Страница:
обществу,
-- Князь К *** был католиком. Все русские, стремящиеся к независимости ума и веры,
склоняются к переходу под покровительство Римской церкви.
85
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ''ОДУ
чересчур прославленному философами, чьи теории породили сегодняшнюю нашу
демократию, со всеми ее злоупотреблениями.
Если воинский дух, господствующий в России, не создал ничего подобного
нашей религии чести, если русские солдаты не так блистательны, как наши, это не
означает, что русская нация менее сильна; честь-- земное божество, но в жизни
практической долг играет не менее важную роль, чем честь, а может быть, и более
важную; в нем меньше великолепия, но больше упорства и мощи. Этой земле не
суждено родить героев Тассо или Ариосто, но герои, способные вдохновить нового
Гомера и нового Данте, могут воскреснуть на развалинах нового Илиона,
осажденного новым Ахиллом, воителем, который один стоил всех прочих
персонажей "Илиады".
Я убежден, что отныне миром будут править народы не самые беспокойные,
но самые терпеливые *: просвещенная Европа склонится только перед силой
действительной, меж тем действительная сила наций -- это покорство правящей
ими власти, подобно тому как сила армий -- дисциплина. Впредь ложь будет
вредить в первую голову тем, кто станет к ней прибегать; правда заново входит в
силу, ибо годы забвения возвратили ей юность и могущество.
Когда наша космополитическая демократия принесет свои последние плоды,
внушив целым народам ненависть к войне, когда нации, именуемые светочами
просвещения, обессилеют от политического распутства и, опускаясь все ниже и
ниже, впадут в спячку и сделаются предметом всеобщего презрения, вследствие
чего всякий союз с этими обеспамятевшими от эгоизма нациями будет признан
невозможным, тогда рухнут преграды, и северные орды вновь хлынут на нас, тогда
мы падем жертвами последнего нашествия -- нашествия не темных варваров, но
хитрых и просвещенных властителей, знающих больше нас, ибо наши собственные
злоупотребления научат их, как можно и должно править.
Провидение неспроста копит столько бездействующих сил на востоке Европы.
Однажды спящий гигант проснется, и сила положит конец царству слова. Тщетно
станут тогда обезумевшие от ужаса поборники равенства звать на помощь свободе
древнюю аристократию; тот, кто берется за оружие слишком поздно, тот, чьи руки
от долгого бездействия ослабели, немощен. Общество погибнет оттого, что
доверилось словам бессмысленным либо противоречивым; тогда лживые отголоски
общественного мнения, газеты, желая во что бы то ни стало сохранить читателей,
начнут торопить развязку, хотя бы ради того, чтобы еще месяц иметь о чем
рассказывать. Они убьют общество, дабы питаться его трупом.
* Прямодушие, которому я стараюсь не изменять, не позволило мне переменить что бы
то ни было в этом письме; однако я вновь прошу читателя, который захочет сопутствовать
мне в моем странствии, вначале сравнить мои мысли до путешествия с выводами, к которым
я пришел после него, а уж затем составлять свое мнение о России.
86
Письмо пятое
Обилие света рождает тьму; блеск на мгновение ослепляет.
Германия с ее просвещенными правительствами, с ее добрым и
мудрым народом могла бы воскресить в Европе благодетельную
аристократию, но правительства германские отдалились от своих
подданных: обратив себя в передового стража России *, прусский король,
вместо того чтобы, опираясь на здравомыслие своих солдат, сделать их
естественными защитниками старой Европы, единственного уголка
земли, где по ею пору находила прибежище разумная свобода, превратил
их в немых и терпеливых революционеров. Немцы еще могли
предотвратить бурю; французам же, англичанам и испанцам остается
лишь ждать раскатов грома.
Возвращение к религиозному единству спасло бы Европу, однако
кто признает это единство, кто внушит к нему уважение, какими новыми
чудесами завоюет религия доверие не признающего ее легкомысленного
мира? на чей авторитет станет опираться? Сие ведомо только Господу.
Дух человеческий задает вопросы; ответы дает божественное деяние,
иначе говоря, время.
Я погружаюсь в размышления, и судьба моего отечества внушает
мне горечь и страх. Когда мир, устав от полумер, сделает шаг к свободе,
когда люди снова признают религию делом важным, единственным,
какое должно волновать общество, живущее не ради бренной корысти, но
ради ценностей истинных, иными словами, вечных,-- что станется тогда
с Парижем, легкомысленным Парижем, вознесшимся так высоко в
царствование скептической философии, с Парижем, безумной столицей
равнодушия и цинизма? Сохранит ли он тогда свое главенство? Ведь
кругом будут поколения, воспитанные страхом, освященные несчастьем,
разочарованные опытностью и возмужавшие в размышлениях.
Парижу следовало бы самому начать перемены: можем ли мы
надеяться на такое чудо? Кто поручится, что по окончании эпохи
разрушения, когда новый свет воссияет в сердце Европы, центром
цивилизации не станет иной город? Больше того, кто поручится, что
человечество, возвратившееся к католической религии, не увидит во
Франции, всеми покинутой по причине своего безверия, то, что видели в
Греции первые христиане,-- погасший очаг гордыни и красноречия? По
какому праву сможет Франция рассчитывать на иной удел? Нации,
подобно людям, умирают, а нации пылкие, как вулканы, умирают
быстрее других.
Прошедшее наше столь блистательно, настоящее столь бесцветно,
что, вместо того чтобы дерзко торопить будущее, нам следовало бы его
опасаться. Признаюсь, сегодня наша судьба рождает в моем сердце не
столько надежду, сколько страх, и та нетерпеливость французской
молодежи, что при кровавом правлении Конвента сулила нам столько
побед, кажется мне нынче знамением упадка.
* Писано ю июня 1839 года.
87
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Нынешнее положение дел со всеми его изъянами гораздо более счастливо для всех,
нежели та эпоха, которую оно предвещает и о которой я тщетно пытаюсь не
думать.
Мне любопытно увидеть Россию, меня восхищает дух порядка, необходимый,
по всей вероятности, для управления этой обширной державой, но все это не
мешает мне выносить беспристрастные суждения о политике ее правительства.
