Кюстин А.Д.. Россия в 1839 году (текст не вычитан)

году, и где ни одна возвышенность не сообщает пейзажу живописности и не
нарушает ровного круга -- недвижной линии горизонта, обрамляющей города,
плоские, как морская гладь.
Серое небо, стоячая вода, пагубный для жизни климат, топкая почва
бесплодной, слякотной низины, монотонная, плоская равнина, где земля похожа на
воду чуть более темного оттенка, -- лишь поборов все эти неприятные
обстоятельства, человек мог придать живописность Петербургу и его окрестностям.
Без сомнения, толькб прихоть, прямо противоположная чувству прекрасного, могла
пону-
Слова оти -- ответ на письмо, полученное из Парижа. 334


Письмо девятнадцатое
дить кого-то расположить рядами на ровной поверхности очень плоские
сооружения, едва выступающие из болотного мха. В юности я приходил в восторг,
стоя у подножия гористых берегов Калабрии:
передо мной был пейзаж, все линии которого, за исключением моря, были
вертикальными. Здешняя же земля, наоборот,-- плоскость, очерченная абсолютно
горизонтальной линией, что проведена между небом и водой. Дома, дворцы и
присутственные места, стоящие по берегам Невы, кажется, почти сливаются с
землей, или, вернее, с морем; среди них есть и одноэтажные, а самые высокие -- в
три этажа: на вид все они как будто расплющены. Корабельные мачты вздымаются
выше крыш; крыши эти крыты железом и покрашены, отсюда их чистота и
легкость; но их сделали очень плоскими, на итальянский манер -- и снова вопреки
здравому смыслу! Для стран, где много снега, годятся лишь островерхие крыши. В
России вас на каждом шагу поражают последствия непродуманного
подражательства.
Меж четырехугольных зданий якобы романской архитектуры взору вашему
открываются обширные проемы, прямые и пустынные;
они именуются улицами; с виду они нисколько не похожи на южные, несмотря на
обрамляющие их классические колоннады. Ветер беспрепятственно гуляет по этим
дорогам, спрямленным и широким, словно аллеи внутри военного лагеря.
Печальный вид города еще усиливается от того, что здесь редко встретишь
женщин. Те, что недурны собой, никогда не ходят пешком. Люди богатые, если им
захочется пройтись, не преминут взять с собой лакея, чтобы он сопровождал их, --
обычай, имеющий в основании осмотрительность и необходимость.
Одному императору под силу заселить это скучное место, один только он
способен создать толпу на этом бивуаке, что немедля опустеет, как только его
покинет господин. В механизмы вдыхает он живописную страсть и мысль; короче,
это чародей, чье присутствие пробуждает Россию, а отсутствие погружает в сон:
едва двор покидает Петербург, как великолепная столица превращается в зритель-
ный зал после спектакля. Император -- это зажженная лампа. По возвращении из
Петергофа я не узнаю Петербург; четыре дня назад я уезжал из совсем другого
города -- но когда бы нынче ночью император возвратился, наутро все то, что
теперь нагоняет скуку, пробуждало бы живейший интерес. Надобно быть русским,
чтобы понимать могущество государева ока: это нечто совсем иное, нежели око
влюбленного, о котором говорил Лафонтен.
Вы думаете, девушка в присутствии императора думает о своих сердечных
делах? Вы ошибаетесь: она думает, как добиться повышения для брата; старуха,
едва ощутив близость двора, забывает о своих недугах; пускай у нее нет семьи и ей
не о ком печься -- неважно, ведь царедворством занимаются ради удовольствия,
раболепствуя бескорыстно, так, как игрок бескорыстно любит игру ради
335


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
самой игры. У лести нет возраста. И вот, стряхнув с себя бремя прожитых лет, эта
морщинистая кукла утрачивает и достоинство, отличающее старость: никто не
сжалится над суетливой дряхлостью, ибо она смешна. Под конец жизни следовало
бы особенно прилежно исполнять то, чему учит нас время,-- а оно учит нас
великому искусству отречения. Блаженны люди, с юных лет умевшие извлечь
пользу из этих наставлений!.. отречение есть доказательство душевной силы:
отказаться по своей воле, прежде чем потерять по чужой -- вот в чем кокетство
старости.
