Кюстин А.Д.. Россия в 1839 году (текст не вычитан)

удивляться выказываемому ими уму; судьба их вызывает тревогу, подобно судьбе
цветка, растущего в неподобающем грунте. Россия -- страна мнимостей, где все
вызывает недоверие.
Вчера вечером я был представлен императору, причем не французским
послом, но обер-церемониймейстером. Господин посол предупредил меня о том,
что это -- воля самого императора. Не знаю, таков ли обычный порядок, но меня
представил Их Величествам
именно обер-церемониймейстер.
Все иностранцы, удостоившиеся высокой чести, собрались в одной из
гостиных, через которую Их Величества должны были проследовать в бальную
залу. Гостиная эта расположена перед заново отделанной длинной галереей,
которую придворные видели после пожара впервые. Прибыв в назначенный час,
мы довольно долго ждали появления государя. Среди нас было несколько фран-
цузов, один поляк, один женевец и несколько немцев. Другую половину гостиной
занимали русские дамы, собравшиеся здесь для
того, чтобы развлекать чужестранцев.
Император принял всех нас с тонкой и изысканной любезностью. С первого
взгляда было видно, что это человек, вынужденный беречь чужое самолюбие и
привыкший к такой необходимости. Все чувствовали, что императору довольно
одного слова, одного взгляда, чтобы составить определенное мнение о каждом из
гостей, а мнение
императора -- это мнение всех его подданных.
Желая дать мне понять, что ему не было бы неприятно, если бы я
познакомился с его империей, император благоволил сказать, что, дабы составить
верное представление о России, мне следовало бы доехать по крайней мере до
Москвы и до Нижнего. "Петербург -- русский город, -- прибавил он, -- но это
не Россия".
i8i


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Эта короткая фраза была произнесена тоном, который трудно забыть, до такой
степени властно, серьезно и твердо он звучал. Все рассказывали мне о
величественном виде императора, о благородстве его черт и стана, но никто не
предупредил меня о мощи его голоса; это голос человека, рожденного, чтобы
повелевать. Голос этот не является плодом особых усилий или длительной
подготовки;
это дар Божий, усовершенствованный в ходе длительного употребления.
Лицо императрицы при ближайшем рассмотрении выглядит весьма
обольстительно, а голос ее настолько же нежен и проникновенен, насколько
властен от природы голос императора.
Она спросила меня, приехал ли я в Петербург как обычный путешественник. Я
отвечал утвердительно.
-- Я знаю, вы любознательны, -- продолжала она.
-- Да, государыня, -- отвечал я, -- меня привела в Россию моя
любознательность, и по крайней мере на сей раз я не раскаюсь в том, что покорился
страсти к путешествиям.
-- Вы полагаете? -- переспросила она с очаровательной любезностью.
-- Мне кажется, что ваша страна полна вещей столь удивительных, что
поверить в их существование можно, лишь увидев их своими глазами.
-- Я надеюсь, что вы увидите много интересного.
-- Надежда Вашего Величества ободряет меня.
-- Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно:
вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше.
Слова эти, слетевшие с уст императрицы, поразили меня, ибо обличали
озабоченность говорившей. Мне показалось также, что в них она с редкостной
любезностью и простотой выразила свою благосклонность ко мне.
Императрица с первого же мгновения внушает почтение и доверие; видно, что,
несмотря на вынужденную сдержанность речей и придворные манеры, в ней есть
душа, и это несчастье сообщает ей неизъяснимую прелесть. Она больше, чем
Императрица, она -- женщина.
Она показалась мне очень уставшей; худоба ее ужасает. Нет человека,
который не признавал бы, что бурная жизнь убивает государыню, однако, веди она
жизнь более покойную, она умерла бы от скуки.
