Страница:
упрекающего в памяти несчастного, который их выслушивает.
Русского простолюдина бьют в жизни так же часто, как и приветствуют. Для
общественного воспитания сего народа, не столько цивилизованного, сколько
приученного соблюдать этикет, в равных дозах и с равной действенностью
отвешиваются и розги (в России розги -- это нарезанные длинные прутья), и
поклоны; быть битым может быть в России лишь человек, принадлежащий к
определенному классу, и бить его может лишь человек из другого, тоже
определенного класса. Дурное обхождение здесь упорядочено не хуже
таможенных тарифов; все это напоминает свод законов Ивана Грозного. Здесь
уважают кастовое достоинство, но до сих пор никто не подумал ввести ни в
законодательство, ни даже в обычай достоинство человеческое. Вспомните, что я
вам писал об учтивости русских из всех слоев общества. Предоставляю вам
самому поразмыслить над тем, чего стоит сия воспитанность, и ограничусь лишь
285
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
пересказом нескольких сцен из тех, что всякий день разворачивают- 3 ся у меня на
глазах. >
Идя по улице, я видел, как два кучера дрожек (этого русского \ фиакра) при
встрече церемонно сняли шляпы: здесь это общсприня- | то; если они сколько-
нибудь близко знакомы, то, проезжая мимо, ' прижимают с дружеским видом руку
к губам и целуют ее, под- ;
мигивая весьма лукаво и выразительно, такова тут вежливость, j А вот каково
правосудие: чуть дальше на той же улице увидел я конного курьера, фельдъегеря
либо какого-то иного ничтожней-1 шего правительственного чиновника; выскочив
из своей кареты, ' подбежал он к одному из тех самых воспитанных кучеров и стал'
жестоко избивать его кнутом, палкой и кулаками, удары которых безжалостно
сыпались тому на грудь, лицо и голову; несчастный же, якобы недостаточно
быстро посторонившийся, позволял колотить себя, не выказывая ни малейшего
протеста или сопротивления -- из почтения к мундиру и касте своего палача; но
гнев последнего далеко не всегда утихает оттого, что провинившийся тотчас
выказывает полную покорность.
Разве не на моих глазах один из подобных письмоносцев, курьер какого-
нибудь министра, а может быть, разукрашенный галунами камердинер какого-
нибудь императорского адъютанта, стащил с козел молодого кучера и прекратил
избивать его, лишь когда увидел, что лицо у того все залито кровью? Жертва сей
экзекуции претерпела ее с поистине ангельским терпением, без малейшего
сопротивления, так, как повинуются государеву приговору, как уступают какому-
нибудь возмущению в природе; прохожих' также нимало не взволновала подобная
жестокость, больше того,;
один из товарищей потерпевшего, поивший своих лошадей в нескольких шагах
оттуда, по знаку разъяренного фельдъегеря под-:
бежал и держал поводья упряжки сего государственного мужа, покуда тот не
соизволил завершить экзекуцию. Попробуйте в какой-нибудь другой стране
попросить простолюдина помочь в расправе над его товарищем, которого
наказывают по чьему-то произволу!.. Но чин и одеяние человека, наносившего
удары, доставляли ему право избивать, не зная жалости, кучера фиакра, эти удары
получавшего; стало быть, наказание было законным; я же на это говорю:
тем хуже для страны, где узаконены подобные деяния.
Рассказанная мной сцена происходила в самом красивом квар- | тале города,
в час гулянья. Когда несчастного наконец отпустили, | он вытер кровь,
струившуюся по щекам, спокойно уселся обратно на козлы и снова пустился
отвешивать поклоны при каждой новой встрече со своими собратьями.
'
Каков бы ни был его проступок, из-за него не случилось, 1 однако, никаких
серьезных происшествий. Вся эта мерзость, заметь" i те, здесь совершенно в
порядке вещей и происходила в присутствии | молчаливой толпы, которая не
только не думала защищать или
286
Письмо семнадцатое
оправдывать виновного, но не осмеливалась даже задержаться надолго, чтобы
поглазеть на возмездие. Нация, которой управляют по-христиански, возмутилась
бы против подобной общественной дисциплины, уничтожающей всякую личную
свободу. Но здесь все влияние священника сводится к тому, чтобы добиваться и от
простого народа, и от знати крестного знамения и преклонения колен.
Несмотря на культ Святого Духа, нация эта всегда обнаруживает своего Бога
на земле. Российский император, подобно Батыю или Тамерлану, обожествляется
подданными; закон у русских -- некрещеный.
Всякий день я слышу, как все нахваливают кроткие повадки, мирный нрав,
вежливость санкт-петербургского люда. Где-нибудь в другом месте я бы
восхищался подобным покоем; здесь же мне видится в нем самый жуткий симптом
той болезни, о которой я скорблю. Все так дрожат от страха, что скрывают его за
внешним спокойствием, каковое приносит удовлетворение угнетателю и ободрение
угнетенному. Истинные тираны хотят, чтобы все кругом улыбались. Ужас,
нависающий над каждым, делает покорность удобной для всех: все, и жертвы, и
палачи, полагают, что не могут обойтись без повиновения, которое только
умножает зло -- и то, что чинят палачи, и то, что терпят на собственной шкуре
жертвы.
Всем известно, что вмешательство полиции в драку между простолюдинами
навлечет на забияк наказание гораздо более страшное, чем те удары, которыми они
обмениваются втихомолку; вот все и избегают поднимать шум, ибо вслед за
вспышкой гнева является карающий палач.
Вот, кстати, одна бурная сцена, свидетелем которой мне по случайности
довелось стать нынче утром.
Я шел по берегу канала; его сплошь покрывали груженные дровами лодки.
Какие-то люди перетаскивали дрова на землю, дабы возвести из них на своих
телегах целые стены -- в другом месте я уже описывал это сооружение, нечто
вроде движущегося крепостного вала, который лошадь шагом тянет по улицам.
Один из грузчиков, носивший дрова из лодки в тачку, чтобы довезти их до телеги,
затевает ссору с товарищами; все бросаются в честную драку -- точно так же, как
наши носильщики. Зачинщик драки, чувствуя, что сила не на его стороне,
обращается в бегство и с проворством белки взбирается на грот-мачту лодки; до
сих пор сцена казалась мне скорее забавной: беглец, усевшись на рее, дразнит
противников, менее ловких, чем он сам. Те же, видя, что их надежды отомстить не
оправдались, и забыв, что они в России, переходят все границы привычной
вежливости -- иначе говоря, осторожности -- и выражают свою ярость в
оглушительных криках и зверских угрозах.