У придворных оно не в ходу, так что в Петербурге к нему прибегают реже, чем
где бы то ни было. Резвые старушки представляются мне настоящим бедствием для
русского двора. Солнце государевой милости слепит честолюбцев, и особенно
честолюбцев в юбке; из-за него они не видят истинной своей выгоды, а она в том,
чтобы, скрывая убожество души, не уронить своего достоинства. Русские же
придворные, подобно святошам, не знающим ничего, кроме Бога, похваляются
нищетою духа: они ничем не гнушаются и в открытую занимаются своим ремеслом.
В этой стране льстец играет, выложив карты на стол, и, что самое удивительное,
используя всем известные приемы, умудряется еще и выигрывать! В присутствии
императора больной водянкой начинает дышать, парализованный старик обретает
проворство, не остается ни одного больного, ни единого подагрика, ни пылкого
влюбленного, ни падкого до развлечений юноши, ни острого на язык мыслителя --
человека не остается вообще!!! Это пощечина всему роду человеческому. Душу
этим подобиям людей заменяют остатки скупости и тщеславия, поддерживающие
их вплоть до самой кончины; двумя этими страстями живет любой двор, однако
здесь они вовлекают своих жертв в какое-то военное состязание -- все этажи
общества объяты упорядоченным соперничеством. Подняться еще на ступень в
ожи-" дании лучшего -- вот единственный помысел этой увешанной ярлыками
толпы.
Но какой же наступает всеобщий упадок сил, когда звезда, приводящая в
движение все эти атомы, заходит за горизонт! Перед вами словно ночная роса,
падающая в пыль, или монахини Роберта Дьявола, что возвращаются в свои
гробницы -- ждать сигнала к новому хороводу.
Поскольку ум у всех и каждого направлен на продвижений по службе, любая
беседа становится невозможной: глаза вели* косветских русских -- дворцовые
подсолнухи; русские говорят с ва^ ми, не придавая произносимым словам никакого
значения,-- взор же их остается по-прежнему прикован к солнцу монаршей ми2
лости.
Не думайте, что в отсутствие императора беседа становится более свободной:
он всегда стоит перед внутренним взором, так что в подсолнух превращаются не
глаза, но мысль. Одним словом, для
ЗЗб


Письмо девятнадцатое
этого несчастного народа император -- это Господь Бог, это сама жизнь и сама
любовь. Именно в России следовало бы без устали твердить молитву мудреца:
"Господи, храни меня от власти пустяков!"
Можете ли вы себе представить, чтобы вся жизнь человека
свелась к надежде поклониться государю в благодарность за один его взгляд? Бог
вложил чересчур много страстей в сердце человеческое для того употребления,
какое этому сердцу находят
здесь.
Если случается мне поставить себя на место того единственного
человека, за кем тут признают право жить свободным, я трепещу за него. Что за
ужасная роль -- играть роль провидения для шестидесяти миллионов душ! Это
божество, порождение политического суеверия, стоит перед выбором из двух
возможностей: либо доказать свою человеческую природу и дать себя уничтожить,
либо двинуть членов своей секты на завоевание мира, дабы подтвердить свою
божественность; оттого-то в России вся жизнь становится
школой честолюбия.
Но какой же путь пришлось проделать русским, дабы достигнуть подобного
самоотречения? Каким из имеющихся у человека средств можно было получить
такой политический результат? каким? вот каким: это средство -- чин; чин есть
гальванизирующая сила, видимость жизни тел и умов, это страсть, что переживет
любую другую!.. Я показал вам воздействие чина, теперь самое время объяснить,
что он собой представляет.
Чин -- это нация, разделенная на полки, это военное положение, на которое
переведено все общество, и даже те его классы, что освобождены от воинской
службы. Одним словом, это деление гражданского населения на классы,
соответствующие армейским званиям. С тех пор, как была установлена эта
иерархия званий, человек, в глаза не видевший учений, может сделаться
полковником.
