Страница:
великолепная теплица пустует; думаю, она пребывает в запустении и в остальные
времена года. Здесь все дышит старинным изяществом, лишенным, однако, того
величия, каким время отмечает все истинно древнее; старинные люстры служат
свидетельством тому, что во дворце этом устраивали празднества, что здесь когда-
то танцевали, ужинали. Думаю, что бал по случаю бракосочетания великой
княгини Елены, супруги великого князя Михаила, -- последний из тех, что видел и
когда-либо увидит Таврический дворец.
В одном из залов в углу стоит Венера Медицейская -- говорят, настоящий
антик; вы знаете, что римляне часто воспроизводили этот тип статуи. На
пьедестале ее взору вашему предстает надпись, сделанная по-русски:
ДАР ПАПЫ КЛИМЕНТА XI ИМПЕРАТОРУ ПЕТРУ I
1717 или l^l9
Статуя Венеры, посланная папой римским государю-схизматику, да еще
известным образом одетая,-- дар необыкновенный, что и говорить!.. Царь,
издавна замышлявший увековечить схизму, отобрав у русской Церкви последние
свободы, должно быть, улыбнулся, когда получил сей знак благорасположения со
стороны римского епископа *.
Еще я видел картины, собранные в Эрмитаже, но описывать их не стану,
оттого что завтра мне ехать в Москву. Эрмитаж! не правда ли, несколько
претенциозное название для царского жилища, расположенного в центре столицы,
подле обычного дворца? Из одного дворца в другой попадают по мосту,
перекинутому через улицу.
Вам, как и всем, известно, что там собраны сокровища главным образом
голландской школы. Но... я не люблю смотреть живопись в России, точно так же,
как не люблю слушать музыку в Лондоне, ибо величайшие таланты и
возвышеннейшие шедевры там принимают так, что у меня пропадает вкус к
искусству. В такой близости от полюса освещение неблагоприятно для картин, а
поскольку зрение у всех слабое либо из-за белизны снега, либо из-за слепящих,
косых лучей незаходящего солнца, никто здесь не способен наслаждаться
волшебными оттенками мастерского колорита. Зал Рембрандта, конечно,
восхитителен, и все же мне больше нравятся те полотна этого мастера, что я видел
в Париже и в других местах.
Кроме того, заслуживают упоминания полотна Клода Лоррена, Пуссена и
несколько картин итальянских мастеров, особенно Ман-теньи, Джамбеллини,
Сальватора Розы.
* См. письмо двадцать третье. 12 А. де
Кюстин, т. i 353
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Однако собрание это весьма проигрывает из-за большого числа j
посредственных картин, о которых следует забыть, чтобы получать | удовольствие
от шедевров. Приобретая картины для галереи Эр- j митажа, создатели ее не
скупились на имена великих мастеров, но это нимало не мешает подлинным их
произведениям быть здесь редкостью; и подобные пышные крестины весьма
заурядных полотен исполняют любопытных нетерпения, но не возбуждают у них '
восторга. Когда в собрании произведений искусства прекрасное ) соседствует с
прекрасным, они подчеркивают друг друга, дурное же 1 соседство наносит
шедевру вред: заскучавший судья неспособен | выносить суждение -- от скуки
всякий делается несправедливым j и жестоким, i
Картины Рембрандта и Клода Лоррена производят в Эрмитаже некоторое
впечатление только потому, что в залах, где они вывешс- ;
ны, больше ничего нет.
Галерея эта прекрасна, однако, как мне кажется, теряется в го- | роде, где
слишком мало людей могут наслаждаться ею. :
Неизъяснимая печаль царит во дворце, превратившемся в музей ' после
смерти той, что одушевляла его своим присутствием и умела жить в нем с толком.
Самодержица эта лучше, чем кто-либо, знала цену приватной жизни и нескованной
беседе. Не желая мириться с одиночеством, на которое обрекает всякую
государыню бремя ее положения, она смогла сочетать уступчивость в частном
разговоре с самовластием в управлении государством -- иначе говоря, соединять
два взаимоисключающих преимущества; боюсь, однако, что этот своеобразный
подвиг принес больше пользы императрице, чем ее народу.
Самый прекрасный из существующих ее портретов висит в одном из залом
Эрмитажа. Еще я отметил для себя портрет императрицы Марии, супруги Павла I,
кисти госпожи Лебрен. Есть здесь античный гений, пишущий на щите, той же
художницы. Полотно это -- одно из лучших у живописца, чей колорит, не
боящийся ни здешнего климата, ни времени, делает честь французской школе.
При входе в один из залов обнаружил я за зеленым занавесом то, что вы
прочтете чуть ниже. Это распорядок кружка, собиравшегося в Эрмитаже, и
предназначался он для тех, кто был допущен царицей в сию обитель имперской
свободы...