Празднество, начавшееся после того, как мы были представлены,-- одно из
самых пышных, какие мне довелось видеть в своей жизни. Это настоящая феерия,
причем холодноватое великолепие обычных балов оживлялось восторженным
изумлением, какое вызывали у придворных все залы восстановленного за год
дворца; восторги эти придавали происходящему некоторый драматический
интерес. Каждый зал, каждая роспись становились предметом удив-
i8a


Письмо одиннадцатое
ления для самих русских, бывших свидетелями пожара и впервые переступивших
порог этого великолепного здания с тех пор, как по воле земного бога храм его
восстал из пепла. "Какое усилие воли!" -- думал я при виде каждой галереи,
каждой мраморной статуи, каждого живописного полотна. Хотя все эти украшения
были восстановлены не далее, как вчера, стилем своим они напоминают то
столетие, когда дворец был построен; все, что представало моим глазам, казалось
мне уже древним; в России подражают всему, даже времени. Чудеса эти внушали
толпе восхищение поистине заразительное; видя триумф воли одного человека и
слыша восклицания других людей, я сам начинал уже куда меньше возмущаться
ценой, в которую стало царское чудо. Если я поддался этому воздействию по
прошествии двух дней, как же снисходительно следует относиться к людям,
рожденным в этой стране и всю жизнь дышащим воздухом этого двора!.. иными
словами, России, ибо все подданные этой огромной империи дышат воздухом
двора. Я не говорю о крепостных, да, впрочем, и они -- постольку, поскольку
состоят в сношениях с помещиками,-- испытывают влияние мысли государя,
единовластно одушевляющей империю; для крестьян их хозяин -- воплощение
верховного владыки; в России повсюду, где есть люди покорствующие и люди
повелевающие, незримо присутствуют образы императора и его двора.
В других краях бедный человек -- либо нищий, либо разбойник;
в России он -- царедворец, ибо здесь низкопоклонники-царедворцы имеются во
всех сословиях; вот отчего я говорю, что вся Россия -- это двор императора и что
между чувствами русских помещиков и чувствами европейских дворян старого
времени существует та же разница, что и между низкопоклонством и
аристократизмом, между тщеславием и гордостью! одно убивает другое; впрочем,
настоящая гордость повсюду такая же редкость, как и добродетель. Вместо того,
чтобы проклинать низкопоклонников, как делали Бомарше и многие другие,
следует пожалеть этих людей, которые, что ни говори, тоже люди. Бедные
низкопоклонники!.. они вовсе не чудовища, сошедшие со страниц современных
романов и комедий либо революционных газет; они просто-напросто слабые,
развращенные и развращающие существа; они не лучше, но и не хуже других,
однако подвергаются большим искушениям. Скука -- язва богачей;
однако она -- не преступление; тщеславие и корысть -- пороки, для которых двор
служит благодатной почвой,-- сокращают жизнь прежде всего самим придворным.
Но если царедворцы мучимы более сильными страстями, они ничуть не более
порочны, чем все прочие люди, ибо они не искали и не выбирали своего
положения. Наши мудрецы сделали бы важное дело, если бы сумели втолковать
толпе, что ей следует пожалеть обладателей тех фальшивых благ, которым она
завидует.
Я видел людей, танцевавших на том месте, где год назад едва не
183


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 "'ДУ
погибли под обломками дворца они сами и где сложили голову многие другие люди
-- сложили голову ради того, чтобы двор смог предаться увеселениям точно в день,
назначенный императором.
Все это казалось мне не столько прекрасным, сколько удивительным;
философические размышления непременно омрачают мне любые русские праздники
и торжества: в других странах свобода рождает веселость, плодящую иллюзии; в
России деспотизм умножает раздумья, прогоняющие очарование, ибо тот, кто
мыслит, не
склонен к восторгам.
Наиболее распространенный в этих краях танец не препятствует задумчивости:
танцующие степенно прохаживаются под музыку;
каждый кавалер ведет свою даму за руку, сотни пар торжественно пересекают
огромные залы, обходя таким образом весь дворец, ибо людская цепь по прихоти
человека, возглавляющего шествие, вьется по многочисленным залам и галереям; все
это называется -- танцевать полонез. Один раз взглянуть на это зрелище забавно, но я
полагаю, что для людей, обреченных танцевать этот танец всю жизнь,
бал очень скоро превращается в пытку.
Петербургский полонез возвратил меня во времена Венского конгресса 1814
года, когда я сам танцевал полонез на большом балу. Тогда на европейских
празднествах никто не соблюдал этикета;
величайшие государи развлекались бок о бок с простыми смертными. Случай
поместил меня между российским императором Александром и его супругой,
урожденной принцессой Баденской. Я принимал участие в общем шествии, весьма
смущенный тем, что невольно оказался вблизи этих августейших особ. Внезапно
цепь танцующих пар по непонятной причине остановилась, музыка же продолжала
звучать. Император нетерпеливо перегнулся через мое плечо и очень резко сказал
императрице: "Двигайтесь же!" Императрица обернулась и, увидев за моей спиной
императора в паре с женщиной, за которой он уже несколько лет открыто ухаживал,
произнесла с непередаваемой интонацией: "Вежлив, как всегда!" Самодержец
взглянул на меня и прикусил губу. Тут пары двинулись
вперед -- танец возобновился.
