мало пугает, ибо я отдаю
им должное и верю, что в глубине души они судят свою страну еще более сурово,
чем я, ибо лучше меня ее знают. Вслух они станут браниться, а про себя отпустят
мне грехи; с меня и довольно. Путешественник, всецело доверившийся местным
жителям, мог бы проехать всю русскую
252
Письмо пятнадцатое
империю из конца в конец и вернуться домой, не. увидав ничего, кроме череды
фасадов,-- а именно это и требуется, как я погляжу, чтобы понравиться моим
хозяевам; но для меня подобная цена за гостеприимство слишком высока; пусть
лучше я обойдусь без похвал, чем утрачу истинный и единственный плод моего
путешествия -- опыт.
Стоит чужестранцу показать себя простодушным и деятельным, рано вставать и
поздно ложиться спать, посещать все маневры и не пропускать ни единого бала,
словом, вести такую бурную жизнь, которая не оставляет времени для
размышлений, -- и его будут всюду принимать радушно, к нему отнесутся
благожелательно, его станут чествовать; всякий раз, как путешественнику скажет
несколько слов или улыбнется император, толпа незнакомых людей примется
пожимать ему руку, и по отъезде его провозгласят выдающимся человеком. Мне все
кажется, что передо мною мольеровский мещанин во дворянстве, над которым
издевается муфтий. Русские придумали отличное французское словцо,
обозначающее их политическое гостеприимство; они говорят про иностранцев,
которых морочат бесконечными празднествами: их нужно mgw.rla.nder *. Но пусть
остережется чужестранец показать, что усердие его и исполнительность идут на
спад; при первом же признаке усталости или проницательности, при малейшей
неосторожности, что выдавала бы даже не скуку, а саму способность скучать, он
увидит, как восстает против него, подобно разъяренной змее, русский ум, самый
колкий
на свете **.
Насмешка -- это бессильное утешение угнетенных; здесь в ней заключено
удовольствие крестьянина, точно так же как в сарказме заключено изящество
знатного человека; ирония и подражательство -- вот единственные природные
таланты, какие обнаружил я в русских. Отведав единожды яду их критики,
чужестранцу уже никогда не оправиться; его пропустят сквозь злые языки, как
дезертира сквозь строй; униженный, убитый горем, рухнет он в конце концов под
ноги сборищу честолюбцев, безжалостней и жестокосердней которых нет на земле.
Честолюбцы всегда рады погубить человека. "Удушим его на всякий случай, все
одним меньше: ведь человек -- это почти соперник, потому что мог бы таковым
стать".
Чтобы сохранить какие-то иллюзии на счет восточного гостеприимства,
принятого у русских, надо жить не при дворе. Здесь гостеприимство напоминает те
старинные припевы, какие в народе распевают даже после того, как сама песня
лишается для людей, повторяющих ее, всякого смысла; император задает этому
припеву тон, а царедворцы хором подхватывают. Русские придворные производят
на меня впечатление марионеток, подвешенных на чересчур толстых нитках.
* Буквально: "увешать гирляндами" (прим. перев.). ** См. в
конце книги "Краткий отчет о путешествии".
253
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Еще менее верится мне в честность мужика. Меня высокопарно уверяют, что
он не украдет и цветка из сада своего царя: тут я не спорю, я знаю, каких чудес
можно достигнуть с помощью страха; но я знаю и то, что сии образцовые
придворные селяне не упустят случая обворовать своих соперников на один день,
знатных господ, ежели те, излишне умилившись присутствием крестьян во дворце
и положившись на чувство чести рабов, облагороженных государевой лаской,
перестанут на миг следить за движениями их рук.
Вчера на императорском и народном балу, во дворце в Петергофе, у
сардинского посла весьма ловко вытащили из кармашка часы: их не защитила и
предохранительная цепочка. Множество людей лишились под шумок своих
носовых платков и иных предметов. У меня самого пропал кошелек с несколькими
дукатами, но я смирился с его потерей, посмеиваясь в душе над господами, что
возносили хвалы честности своего народа. Господа эти отлично знают цену своим
красивым словам; однако я вовсе не прочь узнать ее так же хорошо, как они сами.
Наблюдая столько бесполезных ухищрений, я ищу тех, кто принимал бы эти
ребяческие обманы за чистую монету, и восклицаю, вслед за Базилем: "Кто кого
здесь проводит за нос? Все в заговоре!"