Я велел дословно перевести мне сей внутренний устав, пожало" ванный этому
некогда сказочному месту по прихоти государыни;
его переписывали для меня на моих глазах.
ПРАВИЛА, КОИХ СЛЕДУЕТ ДЕРЖАТЬСЯ ВЗОШЕДШЕМУ
i.
Всяк, взойдя сюда, да оставит у дверей чины свои и звание, как оставляет он
шляпу и шпагу.
354
Письмо девятнадцатое
2.
Все притязания, в основании коих лежит превосходство в рождении, гордыня
либо иные подобного же рода чувства, также за порогом должны быть оставлены.
3-Веселитесь; однако ж
ничего не бейте и не портите.
4-
Сидите, стойте, ходите, делайте все что вам заблагорассудится и ни на кого
внимания не обращайте.
5-
Говорите воздержно и не чересчур много, дабы не мешать остальным.
6. Споря, не гневайтесь и не горячитесь.
7-
Удаляйте от себя вздохи и зевоту, дабы не нагонять скуки и никому не быть в
тягость.
8.
Коли один из членов общества предложит сыграть в невинную игру, другие
должны согласиться.
9-
Ешьте не спеша и с аппетитом, пейте воздержно, дабы всякий уходил отсюда
своими ногами.
ю.
Оставьте все ссоры за дверью; прежде, нежели переступить порог Эрмитажа,
все, что входит в одно ухо, следует выпустить в другое. Буде кто нарушит
вышеуказанный распорядок и два человека будут тому свидетели, то за каждую
провинность принужден будет выпить стакан простой воды (не исключая и дам);
независимо от того, прочтет он вслух целую страницу из "Тслемахиды" (поэма
Треди-аковского); тот же, кто в протяжении одного вечера нарушит три статьи сего
распорядка, обязан будет выучить наизусть шесть строк из "Телемахиды". Тот же,
кто нарушит десятую статью, навеки изгнан будет из Эрмитажа.
Прежде чем прочесть это произведение, я полагал, что ум у императрицы
Екатерины был не таким тяжеловесным. Если оно не
355
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
более чем шутка, то шутка скверная, ибо шутки всегда чем короче, тем лучше. Не
менее, нежели безвкусица, явленная статьями этого устава, удивила меня та
бережность, с какой здесь хранят его, словно некую драгоценность.
Но больше всего насмешило меня в этом своде правил, под стать тем урокам
учтивости, что давали своим подданным император Петр I и императрица
Елизавета, употребление, какое делается в нем поэме Тредиаковского. Горе поэту,
увековеченному государем!
Послезавтра я еду в Москву.
Военный министр граф Чернышев.-- Я испрашивают него разрешения осмотреть Шлшс-
сельбургскую крепость.-- Его ответ.-- Как расположена та крепость.-- Разрешение
взглянуть на шлюзы. -- Формальности. -- Помехи; намеренно обременительная учтивость.
-- Игра воображения.-- Ссылка nosma Коцебу в Сибирь.-- Сходства в нашем положении.--
Май отъезд. -- Фельдъегерь; как сказывалось присутствие его в моей карете. -- Фабричный
квартал.-- Влияние фельдъегеря.-- Обоюдоострое оружие.-- Берега Невы.-- Деревни.--
Дома русских крестьян.-- Русская venta.-- Описание фермы.-- Заводской жеребей,. --
Сарай. -- Внутреннее убранство хижины. -- Крестьянский чай. -- Крестьянская одежда.--
Характер, русского народа.-- Скрытность, необходимая, чтобы жить в России.--
Нечистоплотность северян. -- Кох пользуются баней. -- Деревенские женщины. -- Их
манера одеваться, их стать. -- Скверная дорога. -- Дощатые участки пути. -- Ладожский
канал. -- Дом инженера.-- Жена его.-- Неестественность северянок.-- Шлиссельбургекие
шлюзы.-- Исток Невы. -- Шлиссеяьбургская крепость. -- Расположение замка. -- Прогулка
по озеру. -- Знак, по которому в Шлиссельбурге узнают о наводнении в Петербурге. -- К
какой уловке я прибегнул, чтобы попасть в крепость.-- Какой прием нам оказали.--
Комендант.-- Его жилите; жена; беседа через переводчика.-- Я настоятельно прошу
показать мне темницу Ивана.-- Описание построек в крепости, внутренний двор.--
Убранство церкви.-- Цена церковных мантий.-- Могила Ивана.-- Государственные
преступники.-- Комендант обижается на это выражение.-- Комендант распекает
инженера.-- Я отказываюсь от мысли увидеть камеру узника царицы Елизаветы.-- Каково
отличие русской крепости от крепостей в других странах.-- Неуклюжая скрытность.--
Подводные темницы в Кронштадте.-- Зачем здесь рассуждают.-- Пропасть беззакония.--
Кажется, виновен один лишь судья. -- Торжественный обеду инженера. -- Его семейство.