Большая галерея, стены которой до пожара были побелены,
а теперь целиком покрыты позолотой, восхитила меня. Несчастье сослужило
хорошую службу императору, обожающему роскошь... я хотел назвать ее царской,
но слово это не выражает в полной мере здешнего великолепия; слово
божественная лучше передает мнение
верховного правителя России о себе самом.
Послы всех европейских держав были приглашены на бал, где могли убедиться
в том, какие чудеса творит российское правительство, столь сурово бранимое
обывателями и вызывающее столь сильную зависть и столь безудержное
восхищение у политиков, людей сугубо практических, которые поражаются в
первую очередь простоте деспотического механизма. Громаднейший дворец в мире,
184


Письмо одиннадцатое
восстановленный за один год,-- какой источник восторгов для
людей, привыкших существовать вблизи трона.
Великих результатов нельзя достичь, не пойдя на великие жертвы; единоначалие,
могущество, власть, военная мощь -- здесь все это покупается ценою свободы, а
Франция купила политическую свободу и промышленные богатства ценою
древнего рыцарского духа и старинной тонкости чувств, именовавшейся некогда
национальной гордостью. На смену этой гордости пришли иные добродетели,
менее патриотические, но более всеобщие: человеколюбие, религия, милосердие.
Весь мир признает, что во Франции сегодня куда больше истинно верующих, чем
во времена всемогущества церкви. Желая сохранить достоинства
взаимоисключающие, мы теряем те достоинства, что годны всегда и всюду. Вот
чего не понимают мои соотечественники, притязающие на то, чтобы все
разрушить и одновременно все сберечь. Всякое правительство имеет нужды, с
которыми ему следует смириться и которые ему следует уважать, если оно
не хочет погибнуть.
Мы же хотим быть коммерсантами, как англичане, свободными,
как американцы, ветреными, как поляки в эпоху сеймов, воителями, как русские, и,
следственно, не становимся ничем. Здравый смысл нации состоит в том, чтобы
угадать и выбрать себе цель в согласии со своим духом, а затем решиться на все
жертвы, необходимые для достижения этой цели, поставленной природой и
историей. Именно
в этом -- сила Англии.
Франции недостает здравомыслия в идеях и умеренности в желаниях.
Она великодушна, даже смиренна, но она не умеет пускать
в ход и направлять свои силы. Она идет куда глаза глядят. Страна, где со времен
Фенелона только и разговоров, что о политике, и по сей день не имеет ни власти,
ни управления. Все кругом видят зло и оплакивают его, что же до средства от него
избавиться, каждый ищет его, повинуясь голосу собственных страстей, и,
следственно, никто его не находит: ведь страсти способны убедить лишь того, кто
им подвластен.
Тем не менее истинно приятную жизнь можно вести только
в Париже; там люди развлекаются, браня все кругом; в Петербурге же люди
скучают, все кругом расхваливая; впрочем, наслаждение не является целью
жизни; оно не является таковой даже для отдельных
личностей, о нациях же не приходится и говорить.
Как ни раззолочена бальная зала Зимнего дворца, но галерея, где был
сервирован ужин, показалась мне еще более достойной восхищения. Она пока не
совсем отделана, но светильники из белой бумаги, развешанные по случаю бала в
царских хоромах, выглядели так фантастично, что пришлись мне по душе.
Конечно, волшебному дворцу пристало иное освещение, но сегодня здесь было
светло, как днем: мне этого довольно. Благодаря успехам промышленности
i85


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
французы забыли, что такое свеча; в России же, как мне показалось, до сих пор
употребляют самые настоящие восковые свечи. Стол ломится от яств; все на
царском пиру было таким колоссальным, всего было так много, что я не знал, чему
дивиться больше: величию целого или обилию частей. Вокруг одного стола,
накрытого в одной зале, разместилась тысяча человек.