Что бы ни говорили и что бы ни делали русские, всякий искренний
наблюдатель увидит в них всего лишь византийских греков, овладевших
современной стратегической наукой под руководством пруссаков XVIII столетия и
французов XIX-го.
Любовь русского народа к самодержавному правителю представляется мне
столь же подозрительной, сколь и чистосердечие французов, проповедующих
абсолютную демократию во имя свободы; кровавые софизмы!.. Покончить со
свободой, проповедуя либерализм, значит убивать, ибо любое общество живо
правдой; но и вести себя как патриархальный тиран -- тоже значит быть убийцей!..
У меня есть одна навязчивая идея: я думаю, что людьми можно и должно
управлять без обмана. Если в частной жизни ложь -- низость, то в жизни
общественной -- преступление, причем преступление обязательно неуклюжее.
Всякое правительство, если оно лжет,-- более опасный заговорщик, чем убийца,
которого оно обезглавливает по закону; и вопреки примеру, какой подают отдель-
ные великие умы, испорченные веком остроумцев, преступление, то' есть ложь,
есть всегда величайшая ошибка: гений, отказавшись от правды, теряет свою
власть; при этом происходит странная перемена ролей -- именно господин
унижает себя перед рабом, ибо обманщик стоит ниже обманутого. Это применимо
и к управлению государством, и к литературе, и к религии.
Моя мысль о возможности заставить христианскую искренность служить
политике не столь легковесна, как может показаться ловкачам, ибо-ее
придерживается и император Николай, а его ум
254
Письмо пятнадцатое
самый практический и ясный, какой только бывает на свете. Не думаю, чтобы
сыскался сегодня второй государь, который бы так ненавидел ложь и так редко
лгал, как этот император.
Он сделался главным поборником монархической власти в Европе, и вы сами
знаете, с какой открытостью он играет свою роль. В отличие от некоторых
правительств, ему не свойственно проводить в каждой местности свою особую
политику, в зависимости от сугубо корыстных интересов; напротив, он повсюду,
не делая никаких различий, поддерживает те принципы, что согласуются с его сис-
темой взглядов: именно так проявляет он свой абсолютный роялизм. Разве таким
образом выказывает Англия свой либерализм, конституционность и
приверженность филантропии?
Каждый день император Николай прочитывает сам от первой до последней
страницы одну-единственную французскую газету -- "Журналь де Деба". Другие
он просматривает, только если ему укажут на какую-нибудь интересную статью.
Цель лучших умов во Франции состоит в том, чтобы поддерживать
существующую власть ради спасения общественного порядка;
ту же мысль проводит постоянно "Журналь де Деба" и отстаивает ее, являя такое
превосходство разума, которое объясняет уважение к этому листку и в нашей
стране, и во всей Европе.
Франция страдает болезнью века, и болеет сильнее, чем любая другая страна;
болезнь эта -- неприятие власти; стало быть, лекарство от нее в том, чтобы
укреплять власть, -- так думает император в Петербурге и "Журналь де Деба" в
Париже.
Но поскольку сходны у них только цели, то чем больше они, казалось бы,
сближаются, тем сильнее враждуют; не так ли выбор средств разделяет зачастую
умы, собравшиеся под одним знаменем? При встрече они союзники, при
расставании -- враги.
Законная власть, обретенная по праву наследования, кажется российскому
императору единственным способом достичь своей цели; "Журналь де Деба"
отчасти извращает привычный смысл старинного понятия "законная власть" под
тем предлогом, что существует иная, более надежная власть -- плод выборов,
основанных на подлинных интересах страны,-- и тем самым во имя спасения
общественных установлений возводит свой алтарь в противовес алтарю
императора.
Борьба же двух этих законных властей, где одна слепа как сама
необходимость, а другая неуловима, словно страсть, порождает гнев тем более
бурный, что у адвокатов обеих систем недостает решительных аргументов и они
прибегают к одним и тем же понятиям, дабы прийти к прямо противоположным
выводам.
Одно несомненно среди стольких неясностей: всякий, кто представит себе в
общих чертах историю России, начиная от истоков империи и особенно с момента
восхождения на престол династии Романовых, не может не прийти в изумление,
глядя на государя,
255
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
правящего ныне этой страной и выступающего в защиту монархической догмы
законной власти по праву наследования,-- в том смысле, какой придавался некогда
словам "законная власть" в политической религии Франции,-- тогда как
оборотившись на себя и припомнив те насильственные методы, с помощью
которых многие предки его передавали трон своим преемникам, он бы из самой
логики событий постиг преимущество законной власти по "Журналь де Деба".