Петр Великий, к которому неизменно приходится обращаться, чтобы понять
нынешнюю Россию, -- так вот, Петр Великий, наскучив некоторыми
национальными предрассудками, в чем-то походившими на аристократизм и
мешавшими ему в осуществлении его планов, пришел однажды к мысли, что
паства его чересчур много думает и чересчур независима; в стремлении устранить
сию помеху -- наиболее досадную для ума активного и прозорливого в своей
области, но слишком узкого, чтобы осознать преимущества свободы, какую бы
пользу ни приносила она нациям и даже правителям их, -- сей великий мастер по
части произвола, со своим глубоким, но ограниченным пониманием вещей, не
придумал ничего лучшего, как поделить стадо, то есть страну, на различные
классы, не зависящие от имени отдельного человека, его происхождения и славы
его рода;
так, чтобы сын самого знатного в империи вельможи мог быть причислен к
низшему классу, а сын кого-нибудь из принадлежащих
337


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
ему крестьян -- возведен в один из первых классов, буде на то случится воля
императора. При таком разделении народа всякий человек получает место по
милости государя; вот как Россия превратилась в полк из шестидесяти миллионов
человек, вот это и есть чин -- величайшее из творений Петра Великого.
Видите, как сей государь, причинивший своей поспешностью столько зла,
избавился в один день от вековых оков. Сей тиран, насаждавший добро и
возжелавший обновить свой народ, не ставил ни во что ни природу, ни историю, ни
прошлое людей, ни их характеры и жизнь. Подобные жертвы позволяют без труда
достичь великих результатов; Петр I достиг их, но крайне дорогой ценой, а дела
столь великие редко бывают добрыми. Он отлично понимал, он лучше, чем кто-
либо, знал, что покуда в обществе существует дворянское сословие, деспотическая
власть одного человека никогда не станет в нем абсолютной; и тогда он сказал себе:
чтобы осуществить мой способ правления, нужно уничтожить феодальный режим
без остатка, а лучший способ этого достигнуть -- превратить дворян в карикатуры,
подкупить знать, заставить ее зависеть от меня, то есть уничтожить; и тотчас
дворянство было если не разрушено, то по крайней мере превращено в нечто
совсем иное: новое учреждение отменило его, заместив, но не восполнив утраты. В
этой иерархии есть такие касты, в которые достаточно попасть, чтобы обрести
потомственное дворянство. Таким-то образом Петр Великий -- которого я бы
охотнее назвал Петром Сильным,-- более чем на полвека опередив современные
революции, разделался с феодальной знатью. Она была у него, по правде сказать,
не такая могущественная, как у нас, и очень скоро пала под тяжестью
полугражданского-полувоенного учреждения, из которого выросла нынешняя
Россия. Петр I обладал умом проницательным, но недальновидным. А потому,
воздвигнув свою власть на одних развалинах, он не нашел ничего лучшего, как
использовать приобретенную необъятную силу для того, чтобы с большей
легкостью обезьянничать, копируя европейскую цивилизацию.
Творческий ум, прибегнув к тому образу действий, что усвоил себе этот
государь, сотворил бы совершенно иные чудеса. Но русская нация, позже других
взошедшая на великую сцену мира, гением своим избрала подражательство, а
орудием -- подмастерье плотника! Будь во главе ее кто-нибудь менее
добросовестный, менее погруженный в детали, нация эта заставила бы о себе
говорить -- правда, несколько позднее, зато для пущей своей славы. Власть ее,
будь она основана на внутренних потребностях, принесла бы миру пользу; покуда
она его только удивляет.
Наследники сего законодателя в римском сагуме за столетие добавили к
беспомощной привычке подражать своим соседям еще и тщеславное намерение их
покорить. И вот ныне император Николай наконец постиг, что России пришло
время отказаться от заимст-
338


Письмо девятнадцатое
вования чужеземных образцов ради господства над миром и его завоевания. Он
первый истинно русский государь, правящий Россией начиная с Ивана IV. Петр I,
русский по своему характеру, не был русским в политике; Николай, природный
немец, -- русский по
расчету и по необходимости.
Чин состоит из четырнадцати классов, причем каждый класс имеет свои
особенные привилегии. Четырнадцатый -- самый низкий
класс.
Ниже него находятся только крепостные, и единственное его
преимущество в том, что числятся в нем люди, именуемые свободными. Свобода
их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека
преследуется по закону. Зато всякий, кто принадлежит к этому классу, обязан
написать на двери номер своего класса, дабы не ввести в искушение либо в
заблуждение кого-либо из вышестоящих; тот, кто, пренебрегши этим извещением,
нанесет побои свободному человеку, становится преступником
и должен понести наказание.