В число всех атих гостей, более или менее блистающих золотом и
брильянтами, входил и киргизский хан, которого я видел утром в церкви вместе с
сыном и свитой; заметил я также и старую царицу Грузии, вот уже три десятка лет
как лишившуюся трона. Несчастная женщина бесславно прозябает при дворе тех,
кто отнял у нее корону. Она внушила бы мне глубочайшую жалость, если бы не
походила так сильно на восковую фигуру из музея Курция. Лицо у нее обветренное,
как у солдата, проведшего жизнь в походах, а наряд смехотворен. Мы слишком
охотно смеемся над несчастьем, когда оно предстает перед нами в уродливом виде;
став смешным, несчастье теряет право на сострадание. Слыша о плененной царице
Грузии, готовишься увидеть красавицу, видишь же нечто противоположное, а ведь
сердце человеческое очень скоро делается несправедливым к тому, что не нравится
глазам: в атом угасании жалости мало великодушия, но, признаюсь, я не мог
сохранять серьезность, заметив на голове у царицы нечто вроде кивера, ук-
рашенного весьма своеобразной вуалью; остальной наряд был выдержан в том же
духе, что и головной убор, причем если все придворные дамы явились на бал в
платьях со шлейфами, то восточная царица надела платье укороченное и расшитое
без всякой меры. Одеяние ее было настолько безвкусно, лицо выражало такую
смесь скуки и низкопоклонства, черты были настолько безобразны, а манеры
настолько неловки, что она вызывала разом и смех, и страх. Повторю еще раз: не
для того мы ездим так далеко, чтобы принуждать себя сострадать людям
неприятным.
Национальный наряд русских придворных дам величественен и дышит
стариной. Голову их венчает убор, похожий на своего рода крепостную стену из
богато разукрашенной ткани или на невысокую мужскую шляпу без дна. Этот
венец высотой в несколько дюймов, расшитый, как правило, драгоценными
камнями, приятно обрамляет лицо, оставляя лоб открытым; самобытный и
благородный, он очень к лицу красавицам, но безнадежно вредит женщинам
некрасивым. Увы, при русском дворе их немало: старики и старухи так дорожат
своими придворными должностями, что ездят ко двору до самой смерти! Вообще,
повторяю, в Петербурге красивые женщины встречаются редко, однако в большом
свете изящество и обаяние с успехом возмещают недостаточную правильность черт
и стройность форм. Впрочем, всеми названными достоинствами обладают
некоторые грузинки. Светила вти блистают среди северных женщин, словно звезды
среди бездонного южного неба. Парадные
i86


Письмо одиннадцатое
платья с длинными рукавами и шлейфом сообщают облику женщин
нечто восточное и радуют глаз.
Одно странное происшествие помогло мне оценить, сколь безупречна
любезность императора.
Во время бала церемониймейстер объяснил нам, иностранцам, впервые
присутствующим на придворном празднестве, какие места за столом следует нам
занять. "Когда танцы прервутся, -- сказал он каждому из нас,-- вы пойдете вслед
за всеми в галерею; там вы увидите большой накрытый стол; ступайте направо и
садитесь на
любые свободные места".
В галерее был всего один огромный стол на тысячу персон,
предназначенный для дипломатического корпуса, иностранных гостей и русских
придворных. Однако у дверей справа стоял маленький круглый стол на восемь
персон.
В число гостей-иностранцев входил один женевец, юноша образованный и
остроумный; нынче вечером он представился императору в мундире национального
гвардейца, который русский государь не слишком жалует; тем не менее юный
швейцарец чувствовал себя во дворце, как дома; то ли по природной самоуверен-
ности, то ли по республиканской развязности, то ли по простоте душевной он,
казалось, вовсе не заботился ни об особах, его окружающих, ни о впечатлении, им
производимом. Я завидовал его совершенной непринужденности, мне отнюдь не
свойственной. Впрочем, несмотря на разность нашего поведения, оба мы преуспели
одинаково: император обошелся с нами обоими равно любезно.