На всех улицах города стоят на известном расстоянии друг от друга
полицейские в мундирах; двое из них, привлеченные воплями
287
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 "МУ
драчунов, являются к месту ссоры и требуют, чтобы зачинщик ее слез с реи. Тот
отказывается, один из городовых прыгает на борт лодки, бунтовщик вцепляется в
мачту, представитель власти повторяет свои требования, мятежник по-прежнему
сопротивляется. Полицейский в ярости пытается залезть на мачту сам, и ему
удается схватить строптивца за ногу. И что он делает, как вы думаете? он изо всех
сил тянет противника вниз -- без всяких предосторожностей, нимало не заботясь о
том, как бедняга будет спускаться; тот же, отчаявшись избежать наказания,
отдается наконец на волю судьбы:
перевернувшись, он падает навзничь, головой вниз, с высоты в два человеческих
роста, на поленницу дров, и тело его распластывается на ней, словно куль.
Судите сами, насколько жестоким было падение! Голова несчастного
подскочила на поленьях, и звук удара достиг даже моего слуха, хотя я стоял в
полусотне шагов. Я считал, что этот человек убит; кровь заливала его лицо; однако
ж, оправившись от первого потрясения, бедный, попавший в ловушку дикарь
встает на ноги;
лицо его, насколько видно под пятнами крови, ужасающе бледно; он принимается
реветь, как бык; жуткие эти крики ослабляли отчасти мое сострадание -- мне
казалось, что теперь это всего лишь зверь, и напрасно я переживал за него, словно
за себе подобного. Чем громче выл этот человек, тем сильнее ожесточалось мое
сердце -- ибо нельзя отрицать, что по-настоящему сочувствовать живому существу
и разделять его муки можно, только если существо это хоть отчасти сохраняет
чувство собственного достоинства!.. жалость есть сопереживание -- а какой
человек, сколь бы ни был он сострадателен, захочет сопереживать тому, кого он
презирает?
Грузчик сопротивляется отчаянно и довольно долго, но наконец сдается;
быстро подплывает маленькая лодчонка, пригнанная в тот же миг другими
полицейскими, арестанта связывают и, стянув ему руки за спиной, швыряют
ничком на дно лодки; за этим вторым падением, не менее жестоким, следует целый
град ударов; но и это еще не все, предварительная пытка не кончилась --
городовой, поймавший его, едва увидев свою жертву поверженной, вспрыгивает на
нее ногами; я подошел ближе и потому рассказываю о том, что видел своими
глазами. Палач спустился в лодку и, ступив на спину несчастному, стал пинать
ногами этого беднягу пуще прежнего и топтать его так, словно это были
виноградные гроздья в давильне. Поначалу дикие вопли узника возобновились с
удвоенной силой; но когда по ходу сей ужасающей экзекуции они стали слабеть, я
почув" ствовал, что силы оставляют и меня самого, и поспешно удалился;;
я не мог ничему помешать, но видел слишком много... Вот чт<й случилось на моих
глазах, посреди улицы, в тот самый миг, когда я хотел развеяться на прогулке и
хотя бы несколько дней отдохнут"., от своего ремесла странствующего писателя.
Но как здесь удержать- ' ся от негодования? оно тотчас заставило меня снова
взяться за перо;.
288
Письмо семнадцатое
Что меня возмущает, так это зрелище самой утонченной элегантности,
соседствующей со столь отвратительным варварством. Когда бы в жизни света
было меньше роскоши и изнеженности, положение простонародья внушало бы мне
меньше жалости. Здесь же богатые -- не соотечественники бедным. Из-за
подобных фактов и всего того, что, как можно догадаться, за ними стоит, я
возненавидел бы и прекраснейшую на свете страну -- тем более отвратительными
предстают мне из-за них выкрашенная степь и оштукатуренное болото. Что за
преувеличение! -- вскричат русские!..-- экие высокие словеса из-за сущей ерунды!
Я знаю, вы считаете подобные вещи ерундой, но именно это я и ставлю вам в
упрек; вы привычны к такого рода ужасам, и привычка объясняет ваше к ним
равнодушие, но не оправдывает его. Веревки, которыми на ваших глазах
связывают человека, имеют для вас не больше значения, чем ошейники, что
надевают на ваших охотничьих собак.
Подобные действия, согласен, отвечают вашим нравам, ибо на лицах зрителей
этих гнусностей, а среди них были люди всякого сословия, я не уловил ни тени
осуждения или ужаса. Если в виде извинения вы сошлетесь на это молчаливое
одобрение толпы, то здесь мне возразить нечего.
До смерти забивать человека среди бела дня, на людной улице, прежде, чем он
предстанет перед судом, -- все это кажется петербургской публике и местным
сбирам делом совершенно естественным. Буржуа, вельможи, солдаты, горожане,
бедные и богатые, знать и мелкий люд, щеголи и мужики, деревенщина и денди --
все как один позволяют, чтобы у них на глазах совершались подобные вещи,
нимало не заботясь о том, насколько они законны. В других странах все защищают
гражданина от представителя власти, злоупотребляющего ею; здесь же
полицейский чиновник всегда защищен от справедливых протестов человека, над
которым он надругался. Ведь раб никогда не протестует.
Император Николай создал свод законов! Если факты, о которых я повествую,
согласуются с этими законами, то тем хуже для законодателя; если же факты эти
противозаконны, то тем хуже для правителя. И в том, и в другом случае
ответственность лежит на императоре. Принять на свои плечи бремя, подобающее
божеству, будучи всего лишь человеком, -- что за несчастье! а ведь он вынужден
его принять! Абсолютную власть следует вверять лишь ангелам.
На точности фактов, мною описанных, я настаиваю; в рассказе, который вы
только что прочли, не прибавлено и не искажено ни единого жеста; я возвратился
домой, дабы добавить его к своему письму, когда сцена эта еще стояла перед моим
мысленным взором в мельчайших подробностях *.
Когда бы можно было обнародовать в Петербурге подобные
* Нелишне повторить, что письмо это, равно как и почти все остальные, я тщательно
хранил в тайне все время, пока был в России.