Пусть даже Россия не пойдет дальше дипломатических притязаний и не отважится
на военные действия, все равно ее владычество представляется мне одной из
опаснейших вещей в мире. Никто не понимает той роли, какая суждена этому
государству среди европейских стран: в согласии со своим устройством оно будет
олицетворять порядок, но в согласии с характером своих подданных под
предлогом борьбы с анархией начнет насаждать тиранию, как если бы произвол
был способен излечить хоть один социальный недуг! Этой нации недостает
нравственного чувства; со своим воинским духом и воспоминаниями о нашествиях
она готова вести, как прежде, завоевательные войны -- самые жестокие из всех, --
меж тем как Франция и другие западные страны будут отныне ограничиваться
войнами пропагандистскими.
Число пассажиров, плывущих вместе со мной на борту "Николая I", к
счастью, невелико; юная, прелестная княгиня Д ***, урожденная княжна д'А.,
сопровождает мужа, возвращающегося в Санкт-Петербург; это вылитая героиня
шотландского романса.
Очаровательная супружеская пара провела несколько месяцев в Силезии;
княгиню сопровождает также ее брат, любезный молодой человек. Все трое
испробовали в Грефенберге знаменитое лечение холодной водой, которому
подвергают там одних лишь посвященных. Это больше, чем врачевание; это
таинство -- медицинское крещение.
Объятые ревностным благочестием, князь и княгиня наперебой расхваливали
нам поразительные результаты этого нового способа лечения. Открытием его мир
обязан некоему крестьянину, который почитает себя могущественнее всех врачей
мира и подтверждает свое убеждение практикой; он верит в самого себя: вера эта
оказывается заразительной, и многие из тех, кого пользовал новый апостол,
вылечили себя сами.
-- Толпы иностранцев со всех концов света стекаются в Гре-фенберг; здесь
лечат все болезни, кроме легочных. Вас поливают холодной водой, а затем на пять
или шесть часов укутывают фланелью. Больному ничего не остается, кроме как
потеть,-- сказал князь.
-- Или умереть, -- добавил я.
-- Вы ошибаетесь,-- воскликнул князь с пылом неофита,-- из множества
больных умерли в Грефенберге всего несколько человек. Князья и княгини,
исцеленные новым спасителем, жить не могут" без воды.
88
Письмо пятое
Тут князь Д *** прерывает свой рассказ, смотрит на часы и зовет слугу. Тот
приносит большую бутыль холодной воды и выливает ее хозяину за шиворот: я не
поверил своим глазам.
Князь, не обращая внимания на мое изумление, продолжает:
-- Отец великого герцога Нассауского прожил в Грефенберге целый год;
когда его привезли туда, он был парализован и совершенно беспомощен; вода
вернула его к жизни, но, поскольку он надеется выздороветь окончательно, он по-
прежнему остается в Грефенберге и не знает, когда сможет покинуть ату деревню.
Никто из приезжающих туда не представляет себе, сколько времени ему придется
там пробыть; продолжительность лечения зависит от характера болезни и от
состояния духа больного: последствия страсти непредсказуемы, а привычка к
водолечению превращается у некоторых больных в настоящую страсть, так что
они не могут оторваться от источника, дарующего им высшее блаженство.
-- В таком случае, лечение становится опасным, ибо, хотя и не принося зла,
приносит слишком много удовольствия.
-- Вы смеетесь, но поезжайте в Грефенберг, и вы возвратитесь оттуда таким
же поборником водолечения, как и я.
-- Князь, пока я слушаю вас, я верю вашим рассказам, но стоит мне
задуматься над услышанным, как я начинаю сомневаться: ведь чудодейственные
врачевания часто приводят к скверным последствиям; столь сильное потение
способно изменить состав крови; много ли выиграют больные, сменив подагру на
водянку? Вы еще очень молоды; почитай я вас серьезно больным, я не осмелился
бы говорить с вами столь откровенно.
-- Вы ничуть меня не испугали, -- возразил князь, -- я настолько уверен в
действенности лечения холодной водой, что открою дома заведение, подобное
грефенбергскому.
"Славяне помешаны не на одной холодной воде,-- подумал я, -- но и
вообще на всяких новшествах. Ум этого народа-подражателя питается чужими
открытиями".
Кроме князя К *** и семейства Д *** на нашем пароходе плыла также
княгиня Л ***. Она возвращалась в Петербург, который покинула неделю назад,
чтобы через Германию попасть в Швейцарию, в Лозанну, и повидать там дочь,
которая вот-вот должна родить; однако, сойдя на берег в Травемюнде, княгиня
скуки ради пожелала взглянуть на список пассажиров, отплывших в Россию на
последнем пароходе: каково же было ее изумление, когда она обнаружила в этом
списке имя своей дочери! Она наводит справки у русского консула; сомнений
быть не может: мать и дочь разминулись в Балтийском море.
Теперь мать возвращается в Петербург, куда только что прибыла ее дочь;
благо, если она не родила в открытом море.
У этой незадачливой дамы весьма приятные манеры; она скрашивает нам
долгие вечера, прелестно исполняя русские песни, вовсе
89
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
мне неизвестные. Княгиня Д *** иной раз поет с ней дуэтом и даже проходится в
танце, показывая, как пляшут казачки. Эти импровизированные национальные
концерты развлекают нас, когда смолкают разговоры, и ночи пролетают
незаметно.
Истинные образцы хорошего вкуса и светских манер можно отыскать лишь в
странах аристократических. Здесь никто не заботится о том, чтобы вести себя, как
принято, а ведь именно выскочки, ведущие себя, как принято, и вносят в
общежитие фальшивую ноту. У аристократов все, кто находятся в гостиной,
находятся в ней по праву рождения; встречаясь ежедневно, они привыкают друг к
другу; даже не питая к собеседникам особой приязни, они держатся
непринужденно и даже доверительно, ибо знакомы с давних пор;
они понимают друг друга с полуслова, ибо узнают в чужих речах собственные
мысли. Поскольку им суждено провести бок о бок целую жизнь, они
приспосабливаются один к другому, и это покор-ство приносит им радость;
путешественники, которым предстоит провести вместе долгий срок, лучше ладят
между собой, чем те, что встречаются лишь на мгновение. Из вынужденной
гармонии рождается всеобщая учтивость, вовсе не исключающая разнообразия:
умам идет на пользу необходимость блистать в мелочах, а изысканность речей все
украшает, ничему не вредя, ибо истина чувств ничего не теряет от осторожности в
выборе выражений. Так благодаря непринужденности, царящей в избранном
обществе, стеснение исчезает, и лишенный грубостей разговор течет с
восхитительной легкостью и свободой.