Одна опытная и' остроумная особа полушутя, полусерьезно посоветовала мне,
если я хочу произвести благоприятное впечатление на государя, смотреть на него
почтительно и робко. Совет этот был совершенно излишен, ибо я дик от природы:
мне было бы не под силу зайти в хижину угольщика и свести с ним знакомство --
что же говорить об императоре! Немецкая кровь дает себя знать;
итак, сама природа вложила в меня довольно застенчивости и сдержанности,
чтобы успокоить тревогу государя, который был бы так велик, как ему хочется,
если бы меньше пекся о почтительности подданных. Вот новое подтверждение
моей мысли о том, что при русском дворе вся жизнь уходит на генеральные
репетиции! Впрочем, тревога эта не всегда владеет императором. Сейчас я
приведу вам доказательство природного великодушия российского монарха.
Я уже сказал, что женевец, ничуть не разделявший мою старомодную
робость, менее всего заботился о соблюдении приличий. Это понятно: он молод и
исповедует идеи своего века; всякий раз, когда император заговаривал с ним, я не
без зависти любовался его
уверенным видом.
Вскоре, однако, швейцарец подвергнул любезность Его Величества
решительному испытанию. Войдя в пиршественную залу, республиканец,
согласно полученным нами указаниям, двинулся
i87


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
вправо, увидел маленький круглый стол и бесстрашно уселся за него в полном
одиночестве. Несколько мгновений спустя, когда гости заняли свои места за
большим столом, император вместе с несколькими офицерами из числа его
приближенных сел за маленький стол напротив почтенного национального
гвардейца из Женевы. Должен вам сказать, что императрицы за этим столом не
было. Путешественник остался на своем месте, сохраняя ту непоколебимую
уверенность в себе, которая так восхищала меня в нем и которая в этот миг
превратилась в государственную доблесть.
Одного места за маленьким столом недостало, поскольку император не
рассчитывал на девятого сотрапезника. Однако с любезностью, безупречная
элегантность которой стоит деликатности добрых душ, он тихо приказал слуге
принести еще один стул и прибор, что и было исполнено без шума и суеты.
Место мое за большим столом находилось неподалеку от маленького стола, за
которым сидел император, поэтому поступок его не ускользнул от моего внимания,
равно как, впрочем, и от внимания того, кто послужил его причиной. Однако этот
счастливец не только не смутился тем, что занял чужое место и нарушил волю
государя, но невозмутимо продолжил свой разговор с соседями по столу. Быть
может, он поступает так из чуткости, говорил я себе, быть может, он не хочет
привлекать к себе внимания и просто-напросто дожидается мгновения, когда
император встанет из-за стола, чтобы подойти к нему и объясниться. Ничего
подобного!.. Ужин окончился, но мой герой и не подумал попросить прощения,
находя, по всей вероятности, оказанную ему честь вполне естественной. Должно
быть, вечером, возвратясь домой, он бестрепетной рукой занесет в свой дневник:
"ужинал с императором". Впрочем, Его Величество довольно скоро лишил его
этого удовольствия: он встал из-за стола прежде гостей и стал прогуливаться за
нашими спинами, требуя, однако, чтобы никто не трогался с места. Наследник
сопровождал отца:
я видел, как он остановился за спиной английского вельможи маркиза *** и
обменялся шутливыми репликами с юным лордом ***, сыном этого маркиза.
Англичане, которые, как и все прочие гости, продолжали сидеть за столом,
отвечали императору и наследнику, не прекращая трапезы и не поворачиваясь.
Выказав эту английскую вежливость, лорды помогли мне понять, что
российский император держит себя проще, чем иные частные лица.
Я никак не ожидал, что на этом балу испытаю наслаждение, никак не связанное с
лицами и предметами, меня окружавшими;
я говорю о впечатлении, произведенном на меня величественными явлениями
природы. Ртутный столбик поднялся до go градусов, и, несмотря на вечернюю
свежесть, во дворце было очень душно. Выйдя из-за стола, я поспешил укрыться в
амбразуре распахнутого окна. Там, совершенно забыв обо всем, что меня окружает,
я залю-
i88


Письмо одиннадцатое
бовался игрой света, какую можно увидеть только на севере, в чудесные по своей
ясности белые ночи. Черные, тяжелые грозовые тучи полосовали небо; часы
показывали половину первого пополуночи;
в это время года ночи в Петербурге так коротки, что их едва успеваешь заметить;
утренняя заря уже занималась над Архангельском; ветер стих, и в просветах между
неподвижными тучами белело небо; казалось, серебристые клинки рассекают
наброшенное на него плотное шитье. Свет небес отражался в невских водах,
пребывавших в полной неподвижности, ибо волны залива, все еще волнуемого
давешней бурей, шли навстречу течению реки и останавливали его, придавая
поверхности Невы сходство с молочным морем или перламутровым озером.