Четырнадцатый класс состоит из низших правительственных чиновников --
почтовых служащих, посыльных и прочих подчиненных, в чьи обязанности
входит передавать либо исполнять приказания вышестоящих начальников; он
соответствует званию унтер-офицера в императорской армии. Люди, включенные
в этот класс, служат императору, это уже не крепостные; у них есть чувство
собственного достоинства -- общественного, ибо человеческое достоинство, как
вы знаете, в России неведомо.
Поскольку всякий класс чина соответствует воинскому званию, армейская
иерархия оказывается, так сказать, параллельной тому порядку, которому
подчинено государство в целом. Первый класс расположен на вершине пирамиды
и состоит сейчас из одного-единственного человека -- фельдмаршала Паскевича,
наместника
царства Польского.
Продвижение каждого отдельного человека в чине зависит, повторяю,
единственно от воли императора. Так что человек, поднявшись со ступени на
ступень до самого высокого положения в этой искусственно устроенной нации,
может по смерти удостоиться военных почестей, никогда не служив ни в одном
роде войск.
О милости повышения в чине никогда не просят, но домогаются
ее всегда.
Именно в этом состоит страшная сила брожения, которой пользуется глава
государства. Врачи жалуются, что не могут вызвать лихорадку у некоторых
пациентов, дабы излечить их от хронических болезней,-- царь же Петр привил
лихорадку тщеславия всему своему народу, дабы сделать его податливее и править
им по
собственному усмотрению.
Английская аристократия тоже не зависит от рождения, ибо зиждится на двух
вещах, которые можно купить,-- должности
339


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
и земле. Но если даже эта безвольная аристократия до сих пор наделяет корону
громадной властью, то каково же должно быть могущество господина, от которого
зависят все эти вещи вместе, и на бумаге, и на деле?
Из подобного общественного устройства проистекает столь мощная лихорадка
зависти, столь неодолимый зуд честолюбия, что русский народ должен утратить
способность ко всему, кроме завоевания мира. Я все время возвращаюсь к этому
намерению, ибо тот избыток жертв, на какие обрекает здесь "общество человека, не
может объясняться ничем иным, кроме подобной цели. Беспорядочное честолюбие
иссушает человеческое сердце, но оно в равной мере может истощить и ум, отбить
у нации способность к суждению настолько, чтобы она пожертвовала свободой
ради своей победы. Не знай я этой задней мысли, пусть не высказываемой вслух,--
мысли, которой, быть может, не отдавая себе в том отчета, повинуется множество
людей, я бы почел историю России за необъяснимую загадку.
Тут возникает главный вопрос: что такое эта мысль о завоевании,
составляющая тайную жизнь России, -- приманка ли, способная более или менее
долго соблазнять грубый народ, или же в один прекрасный день ей суждено
воплотиться в действительность?
Сомнение это не покидает меня ни на минуту, и несмотря на все свои усилия,
ответа я не нашел. Все, что я могу сказать, -- это то, что с тех пор как я в России,
будущее Европы видится мне в черном цвете. Однако же совесть велит мне не
скрывать и того, что люди весьма мудрые и весьма опытные придерживаются
иного мнения.
Люди эти говорят, что я преувеличиваю могущество России, что каждому
обществу предначертана своя судьба, что удел общества русского--
распространить свои завоевания на Восток, а затем распасться самому. Умы,
упорно не желающие верить в блестящее будущее славян, признают, как и я, что
народ этот даровит и любезен; они соглашаются, что он восприимчив ко всему
живописному;
они отдают должное его врожденной музыкальности и приходят к выводу, что
подобные склонности могут до определенной степени способствовать развитию
изящных искусств, но их недостаточно для того, чтобы осуществились притязания
на мировое господство, которые я приписываю русским или подозреваю у их
правительства. "Русские лишены научного гения,-- добавляют эти мыслители,-- в
них никогда не проявлялась способность к творчеству; ум их от природы ленив и
поверхностен, и если они и усердствуют в чем, то скорее из страха, чем из
увлечения; страх придает им готовность пойти на все, набросать начерно что
угодно, но он же и мешает им продвинуться далеко по какой бы то ни было стезе;
гений, подобно геройству, по природе отважен, он живет свободой, тогда как
царство и сфера действия у страха и рабства ограниченны -- как и у
посредственности, орудием которой они выступают. Русские --
34


Письмо девятнадцатое
хорошие солдаты, но скверные моряки; они, как правило, более покорны, чем
изобретательны, более склонны к религии, чем к философии, в них больше
послушания, нежели воли, и мысли их недостает энергии, как душе их-- свободы*.