Некогда каждое сословие граждан во Франции могло вкушать подобные
наслаждения; то была эпоха отменных бесед. С тех пор мы разучились
наслаждаться беседой по многим причинам, о которых я не стану здесь
распространяться, и назову лишь главную из них -- неумеренное смешение в
каждой гостиной людей всех сословий.
Люди эти собираются вместе не из любви к удовольствиям, но из тщеславия. С
тех пор, как все стали приняты повсюду, свободы не встретишь нигде; французы
забыли, что такое непринужденность манер. Ей на смену пришла чопорная
английская важность: в смешанном обществе без этого оружия не обойтись; Но
англичане, по крайней мере, научились пускать его в ход, ничем не жертвуя, мы же
утратили все то, что составляло очарование нашей светской жизни. Человек,
который посещает тот или иной салон оттого, что хочет уверить себя или других,
что принадлежит к хорошему обществу, не способен быть любезным и интересным
собеседником. Неподдельная тонкость чувств -- вещь прекрасная, тонкость же
чувств притворная -- вещь скверная, как всякая манерность.
Наше новое общество основано на идеях демократического равенства, идеях,
которые взамен прежних радостей принесли нам скуку. Приятной беседу делает не
обилие народа, но избранный
90
Письмо пятое
круг хорошо и давно знакомых гостей; светская жизнь -- не более, чем средство;
цель -- душевная близость. Радея о благе человека, общество накладывает на него
весьма жесткие обязательства. В мире салонов, как в искусстве, необъезженная
лошадь портит все дело;
я люблю породистых лошадей, но только если они хорошо вышколены;
неукротимая дикость -- признак не силы, но некоторой неполноценности данной
особи, причем физический этот изъян сообщается и душе. Здравое суждение --
награда за победу над страстями.
Умы, рождающие на свет шедевры, созревают под сенью цивилизации, к
которой питают неизменное уважение и которой обязаны драгоценнейшим из
своих преимуществ-- равновесием. Руссо, этот могучий разрушитель, выступает,
однако, охранителем, когда с восхищением живописует жизнь швейцарских буржуа
или когда растолковывает Евангелие безбожным и циничным философам,
вносящим в его ум смятение и сомнения, но не способным его переубедить.
Русские дамы, мои спутницы, приняли в свой кружок французского
негоцианта из числа пассажиров. Это человек более чем зрелого возраста,
обладающий крупными предприятиями, пароходами, железными дорогами и
достойными юноши притязаниями;
человек с приятными улыбками, очаровательными минами, обольстительными
гримасами, пошлыми жестами, давно сложившимися убеждениями и заранее
сочиненными речами; впрочем, добрый малый, не лезущий за словом в карман и
способный даже, говоря о том, что он знает досконально, рассказать нечто
интересное;
остроумный, забавный, самонадеянный, но очень легко теряющий всю свою
живость.
Он едет в Россию, дабы заразить тамошние умы сочувствием к великим
промышленным предприятиям; он уполномочен несколькими французскими
домами, которые, по его словам, объединились ради этой соблазнительной цели;
впрочем, голова его полна не только грандиозными коммерческими замыслами, но
и всеми теми романсами, песенками и куплетами, что за последние два десятка лет
были модны в Париже. Прежде чем заняться торговлей, он служил в уланах и
сохранил с тех пор не лишенные забавности повадки гарнизонного красавца. Он
только и делает, что толкует русским о превосходстве французов решительно во
всех областях, однако честолюбие его так откровенно, что никого не обижает; он
просто-напросто смешон и вызывает только улыбки.
Он распевает нам песенки из водевилей, строя глазки дамам; он декламирует
"Марсельезу" и "Парижскую песнь", живописно укрывшись собственным плащом;
репертуар француза слегка игрив, но наши чужестранки от него в восторге. Им
кажется, что они попали в Париж; французский дурной вкус нисколько не
оскорбляет их, ибо они не знают его источника, и не пугает их, ибо они не
постигают его истинного смысла, к тому же люди, в самом деле
91
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
принадлежащие к хорошему обществу, не обидчивы: они достаточно уверены в
себе, чтобы не ударяться в амбицию из-за пустяка.
Мы со старым князем К *** в глубине души посмеивались над всем, что
приходилось выслушивать нашим спутницам, они же, в свой черед, смеялись над
шутками негоцианта с невинностью особ, решительно не ведающих, где во
французской светской беседе кончается хороший вкус и где начинается дурной.
Начинается же он там и тогда, где и когда люди принимаются чересчур
тщательно его избегать, выказывая тем самым полную неуверенность в себе.
Заметив, что экс-улан чересчур расшумелся, русские дамы успокаивают его
незнакомыми нам народными песнями, меланхоличность и самобытность которых
чаруют меня. Более всего поражает меня в этих древних напевах их мелодичность,
показывающая, что они родились в далеких краях.
Княгиня Л *** исполнила нам несколько цыганских романсов, которые, к
моему великому изумлению, напомнили мне испанские болеро. Андалузские и
русские цыгане принадлежат к одному племени. Племя это, рассеявшееся неведомо
как и когда по всей Европе, повсюду сохраняет свои привычки, нравы и песни.
Спрошу еще раз: проводил ли кто-нибудь время на борту корабля более
приятным образом?
Это морское путешествие, прежде столь страшившее меня, оказалось таким
веселым, что я с неподдельным сожалением думаю о его скором конце. Впрочем,
можно ли без содрогания ожидать прибытия в большой город, где у тебя нет
никаких дел и где ты окажешься среди совершенно чужих людей -- город, однако,
достаточно европейский, чтобы в нем ты не был избавлен от так называемого
светского общества? Моя пылкая любовь к путешествиям ослабевает, стоит мне
вспомнить, что они состоят исключительно из отъездов и приездов. Но зато
сколько радостей и преимуществ покупаем мы такой ценой!!! Уже ради одной
лишь возможности получать знания, ничему не обучаясь, стоило бы пробегать
глазами страны, как пробегаем мы страницы книги: тем более, что одна книга
всегда отсылает нас к другой.
Если в одном из паломничеств силы оставляют меня, я говорю себе: цель
требует жертв, и пускаюсь дальше; более того, едва вернувшись домой, я начинаю
мечтать о следующей поездке. Постоянно путешествовать -- неплохой способ
провести жизнь, особенно для человека, не разделяющего тех идей, что
господствуют в современном ему обществе: менять страны -- все равно что менять
столетия. В России я собираюсь погрузиться в давно прошедшие времена. История
в ее результатах -- вот что познает путешественник, и ничто не может сравниться с
этим способом открывать уму все многообразие земных происшествий.