ю А. де Кюстин, т. i 289
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
детали -- с комментариями, необходимыми, дабы их заметили умы, пресыщенные
всякого рода зверствами и беззакониями,-- они не произвели бы того
благотворного действия, на какое можно было бы рассчитывать. Русские власти
повелели бы городской полиции выказывать отныне более мягкости в обращении с
простонародьем, хотя бы ради того, чтобы потрафить взорам чувствительных ино-
странцев-- вот и все!.. Нравы народа-- продукт постепенного воздействия законов
на обычаи и обычаев на законы; они не меняются по мановению волшебной
палочки. Нравы русских жестоки, несмотря на все претензии этих полудикарей, и
еще долго будут таковыми оставаться. Еще не прошло и столетия с тех пор, как они
были настоящими татарами; лишь Петр Великий стал принуждать мужчин брать с
собой жен на ассамблеи; и многие из этих выскочек цивилизации сохранили под
теперешним своим изяществом медвежью шкуру: они всего лишь вывернули ее
наизнанку, но стоит их поскрести, как шерсть появляется снова и встает дыбом *.
Ныне, когда народ сей миновал эпоху рыцарства, из которой нации Западной
Европы в юности извлекли для себя такую пользу, ему нужна была бы религия
независимая и победоносная; в России есть вера -- но вера политическая не
раскрепощает духа человека, она замыкает его в тесном кругу природных страстей;
восприми русские католическую веру, они бы восприняли вскоре и те общие идеи,
в основании которых лежит разумная образованность и свобода, соответствующая
степени просвещенности этого народа; что до меня, то я убежден -- когда бы
русские сумели достигнуть этих высот, они возвысились бы над всем миром.
Болезнь в России запущена, а лекарства, что применялись до сей поры,
воздействовали лишь на поверхность кожи, они не лечили рану, но скрывали ее от
глаз. Настоящая цивилизация распространяется из центра на окраины, тогда как
цивилизация русская распространилась с окраин в центр: она не что иное, как
подкрашенное варварство.
Из того, что дикарь наделен тщеславием светского человека, нимало не
следует, что он обладает и соответствующей культурой. Я говорил уже, и повторю
еще раз, и, быть может, не последний:
русские гораздо более озабочены тем, чтобы заставить нас поверить в свою
цивилизованность, нежели тем, чтобы стать цивилизованными на самом деле. До
тех пор, покуда эта болезнь, тщеславная приверженность ко всему показному,
будет разъедать их сердце и извращать ум, у них будет несколько вельмож,
способных разыг- рывать элегантность и у себя на родине, и за границей, но по
сути
* Это слова архиепископа Тарантского, чей весьма занимательный и исчерпывающий
портрет недавно создал г-н Валери в своей книге "Итальянские анекдоты и
достопримечательности". По-моему, ту же мысль еще более энергично высказывал
император Наполеон. Впрочем, она приходит в голову всякому, кто близко наблюдает
русских.
290
Письмо семнадцатое
своей они останутся варварами; к несчастью, у этих дикарей есть огнестрельное
оружие.
Пример императора Николая подтверждает мою оценку; он еще прежде меня
подумал о том, что время показной культуры для России прошло и что все здание
цивилизации в этой стране требует перестройки; он подвел под общество новый
фундамент; Петр, прозванный Великим, не оставил бы от него камня на камне и
выстроил заново -- Николай действует тоньше. Дабы вернее достигнуть цели, он
скрывает ее. Во мне поднимается волна почтения к этому человеку: всю силу своей
воли направляет он на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра
Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к
естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с
истинного своего пути и призвана к рабскому подражательству.
Мысль нынешнего императора находит воплощение даже на улицах
Петербурга: он не возводит для собственного развлечения скороспелых колоннад
из оштукатуренного кирпича; повсюду заменяет он кажущееся на подлинное,
повсюду камень вытесняет гипс, а здания мощной, основательной архитектуры
изгоняют прельстительное, но ложное величие. Дабы народ смог усвоить истинную
цивилизованность и сделался достоин ее, ибо без этого ни одна нация не сможет
трудиться для будущего, его следует обязательно вернуть сначала к исконному его
характеру; чтобы народ смог произвести все то, на что способен, нужно не
заставлять его копировать иностранцев, а развивать его национальный дух во всей
его самобытности. Ближе всего к Божеству в этом мире находится природа.
Природа зовет русских на великие дела, тогда как во все время их так называемого
приобщения к цивилизации их занимали разными безделками; император Николай
понял призвание русских лучше своих предшественников, и в царствование его все
возвратилось к правде и потому обрело величие.
Над Петербургом высится колонна: это самый большой кусок гранита, когда-
либо обработанный человеком, включая и египетские памятники. В один
прекрасный день на площадь перед императорским дворцом стеклись, не теснясь,
без давки, семьдесят тысяч солдат, двор, весь город и часть пригородных деревень,
дабы в благоговейном молчании наблюдать чудесное воздвижение сего памятника,
задуманного, исполненного и доставленного на место французом, г-ном де
Монферраном -- ибо французы все еще нужны русским. Сказочные машины
работают исправно; механизмы оживляют камень, и в тот миг, когда, освобождаясь
от пут и словно живя своей собственной жизнью, двигаясь сама по себе, колонна
поднимается ввысь, все войско, толпа, даже сам император падают на колени, дабы
возблагодарить Бога за подобное чудо и вознести ему хвалу за те великие дела,
какие он дозволяет им свершать. Вот что такое для меня национальный праздник:
это не лесть, слишком
2QI
Ас-гольф де Кюстин Россия
в 1839 году
похожая на сатиру, как маскарад в Петергофе, это не жанровая сценка, это
историческое полотно, и притом в самом высоком стиле. Великое и малое, дурное и
возвышенное -- нет таких противоположностей, каких не включало бы в себя
устройство этой ни на что не похожей страны, а общее молчание не дает кончиться
чуду и сломаться отлаженной машине.
Реформа императора Николая затрагивает даже язык его окружения-- царь
требует, чтобы при дворе говорили по-русски. Большинство светских дам,
особенно уроженки Петербурга, не знают родного языка; однако ж они выучивают
несколько русских фраз и, дабы не ослушаться императора, произносят их, когда он
проходит по тем залам дворца, где они в данный момент исполняют свою службу;
одна из них всегда караулит, чтобы вовремя подать условный знак, предупреждая о
появлении императора -- беседы по-французски тут же смолкают, и дворец
оглашается русскими фразами, призванными ублажить слух самодержца; государь
гордится собой, видя, доколе простирается власть его реформ, а его непокорные
проказницы-подданные хохочут, едва он выйдет за дверь... Не знаю, что больше
поразило меня в зрелище сего громадного могущества -- сила его или слабость!