Однако он повинуется своему убеждению, не оборачиваясь на себя.
Я нахожу удовольствие в отступлениях, вы это знаете с давних пор; я не
люблю оставлять в стороне те мимолетные мысли, что возникают у меня по тому
или иному поводу,-- воображение мое влечется ко всему похожему на свободу, и
подобного рода беспорядок притягивает его. Меня бы заставила исправиться
только необходимость всякий раз извиняться или умножать риторические уловки,
дабы внести разнообразие в переходы от одной темы к другой, -- тогда труд
перевесил бы удовольствие.
Местечко Петергоф -- прекраснейшая картина природы, какую я доселе
наблюдал в России. Низкий скалистый берег нависает над морем, которое
начинается прямо у оконечности парка, примерно на треть лье ниже дворца,
возведенного на краю этого невысокого, почти отвесно обточенного природой
обрыва; в этом месте устроены были великолепные наклонные спуски; вы сходите
с террасы на террасу и оказываетесь в парке, где взору вашему предстают величе-
ственные боскеты, весьма обширные и тенистые. Парк украшают водные струи и
искусственные каскады в версальском вкусе; для сада, расчерченного в манере
Ленотра, он довольно живописен. Здесь есть несколько возвышений, несколько
недомогание это происходит не от смутности идей, не от заблуждений, не от скуки
материального процветания или рожденных конкуренцией приступов ревности;
в нем выражает себя неподдельное страдание, оно -- признак органической болезни.
В России, по-моему, люди обделены подлинным счастьем больше, чем в любой
другой части света. Мы у себя дома несчастны, однако чувствуем, что наше счастье
зависит от нас самих; у русских же оно невозможно вовсе. Вообразите бурление
республиканских страстей (ибо, повторяю еще раз, при российском императоре
царит мнимое равенство) в тиши деспотизма -- устрашающее сочетание, особенно в
свете того будущего, какое оно предрекает миру. Россия -- плотно закупоренный
котел с кипящей водой, причем стоит он на огне, который разгорается все жарче; я
боюсь, как бы он не взорвался; и тревога моя лишь возрастает оттого, что император
сам не раз переживал подобный страх за время своего царствования, полного
трудов,-- трудов и военных, и мирных, ибо империи в наши дни подобны машинам,
которые портятся, если их остановить. Осмотрительность парализует их, бездействие
переполняет тревогой.
Итак, народные празднества задаются той самой головой без тела, государем
без народа. По-моему, прежде чем принимать изъявления всенародной любви,
следовало бы создать сам народ.
Страна эта, говоря по правде, отлично подходит для всякого рода
надувательств; рабы есть и в других странах, но чтобы найти столько рабов-
придворных, надо побывать в России. Не знаешь, чему дивиться больше,-- то ли
безрассудству, то ли лицемерию, которые царят в этой империи; Екатерина II жива,
ибо, невзирая на
247
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
весьма открытый нрав ее внука, Россией по-прежнему правят с помощью
скрытности и притворства... В этой стране признать тиранию уже было бы
прогрессом.
Иностранцы, что описывали Россию, в этом вопросе, как и в большинстве
прочих, обманывают весь свет заодно с русскими. Возможно ли проявить
снисходительность более коварную, чем у большинства подобных сочинителей,
сбежавшихся сюда со всех концов Европы, дабы умилиться трогательной близости,
что царит между российским императором и его народом? Неужели столь сильно
обаяние деспотизма, что и люди просто любопытствующие покоряются ему? Либо
страну эту живописали до сих пор лишь те, кто по положению своему, по складу
характера не мог быть независимым, либо же самые искренние умы, едва
оказавшись в России, утрачивают свободу суждений.
Что до меня, то меня спасает от этого воздействия отвращение, какое внушает
мне все показное.
Я ненавижу только одно зло, и ненавижу потому, что считаю:
оно порождает и предполагает все прочие виды зла; это зло -- ложь. Поэтому я
стараюсь разоблачать его повсюду, где встречаю; именно ужас перед
неискренностью поддерживает во мне желание и мужество описывать это
путешествие; я предпринял его из любопытства, поведаю же о нем из чувства долга.
Страсть к истине -- муза, заменяющая мне силу, молодость, просвещенность.