Как бы там ни было, на борту корабля мне сопутствовало такое
92
Письмо пятое
приятное общество, какого я, пожалуй, доселе не встречал; для того, чтобы весело
проводить время, недостаточно собрать в одном месте несколько любезных особ;
потребны еще обстоятельства, позволяющие каждому показать себя в наилучшем
свете; наша жизнь на "Николае I" напоминает жизнь в замке в ненастную погоду:
выйти невозможно, и все умирали бы от скуки, если бы каждый не старался
развлечь самого себя, развлекая других:
таким образом, наше невольное соседство оборачивается всеобщим благом, чему,
впрочем, мы обязаны безупречной общежительности нескольких пассажиров,
волею судеб оказавшихся на борту нашего корабля, и, прежде всего, любезности и
опытности князя К***. Не употреби он с самого первого мгновения свою власть,
никто из нас не решился бы сломать лед, и мы провели бы всю дорогу, молча
взирая друг на друга, в печальном и тягостном одиночестве на людях,-- вместо
этого мы болтали дни и ночи напролет, ибо если за окном всегда светло, можно без
труда отыскать собеседника в любое время суток; эти дни без ночей отменяют
время, люди забывают о сне; я пишу вам с трех часов утра и постоянно слышу
доносящиеся из кают-компании смех и разговоры; если я спущусь туда, попутчики
заставят меня читать им стихи и прозу, попросят рассказать какую-нибудь
парижскую историю. Меня то и дело расспрашивают о мадемуазель Рашель и о
Дюпре-- двух главных знаменитостях сегодняшнего драматического театра; не
имея дозволения видеть и слышать этих прославленных актеров у нас, русские
мечтают пригласить их к себе.
При появлении победоносного улана-коммерсанта беседа обычно идет
насмарку, наступает время шуток, песен и русских плясок.
Как ни невинно наше веселье, оно все же оскорбляет двух американцев,
едущих в Петербург по делу. Эти жители Нового Света не позволяют себе даже
улыбнуться при виде сумасбродных забав, которым предаются европейские
красавицы; они не постигают, что эта свобода -- следствие беззаботности, а
беззаботность -- щит, ограждающий юные сердца. Их пуританство возмущается не
только беспорядком, но и веселостью: они -- протестантские ян-сенисты и хотели
бы превратить жизнь в бесконечные похороны.
К счастью, спутницы мои не соглашаются умирать от скуки, дабы потрафить
этим педантам-купцам. Они держатся проще, чем большинство северных женщин,
которые, приезжая в Париж, почитают себя обязанными всячески изощрять свой
ум, дабы пленять нас;
дамы, находящиеся на борту нашего корабля, напротив, пленяют, вовсе не прилагая
к этому усилий; французская их речь, на мой вкус, правильнее, чем у большинства
полячек; они говорят не так певуче и, в отличие от почти всех варшавских дам,
которых я встречал в Саксонии и Богемии, не рвутся исправить наш язык согласно
заветам педантичных гувернанток, выписанных из Женевы. Русские
93
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
дамы, плывущие вместе со мной в Петербург, стараются говорить по-французски,
как мы, и, за очень редкими исключениями, им это удается.
Вчера на нашем корабле случилось происшествие, обнажившее скрытую
сущность многих характеров.
В этом году, памятуя о недавнем пожаре на борту "Николая I", пассажиры
сделались особенно пугливы; надо признать, что состав экипажа отнюдь не
способен придать им бодрости. Капитан -- голландец, лоцман -- датчанин,
матросы -- немцы, не являющиеся притом уроженцами прибрежных земель,-- вот
кому вверено русское судно.
Так вот, вчера после обеда все мы собрались на палубе; светило солнце, дул
свежий ветерок, и мы с превеликим удовольствием предавались чтению книги,
взятой из судовой библиотеки (это были ранние сочинения Жюля Жанена), как
вдруг колеса парохода прекратили вращаться, а из машинного отделения
послышался страшный шум; судно остановилось в открытом море, которое,
благодарение Богу, было в тот день совершенно спокойным, и замерло, словно
модель корабля на мраморном столе. Матросы немедля бросились к топке, капитан
с встревоженным видом последовал за ними, ничего не отвечая на вопросы
пассажиров.
Мы находились в центре самого широкого участка Балтийского моря; к востоку от
нас был Финский залив, к северу -- Ботнический;
до берега, в какую сторону ни посмотри, было очень далеко.
Все хранили суровое молчание, предаваясь мрачным воспоминаниям; больше
всех тревожились самые суеверные. По приказу капитана двое матросов бросили
лот. "Все ясно, мы сели на мель", -- произнес женский голос; то были первые
слова, нарушившие тишину с того мгновения, как машина застопорилась; до этого
испуганные пассажиры слышали лишь не слишком уверенные приказы капитана,
интонации и поведение которого не внушали надежды на благополучный исход.
"В котле слишком много пара, и он вот-вот взорвется", -- добавил другой голос.
В этот миг матросы принялись готовить шлюпки к спуску на воду.
Я молча вспоминал мучившие меня предчувствия: выходит, не из пустого
каприза хотел я отказаться от этого плавания. Взгляды мои обращались в сторону
Парижа.
Княгиня Л ***, не отличающаяся крепким здоровьем, разрыдалась; без сил,
почти без чувств, она шептала, глотая слезы: "Умереть вдали от мужа!" -- "О,
зачем мой муж здесь!" -- воскликнула в ответ юная княгиня Д ***, прижавшись к
плечу князя; никто не ожидал подобного мужества от этой хрупкой, стройной и
изящной женщины с нежными голубыми глазами и тихим, певучим голосом. Тень
из поэмы Оссиана перед лицом опасности превратилась в героиню, готовую^
храбро снести все испытания.
94
Письмо пятое
Любезный толстяк князь К *** не шелохнулся, не изменился в лице; свались
он со своего брезентового кресла прямо в море, он и тут не утратил бы
невозмутимости. Экс-улан, сделавшийся негоциантом и оставшийся комедиантом,
строил из себя покорителя сердец, невзирая на лета, и записного весельчака,
невзирая на опасность: он принялся напевать арию из водевиля. Молодечество это
неприятно поразило меня; мне стало стыдно за Францию, где тщеславие не
брезгует никакими способами произвести впечатление; истинное нравственное
чувство не преступает границ ни в чем, даже в презрении к опасности.
Американцы продолжали читать; я наблюдал за попутчиками.