Однако, как всякий истинный реформатор, император наделен той
настойчивостью, какая в конце концов всегда приносит успех.
На оконечности огромной, величиной с целое поле, площади, посреди которой
высится колонна, перед вашим взором встает гранитная гора -- петербургский
собор Святого Исаака. Памятник этот не так пышен, не так прекрасен по
очертаниям и не так богат украшениями, как собор Святого Петра в Риме, однако
не менее удивителен. Он еще не завершен, так что судить о нем в целом
невозможно, однако это будет творение, никак не соотносимое с тем, на что дух
нашего столетия подвигает нынче другие народы. Материалы его -- гранит, бронза
и железо: ничего больше. Цвета он впечатляющего, но мрачного; сей дивный храм,
заложенный при Александре, вскоре будет завершен при Николае -- тем же фран-
цузом, г-ном де Монферраном, что возвел столп.
Сколько усилий -- и все ради церковного культа, изуродованного политикой!
Ну так что ж? разве не прозвучит под этими сводами слово Божье? Но с амвонов
византийских храмов истина более не возвещается. Пренебрегая заветами
Афанасия Великого, Иоанна Златоуста, русские священники не проповедуют
религию своим соотечественникам. Греко-московская церковь сокращает число
слов в богослужении, протестанты же, напротив, все богослужение сводят к одним
словам, -- ни те, ни другие не желают внимать Христу, который, сзывая со всех
концов земли свою заблудшую паству, с крестом в руках возвещает с кафедры
собора Святого Петра: "Придите ко мне все, чистые сердцем, имеющие уши, чтобы
слышать, и глаза, чтобы видеть!.."
.292
Письмо семнадцатое
Императору помогают целые полчища солдат и художников, но сколько бы он
ни напрягал свои силы, ему никогда не наделить греческую Церковь тем
могуществом, в каком ей отказано Богом; ее можно сделать карающей, но нельзя
сделать апостольской, проповедующей, иначе говоря, цивилизующей и
торжествующей в мире нравственном -- заставить людей подчиняться еще не
значит обратить их в истинную веру. В этой Церкви, политической и
национальной, нет ни нравственной жизни, ни жизни небесной. Тот, кто лишен
независимости, лишен в конечном счете всего. Схизма, разлучив священника с его
независимым, вечным владыкой, немедля предала его в руки владыки временного,
преходящего: бунт, таким образом, наказывается рабством. Когда бы орудие
подавления стало одновременно и орудием освобождения, пришлось бы
усомниться в том, что Бог существует.
Католическая Церковь и в самые кровавые исторические эпохи не прекращала
трудиться над духовным освобождением народов;
пастырь-изменник продавал Бога небесного Богу земному, дабы тиранить людей во
имя Христово -- но сей нечестивый пастырь, даже предавая смерти тело,
продолжал просвещать дух: сколь бы ни удалялся он от пути истинного, он, однако,
принадлежал к Церкви, наделенной жизнью и светом истины; греческий священник
не дарует ни жизни, ни смерти: он сам мертвец.
Крестные знамения, приветствия на улицах, преклонение колен перед
часовнями, набожные старухи, простертые ниц на полу церкви, целование руки; а
еще жена, дети и всеобщее презрение -- вот и все плоды, что пожинает поп за свое
отречение; это все, чего сумел он добиться от сусвернейшей на свете нации... Каков
урок! и каково наказание! Взирайте и преклоняйтесь: в тот самый миг, когда.
торжествует схизма, пастыря-схизматика поражает бессилие. Когда священник
желает захватить в свои руки временную, преходящую власть, он гибнет, ибо взоры
его не достигают тех высот, с каких открывается путь, назначенный Господом;
когда священник позволяет, чтобы с кафедры его смещал царь, он гибнет, ибо ему
не хватает смелости следовать этим путем: оба равно не могут исполнить высшего
своего предназначения.
Разве не обременил Петр I свою совесть изрядным грузом ответственности,
взвалив на себя и своих наследников то подобие независимости, те остатки
свободы, что еще сохраняла за собой несчастная Церковь? дело, им затеянное,
было не под силу человеку;
с того момента положить конец схизме стало невозможно,-- если, конечно, судить
с точки зрения разума и если рассматривать род человеческий с чисто человеческой
стороны.
Я не препятствую вольному бродяжничеству своей мысли, ибо, позволяя ей
перескакивать с предмета на предмет, с 'идеи на идею, я изображаю Россию всю
целиком: будь я последовательнее в своих описаниях, я рисковал бы упереться в
слишком кричащие
293
Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
противоречия и, дабы избегнуть упрека в нелогичности, отступлениях от темы или
в сбивчивости, лишился бы возможностей представить вам истину так, как
предстает она мне,-- во всех своих проявлениях разом. Положение простонародья,
величие императора, внешний вид улиц, красота архитектурных памятников,
отупение умов вследствие вырождения религиозного начала-- все это поражает
мой взор в единый миг и, так сказать, разом ложится на бумагу под моим пером; и
все это -- сама Россия, чей главный жизненный принцип открывается моей мысли
в связи с предметами, по видимости самыми незначительными.
Это еще не все, я пока не закончил своих сентиментальных странствований.
Вчера я прогуливался вместе с одним весьма неглупым французом, хорошо
знающим Петербург; место учителя в весьма знатном семействе позволяет ему
приблизиться к познанию истины, которую мы, проезжие чужестранцы, тщетно
пытаемся понять. Так вот, он полагает, что суждения мои о России слишком
лестны. При мысли о тех упреках, какие сделают мне русские, я смеюсь его
упрекам и всегда повторяю, что сужу искренне, ибо ненавижу то, что
представляется мне дурным, и восхищаюсь тем, что мне кажется хорошим, -- как
здесь, так и в любой другой стране. Сей француз всю свою жизнь проводит среди
русских аристократов;
это придает его взглядам некий весьма занятный оттенок.
Мы шли куда глаза глядят; оказавшись в середине Невского S проспекта,
самой прекрасной и людной улицы города, мы замед- | лили шаг, чтобы подольше
задержаться на тротуарах сего блистательного променада; я пребывал в
восхищении. Вдруг возникает перед нами черная или темно-зеленая карета --
длинная, прямо- | угольной формы, довольно низкая и запертая со всех сторон.