Чувство это заходит так далеко, что заставляет меня любить время, в которое мы
живем; пускай наше столетие отчасти грубовато, но оно по крайней мере
откровенней, чем предыдущее; его отличительная черта -- доходящее иногда до
ненависти неприятие всего напускного; и я эту брезгливость разделяю. Отвращение
к лицемерию для меня -- факел, с помощью которого я ищу верный путь в
лабиринте мира; все, кто так или иначе обманывает людей, представляются мне
отравителями, причем самые высокопоставленные, самые могущественные -- ви-
новнее всех. Когда лжет слово, книга, поступок, я их ненавижу;
когда, как в России, лжет молчание, я проникаю в его смысл. Пусть это послужит
ему наказанием.
Вот что помешало вчера моему уму наслаждаться зрелищем, которым невольно
восхищался мой взор; пусть зрелище это не было трогательным, как мне старались
его представить, но оно было пышным, великолепным, неповторимым и
необычным; однако стоило мне подумать, что передо мною -- обман, как оно
утратило в моих глазах всякую привлекательность. В России еще не ведают страсти
к истине, что владеет ныне сердцами французов.
Да и что такое, в конце концов, эта толпа, которую окрестили народом и
которую Европа почитает своим долгом простодушно расхваливать за ее
почтительную короткость в обращении к своим государям? не обольщайтесь -- это
рабы рабов. Знать посылает
248
Письмо пятнадцатое
чествовать императрицу специально отобранных крестьян, и о них говорят, будто
они оказались тут случайно; сей цвет крепостных допускается во дворец и имеет
честь представлять народ, которого не существует вне дворцовых стен; они
смешиваются в толпе с придворной челядью; еще в этот день ко двору допускаются
купцы, известные своим добрым именем и верноподданностью, ибо несколько бород
необходимы, чтобы доставить удовольствие любителям русской старины. Вот что
такое этот народ, чьи отменные чувства российские правители со времен
императрицы Елизаветы ставят в пример другим народам! Кажется, именно в ее
царствование было положено начало такого рода празднествам; император Николай,
при всем его железном характере, удивительной прямоте намерений и при всей
власти, какую обеспечивают ему общественные и личные добродетели, сегодня не
сумел бы, наверное, уничтожить этот обычай. Значит, верно, что каким бы
абсолютным ни казался способ правления, людям не под силу одолеть ход вещей.
Деспотизм выказывает себя открыто и независимо лишь по временам -- когда у
власти оказываются безумцы или тираны.
Ничего нет опаснее для человека, сколь бы высоко он ни стоял над остальными,
чем сказать нации: "Тебя обманули, и я больше не желаю быть пособником твоего
заблуждения". Низкий люд больше держится лжи, даже такой, какая идет ему во
вред, нежели истины, ибо гордыня человеческая все, что исходит от человека,
предпочитает исходящему от Бога. Это справедливо при любом способе правления,
но при деспотизме справедливо вдвойне.
Та независимость, какой пользуются мужики в Петергофе, никого не тревожит.
Именно такая свобода, именно такое равенство и нужны деспоту! их можно
восхвалять безбоязненно-- но попробуйте посоветовать отменить постепенно в
России крепостное право, и вы увидите, что с вами сделают и что скажут о вас в
этой стране.
Вчера от всех придворных, оказывавшихся подле меня, я слышал похвалы
учтивому обращению крепостных. "Попробуйте устроить подобный праздник во
Франции",-- говорили они. Меня так и подмывало ответить: "Прежде чем
сравнивать наши два народа, подождите, пока ваш появится на свет".
Одновременно мне на память приходил праздник, который я сам устроил в
Севилье для простых людей; притом что было это при деспотическом правлении
Фердинанда VII, истинная учтивость простонародья, свободного если не по закону,
то по существу, доставила мне предмет для сравнения не в пользу русских *.
Россия -- империя каталогов; она замечательна, если читать ее как собрание
этикеток; но бойтесь заглянуть дальше заголовков! Если вы откроете книгу, то не
найдете ничего из обещанного: все главы в ней обозначены, но каждую еще
предстоит написать.
См. "Испанию при Фердинанде VII".
249
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Сколько здешних лесов -- всего лишь топи, где вы не нарежете и вязанки
хворосту!.. Все расположенные в удалении полки-- только пустые рамки, в них нет
ни одного человека; города и дороги только замышляются; сама нация доселе --
всего лишь афишка, наклейка для Европы, обманутой неосторожной
дипломатической выдумкой *. Я не нашел здесь подлинной жизни ни в ком, кроме
императора, и естественности нигде, кроме как при дворе.