Самое для них трудное и наименее естественное -- это чем-то всерьез занять свой
разум и на чем-то сосредоточить свое воображение, так, чтобы найти ему полезное
применение; вечные дети, они смогут на какой-то миг одолеть всех с помощью
меча, но никогда с помощью мысли;
а народ, которому нечего передать другим народам, тем, кого он хочет покорить,
недолго будет оставаться сильнейшим.
Даже французские и английские крестьяне физически крепче, нежели
обитатели России: русские более проворны, чем мускулисты, более свирепы, чем
энергичны, и более хитры, чем предприимчивы; в них есть некая созерцательная
храбрость, но им недостает дерзости и настойчивости; их армия, блистающая на
парадах отменной дисциплиной и выправкой, состоит, за исключением нескольких
избранных частей, из людей, которых публике предъявляют в красивой форме, а за
стенами казарм содержат в грязи. Цвет лица изможденных солдат выдает их
страдания и голод -- ибо поставщики обворовывают этих несчастных, а те
получают слишком скудное жалованье, чтобы, тратя его частично на лучшую
пищу, удовлетворять свои потребности; обе турецкие кампании достаточно ясно
явили всем слабость этого колосса; короче говоря, у общества, не вкусившего при
рождении своем свободы, не знавшего иных политических потрясений, кроме
навеянных чужеземным влиянием, общества, неспокойного в самой сердцевине
своей, нет долговечного
будущего...".
Из всего этого делается вывод, что Россия, мощная в своих
собственных пределах, наводящая страх, покуда она борется лишь с азиатами,
сломает себе шею в тот самый миг, когда ей захочется сбросить маску и объявить
войну Европе -- в подтверждение своей высокомерной дипломатии.
Таковы, насколько я знаю, самые сильные доводы, что выдвигают против
моих опасений политические оптимисты. Я нисколько не ослаблял аргументацию
моих противников; меня они обвиняют в том, что я преувеличиваю опасность.
Говоря по правде, есть люди, и люди ничуть не менее достойные, которые
разделяют мое мнение и неустанно корят оптимистов за слепоту, уговаривая их
признать зло, покуда оно еще не стало непоправимым. Я представил вам обе
стороны вопроса; теперь слово за вами -- ваше суждение будет иметь в моих
глазах большой вес; однако же предупреждаю: если ваш приговор будет отличен
от моего, я все равно долго и упорно, покуда хватит сил, буду отстаивать свое
мнение, пытаясь найти наилучшие доводы для его подкрепления. Я вижу этого
колосса
См. портрет русских в письме тридцать втором, из Москвы.
341


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
вблизи, и мне трудно себе представить, чтобы сие творение божественного
Промысла имело целью лишь ослабить азиатское варварство. Мне представляется,
что главное его предназначение -- покарать дурную европейскую цивилизацию
посредством нового нашествия; нам непрестанно угрожает извечная восточная
тирания, и мы станем ее жертвами, коли навлечем на себя эту кару своими
чудачествами и криводушием.
Вы не ждете от меня исчерпывающего отчета о путешествии;
я не пишу вам о множестве знаменитых либо просто интересных вещей, потому
что они не произвели на меня сильного впечатления;
мне хочется остаться свободным и описывать лишь то, что живо меня поражает.
Обязательные описания отбили бы у меня вкус к путешествиям: на свете довольно
каталогов, и мне не обязательно прибавлять к такому количеству цифр еще и
собственные перечни.
Здесь ничего нельзя осмотреть без церемоний и предварительной подготовки.