Передо мной простиралась большая часть Петербурга с его набережными и
шпилями; то была картина, достойная кисти Брейгеля Бархатного. Краски этой
картины не поддаются описанию;
главы собора Святого Николая синели на фоне белого неба; над портиком Биржи --
греческого храма, с театральной помпезностью возведенного на оконечности
одного из островов, в том месте, где река разделяется на два главных рукава,-- еще
сверкали остатки иллюминации; освещенные колонны здания, безвкусность
которого не была заметна в такой час и на таком расстоянии, отражались в реке,
рисуя на ее белой поверхности золотистый фронтон и перистиль; весь город,
казалось, окрасился в тот же синий цвет, что и собор Святого Николая, и
уподобился заднему плану, который часто встречается в картинах старых мастеров;
эта фантастическая картина, написанная на ультрамариновом фоне в позолоченной
раме окна, каким-то сверхъестественным образом противоречила роскошному
убранству и искусственному освещению дворца. Казалось, будто город, небо, море,
вся природа, соперничая с дворцом, желали по-своему отпраздновать свадьбу
дочери того, кто повелевает всеми этими просторами. Вид неба был настолько
поразителен, что человек с воображением мог бы счесть, что во всей Российской
империи, от Лапландии до Крыма и Кавказа, от Вислы до Камчатки, царь небесный
подает какой-то знак царю земному. Северное небо щедро на предзнаменования. Во
всем этом таилось нечто удивительное и даже прекрасное.
Я все глубже и глубже погружался в созерцание, как вдруг нежный и
проникновенный голос пробудил меня от грез.
-- Что вы здесь делаете? -- спросил голос.
-- Сударыня, я восхищаюсь; сегодня я только это и делаю. Я поднял глаза и
увидел императрицу. Мы были одни в амбразуре этого окна, напоминавшего
открытую беседку над Невой.
-- Что до меня, -- сказала императрица, -- то я задыхаюсь; это куда менее
поэтично. Впрочем, у вас есть все основания восхищаться этим видом; он в самом
деле великолепен.
Она принялась смотреть в окно вместе со мной.
189


Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
-- Я уверена,-- продолжала она,-- что во всем этом дворце мы единственные,
кто обращает внимание на эту игру света.
-- Все, что я вижу здесь, ново для меня, сударыня; я никогда не прощу себе,
что не приехал в Россию, когда был молод.
-- Сердце и воображение всегда молоды.
Я не осмелился отвечать, ибо императрица точно так же, как и я, уже вовсе не
молода, и мне не хотелось напоминать ей об этом;
у меня могло недостать времени и храбрости уверить ее, что бег времени не
должен ее печалить, ибо ей есть откуда черпать утешение. Покидая меня, она
сказала с присущим ей изяществом: "Я сохраню в памяти этот вечер, когда
страдала и восхищалась вместе с вами". Затем она добавила: "Я не ухожу, мы еще
увидимся".
Я близок с польским семейством, к которому принадлежит женщина,
пользующаяся особым расположением императрицы. Баронесса***, урожденная
графиня***, воспитывавшаяся в Пруссии вместе с дочерью короля, последовала за
принцессой в Россию и никогда не разлучалась с нею; она вышла замуж в
Петербурге, где живет на положении подруги императрицы. Подобное постоянство
чувства делает честь им обеим. По-видимому, баронесса*** сказала обо мне
императору и императрице несколько добрых слов, а моя природная скромность --
лесть особенно тонкая оттого, что невольная, -- довершила мой триумф.
Выходя из пиршественной залы и направляясь в бальную, я снова подошел к
окну. На сей раз оно выходило во внутренний двор, и здесь глазам моим предстало
зрелище совсем иного свойства, хотя и столь же неожиданное и удивительное, что
и заря над Петербургом. То был внутренний двор Зимнего дворца, квадратный, как
и двор Лувра. Покуда длился бал, двор этот постепенно заполнялся народом; тем
временем сумерки рассеялись, взошло солнце; глядя на эту немую от восхищения