Будто I громадный гроб положили на каркас телеги. Воздух и свет проникал | ли в
эту движущуюся могилу через четыре крошечных оконца,/1 забранных железными
решетками, около шести квадратных дюймов,. каждое; мальчик лет самое большее
Русского простолюдина бьют в жизни так же часто, как и приветствуют. Для
общественного воспитания сего народа, не столько цивилизованного, сколько
приученного соблюдать этикет, в равных дозах и с равной действенностью
отвешиваются и розги (в России розги -- это нарезанные длинные прутья), и
поклоны; быть битым может быть в России лишь человек, принадлежащий к
определенному классу, и бить его может лишь человек из другого, тоже
определенного класса. Дурное обхождение здесь упорядочено не хуже
таможенных тарифов; все это напоминает свод законов Ивана Грозного. Здесь
уважают кастовое достоинство, но до сих пор никто не подумал ввести ни в
законодательство, ни даже в обычай достоинство человеческое. Вспомните, что я
вам писал об учтивости русских из всех слоев общества. Предоставляю вам
самому поразмыслить над тем, чего стоит сия воспитанность, и ограничусь лишь
285
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
пересказом нескольких сцен из тех, что всякий день разворачивают- 3 ся у меня на
глазах. >
Идя по улице, я видел, как два кучера дрожек (этого русского \ фиакра) при
встрече церемонно сняли шляпы: здесь это общсприня- | то; если они сколько-
нибудь близко знакомы, то, проезжая мимо, ' прижимают с дружеским видом руку
к губам и целуют ее, под- ;
мигивая весьма лукаво и выразительно, такова тут вежливость, j А вот каково
правосудие: чуть дальше на той же улице увидел я конного курьера, фельдъегеря
либо какого-то иного ничтожней-1 шего правительственного чиновника; выскочив
из своей кареты, ' подбежал он к одному из тех самых воспитанных кучеров и стал'
жестоко избивать его кнутом, палкой и кулаками, удары которых безжалостно
сыпались тому на грудь, лицо и голову; несчастный же, якобы недостаточно
быстро посторонившийся, позволял колотить себя, не выказывая ни малейшего
протеста или сопротивления -- из почтения к мундиру и касте своего палача; но
гнев последнего далеко не всегда утихает оттого, что провинившийся тотчас
выказывает полную покорность.
Разве не на моих глазах один из подобных письмоносцев, курьер какого-
нибудь министра, а может быть, разукрашенный галунами камердинер какого-
нибудь императорского адъютанта, стащил с козел молодого кучера и прекратил
избивать его, лишь когда увидел, что лицо у того все залито кровью? Жертва сей
экзекуции претерпела ее с поистине ангельским терпением, без малейшего
сопротивления, так, как повинуются государеву приговору, как уступают какому-
нибудь возмущению в природе; прохожих' также нимало не взволновала подобная
жестокость, больше того,;
один из товарищей потерпевшего, поивший своих лошадей в нескольких шагах
оттуда, по знаку разъяренного фельдъегеря под-:
бежал и держал поводья упряжки сего государственного мужа, покуда тот не
соизволил завершить экзекуцию. Попробуйте в какой-нибудь другой стране
попросить простолюдина помочь в расправе над его товарищем, которого
наказывают по чьему-то произволу!.. Но чин и одеяние человека, наносившего
удары, доставляли ему право избивать, не зная жалости, кучера фиакра, эти удары
получавшего; стало быть, наказание было законным; я же на это говорю:
тем хуже для страны, где узаконены подобные деяния.
Рассказанная мной сцена происходила в самом красивом квар- | тале города,
в час гулянья. Когда несчастного наконец отпустили, | он вытер кровь,
струившуюся по щекам, спокойно уселся обратно на козлы и снова пустился
отвешивать поклоны при каждой новой встрече со своими собратьями.
'
Каков бы ни был его проступок, из-за него не случилось, 1 однако, никаких
серьезных происшествий. Вся эта мерзость, заметь" i те, здесь совершенно в
порядке вещей и происходила в присутствии | молчаливой толпы, которая не
только не думала защищать или
286
Письмо семнадцатое
оправдывать виновного, но не осмеливалась даже задержаться надолго, чтобы
поглазеть на возмездие. Нация, которой управляют по-христиански, возмутилась
бы против подобной общественной дисциплины, уничтожающей всякую личную
свободу. Но здесь все влияние священника сводится к тому, чтобы добиваться и от
простого народа, и от знати крестного знамения и преклонения колен.
Несмотря на культ Святого Духа, нация эта всегда обнаруживает своего Бога
на земле. Российский император, подобно Батыю или Тамерлану, обожествляется
подданными; закон у русских -- некрещеный.
Всякий день я слышу, как все нахваливают кроткие повадки, мирный нрав,
вежливость санкт-петербургского люда. Где-нибудь в другом месте я бы
восхищался подобным покоем; здесь же мне видится в нем самый жуткий симптом
той болезни, о которой я скорблю. Все так дрожат от страха, что скрывают его за
внешним спокойствием, каковое приносит удовлетворение угнетателю и ободрение
угнетенному. Истинные тираны хотят, чтобы все кругом улыбались. Ужас,
нависающий над каждым, делает покорность удобной для всех: все, и жертвы, и
палачи, полагают, что не могут обойтись без повиновения, которое только
умножает зло -- и то, что чинят палачи, и то, что терпят на собственной шкуре
жертвы.
Всем известно, что вмешательство полиции в драку между простолюдинами
навлечет на забияк наказание гораздо более страшное, чем те удары, которыми они
обмениваются втихомолку; вот все и избегают поднимать шум, ибо вслед за
вспышкой гнева является карающий палач.
Вот, кстати, одна бурная сцена, свидетелем которой мне по случайности
довелось стать нынче утром.
Я шел по берегу канала; его сплошь покрывали груженные дровами лодки.
Какие-то люди перетаскивали дрова на землю, дабы возвести из них на своих
телегах целые стены -- в другом месте я уже описывал это сооружение, нечто
вроде движущегося крепостного вала, который лошадь шагом тянет по улицам.
Один из грузчиков, носивший дрова из лодки в тачку, чтобы довезти их до телеги,
затевает ссору с товарищами; все бросаются в честную драку -- точно так же, как
наши носильщики. Зачинщик драки, чувствуя, что сила не на его стороне,
обращается в бегство и с проворством белки взбирается на грот-мачту лодки; до
сих пор сцена казалась мне скорее забавной: беглец, усевшись на рее, дразнит
противников, менее ловких, чем он сам. Те же, видя, что их надежды отомстить не
оправдались, и забыв, что они в России, переходят все границы привычной
вежливости -- иначе говоря, осторожности -- и выражают свою ярость в
оглушительных криках и зверских угрозах.