-- Князь К *** был католиком. Все русские, стремящиеся к независимости ума и веры,
склоняются к переходу под покровительство Римской церкви.
85
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ''ОДУ
чересчур прославленному философами, чьи теории породили сегодняшнюю нашу
демократию, со всеми ее злоупотреблениями.
Если воинский дух, господствующий в России, не создал ничего подобного
нашей религии чести, если русские солдаты не так блистательны, как наши, это не
означает, что русская нация менее сильна; честь-- земное божество, но в жизни
практической долг играет не менее важную роль, чем честь, а может быть, и более
важную; в нем меньше великолепия, но больше упорства и мощи. Этой земле не
суждено родить героев Тассо или Ариосто, но герои, способные вдохновить нового
Гомера и нового Данте, могут воскреснуть на развалинах нового Илиона,
осажденного новым Ахиллом, воителем, который один стоил всех прочих
персонажей "Илиады".
Я убежден, что отныне миром будут править народы не самые беспокойные,
но самые терпеливые *: просвещенная Европа склонится только перед силой
действительной, меж тем действительная сила наций -- это покорство правящей
ими власти, подобно тому как сила армий -- дисциплина. Впредь ложь будет
вредить в первую голову тем, кто станет к ней прибегать; правда заново входит в
силу, ибо годы забвения возвратили ей юность и могущество.
Когда наша космополитическая демократия принесет свои последние плоды,
внушив целым народам ненависть к войне, когда нации, именуемые светочами
просвещения, обессилеют от политического распутства и, опускаясь все ниже и
ниже, впадут в спячку и сделаются предметом всеобщего презрения, вследствие
чего всякий союз с этими обеспамятевшими от эгоизма нациями будет признан
невозможным, тогда рухнут преграды, и северные орды вновь хлынут на нас, тогда
мы падем жертвами последнего нашествия -- нашествия не темных варваров, но
хитрых и просвещенных властителей, знающих больше нас, ибо наши собственные
злоупотребления научат их, как можно и должно править.
Провидение неспроста копит столько бездействующих сил на востоке Европы.
Однажды спящий гигант проснется, и сила положит конец царству слова. Тщетно
станут тогда обезумевшие от ужаса поборники равенства звать на помощь свободе
древнюю аристократию; тот, кто берется за оружие слишком поздно, тот, чьи руки
от долгого бездействия ослабели, немощен. Общество погибнет оттого, что
доверилось словам бессмысленным либо противоречивым; тогда лживые отголоски
общественного мнения, газеты, желая во что бы то ни стало сохранить читателей,
начнут торопить развязку, хотя бы ради того, чтобы еще месяц иметь о чем
рассказывать. Они убьют общество, дабы питаться его трупом.
* Прямодушие, которому я стараюсь не изменять, не позволило мне переменить что бы
то ни было в этом письме; однако я вновь прошу читателя, который захочет сопутствовать
мне в моем странствии, вначале сравнить мои мысли до путешествия с выводами, к которым
я пришел после него, а уж затем составлять свое мнение о России.
86
Письмо пятое
Обилие света рождает тьму; блеск на мгновение ослепляет.
Германия с ее просвещенными правительствами, с ее добрым и
мудрым народом могла бы воскресить в Европе благодетельную
аристократию, но правительства германские отдалились от своих
подданных: обратив себя в передового стража России *, прусский король,
вместо того чтобы, опираясь на здравомыслие своих солдат, сделать их
естественными защитниками старой Европы, единственного уголка
земли, где по ею пору находила прибежище разумная свобода, превратил
их в немых и терпеливых революционеров. Немцы еще могли
предотвратить бурю; французам же, англичанам и испанцам остается
лишь ждать раскатов грома.
Возвращение к религиозному единству спасло бы Европу, однако
кто признает это единство, кто внушит к нему уважение, какими новыми
чудесами завоюет религия доверие не признающего ее легкомысленного
мира? на чей авторитет станет опираться? Сие ведомо только Господу.
Дух человеческий задает вопросы; ответы дает божественное деяние,
иначе говоря, время.
Я погружаюсь в размышления, и судьба моего отечества внушает
мне горечь и страх. Когда мир, устав от полумер, сделает шаг к свободе,
когда люди снова признают религию делом важным, единственным,
какое должно волновать общество, живущее не ради бренной корысти, но
ради ценностей истинных, иными словами, вечных,-- что станется тогда
с Парижем, легкомысленным Парижем, вознесшимся так высоко в
царствование скептической философии, с Парижем, безумной столицей
равнодушия и цинизма? Сохранит ли он тогда свое главенство? Ведь
кругом будут поколения, воспитанные страхом, освященные несчастьем,
разочарованные опытностью и возмужавшие в размышлениях.
Парижу следовало бы самому начать перемены: можем ли мы
надеяться на такое чудо? Кто поручится, что по окончании эпохи
разрушения, когда новый свет воссияет в сердце Европы, центром
цивилизации не станет иной город? Больше того, кто поручится, что
человечество, возвратившееся к католической религии, не увидит во
Франции, всеми покинутой по причине своего безверия, то, что видели в
Греции первые христиане,-- погасший очаг гордыни и красноречия? По
какому праву сможет Франция рассчитывать на иной удел? Нации,
подобно людям, умирают, а нации пылкие, как вулканы, умирают
быстрее других.
Прошедшее наше столь блистательно, настоящее столь бесцветно,
что, вместо того чтобы дерзко торопить будущее, нам следовало бы его
опасаться. Признаюсь, сегодня наша судьба рождает в моем сердце не
столько надежду, сколько страх, и та нетерпеливость французской
молодежи, что при кровавом правлении Конвента сулила нам столько
побед, кажется мне нынче знамением упадка.
* Писано ю июня 1839 года.
87
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Нынешнее положение дел со всеми его изъянами гораздо более счастливо для всех,
нежели та эпоха, которую оно предвещает и о которой я тщетно пытаюсь не
думать.
Мне любопытно увидеть Россию, меня восхищает дух порядка, необходимый,
по всей вероятности, для управления этой обширной державой, но все это не
мешает мне выносить беспристрастные суждения о политике ее правительства.