-- Средний класс в России. -- Буржуазный дух одинаков повсюду. -- Беседа о литературе, --
Неприятная откровенность. -- Врожденная язвительность русских.-- Их враждебное
отношение к иностранцам.-- Не слишком учтивый диалог.-- Намеки на порядок вещей,
сложившийся во Франции.-- Ссора моряков прекращается при одном появлении инженера.--
Беседа; госпожа де Жанлис;
"Воспоминания Фелиси"; мая семья.-- Влияние французской литературы.-- Обед.--
Современные книги в России запрещены.-- Холодный суп; русское рагу; квас, род пива.-- Мой
отъезд.-- Я заезжаю в имение ***.-- Лицо, принадлежащее к высшему свету.-- Разница в
тоне.-- Вполне обоснованные притязания.-- В чем преимущество людей забавных.--
Большой свет и свет малый.-- Я возвращаюсь в Петербург в два часа ночи.-- Чего требуют
от животных в стране, где людей не ставят ни во что.
357
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Петербург, а августа 1839 года
Во время празднества в Петергофе я спросил у военного министра, каким
образом можно получить разрешение посетить Шлиссель-бургскую крепость.
Сия важная персона -- граф Чернышев: блестящий адъютант, изысканный
посланник Александра при наполеоновском дворе превратился ныне в серьезного,
влиятельного человека и одного из самых занятых министров в империи -- всякое
утро он непременно работает вместе с императором. "Я доложу императору о
вашем желании",-- отвечал он мне. Тон, в котором к осторожности примешивалось
легкое удивление, заставил меня обратить особенное внимание на этот ответ. Пусть
мне моя просьба казалась совсем простой, однако в глазах министра она выглядела
отнюдь не пустяком. Помышлять о том, чтобы посетить крепость, ставшую истори-
ческой со времени заточения и смерти в ней Ивана VI, что приключилось в
царствование императрицы Елизаветы -- какая неслыханная дерзость!.. я понял,
что, сам того не подозревая, задел какую-то чувствительную струну, и умолк.
Несколько дней спустя, а именно позавчера, готовясь уже к отъезду в Москву,
получил я послание от военного министра; в нем сообщалось, что мне разрешено
осмотреть Шлиссельбургские шлюзы.
Эта древняя шведская крепость, которую Петр I назвал ключом к Балтийскому
морю, расположена как раз у истоков Невы, на одном из островов Ладожского
озера, водоспуском которого, собственно говоря, и является река: она своего рода
естественный канал, по нему воды озера перетекают в Финский залив. Но кроме
того канал этот, Неву, питает обильный водный поток, который и считается
единственным источником реки; в Шлиссельбурге видно, как ключ этот бьет под
накрывающими его водами озера, прямо под стенами крепости, и озерные волны,
стекая по водостоку, сразу мешаются с водами источника, вбирают их в себя и
увлекают за собой; это одна из величайших природных достопримечательностей,
какие есть в России; а здешний пейзаж, хоть и совсем плоский, как и вообще
русские пейзажи, все же один из любопытнейших в окрестностях Петербурга.
Спускаясь по шлюзам, корабли избегают опасности: они проходят вдоль
озера, не проплывая над источником Невы, и, не пересекая озера, попадают в реку
примерно в полулье ниже него.
Вот это-то прекрасное сооружение мне и разрешили изучить во всех
подробностях -- я просился в государственную тюрьму, а в ответ получаю шлюзы.
В конце своей записки военный министр сообщал, что генерал-адъютант,
начальник над всеми путями сооб-t щения в империи, получил приказание
проследить, чтобы мое путс" шествие прошло без всяких затруднений.
Без затруднений!.. о Боже! на какую докуку обрек я себя своиК
любопытством! и какой получил урок осмотрительности, претер-
358
Письмо двадцатое
певая все эти церемонии, что выдавались за учтивость! Не воспользоваться
разрешением, когда по всем дорогам разосланы относительно меня приказы,
значило бы заслужить упрек в неблагодарности; осмотреть же с русской
дотошностью шлюзы, даже не повидав Шлиссельбургского замка, означало по
доброй воле попасться в западню и потерять целый день -- потеря немаловажная,
учитывая, что близился конец лета, а я намеревался еще многое повидать в России,
не оставаясь, однако, здесь зимовать.