На всех улицах города стоят на известном расстоянии друг от друга
полицейские в мундирах; двое из них, привлеченные воплями
287
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 "МУ
драчунов, являются к месту ссоры и требуют, чтобы зачинщик ее слез с реи. Тот
отказывается, один из городовых прыгает на борт лодки, бунтовщик вцепляется в
мачту, представитель власти повторяет свои требования, мятежник по-прежнему
сопротивляется. Полицейский в ярости пытается залезть на мачту сам, и ему
удается схватить строптивца за ногу. И что он делает, как вы думаете? он изо всех
сил тянет противника вниз -- без всяких предосторожностей, нимало не заботясь о
том, как бедняга будет спускаться; тот же, отчаявшись избежать наказания,
отдается наконец на волю судьбы:
перевернувшись, он падает навзничь, головой вниз, с высоты в два человеческих
роста, на поленницу дров, и тело его распластывается на ней, словно куль.
Судите сами, насколько жестоким было падение! Голова несчастного
подскочила на поленьях, и звук удара достиг даже моего слуха, хотя я стоял в
полусотне шагов. Я считал, что этот человек убит; кровь заливала его лицо; однако
ж, оправившись от первого потрясения, бедный, попавший в ловушку дикарь
встает на ноги;
лицо его, насколько видно под пятнами крови, ужасающе бледно; он принимается
реветь, как бык; жуткие эти крики ослабляли отчасти мое сострадание -- мне
казалось, что теперь это всего лишь зверь, и напрасно я переживал за него, словно
за себе подобного. Чем громче выл этот человек, тем сильнее ожесточалось мое
сердце -- ибо нельзя отрицать, что по-настоящему сочувствовать живому существу
и разделять его муки можно, только если существо это хоть отчасти сохраняет
чувство собственного достоинства!.. жалость есть сопереживание -- а какой
человек, сколь бы ни был он сострадателен, захочет сопереживать тому, кого он
презирает?
Грузчик сопротивляется отчаянно и довольно долго, но наконец сдается;
быстро подплывает маленькая лодчонка, пригнанная в тот же миг другими
полицейскими, арестанта связывают и, стянув ему руки за спиной, швыряют
ничком на дно лодки; за этим вторым падением, не менее жестоким, следует целый
град ударов; но и это еще не все, предварительная пытка не кончилась --
городовой, поймавший его, едва увидев свою жертву поверженной, вспрыгивает на
нее ногами; я подошел ближе и потому рассказываю о том, что видел своими
глазами. Палач спустился в лодку и, ступив на спину несчастному, стал пинать
ногами этого беднягу пуще прежнего и топтать его так, словно это были
виноградные гроздья в давильне. Поначалу дикие вопли узника возобновились с
удвоенной силой; но когда по ходу сей ужасающей экзекуции они стали слабеть, я
почув" ствовал, что силы оставляют и меня самого, и поспешно удалился;;
я не мог ничему помешать, но видел слишком много... Вот чт<й случилось на моих
глазах, посреди улицы, в тот самый миг, когда я хотел развеяться на прогулке и
хотя бы несколько дней отдохнут"., от своего ремесла странствующего писателя.
Но как здесь удержать- ' ся от негодования? оно тотчас заставило меня снова
взяться за перо;.
288
Письмо семнадцатое
Что меня возмущает, так это зрелище самой утонченной элегантности,
соседствующей со столь отвратительным варварством. Когда бы в жизни света
было меньше роскоши и изнеженности, положение простонародья внушало бы мне
меньше жалости. Здесь же богатые -- не соотечественники бедным. Из-за
подобных фактов и всего того, что, как можно догадаться, за ними стоит, я
возненавидел бы и прекраснейшую на свете страну -- тем более отвратительными
предстают мне из-за них выкрашенная степь и оштукатуренное болото. Что за
преувеличение! -- вскричат русские!..-- экие высокие словеса из-за сущей ерунды!
Я знаю, вы считаете подобные вещи ерундой, но именно это я и ставлю вам в
упрек; вы привычны к такого рода ужасам, и привычка объясняет ваше к ним
равнодушие, но не оправдывает его. Веревки, которыми на ваших глазах
связывают человека, имеют для вас не больше значения, чем ошейники, что
надевают на ваших охотничьих собак.
Подобные действия, согласен, отвечают вашим нравам, ибо на лицах зрителей
этих гнусностей, а среди них были люди всякого сословия, я не уловил ни тени
осуждения или ужаса. Если в виде извинения вы сошлетесь на это молчаливое
одобрение толпы, то здесь мне возразить нечего.
До смерти забивать человека среди бела дня, на людной улице, прежде, чем он
предстанет перед судом, -- все это кажется петербургской публике и местным
сбирам делом совершенно естественным. Буржуа, вельможи, солдаты, горожане,
бедные и богатые, знать и мелкий люд, щеголи и мужики, деревенщина и денди --
все как один позволяют, чтобы у них на глазах совершались подобные вещи,
нимало не заботясь о том, насколько они законны. В других странах все защищают
гражданина от представителя власти, злоупотребляющего ею; здесь же
полицейский чиновник всегда защищен от справедливых протестов человека, над
которым он надругался. Ведь раб никогда не протестует.
Император Николай создал свод законов! Если факты, о которых я повествую,
согласуются с этими законами, то тем хуже для законодателя; если же факты эти
противозаконны, то тем хуже для правителя. И в том, и в другом случае
ответственность лежит на императоре. Принять на свои плечи бремя, подобающее
божеству, будучи всего лишь человеком, -- что за несчастье! а ведь он вынужден
его принять! Абсолютную власть следует вверять лишь ангелам.
На точности фактов, мною описанных, я настаиваю; в рассказе, который вы
только что прочли, не прибавлено и не искажено ни единого жеста; я возвратился
домой, дабы добавить его к своему письму, когда сцена эта еще стояла перед моим
мысленным взором в мельчайших подробностях *.
Когда бы можно было обнародовать в Петербурге подобные
* Нелишне повторить, что письмо это, равно как и почти все остальные, я тщательно
хранил в тайне все время, пока был в России.