Торговцы, из которых составится когда-нибудь средний класс, столь
немногочисленны, что не могут заявить о себе в этом государстве; к тому же почти
все они чужестранцы. Писателей насчитывается по одному-два в каждом
поколении, и столько же живописцев, которых за немногочисленность их весьма
почитают -- благодаря ей им обеспечен личный успех, но она же не позволяет им
оказывать влияние на общество. В стране, где нет правосудия, нет и адвокатов;
откуда же взяться там среднему классу, который составляет силу любого
государства и без которого народ -- не более чем стадо, ведомое дрессированными
сторожевыми псами?
Я не упомянул одной категории людей, которых не следует числить ни среди
знати, ни среди простонародья,-- это сыновья священников; почти -все они
становятся мелкими чиновниками, и этот канцелярский люд -- главная язва России
* *: они образуют нечто вроде захудалого дворянства, до крайности враждебного
высшей знати, -- дворянства, чей дух антиаристократичен в прямом политическом
значении этого слова, но которое оттого нисколько не менее обременительно для
крепостных; именно эти неудобные для государства люди, плоды схизмы,
разрешившей священнику жениться, и начнут грядущую революцию в России.
Ряды этого "низшего" дворянства равным образом пополняют
столоначальники, артисты, разного рода чиновники, прибывшие из-за границы, и
их дети, пожалованные дворянством; можете ли вы усмотреть во всем этом какие-
либо зачатки истинного русского народа, достойного и способного оправдать,
оценить по заслугам народолюбие государя?
Еще раз повторю: в России разочаровываешься во всем, и изящно-
непринужденное обращение царя, принимающего у себя во дворце собственных
крепостных и крепостных своих придворных, -- еще одна насмешка, не более.
Смертная казнь в этой стране отменена для всех преступлений, кроме
государственной измены; однако ж есть преступники, которых власти хотят убить.
И вот, чтобы примирить мягкость законо-уложения и традиционно свирепые нравы,
здесь поступают так:.
Автор не вычеркивает сию вспышку раздражения, дабы читатель сам оценил ее
уместность. Дурное настроение, усилившееся из-за картины показного, невозможного слияния
с народом, толкнуло его на бунт против лжи, тем более опасной, что и светлые умы оказались
в ее власти.
* См. далее письмо тридцать первое, писанное в Ярославле.
250
Письмо пятнадцатое
когда преступник приговорен к сотне и больше ударов кнута, палач, зная, что
означает подобный приговор, третьим ударом из человеколюбия убивает
несчастного. Но зато смертная казнь отменена!.. * Разве обманывать таким образом
закон не хуже, нежели провозгласить самую дерзкую тиранию?
Тщетно искал я среди шести-семи тысяч представителей сей фальшивой
русской нации, что толпились вчера вечером во дворце в Петергофе, хотя бы одно
веселое лицо; когда лгут, не смеются.
Вы можете верить тому, что я говорю о результате абсолютистского способа
правления: ведь я прибыл изучать эту страну в надежде найти здесь лекарство
против болезней, которые грозят нам самим. Если вам кажется, что суждения мои о
России слишком суровы, вините в этом только впечатления, какие я невольно полу-
чаю каждый день от людей и вещей и какие получал бы на моем месте любой друг
человечества, если бы попытался, как я, заглянуть по другую сторону того, что ему
показывают.
Империя эта при всей своей необъятности -- не что иное, как тюрьма, ключ
от которой в руках у императора; такое государство живо только победами и
завоеваниями, а в мирное время ничто не может сравниться со злосчастьем его
подданных -- разве только злосчастье государя. Жизнь тюремщика всегда
представлялась мне столь похожей на жизнь узника, что я не устаю восхищаться
прельстительной силой воображения, благодаря которой один из этих двоих
почитает себя несравненно меньше достойным жалости, чем
другой.
Человеку здесь неведомы ни подлинные общественные утехи просвещенных
умов, ни безраздельная и грубая свобода дикаря, ни независимость в поступках,
свойственная полудикарю, варвару; я не вижу иного вознаграждения за несчастье
родиться при подобном режиме, кроме мечтательной гордыни и надежды
господствовать над другими: всякий раз, как мне хочется постигнуть нравственную
жизнь людей, обитающих в России, я снова и снова возвращаюсь к этой страсти.
Русский человек думает и живет, как солдат!.. Как
солдат-завоеватель.
Настоящий солдат, в какой бы стране он ни жил, никогда не бывает
гражданином, а здесь он гражданин меньше, чем где бы то ни было, -- он
заключенный, что приговорен пожизненно сторожить
других заключенных.