Отправиться куда бы то ни было, когда вам придет охота это сделать, -- вещь
невозможная; предвидеть за четыре дня, куда вас увлечет ваша фантазия,-- все
равно что вовсе не иметь фантазии, однако, живя здесь, с этим в конце концов
приходится смириться. Русское гостеприимство, ощетинившееся формальностями,
осложняет жизнь даже тем иностранцам, к которым здесь больше всего
благоволят; оно лишь приличный предлог, чтобы стеснить путешественника в
передвижениях и ограничить свободу его наблюдений. Вас чествуют, так сказать,
по русскому обычаю, и из-за этой прескучной учтивости наблюдателю нельзя
никуда пойти и ничего рассмотреть без провожатого; он никогда не остается один,
а потому ему труднее судить обо всем самостоятельно -- но именно этого и не
хотят ему позволить. Въезжая в Россию, надо свою свободную волю оставить
вместе с паспортом на границе. Вам хочется взглянуть на достопримечательности
какого-нибудь дворца? к вам приставят камергера, который заставит вас отдать
должное всему дворцу, сверху донизу, и присутствием своим вынудит раз-
глядывать всякую вещь в подробностях -- то есть на все смотреть его глазами и
восхищаться всем без разбору. Вам хочется пройтись по военному лагерю, весь
интерес которого для вас -- в расположении бараков, в живописных мундирах, в
красивых лошадях, в солдатах, что устроились по своим палаткам? вас будет
сопровождать офицер, а то и генерал; в госпитале вашим проводником будет
главный врач;
крепость вам покажет -- вернее, вежливо ее от вас скроет -- комендант; директор
или инспектор школы либо иного публичного учреждения, уведомленный заранее
о вашем визите, встретит вас во всеоружии и отлично подготовится к ответам на
все вопросы, чтобы не бояться вашего осмотра; архитектор, выстроивший здание,
сам проведет вас по всем его частям и сам объяснит все, о чем вы не спрашивали,
-- дабы утаить то, что вам интересно узнать.
Все эти восточные церемонии приводят к тому, что, дабы не
342


Письмо девятнадцатое
тратить все свое время на испрашивание разрешений, вы отказываетесь от мысли
повидать очень многое из того, что хотели: вот вам и первое их преимущество!..
Либо, если любопытство ваше настолько сильно, что заставляет упорно досаждать
людям, вы по крайней мере будете вести свои разыскания под таким пристальным
наблюдением, что они не принесут никакого результата; вы будете иметь дело
только с начальниками так называемых публичных заведений, и только
официально; вам оставят только свободу изъяснять законной власти свое
восхищение, продиктованное вежливостью, осмотрительностью и благодарностью,
до которой русские весьма ревнивы. Вам ни в чем не отказывают, но повсюду
сопровождают:
вежливость здесь превращается в разновидность слежки.
Вот так вас и тиранят, под тем предлогом, что оказывают вам честь. Таков
удел избранных путешественников. Что же до путешественников, не имеющих
покровителей, то они вовсе ничего не видят. Страна эта так устроена, что ни один
иностранец не может разъезжать по ней не только беспрепятственно, но даже
просто безопасно без прямого вмешательства представителей власти. Надеюсь, вы
узнаёте восточные нравы и восточную политику, что скрываются здесь под маской
европейской воспитанности. Союз Запада и Востока, с последствиями которого
сталкиваешься на каждом шагу,-- отличительная черта русской империи.
Недоцивилизация везде создает формальности; цивилизация утонченная
уничтожает их; это как высшая учтивость, которой чужда всякая натянутость.
Русские до сих пор верят в действенность лжи; и мне странно видеть .это
заблуждение у людей, столько раз к ней прибегавших... Не то чтобы их ум был
недостаточно тонок или проницателен; но в стране, где власть до сих пор не
поняла преимуществ свободы даже для себя самой, люди подвластные поневоле
пугаются ближайших последствий искренности, создающей иной раз некоторые
неудобства. Не могу не твердить каждую минуту: все здесь, и народ, и сильные
мира сего, вызывают в памяти византийцев.
Быть может, я не испытываю достаточной благодарности за те показные
заботы, какими русские окружают всякого известного чужестранца; просто я вижу
их потаенные мысли и, сам того не желая, говорю себе: все это усердие --
проявление не столько благожелательства, сколько скрытого беспокойства.
Они хотят, следуя благоразумному предписанию Мономаха *, чтобы
чужеземец удалился из страны довольный.
Не то чтобы русскую нацию в целом заботило, что о ней говорят и думают,
нет; но несколько самых влиятельных родов снедаемы ребяческим желанием