Я только излагаю факты: выводы вы сделаете сами. Свободно обсуждать
беззакония, творившиеся в царствование Елизаветы, здесь покуда не дозволено;
все, что наводит на размышления о законности нынешней власти, почитается за
богохульство; стало быть, мою просьбу надобно было представить пред очи
императора; тот не желает ни удовлетворить мою просьбу, ни отказать в ней; он
меняет ее содержание и дозволяет мне восхищаться чудом техники, о котором я и
не помышлял; от императора разрешение это вновь спускается к министру, от
министра к главноуправляющему путями сообщений, от него к главному инженеру
и, наконец, к унтер-офицеру, которому поручено меня сопровождать, служить мне
проводником и отвечать за мою безопасность в продолжение всего путешествия--
милость, отчасти напоминающая турецкий обычай в виде почести приставлять к
иностранцам янычара... Сей знак покровительства слишком походил на проявление
подозрительности, а потому не столько льстил, сколько сковывал; так что я,
скрывая досаду и комкая в руках рекомендательное письмо министра, говорил себе:
"Князь ***, которого я встретил на корабле в Травемюнде, был совершенно прав,
восклицая, что Россия --это страна бессмысленных формальностей".
Я отправился к генерал-адъютанту, главноуправляющему путями сообщений,
и т. д. и т. п. -- просить об исполнении высочайшего повеления.
Начальник то ли не принимал, то ли его не случилось дома; мне велят прийти
завтра, я, не желая терять лишний день, проявляю настойчивость, и мне говорят,
чтобы я приходил вечером. Я прихожу и застаю наконец сию важную персону; он
принимает меня с той учтивостью, к какой я уже приучен здешними должностными
лицами, и после четвертьчасового визита я удаляюсь, снабженный всеми
необходимыми приказаниями, адресованными, заметьте, не коменданту замка, а
шлиссельбургскому инженеру! Проводив меня до передней, хозяин дома обещал,
что назавтра в четыре утра у дверей гостиницы меня будет ожидать унтер-офицер.
Я не уснул ни на минуту; я был поражен одной идеей, которая вам покажется
безумной, -- идеей, что благодетель мой может оказаться палачом. А что если этот
человек не отвезет меня в Шлиссельбург, за восемнадцать лье от Петербурга, а
вместо этого по выезде из города предъявит приказ препроводить меня в Сибирь,
дабы я искупал там свое неподобающее любопытство -- что я тогда буду
359
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
делать, что скажу? для начала надобно будет повиноваться; а потом, когда доберусь
до Тобольска, если доберусь, я стану протестовать... Учтивость меня не
успокаивает, напротив: я ведь отнюдь не забыл, как один из министров,
обласканный Александром, был схвачен фельдъегерем прямо на пороге кабинета
императора, который отдал приказ отправить его в Сибирь из дворца, не дав ни на
минуту заехать домой. Множество других примеров подобного же рода наказаний
подкрепляли мои предчувствия и будоражили
воображение.
То, что я иностранец, нимало не гарантирует мне безопасность *: я воскрешал
в памяти обстоятельства пленения Коцебу, который в начале нашего столетия также
был схвачен фельдъегерем и единым духом, как и я (себя я почитал уже в пути),
препровожден
в Тобольск.
Конечно, ссылка немецкого поэта длилась всего полтора месяца, так что в
юности я смеялся над его жалобами; но в эту ночь мне было не до смеха. То ли
вероятное сходство наших судеб заставило меня переменить точку зрения, то ли
возраст прибавил мне справедливости, но мне от всего сердца было жаль Коцебу.
Нельзя оценивать подобную пытку по ее продолжительности: путешествие на
телеге по дороге длиною в тысячу восемьсот лье, мощенной бревнами, да еще в
этом климате, -- физическая мука, нестерпимая для очень многих;
но даже если не брать ее в расчет, кто не посочувствует бедному иностранцу,
оторванному от друзей, от семьи и в течение полутора месяцев считающему, что
ему суждено кончить дни свои в безымянных, безграничных пустынях, среди
злоумышленников и их тюремщиков, да хоть бы и среди более или менее
высокопоставленных чиновников? Подобная перспектива хуже смерти, ее вполне
достаточно, чтобы умереть либо по крайней мере помутиться рассудком.
Посол потребует моего освобождения; да, но полтора месяца я буду
чувствовать, что для меня началась вечная ссылка! Прибавьте к этому, что,
невзирая ни на какие протесты, коли здесь усмотрят высший интерес в том, чтобы
от меня избавиться, то распустят слух, будто лодка, в которой я катался по
Ладожскому озеру, перевернулась. С такими вещами сталкиваешься каждый день.
Станет ли французский посол извлекать меня со дна этой бездны? Ему скажут, что
тело мое искали, но безуспешно, и поскольку достоинство нашей нации не
пострадает, он будет удовлетворен, а я -- уничтожен.
Чем провинился Коцебу? Его стали бояться, потому что он открыто выражал
свои взгляды, а в России сочли, что не все они равно благоприятны в отношении
установившегося здесь порядка вещей. Но кто убедит меня, что я не заслуживаю
точно такого жв' упрека либо -- этого уже достаточно -- такого же подозрения?
Во* что говорил я себе, не в силах оставаться в постели и шага!
См. ниже историю о том, как один француз, г-н Перне, был в Москвв 1 посажен в
тюрьму.