Обратите внимание, что в русском слово "тюрьма" означает нечто большее,
чем в других языках. Дрожь пробирает, как подумаешь обо всех тех жутких
подземельях, которые в стране этой, где всякий с рождения учится не болтать
лишнего, скрыты от нашего сочувствия за стеной вымуштрованного молчания.
Нужно приехать сюда, чтобы возненавидеть скрытность; в подобной
* См. брошюру г. Толстого, озаглавленную "Взгляд на российское законода
тельство", и т. д.
251
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
осмотрительности обнаруживает себя тайная тирания, образ которой повсюду
встает передо мною. Здесь каждое движение лица, каждая недомолвка, каждый
изгиб голоса предупреждает меня:
доверчивость и естественность опасны.
Все, вплоть до внешнего вида домов, обращает мысль мою к мучительным
условиям человеческого существования в этой стране.
Когда, перешагнув порог дворца, жилища какого-нибудь знатного вельможи, я
вижу, что за его роскошью, никого не способной обмануть, везде проступает плохо
скрытая отвратительная грязь;
когда я, так сказать, чую паразитов даже и под самой ослепительно-пышной
крышей, я не говорю себе: вот недостатки, а значит, вот и искренность!.. нет, я иду
дальше и, не останавливаясь на том, что поражает мои органы чувств, немедля
воображаю себе весь тот мусор, каким, должно быть, загажены тюремные камеры в
этой стране, где богачи не умеют содержать в чистоте даже самих себя;
страдая от сырости в своей комнате, думаю я о несчастных, что погребены в
сырости подводных узилищ в Кронштадте, в Петербургской крепости и во
множестве иных политических могил, неведомых мне даже по названию;
изможденный цвет лица солдат, проходящих мимо по улице, живо рисует мне
воровство чиновников, которые обязаны снабжать армию продовольствием;
мошенничество этих предателей, уполномоченных императором кормить его гвар-
дию, каковую они объедают, читается в свинцовых чертах и на синюшных лицах
несчастных, что лишены здоровой и даже просто достаточной пищи по вине людей,
которые думают лишь о том, как бы побыстрей разбогатеть, и не боятся ни
опозорить правительство, обкрадывая его, ни навлечь на себя проклятие
построенных в шеренги рабов, убивая их; наконец, здесь на каждом шагу встает
передо мною призрак Сибири, и я думаю обо всем, чему обозначением служит имя
сей политической пустыни, сей юдоли невзгод, кладбища для живых; Сибирь -- это
мир немыслимых страданий, земля, населенная преступными негодяями и
благородными героями, колония, без которой империя эта была бы неполной, как
замок без подземелий.
Такие вот мрачные картины рождаются в моем воображении в те минуты,
когда нам начинают расхваливать трогательную близость царя со своими
подданными. Конечно же, я никоим образом не хочу позволить себя ослепить
императорским народолюбием;
напротив, я предпочитаю лишиться дружбы русских, но не утратить ту свободу
мысли, какая позволяет мне судить об их хитростях и о приемах, что применяют
они, дабы обмануть нас и обмануться ' самим; гнев их меня мало пугает, ибо я отдаю
им должное и верю, что в глубине души они судят свою страну еще более сурово,
чем я, ибо лучше меня ее знают. Вслух они станут браниться, а про себя отпустят
мне грехи; с меня и довольно. Путешественник, всецело доверившийся местным
жителям, мог бы проехать всю русскую
252
Письмо пятнадцатое
империю из конца в конец и вернуться домой, не. увидав ничего, кроме череды
фасадов,-- а именно это и требуется, как я погляжу, чтобы понравиться моим
хозяевам; но для меня подобная цена за гостеприимство слишком высока; пусть
лучше я обойдусь без похвал, чем утрачу истинный и единственный плод моего
путешествия -- опыт.
Стоит чужестранцу показать себя простодушным и деятельным, рано вставать и
поздно ложиться спать, посещать все маневры и не пропускать ни единого бала,
словом, вести такую бурную жизнь, которая не оставляет времени для
размышлений, -- и его будут всюду принимать радушно, к нему отнесутся
благожелательно, его станут чествовать; всякий раз, как путешественнику скажет
несколько слов или улыбнется император, толпа незнакомых людей примется
пожимать ему руку, и по отъезде его провозгласят выдающимся человеком. Мне все
кажется, что передо мною мольеровский мещанин во дворянстве, над которым
издевается муфтий. Русские придумали отличное французское словцо,
обозначающее их политическое гостеприимство; они говорят про иностранцев,
которых морочат бесконечными празднествами: их нужно mgw.rla.nder *. Но пусть
остережется чужестранец показать, что усердие его и исполнительность идут на
спад; при первом же признаке усталости или проницательности, при малейшей
неосторожности, что выдавала бы даже не скуку, а саму способность скучать, он
увидит, как восстает против него, подобно разъяренной змее, русский ум, самый
колкий
на свете **.