Пусть даже Россия не пойдет дальше дипломатических притязаний и не отважится
на военные действия, все равно ее владычество представляется мне одной из
опаснейших вещей в мире. Никто не понимает той роли, какая суждена этому
государству среди европейских стран: в согласии со своим устройством оно будет
олицетворять порядок, но в согласии с характером своих подданных под
предлогом борьбы с анархией начнет насаждать тиранию, как если бы произвол
был способен излечить хоть один социальный недуг! Этой нации недостает
нравственного чувства; со своим воинским духом и воспоминаниями о нашествиях
она готова вести, как прежде, завоевательные войны -- самые жестокие из всех, --
меж тем как Франция и другие западные страны будут отныне ограничиваться
войнами пропагандистскими.
Число пассажиров, плывущих вместе со мной на борту "Николая I", к
счастью, невелико; юная, прелестная княгиня Д ***, урожденная княжна д'А.,
сопровождает мужа, возвращающегося в Санкт-Петербург; это вылитая героиня
шотландского романса.
Очаровательная супружеская пара провела несколько месяцев в Силезии;
княгиню сопровождает также ее брат, любезный молодой человек. Все трое
испробовали в Грефенберге знаменитое лечение холодной водой, которому
подвергают там одних лишь посвященных. Это больше, чем врачевание; это
таинство -- медицинское крещение.
Объятые ревностным благочестием, князь и княгиня наперебой расхваливали
нам поразительные результаты этого нового способа лечения. Открытием его мир
обязан некоему крестьянину, который почитает себя могущественнее всех врачей
мира и подтверждает свое убеждение практикой; он верит в самого себя: вера эта
оказывается заразительной, и многие из тех, кого пользовал новый апостол,
вылечили себя сами.
-- Толпы иностранцев со всех концов света стекаются в Гре-фенберг; здесь
лечат все болезни, кроме легочных. Вас поливают холодной водой, а затем на пять
или шесть часов укутывают фланелью. Больному ничего не остается, кроме как
потеть,-- сказал князь.
-- Или умереть, -- добавил я.
-- Вы ошибаетесь,-- воскликнул князь с пылом неофита,-- из множества
больных умерли в Грефенберге всего несколько человек. Князья и княгини,
исцеленные новым спасителем, жить не могут" без воды.
88
Письмо пятое
Тут князь Д *** прерывает свой рассказ, смотрит на часы и зовет слугу. Тот
приносит большую бутыль холодной воды и выливает ее хозяину за шиворот: я не
поверил своим глазам.
Князь, не обращая внимания на мое изумление, продолжает:
-- Отец великого герцога Нассауского прожил в Грефенберге целый год;
когда его привезли туда, он был парализован и совершенно беспомощен; вода
вернула его к жизни, но, поскольку он надеется выздороветь окончательно, он по-
прежнему остается в Грефенберге и не знает, когда сможет покинуть ату деревню.
Никто из приезжающих туда не представляет себе, сколько времени ему придется
там пробыть; продолжительность лечения зависит от характера болезни и от
состояния духа больного: последствия страсти непредсказуемы, а привычка к
водолечению превращается у некоторых больных в настоящую страсть, так что
они не могут оторваться от источника, дарующего им высшее блаженство.
-- В таком случае, лечение становится опасным, ибо, хотя и не принося зла,
приносит слишком много удовольствия.
-- Вы смеетесь, но поезжайте в Грефенберг, и вы возвратитесь оттуда таким
же поборником водолечения, как и я.
-- Князь, пока я слушаю вас, я верю вашим рассказам, но стоит мне
задуматься над услышанным, как я начинаю сомневаться: ведь чудодейственные
врачевания часто приводят к скверным последствиям; столь сильное потение
способно изменить состав крови; много ли выиграют больные, сменив подагру на
водянку? Вы еще очень молоды; почитай я вас серьезно больным, я не осмелился
бы говорить с вами столь откровенно.
-- Вы ничуть меня не испугали, -- возразил князь, -- я настолько уверен в
действенности лечения холодной водой, что открою дома заведение, подобное
грефенбергскому.
"Славяне помешаны не на одной холодной воде,-- подумал я, -- но и
вообще на всяких новшествах. Ум этого народа-подражателя питается чужими
открытиями".
Кроме князя К *** и семейства Д *** на нашем пароходе плыла также
княгиня Л ***. Она возвращалась в Петербург, который покинула неделю назад,
чтобы через Германию попасть в Швейцарию, в Лозанну, и повидать там дочь,
которая вот-вот должна родить; однако, сойдя на берег в Травемюнде, княгиня
скуки ради пожелала взглянуть на список пассажиров, отплывших в Россию на
последнем пароходе: каково же было ее изумление, когда она обнаружила в этом
списке имя своей дочери! Она наводит справки у русского консула; сомнений
быть не может: мать и дочь разминулись в Балтийском море.
Теперь мать возвращается в Петербург, куда только что прибыла ее дочь;
благо, если она не родила в открытом море.
У этой незадачливой дамы весьма приятные манеры; она скрашивает нам
долгие вечера, прелестно исполняя русские песни, вовсе
89
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
мне неизвестные. Княгиня Д *** иной раз поет с ней дуэтом и даже проходится в
танце, показывая, как пляшут казачки. Эти импровизированные национальные
концерты развлекают нас, когда смолкают разговоры, и ночи пролетают
незаметно.
Истинные образцы хорошего вкуса и светских манер можно отыскать лишь в
странах аристократических. Здесь никто не заботится о том, чтобы вести себя, как
принято, а ведь именно выскочки, ведущие себя, как принято, и вносят в
общежитие фальшивую ноту. У аристократов все, кто находятся в гостиной,
находятся в ней по праву рождения; встречаясь ежедневно, они привыкают друг к
другу; даже не питая к собеседникам особой приязни, они держатся
непринужденно и даже доверительно, ибо знакомы с давних пор;
они понимают друг друга с полуслова, ибо узнают в чужих речах собственные
мысли. Поскольку им суждено провести бок о бок целую жизнь, они
приспосабливаются один к другому, и это покор-ство приносит им радость;
путешественники, которым предстоит провести вместе долгий срок, лучше ладят
между собой, чем те, что встречаются лишь на мгновение. Из вынужденной
гармонии рождается всеобщая учтивость, вовсе не исключающая разнообразия:
умам идет на пользу необходимость блистать в мелочах, а изысканность речей все
украшает, ничему не вредя, ибо истина чувств ничего не теряет от осторожности в
выборе выражений. Так благодаря непринужденности, царящей в избранном
обществе, стеснение исчезает, и лишенный грубостей разговор течет с
восхитительной легкостью и свободой.