360
Письмо двадцатое
взад-вперед по комнате. Разве не одержим я той же манией -- думать и писать?
Если я посею малейшее сомнение в себе, разве могу я рассчитывать на то, что со
мной обойдутся почтительнее, нежели со множеством людей, куда более
влиятельных и заметных, чем я? Напрасно твердил я всем, что не стану ничего
публиковать об этой стране: словам моим, скорее всего, тем меньше веры, чем
больше восторгаюсь я всем, что мне показывают; как ни обольщайся, нельзя же
думать, что все мне нравится в равной мере. Русские -- знатоки по части
осмотрительности и лжи... К тому же за мной следят, как следят здесь за всяким
иностранцем -- а значит, им известно, что я пишу письма и храню их; известно им
и то, что, уезжая из города даже на день, я всегда беру с собой эти загадочные
бумаги в большом портфеле; быть может, им придет в голову узнать настоящие мои
мысли. Мне устроят засаду где-нибудь в лесу; на меня нападут, ограбят, чтобы
отнять бумаги, и убьют, чтобы заставить молчать.
Вот такие страхи одолевали меня всю позавчерашнюю ночь, и хотя вчера я без
всяких приключений осмотрел Шлиссельбургскую крепость, они все же не
настолько нелепы, чтобы я освободился от них до конца путешествия. Напрасно
твердил я себе, что русская полиция, осторожная, просвещенная, хорошо
осведомленная, позволяет себе чрезвычайные меры лишь тогда, когда считает это
необходимым; что я придаю слишком много значения своим заметкам и своей
особе, если воображаю, будто могут они обеспокоить людей, правящих этой
империей, -- все эти, и еще многие другие причины чувствовать себя в
безопасности, от описания которых я воздержусь, представляются мне скорее
благовидными, нежели обоснованными;
по опыту мне слишком хорошо известна мелочная придирчивость, свойственная
весьма и весьма влиятельным лицам; для того, кто хочет скрыть, что господство его
основано на страхе, нет ничего маловажного; а тот, кто придает значение чужому
мнению, не может пренебрегать мнением человека независимого и пишущего:
правительство, которое живо тайной и сила которого в скрытности, чтобы не
сказать в притворстве, впадает в ярость от любого пустяка; все ему кажется
существенным; одним словом, тщеславие мое вкупе с размышлениями и
воспоминаниями убеждают, что здесь я подвергаюсь известной опасности.
Я потому так подробно останавливаюсь на своих тревогах, что они дадут вам
понятие об этой стране. Можете считать мои страхи лишь игрой воображения; я
хочу сказать одно -- подобная игра воображения, несомненно, могла смутить мне
рассудок только в Петербурге или в Марокко. Однако все мои опасения исчезают
бесследно, едва приходит пора действовать; призраки бессонной ночи покидают
меня, когда я отправляюсь в путь. Малодушен я только в мыслях, а в поступках
смел; для меня труднее энергично размышлять, нежели энергично действовать.
Движение придает мне храбрости -- точно так же, как неподвижность заставляла
быть мнительным.
З6!
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Вчера утром, в пять часов, выехал я из дому в коляске, запряженной четверкой
лошадей; когда у русских отправляются в деревню или путешествуют на почтовых,
кучера запрягают лошадей по-старинному, в ряд, и правят такой четверкой ловко и
смело.
Фельдъегерь мой расположился впереди, на облучке, рядом с кучером, и мы
очень быстро промчались по Петербургу, оставив позади сначала богатую его
часть, затем квартал мануфактур, где находится, среди прочего, великолепная
стекольная фабрика, потом громадные бумагопрядильни и еще множество других
заводов, управляемых по большей части англичанами. Эта часть города похожа на
колонию: здесь обитают фабриканты.
Человека здесь ценят лишь по тому, в каких отношениях он состоит с
властями, а потому присутствие в моем экипаже фельдъегеря производило
действие неотразимое. Сей знак высочайшего покровительства превращал меня в
важное лицо, и мой собственный кучер, что возит меня все то время, какое я
нахожусь в Петербурге, казалось, вдруг возгордился достоинством хозяина, дотоле
ему неведомым; он взирал на меня с таким почтением, какого никогда прежде не
изъявлял; можно было подумать, что он взялся возместить мне все почести, каких
до сих пор по неведению меня лишал. Пешие крестьяне, кучера дрожек, извозчики
-- на всех оказывал магическое действие мой унтер-офицер; ему не было нужды
грозить своей камчой -- одним мановением пальца, словно по волшебству, он
устранял любые затруднения; и толпа, обычно неподатливая, становилась похожа
на стаю угрей на дне садка: они свиваются в разные стороны, стремглав
уворачиваются, делаются, так сказать, незаметными, издалека заметив острогу в
руке рыбака, -- точно так же вели себя люди при приближении моего унтер-
офицера.