Насмешка -- это бессильное утешение угнетенных; здесь в ней заключено
удовольствие крестьянина, точно так же как в сарказме заключено изящество
знатного человека; ирония и подражательство -- вот единственные природные
таланты, какие обнаружил я в русских. Отведав единожды яду их критики,
чужестранцу уже никогда не оправиться; его пропустят сквозь злые языки, как
дезертира сквозь строй; униженный, убитый горем, рухнет он в конце концов под
ноги сборищу честолюбцев, безжалостней и жестокосердней которых нет на земле.
Честолюбцы всегда рады погубить человека. "Удушим его на всякий случай, все
одним меньше: ведь человек -- это почти соперник, потому что мог бы таковым
стать".
Чтобы сохранить какие-то иллюзии на счет восточного гостеприимства,
принятого у русских, надо жить не при дворе. Здесь гостеприимство напоминает те
старинные припевы, какие в народе распевают даже после того, как сама песня
лишается для людей, повторяющих ее, всякого смысла; император задает этому
припеву тон, а царедворцы хором подхватывают. Русские придворные производят
на меня впечатление марионеток, подвешенных на чересчур толстых нитках.
* Буквально: "увешать гирляндами" (прим. перев.). ** См. в
конце книги "Краткий отчет о путешествии".
253
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Еще менее верится мне в честность мужика. Меня высокопарно уверяют, что
он не украдет и цветка из сада своего царя: тут я не спорю, я знаю, каких чудес
можно достигнуть с помощью страха; но я знаю и то, что сии образцовые
придворные селяне не упустят случая обворовать своих соперников на один день,
знатных господ, ежели те, излишне умилившись присутствием крестьян во дворце
и положившись на чувство чести рабов, облагороженных государевой лаской,
перестанут на миг следить за движениями их рук.
Вчера на императорском и народном балу, во дворце в Петергофе, у
сардинского посла весьма ловко вытащили из кармашка часы: их не защитила и
предохранительная цепочка. Множество людей лишились под шумок своих
носовых платков и иных предметов. У меня самого пропал кошелек с несколькими
дукатами, но я смирился с его потерей, посмеиваясь в душе над господами, что
возносили хвалы честности своего народа. Господа эти отлично знают цену своим
красивым словам; однако я вовсе не прочь узнать ее так же хорошо, как они сами.
Наблюдая столько бесполезных ухищрений, я ищу тех, кто принимал бы эти
ребяческие обманы за чистую монету, и восклицаю, вслед за Базилем: "Кто кого
здесь проводит за нос? Все в заговоре!"
Что бы ни говорили и что бы ни делали русские, всякий искренний
наблюдатель увидит в них всего лишь византийских греков, овладевших
современной стратегической наукой под руководством пруссаков XVIII столетия и
французов XIX-го.
Любовь русского народа к самодержавному правителю представляется мне
столь же подозрительной, сколь и чистосердечие французов, проповедующих
абсолютную демократию во имя свободы; кровавые софизмы!.. Покончить со
свободой, проповедуя либерализм, значит убивать, ибо любое общество живо
правдой; но и вести себя как патриархальный тиран -- тоже значит быть убийцей!..
У меня есть одна навязчивая идея: я думаю, что людьми можно и должно
управлять без обмана. Если в частной жизни ложь -- низость, то в жизни
общественной -- преступление, причем преступление обязательно неуклюжее.
Всякое правительство, если оно лжет,-- более опасный заговорщик, чем убийца,
которого оно обезглавливает по закону; и вопреки примеру, какой подают отдель-
ные великие умы, испорченные веком остроумцев, преступление, то' есть ложь,
есть всегда величайшая ошибка: гений, отказавшись от правды, теряет свою
власть; при этом происходит странная перемена ролей -- именно господин
унижает себя перед рабом, ибо обманщик стоит ниже обманутого. Это применимо
и к управлению государством, и к литературе, и к религии.