ю А. де Кюстин, т. i 289
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
детали -- с комментариями, необходимыми, дабы их заметили умы, пресыщенные
всякого рода зверствами и беззакониями,-- они не произвели бы того
благотворного действия, на какое можно было бы рассчитывать. Русские власти
повелели бы городской полиции выказывать отныне более мягкости в обращении с
простонародьем, хотя бы ради того, чтобы потрафить взорам чувствительных ино-
странцев-- вот и все!.. Нравы народа-- продукт постепенного воздействия законов
на обычаи и обычаев на законы; они не меняются по мановению волшебной
палочки. Нравы русских жестоки, несмотря на все претензии этих полудикарей, и
еще долго будут таковыми оставаться. Еще не прошло и столетия с тех пор, как они
были настоящими татарами; лишь Петр Великий стал принуждать мужчин брать с
собой жен на ассамблеи; и многие из этих выскочек цивилизации сохранили под
теперешним своим изяществом медвежью шкуру: они всего лишь вывернули ее
наизнанку, но стоит их поскрести, как шерсть появляется снова и встает дыбом *.
Ныне, когда народ сей миновал эпоху рыцарства, из которой нации Западной
Европы в юности извлекли для себя такую пользу, ему нужна была бы религия
независимая и победоносная; в России есть вера -- но вера политическая не
раскрепощает духа человека, она замыкает его в тесном кругу природных страстей;
восприми русские католическую веру, они бы восприняли вскоре и те общие идеи,
в основании которых лежит разумная образованность и свобода, соответствующая
степени просвещенности этого народа; что до меня, то я убежден -- когда бы
русские сумели достигнуть этих высот, они возвысились бы над всем миром.
Болезнь в России запущена, а лекарства, что применялись до сей поры,
воздействовали лишь на поверхность кожи, они не лечили рану, но скрывали ее от
глаз. Настоящая цивилизация распространяется из центра на окраины, тогда как
цивилизация русская распространилась с окраин в центр: она не что иное, как
подкрашенное варварство.
Из того, что дикарь наделен тщеславием светского человека, нимало не
следует, что он обладает и соответствующей культурой. Я говорил уже, и повторю
еще раз, и, быть может, не последний:
русские гораздо более озабочены тем, чтобы заставить нас поверить в свою
цивилизованность, нежели тем, чтобы стать цивилизованными на самом деле. До
тех пор, покуда эта болезнь, тщеславная приверженность ко всему показному,
будет разъедать их сердце и извращать ум, у них будет несколько вельмож,
способных разыг- рывать элегантность и у себя на родине, и за границей, но по
сути
* Это слова архиепископа Тарантского, чей весьма занимательный и исчерпывающий
портрет недавно создал г-н Валери в своей книге "Итальянские анекдоты и
достопримечательности". По-моему, ту же мысль еще более энергично высказывал
император Наполеон. Впрочем, она приходит в голову всякому, кто близко наблюдает
русских.
290
Письмо семнадцатое
своей они останутся варварами; к несчастью, у этих дикарей есть огнестрельное
оружие.
Пример императора Николая подтверждает мою оценку; он еще прежде меня
подумал о том, что время показной культуры для России прошло и что все здание
цивилизации в этой стране требует перестройки; он подвел под общество новый
фундамент; Петр, прозванный Великим, не оставил бы от него камня на камне и
выстроил заново -- Николай действует тоньше. Дабы вернее достигнуть цели, он
скрывает ее. Во мне поднимается волна почтения к этому человеку: всю силу своей
воли направляет он на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра
Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к
естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с
истинного своего пути и призвана к рабскому подражательству.
Мысль нынешнего императора находит воплощение даже на улицах
Петербурга: он не возводит для собственного развлечения скороспелых колоннад
из оштукатуренного кирпича; повсюду заменяет он кажущееся на подлинное,
повсюду камень вытесняет гипс, а здания мощной, основательной архитектуры
изгоняют прельстительное, но ложное величие. Дабы народ смог усвоить истинную
цивилизованность и сделался достоин ее, ибо без этого ни одна нация не сможет
трудиться для будущего, его следует обязательно вернуть сначала к исконному его
характеру; чтобы народ смог произвести все то, на что способен, нужно не
заставлять его копировать иностранцев, а развивать его национальный дух во всей
его самобытности. Ближе всего к Божеству в этом мире находится природа.
Природа зовет русских на великие дела, тогда как во все время их так называемого
приобщения к цивилизации их занимали разными безделками; император Николай
понял призвание русских лучше своих предшественников, и в царствование его все
возвратилось к правде и потому обрело величие.
Над Петербургом высится колонна: это самый большой кусок гранита, когда-
либо обработанный человеком, включая и египетские памятники. В один
прекрасный день на площадь перед императорским дворцом стеклись, не теснясь,
без давки, семьдесят тысяч солдат, двор, весь город и часть пригородных деревень,
дабы в благоговейном молчании наблюдать чудесное воздвижение сего памятника,
задуманного, исполненного и доставленного на место французом, г-ном де
Монферраном -- ибо французы все еще нужны русским. Сказочные машины
работают исправно; механизмы оживляют камень, и в тот миг, когда, освобождаясь
от пут и словно живя своей собственной жизнью, двигаясь сама по себе, колонна
поднимается ввысь, все войско, толпа, даже сам император падают на колени, дабы
возблагодарить Бога за подобное чудо и вознести ему хвалу за те великие дела,
какие он дозволяет им свершать. Вот что такое для меня национальный праздник:
это не лесть, слишком
2QI
Ас-гольф де Кюстин Россия
в 1839 году
похожая на сатиру, как маскарад в Петергофе, это не жанровая сценка, это
историческое полотно, и притом в самом высоком стиле. Великое и малое, дурное и
возвышенное -- нет таких противоположностей, каких не включало бы в себя
устройство этой ни на что не похожей страны, а общее молчание не дает кончиться
чуду и сломаться отлаженной машине.
Реформа императора Николая затрагивает даже язык его окружения-- царь
требует, чтобы при дворе говорили по-русски. Большинство светских дам,
особенно уроженки Петербурга, не знают родного языка; однако ж они выучивают
несколько русских фраз и, дабы не ослушаться императора, произносят их, когда он
проходит по тем залам дворца, где они в данный момент исполняют свою службу;
одна из них всегда караулит, чтобы вовремя подать условный знак, предупреждая о
появлении императора -- беседы по-французски тут же смолкают, и дворец
оглашается русскими фразами, призванными ублажить слух самодержца; государь
гордится собой, видя, доколе простирается власть его реформ, а его непокорные
проказницы-подданные хохочут, едва он выйдет за дверь... Не знаю, что больше
поразило меня в зрелище сего громадного могущества -- сила его или слабость!