Я с ужасом наблюдал чудесное могущество этого представителя власти и
думал, что, получи он приказ не защищать меня, а уничтожить, ему повиновались
бы с той же аккуратностью. Проникнуть в эту страну трудно, это вызывает у меня
досаду, но почти не пугает;
куда больше поражает меня, насколько трудно отсюда уехать. Простые люди
говорят: "Как входишь в Россию, так ворота широки, как выходишь, так узки". При
всей необъятности этой империи мне в ней мало простора; тюрьма может быть и
обширной -- узнику всегда будет в ней тесно. Согласен, это очередной плод
воображения, но возникнуть он мог только здесь.
Под охраной своего солдата я быстро ехал вдоль берега Невы;
из Петербурга выезжаешь по чему-то вроде деревенской улицы, чуть менее
однообразной, чем те дороги, по которым мне приходилось ездить в России до сих
пор. Вид на реку, на миг открывавшийся кое-где сквозь березовые аллеи; череда
довольно многочисленных фабрик и заводов, работающих, судя по всему, на
полную мощность;
бревенчатые деревушки -- все это отчасти оживляло пейзаж. Не думайте, будто
речь идет о природе, живописной в обычном пони-
Зба
Письмо двадцатое
мании этого слова,-- просто в этой части города местность не такая убогая, как в
другой, вот и все. Впрочем, унылые виды чем-то особенно влекут меня; в природе,
от созерцания которой погружаешься в мечты, всегда есгь какое-то величие. В
качестве поэтического пейзажа берега Невы нравятся мне больше, нежели склон
Монмартра со стороны равнины Ссн-Дени или тучные нивы в Бос и Бри.
Я был удивлен внешним обликом некоторых деревень: их отличает
неподдельное богатство и даже своего рода сельская изысканность, приятная для
взора; все дома здесь деревянные; они стоят в ряд вдоль единственной улицы и
выглядят вполне ухоженными. По фасаду они покрашены, а украшения на коньке
их крыш, можно сказать, претенциозны -- ибо, сравнивая всю эту внешнюю
роскошь с почти полным отсутствием удобных вещей и с той нечистоплотностью,
какая бросается вам в глаза внутри этих игрушечных жилищ, вы сожалеете о
народе, еще не ведающем необходимых вещей, но уже познавшем вкус к
излишествам. При ближайшем же рассмотрении видишь, что на самом деле сараи
эти весьма скверно построены. Почти не отесанные бревна, с вырезом в виде
полукруга на обоих концах, вставленные одно в другое, образуют утлы хижины;
между этими толстыми, плохо пригнанными балками остаются щели, тщательно
законопаченные просмоленным мхом, резкий запах которого ощущается по всему
дому и даже на улице.
Крыши избушек украшены чем-то наподобие деревянного кружева; эта
раскрашенная резьба похожа на узорные бумажки из кондитерских. Это доски,
прибитые к щипцу крыши, который неизменно повернут в сторону улицы; с конька
они спускаются вниз. Все пристройки находятся на устланном досками дворе. На
слух это звучит красиво, не правда ли? но на глаз выглядит унылым и грязным. Тем
времена года. Здесь все дышит старинным изяществом, лишенным, однако, того
величия, каким время отмечает все истинно древнее; старинные люстры служат
свидетельством тому, что во дворце этом устраивали празднества, что здесь когда-
то танцевали, ужинали. Думаю, что бал по случаю бракосочетания великой
княгини Елены, супруги великого князя Михаила, -- последний из тех, что видел и
когда-либо увидит Таврический дворец.
В одном из залов в углу стоит Венера Медицейская -- говорят, настоящий
антик; вы знаете, что римляне часто воспроизводили этот тип статуи. На
пьедестале ее взору вашему предстает надпись, сделанная по-русски:
ДАР ПАПЫ КЛИМЕНТА XI ИМПЕРАТОРУ ПЕТРУ I
1717 или l^l9
Статуя Венеры, посланная папой римским государю-схизматику, да еще
известным образом одетая,-- дар необыкновенный, что и говорить!.. Царь,
издавна замышлявший увековечить схизму, отобрав у русской Церкви последние
свободы, должно быть, улыбнулся, когда получил сей знак благорасположения со
стороны римского епископа *.
Еще я видел картины, собранные в Эрмитаже, но описывать их не стану,
оттого что завтра мне ехать в Москву. Эрмитаж! не правда ли, несколько
претенциозное название для царского жилища, расположенного в центре столицы,
подле обычного дворца? Из одного дворца в другой попадают по мосту,
перекинутому через улицу.