Моя мысль о возможности заставить христианскую искренность служить
политике не столь легковесна, как может показаться ловкачам, ибо-ее
придерживается и император Николай, а его ум
254
Письмо пятнадцатое
самый практический и ясный, какой только бывает на свете. Не думаю, чтобы
сыскался сегодня второй государь, который бы так ненавидел ложь и так редко
лгал, как этот император.
Он сделался главным поборником монархической власти в Европе, и вы сами
знаете, с какой открытостью он играет свою роль. В отличие от некоторых
правительств, ему не свойственно проводить в каждой местности свою особую
политику, в зависимости от сугубо корыстных интересов; напротив, он повсюду,
не делая никаких различий, поддерживает те принципы, что согласуются с его сис-
темой взглядов: именно так проявляет он свой абсолютный роялизм. Разве таким
образом выказывает Англия свой либерализм, конституционность и
приверженность филантропии?
Каждый день император Николай прочитывает сам от первой до последней
страницы одну-единственную французскую газету -- "Журналь де Деба". Другие
он просматривает, только если ему укажут на какую-нибудь интересную статью.
Цель лучших умов во Франции состоит в том, чтобы поддерживать
существующую власть ради спасения общественного порядка;
ту же мысль проводит постоянно "Журналь де Деба" и отстаивает ее, являя такое
превосходство разума, которое объясняет уважение к этому листку и в нашей
стране, и во всей Европе.
Франция страдает болезнью века, и болеет сильнее, чем любая другая страна;
болезнь эта -- неприятие власти; стало быть, лекарство от нее в том, чтобы
укреплять власть, -- так думает император в Петербурге и "Журналь де Деба" в
Париже.
Но поскольку сходны у них только цели, то чем больше они, казалось бы,
сближаются, тем сильнее враждуют; не так ли выбор средств разделяет зачастую
умы, собравшиеся под одним знаменем? При встрече они союзники, при
расставании -- враги.
Законная власть, обретенная по праву наследования, кажется российскому
императору единственным способом достичь своей цели; "Журналь де Деба"
отчасти извращает привычный смысл старинного понятия "законная власть" под
тем предлогом, что существует иная, более надежная власть -- плод выборов,
основанных на подлинных интересах страны,-- и тем самым во имя спасения
общественных установлений возводит свой алтарь в противовес алтарю
императора.
Борьба же двух этих законных властей, где одна слепа как сама
необходимость, а другая неуловима, словно страсть, порождает гнев тем более
бурный, что у адвокатов обеих систем недостает решительных аргументов и они
прибегают к одним и тем же понятиям, дабы прийти к прямо противоположным
выводам.
Одно несомненно среди стольких неясностей: всякий, кто представит себе в
общих чертах историю России, начиная от истоков империи и особенно с момента
восхождения на престол династии Романовых, не может не прийти в изумление,
глядя на государя,
255
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
правящего ныне этой страной и выступающего в защиту монархической догмы
законной власти по праву наследования,-- в том смысле, какой придавался некогда
словам "законная власть" в политической религии Франции,-- тогда как
оборотившись на себя и припомнив те насильственные методы, с помощью
которых многие предки его передавали трон своим преемникам, он бы из самой
логики событий постиг преимущество законной власти по "Журналь де Деба".
Однако он повинуется своему убеждению, не оборачиваясь на себя.
Я нахожу удовольствие в отступлениях, вы это знаете с давних пор; я не
люблю оставлять в стороне те мимолетные мысли, что возникают у меня по тому
или иному поводу,-- воображение мое влечется ко всему похожему на свободу, и
подобного рода беспорядок притягивает его. Меня бы заставила исправиться
только необходимость всякий раз извиняться или умножать риторические уловки,
дабы внести разнообразие в переходы от одной темы к другой, -- тогда труд
перевесил бы удовольствие.
Местечко Петергоф -- прекраснейшая картина природы, какую я доселе
наблюдал в России. Низкий скалистый берег нависает над морем, которое
начинается прямо у оконечности парка, примерно на треть лье ниже дворца,
возведенного на краю этого невысокого, почти отвесно обточенного природой
обрыва; в этом месте устроены были великолепные наклонные спуски; вы сходите
с террасы на террасу и оказываетесь в парке, где взору вашему предстают величе-
ственные боскеты, весьма обширные и тенистые. Парк украшают водные струи и
искусственные каскады в версальском вкусе; для сада, расчерченного в манере
Ленотра, он довольно живописен. Здесь есть несколько возвышений, несколько