Некогда каждое сословие граждан во Франции могло вкушать подобные
наслаждения; то была эпоха отменных бесед. С тех пор мы разучились
наслаждаться беседой по многим причинам, о которых я не стану здесь
распространяться, и назову лишь главную из них -- неумеренное смешение в
каждой гостиной людей всех сословий.
Люди эти собираются вместе не из любви к удовольствиям, но из тщеславия. С
тех пор, как все стали приняты повсюду, свободы не встретишь нигде; французы
забыли, что такое непринужденность манер. Ей на смену пришла чопорная
английская важность: в смешанном обществе без этого оружия не обойтись; Но
англичане, по крайней мере, научились пускать его в ход, ничем не жертвуя, мы же
утратили все то, что составляло очарование нашей светской жизни. Человек,
который посещает тот или иной салон оттого, что хочет уверить себя или других,
что принадлежит к хорошему обществу, не способен быть любезным и интересным
собеседником. Неподдельная тонкость чувств -- вещь прекрасная, тонкость же
чувств притворная -- вещь скверная, как всякая манерность.
Наше новое общество основано на идеях демократического равенства, идеях,
которые взамен прежних радостей принесли нам скуку. Приятной беседу делает не
обилие народа, но избранный
90
Письмо пятое
круг хорошо и давно знакомых гостей; светская жизнь -- не более, чем средство;
цель -- душевная близость. Радея о благе человека, общество накладывает на него
весьма жесткие обязательства. В мире салонов, как в искусстве, необъезженная
лошадь портит все дело;
я люблю породистых лошадей, но только если они хорошо вышколены;
неукротимая дикость -- признак не силы, но некоторой неполноценности данной
особи, причем физический этот изъян сообщается и душе. Здравое суждение --
награда за победу над страстями.
Умы, рождающие на свет шедевры, созревают под сенью цивилизации, к
которой питают неизменное уважение и которой обязаны драгоценнейшим из
своих преимуществ-- равновесием. Руссо, этот могучий разрушитель, выступает,
однако, охранителем, когда с восхищением живописует жизнь швейцарских буржуа
или когда растолковывает Евангелие безбожным и циничным философам,
вносящим в его ум смятение и сомнения, но не способным его переубедить.
Русские дамы, мои спутницы, приняли в свой кружок французского
негоцианта из числа пассажиров. Это человек более чем зрелого возраста,
обладающий крупными предприятиями, пароходами, железными дорогами и
достойными юноши притязаниями;
человек с приятными улыбками, очаровательными минами, обольстительными
гримасами, пошлыми жестами, давно сложившимися убеждениями и заранее
сочиненными речами; впрочем, добрый малый, не лезущий за словом в карман и
способный даже, говоря о том, что он знает досконально, рассказать нечто
интересное;
остроумный, забавный, самонадеянный, но очень легко теряющий всю свою
живость.
Он едет в Россию, дабы заразить тамошние умы сочувствием к великим
промышленным предприятиям; он уполномочен несколькими французскими
домами, которые, по его словам, объединились ради этой соблазнительной цели;
впрочем, голова его полна не только грандиозными коммерческими замыслами, но
и всеми теми романсами, песенками и куплетами, что за последние два десятка лет
были модны в Париже. Прежде чем заняться торговлей, он служил в уланах и
сохранил с тех пор не лишенные забавности повадки гарнизонного красавца. Он
только и делает, что толкует русским о превосходстве французов решительно во
всех областях, однако честолюбие его так откровенно, что никого не обижает; он
просто-напросто смешон и вызывает только улыбки.
Он распевает нам песенки из водевилей, строя глазки дамам; он декламирует
"Марсельезу" и "Парижскую песнь", живописно укрывшись собственным плащом;
репертуар француза слегка игрив, но наши чужестранки от него в восторге. Им
кажется, что они попали в Париж; французский дурной вкус нисколько не
оскорбляет их, ибо они не знают его источника, и не пугает их, ибо они не
постигают его истинного смысла, к тому же люди, в самом деле
91
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
принадлежащие к хорошему обществу, не обидчивы: они достаточно уверены в
себе, чтобы не ударяться в амбицию из-за пустяка.
Мы со старым князем К *** в глубине души посмеивались над всем, что
приходилось выслушивать нашим спутницам, они же, в свой черед, смеялись над
шутками негоцианта с невинностью особ, решительно не ведающих, где во
французской светской беседе кончается хороший вкус и где начинается дурной.
Начинается же он там и тогда, где и когда люди принимаются чересчур
тщательно его избегать, выказывая тем самым полную неуверенность в себе.
Заметив, что экс-улан чересчур расшумелся, русские дамы успокаивают его
незнакомыми нам народными песнями, меланхоличность и самобытность которых
чаруют меня. Более всего поражает меня в этих древних напевах их мелодичность,
показывающая, что они родились в далеких краях.
Княгиня Л *** исполнила нам несколько цыганских романсов, которые, к
моему великому изумлению, напомнили мне испанские болеро. Андалузские и
русские цыгане принадлежат к одному племени. Племя это, рассеявшееся неведомо
как и когда по всей Европе, повсюду сохраняет свои привычки, нравы и песни.
Спрошу еще раз: проводил ли кто-нибудь время на борту корабля более
приятным образом?
Это морское путешествие, прежде столь страшившее меня, оказалось таким
веселым, что я с неподдельным сожалением думаю о его скором конце. Впрочем,
можно ли без содрогания ожидать прибытия в большой город, где у тебя нет
никаких дел и где ты окажешься среди совершенно чужих людей -- город, однако,
достаточно европейский, чтобы в нем ты не был избавлен от так называемого
светского общества? Моя пылкая любовь к путешествиям ослабевает, стоит мне
вспомнить, что они состоят исключительно из отъездов и приездов. Но зато
сколько радостей и преимуществ покупаем мы такой ценой!!! Уже ради одной
лишь возможности получать знания, ничему не обучаясь, стоило бы пробегать
глазами страны, как пробегаем мы страницы книги: тем более, что одна книга
всегда отсылает нас к другой.
Если в одном из паломничеств силы оставляют меня, я говорю себе: цель
требует жертв, и пускаюсь дальше; более того, едва вернувшись домой, я начинаю
мечтать о следующей поездке. Постоянно путешествовать -- неплохой способ
провести жизнь, особенно для человека, не разделяющего тех идей, что
господствуют в современном ему обществе: менять страны -- все равно что менять
столетия. В России я собираюсь погрузиться в давно прошедшие времена. История
в ее результатах -- вот что познает путешественник, и ничто не может сравниться с
этим способом открывать уму все многообразие земных происшествий.