Вам, как и всем, известно, что там собраны сокровища главным образом
голландской школы. Но... я не люблю смотреть живопись в России, точно так же,
как не люблю слушать музыку в Лондоне, ибо величайшие таланты и
возвышеннейшие шедевры там принимают так, что у меня пропадает вкус к
искусству. В такой близости от полюса освещение неблагоприятно для картин, а
поскольку зрение у всех слабое либо из-за белизны снега, либо из-за слепящих,
косых лучей незаходящего солнца, никто здесь не способен наслаждаться
волшебными оттенками мастерского колорита. Зал Рембрандта, конечно,
восхитителен, и все же мне больше нравятся те полотна этого мастера, что я видел
в Париже и в других местах.
Кроме того, заслуживают упоминания полотна Клода Лоррена, Пуссена и
несколько картин итальянских мастеров, особенно Ман-теньи, Джамбеллини,
Сальватора Розы.
* См. письмо двадцать третье. 12 А. де
Кюстин, т. i 353
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Однако собрание это весьма проигрывает из-за большого числа j
посредственных картин, о которых следует забыть, чтобы получать | удовольствие
от шедевров. Приобретая картины для галереи Эр- j митажа, создатели ее не
скупились на имена великих мастеров, но это нимало не мешает подлинным их
произведениям быть здесь редкостью; и подобные пышные крестины весьма
заурядных полотен исполняют любопытных нетерпения, но не возбуждают у них '
восторга. Когда в собрании произведений искусства прекрасное ) соседствует с
прекрасным, они подчеркивают друг друга, дурное же 1 соседство наносит
шедевру вред: заскучавший судья неспособен | выносить суждение -- от скуки
всякий делается несправедливым j и жестоким, i
Картины Рембрандта и Клода Лоррена производят в Эрмитаже некоторое
впечатление только потому, что в залах, где они вывешс- ;
ны, больше ничего нет.
Галерея эта прекрасна, однако, как мне кажется, теряется в го- | роде, где
слишком мало людей могут наслаждаться ею. :
Неизъяснимая печаль царит во дворце, превратившемся в музей ' после
смерти той, что одушевляла его своим присутствием и умела жить в нем с толком.
Самодержица эта лучше, чем кто-либо, знала цену приватной жизни и нескованной
беседе. Не желая мириться с одиночеством, на которое обрекает всякую
государыню бремя ее положения, она смогла сочетать уступчивость в частном
разговоре с самовластием в управлении государством -- иначе говоря, соединять
два взаимоисключающих преимущества; боюсь, однако, что этот своеобразный
подвиг принес больше пользы императрице, чем ее народу.
Самый прекрасный из существующих ее портретов висит в одном из залом
Эрмитажа. Еще я отметил для себя портрет императрицы Марии, супруги Павла I,
кисти госпожи Лебрен. Есть здесь античный гений, пишущий на щите, той же
художницы. Полотно это -- одно из лучших у живописца, чей колорит, не
боящийся ни здешнего климата, ни времени, делает честь французской школе.
При входе в один из залов обнаружил я за зеленым занавесом то, что вы
прочтете чуть ниже. Это распорядок кружка, собиравшегося в Эрмитаже, и
предназначался он для тех, кто был допущен царицей в сию обитель имперской
свободы...
Я велел дословно перевести мне сей внутренний устав, пожало" ванный этому
некогда сказочному месту по прихоти государыни;
его переписывали для меня на моих глазах.
ПРАВИЛА, КОИХ СЛЕДУЕТ ДЕРЖАТЬСЯ ВЗОШЕДШЕМУ
i.
Всяк, взойдя сюда, да оставит у дверей чины свои и звание, как оставляет он
шляпу и шпагу.
354
Письмо девятнадцатое
2.
Все притязания, в основании коих лежит превосходство в рождении, гордыня
либо иные подобного же рода чувства, также за порогом должны быть оставлены.
3-Веселитесь; однако ж
ничего не бейте и не портите.
4-
Сидите, стойте, ходите, делайте все что вам заблагорассудится и ни на кого
внимания не обращайте.
5-
Говорите воздержно и не чересчур много, дабы не мешать остальным.
6. Споря, не гневайтесь и не горячитесь.
7-
Удаляйте от себя вздохи и зевоту, дабы не нагонять скуки и никому не быть в
тягость.
8.
Коли один из членов общества предложит сыграть в невинную игру, другие
должны согласиться.
9-
Ешьте не спеша и с аппетитом, пейте воздержно, дабы всякий уходил отсюда
своими ногами.
ю.
Оставьте все ссоры за дверью; прежде, нежели переступить порог Эрмитажа,
все, что входит в одно ухо, следует выпустить в другое. Буде кто нарушит
вышеуказанный распорядок и два человека будут тому свидетели, то за каждую
провинность принужден будет выпить стакан простой воды (не исключая и дам);
независимо от того, прочтет он вслух целую страницу из "Тслемахиды" (поэма
Треди-аковского); тот же, кто в протяжении одного вечера нарушит три статьи сего
распорядка, обязан будет выучить наизусть шесть строк из "Телемахиды". Тот же,
кто нарушит десятую статью, навеки изгнан будет из Эрмитажа.