Однако, как всякий истинный реформатор, император наделен той
настойчивостью, какая в конце концов всегда приносит успех.
На оконечности огромной, величиной с целое поле, площади, посреди которой
высится колонна, перед вашим взором встает гранитная гора -- петербургский
собор Святого Исаака. Памятник этот не так пышен, не так прекрасен по
очертаниям и не так богат украшениями, как собор Святого Петра в Риме, однако
не менее удивителен. Он еще не завершен, так что судить о нем в целом
невозможно, однако это будет творение, никак не соотносимое с тем, на что дух
нашего столетия подвигает нынче другие народы. Материалы его -- гранит, бронза
и железо: ничего больше. Цвета он впечатляющего, но мрачного; сей дивный храм,
заложенный при Александре, вскоре будет завершен при Николае -- тем же фран-
цузом, г-ном де Монферраном, что возвел столп.
Сколько усилий -- и все ради церковного культа, изуродованного политикой!
Ну так что ж? разве не прозвучит под этими сводами слово Божье? Но с амвонов
византийских храмов истина более не возвещается. Пренебрегая заветами
Афанасия Великого, Иоанна Златоуста, русские священники не проповедуют
религию своим соотечественникам. Греко-московская церковь сокращает число
слов в богослужении, протестанты же, напротив, все богослужение сводят к одним
словам, -- ни те, ни другие не желают внимать Христу, который, сзывая со всех
концов земли свою заблудшую паству, с крестом в руках возвещает с кафедры
собора Святого Петра: "Придите ко мне все, чистые сердцем, имеющие уши, чтобы
слышать, и глаза, чтобы видеть!.."
.292
Письмо семнадцатое
Императору помогают целые полчища солдат и художников, но сколько бы он
ни напрягал свои силы, ему никогда не наделить греческую Церковь тем
могуществом, в каком ей отказано Богом; ее можно сделать карающей, но нельзя
сделать апостольской, проповедующей, иначе говоря, цивилизующей и
торжествующей в мире нравственном -- заставить людей подчиняться еще не
значит обратить их в истинную веру. В этой Церкви, политической и
национальной, нет ни нравственной жизни, ни жизни небесной. Тот, кто лишен
независимости, лишен в конечном счете всего. Схизма, разлучив священника с его
независимым, вечным владыкой, немедля предала его в руки владыки временного,
преходящего: бунт, таким образом, наказывается рабством. Когда бы орудие
подавления стало одновременно и орудием освобождения, пришлось бы
усомниться в том, что Бог существует.
Католическая Церковь и в самые кровавые исторические эпохи не прекращала
трудиться над духовным освобождением народов;
пастырь-изменник продавал Бога небесного Богу земному, дабы тиранить людей во
имя Христово -- но сей нечестивый пастырь, даже предавая смерти тело,
продолжал просвещать дух: сколь бы ни удалялся он от пути истинного, он, однако,
принадлежал к Церкви, наделенной жизнью и светом истины; греческий священник
не дарует ни жизни, ни смерти: он сам мертвец.
Крестные знамения, приветствия на улицах, преклонение колен перед
часовнями, набожные старухи, простертые ниц на полу церкви, целование руки; а
еще жена, дети и всеобщее презрение -- вот и все плоды, что пожинает поп за свое
отречение; это все, чего сумел он добиться от сусвернейшей на свете нации... Каков
урок! и каково наказание! Взирайте и преклоняйтесь: в тот самый миг, когда.
торжествует схизма, пастыря-схизматика поражает бессилие. Когда священник
желает захватить в свои руки временную, преходящую власть, он гибнет, ибо взоры
его не достигают тех высот, с каких открывается путь, назначенный Господом;
когда священник позволяет, чтобы с кафедры его смещал царь, он гибнет, ибо ему
не хватает смелости следовать этим путем: оба равно не могут исполнить высшего
своего предназначения.
Разве не обременил Петр I свою совесть изрядным грузом ответственности,
взвалив на себя и своих наследников то подобие независимости, те остатки
свободы, что еще сохраняла за собой несчастная Церковь? дело, им затеянное,
было не под силу человеку;
с того момента положить конец схизме стало невозможно,-- если, конечно, судить
с точки зрения разума и если рассматривать род человеческий с чисто человеческой
стороны.
Я не препятствую вольному бродяжничеству своей мысли, ибо, позволяя ей
перескакивать с предмета на предмет, с 'идеи на идею, я изображаю Россию всю
целиком: будь я последовательнее в своих описаниях, я рисковал бы упереться в
слишком кричащие
293
Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
противоречия и, дабы избегнуть упрека в нелогичности, отступлениях от темы или
в сбивчивости, лишился бы возможностей представить вам истину так, как
предстает она мне,-- во всех своих проявлениях разом. Положение простонародья,
величие императора, внешний вид улиц, красота архитектурных памятников,
отупение умов вследствие вырождения религиозного начала-- все это поражает
мой взор в единый миг и, так сказать, разом ложится на бумагу под моим пером; и
все это -- сама Россия, чей главный жизненный принцип открывается моей мысли
в связи с предметами, по видимости самыми незначительными.
Это еще не все, я пока не закончил своих сентиментальных странствований.
Вчера я прогуливался вместе с одним весьма неглупым французом, хорошо
знающим Петербург; место учителя в весьма знатном семействе позволяет ему
приблизиться к познанию истины, которую мы, проезжие чужестранцы, тщетно
пытаемся понять. Так вот, он полагает, что суждения мои о России слишком
лестны. При мысли о тех упреках, какие сделают мне русские, я смеюсь его
упрекам и всегда повторяю, что сужу искренне, ибо ненавижу то, что
представляется мне дурным, и восхищаюсь тем, что мне кажется хорошим, -- как
здесь, так и в любой другой стране. Сей француз всю свою жизнь проводит среди
русских аристократов;
это придает его взглядам некий весьма занятный оттенок.
Мы шли куда глаза глядят; оказавшись в середине Невского S проспекта,
самой прекрасной и людной улицы города, мы замед- | лили шаг, чтобы подольше
задержаться на тротуарах сего блистательного променада; я пребывал в
восхищении. Вдруг возникает перед нами черная или темно-зеленая карета --
длинная, прямо- | угольной формы, довольно низкая и запертая со всех сторон.
Будто I громадный гроб положили на каркас телеги. Воздух и свет проникал | ли в
эту движущуюся могилу через четыре крошечных оконца,/1 забранных железными
решетками, около шести квадратных дюймов,. каждое; мальчик лет самое большее