Как бы там ни было, на борту корабля мне сопутствовало такое
92
Письмо пятое
приятное общество, какого я, пожалуй, доселе не встречал; для того, чтобы весело
проводить время, недостаточно собрать в одном месте несколько любезных особ;
потребны еще обстоятельства, позволяющие каждому показать себя в наилучшем
свете; наша жизнь на "Николае I" напоминает жизнь в замке в ненастную погоду:
выйти невозможно, и все умирали бы от скуки, если бы каждый не старался
развлечь самого себя, развлекая других:
таким образом, наше невольное соседство оборачивается всеобщим благом, чему,
впрочем, мы обязаны безупречной общежительности нескольких пассажиров,
волею судеб оказавшихся на борту нашего корабля, и, прежде всего, любезности и
опытности князя К***. Не употреби он с самого первого мгновения свою власть,
никто из нас не решился бы сломать лед, и мы провели бы всю дорогу, молча
взирая друг на друга, в печальном и тягостном одиночестве на людях,-- вместо
этого мы болтали дни и ночи напролет, ибо если за окном всегда светло, можно без
труда отыскать собеседника в любое время суток; эти дни без ночей отменяют
время, люди забывают о сне; я пишу вам с трех часов утра и постоянно слышу
доносящиеся из кают-компании смех и разговоры; если я спущусь туда, попутчики
заставят меня читать им стихи и прозу, попросят рассказать какую-нибудь
парижскую историю. Меня то и дело расспрашивают о мадемуазель Рашель и о
Дюпре-- двух главных знаменитостях сегодняшнего драматического театра; не
имея дозволения видеть и слышать этих прославленных актеров у нас, русские
мечтают пригласить их к себе.
При появлении победоносного улана-коммерсанта беседа обычно идет
насмарку, наступает время шуток, песен и русских плясок.
Как ни невинно наше веселье, оно все же оскорбляет двух американцев,
едущих в Петербург по делу. Эти жители Нового Света не позволяют себе даже
улыбнуться при виде сумасбродных забав, которым предаются европейские
красавицы; они не постигают, что эта свобода -- следствие беззаботности, а
беззаботность -- щит, ограждающий юные сердца. Их пуританство возмущается не
только беспорядком, но и веселостью: они -- протестантские ян-сенисты и хотели
бы превратить жизнь в бесконечные похороны.
К счастью, спутницы мои не соглашаются умирать от скуки, дабы потрафить
этим педантам-купцам. Они держатся проще, чем большинство северных женщин,
которые, приезжая в Париж, почитают себя обязанными всячески изощрять свой
ум, дабы пленять нас;
дамы, находящиеся на борту нашего корабля, напротив, пленяют, вовсе не прилагая
к этому усилий; французская их речь, на мой вкус, правильнее, чем у большинства
полячек; они говорят не так певуче и, в отличие от почти всех варшавских дам,
которых я встречал в Саксонии и Богемии, не рвутся исправить наш язык согласно
заветам педантичных гувернанток, выписанных из Женевы. Русские
93
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
дамы, плывущие вместе со мной в Петербург, стараются говорить по-французски,
как мы, и, за очень редкими исключениями, им это удается.
Вчера на нашем корабле случилось происшествие, обнажившее скрытую
сущность многих характеров.
В этом году, памятуя о недавнем пожаре на борту "Николая I", пассажиры
сделались особенно пугливы; надо признать, что состав экипажа отнюдь не
способен придать им бодрости. Капитан -- голландец, лоцман -- датчанин,
матросы -- немцы, не являющиеся притом уроженцами прибрежных земель,-- вот
кому вверено русское судно.
Так вот, вчера после обеда все мы собрались на палубе; светило солнце, дул
свежий ветерок, и мы с превеликим удовольствием предавались чтению книги,
взятой из судовой библиотеки (это были ранние сочинения Жюля Жанена), как
вдруг колеса парохода прекратили вращаться, а из машинного отделения
послышался страшный шум; судно остановилось в открытом море, которое,
благодарение Богу, было в тот день совершенно спокойным, и замерло, словно
модель корабля на мраморном столе. Матросы немедля бросились к топке, капитан
с встревоженным видом последовал за ними, ничего не отвечая на вопросы
пассажиров.
Мы находились в центре самого широкого участка Балтийского моря; к востоку от
нас был Финский залив, к северу -- Ботнический;
до берега, в какую сторону ни посмотри, было очень далеко.
Все хранили суровое молчание, предаваясь мрачным воспоминаниям; больше
всех тревожились самые суеверные. По приказу капитана двое матросов бросили
лот. "Все ясно, мы сели на мель", -- произнес женский голос; то были первые
слова, нарушившие тишину с того мгновения, как машина застопорилась; до этого
испуганные пассажиры слышали лишь не слишком уверенные приказы капитана,
интонации и поведение которого не внушали надежды на благополучный исход.
"В котле слишком много пара, и он вот-вот взорвется", -- добавил другой голос.
В этот миг матросы принялись готовить шлюпки к спуску на воду.
Я молча вспоминал мучившие меня предчувствия: выходит, не из пустого
каприза хотел я отказаться от этого плавания. Взгляды мои обращались в сторону
Парижа.
Княгиня Л ***, не отличающаяся крепким здоровьем, разрыдалась; без сил,
почти без чувств, она шептала, глотая слезы: "Умереть вдали от мужа!" -- "О,
зачем мой муж здесь!" -- воскликнула в ответ юная княгиня Д ***, прижавшись к
плечу князя; никто не ожидал подобного мужества от этой хрупкой, стройной и
изящной женщины с нежными голубыми глазами и тихим, певучим голосом. Тень
из поэмы Оссиана перед лицом опасности превратилась в героиню, готовую^
храбро снести все испытания.
94
Письмо пятое
Любезный толстяк князь К *** не шелохнулся, не изменился в лице; свались
он со своего брезентового кресла прямо в море, он и тут не утратил бы
невозмутимости. Экс-улан, сделавшийся негоциантом и оставшийся комедиантом,
строил из себя покорителя сердец, невзирая на лета, и записного весельчака,
невзирая на опасность: он принялся напевать арию из водевиля. Молодечество это
неприятно поразило меня; мне стало стыдно за Францию, где тщеславие не
брезгует никакими способами произвести впечатление; истинное нравственное
чувство не преступает границ ни в чем, даже в презрении к опасности.
Американцы продолжали читать; я наблюдал за попутчиками.