Прежде чем прочесть это произведение, я полагал, что ум у императрицы
Екатерины был не таким тяжеловесным. Если оно не
355
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
более чем шутка, то шутка скверная, ибо шутки всегда чем короче, тем лучше. Не
менее, нежели безвкусица, явленная статьями этого устава, удивила меня та
бережность, с какой здесь хранят его, словно некую драгоценность.
Но больше всего насмешило меня в этом своде правил, под стать тем урокам
учтивости, что давали своим подданным император Петр I и императрица
Елизавета, употребление, какое делается в нем поэме Тредиаковского. Горе поэту,
увековеченному государем!
Послезавтра я еду в Москву.
Военный министр граф Чернышев.-- Я испрашивают него разрешения осмотреть Шлшс-
сельбургскую крепость.-- Его ответ.-- Как расположена та крепость.-- Разрешение
взглянуть на шлюзы. -- Формальности. -- Помехи; намеренно обременительная учтивость.
-- Игра воображения.-- Ссылка nosma Коцебу в Сибирь.-- Сходства в нашем положении.--
Май отъезд. -- Фельдъегерь; как сказывалось присутствие его в моей карете. -- Фабричный
квартал.-- Влияние фельдъегеря.-- Обоюдоострое оружие.-- Берега Невы.-- Деревни.--
Дома русских крестьян.-- Русская venta.-- Описание фермы.-- Заводской жеребей,. --
Сарай. -- Внутреннее убранство хижины. -- Крестьянский чай. -- Крестьянская одежда.--
Характер, русского народа.-- Скрытность, необходимая, чтобы жить в России.--
Нечистоплотность северян. -- Кох пользуются баней. -- Деревенские женщины. -- Их
манера одеваться, их стать. -- Скверная дорога. -- Дощатые участки пути. -- Ладожский
канал. -- Дом инженера.-- Жена его.-- Неестественность северянок.-- Шлиссельбургекие
шлюзы.-- Исток Невы. -- Шлиссеяьбургская крепость. -- Расположение замка. -- Прогулка
по озеру. -- Знак, по которому в Шлиссельбурге узнают о наводнении в Петербурге. -- К
какой уловке я прибегнул, чтобы попасть в крепость.-- Какой прием нам оказали.--
Комендант.-- Его жилите; жена; беседа через переводчика.-- Я настоятельно прошу
показать мне темницу Ивана.-- Описание построек в крепости, внутренний двор.--
Убранство церкви.-- Цена церковных мантий.-- Могила Ивана.-- Государственные
преступники.-- Комендант обижается на это выражение.-- Комендант распекает
инженера.-- Я отказываюсь от мысли увидеть камеру узника царицы Елизаветы.-- Каково
отличие русской крепости от крепостей в других странах.-- Неуклюжая скрытность.--
Подводные темницы в Кронштадте.-- Зачем здесь рассуждают.-- Пропасть беззакония.--
Кажется, виновен один лишь судья. -- Торжественный обеду инженера. -- Его семейство.
-- Средний класс в России. -- Буржуазный дух одинаков повсюду. -- Беседа о литературе, --
Неприятная откровенность. -- Врожденная язвительность русских.-- Их враждебное
отношение к иностранцам.-- Не слишком учтивый диалог.-- Намеки на порядок вещей,
сложившийся во Франции.-- Ссора моряков прекращается при одном появлении инженера.--
Беседа; госпожа де Жанлис;
"Воспоминания Фелиси"; мая семья.-- Влияние французской литературы.-- Обед.--
Современные книги в России запрещены.-- Холодный суп; русское рагу; квас, род пива.-- Мой
отъезд.-- Я заезжаю в имение ***.-- Лицо, принадлежащее к высшему свету.-- Разница в
тоне.-- Вполне обоснованные притязания.-- В чем преимущество людей забавных.--
Большой свет и свет малый.-- Я возвращаюсь в Петербург в два часа ночи.-- Чего требуют
от животных в стране, где людей не ставят ни во что.
357
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Петербург, а августа 1839 года
Во время празднества в Петергофе я спросил у военного министра, каким
образом можно получить разрешение посетить Шлиссель-бургскую крепость.
Сия важная персона -- граф Чернышев: блестящий адъютант, изысканный
посланник Александра при наполеоновском дворе превратился ныне в серьезного,
влиятельного человека и одного из самых занятых министров в империи -- всякое
утро он непременно работает вместе с императором. "Я доложу императору о
вашем желании",-- отвечал он мне. Тон, в котором к осторожности примешивалось
легкое удивление, заставил меня обратить особенное внимание на этот ответ. Пусть
мне моя просьба казалась совсем простой, однако в глазах министра она выглядела
отнюдь не пустяком. Помышлять о том, чтобы посетить крепость, ставшую истори-
ческой со времени заточения и смерти в ней Ивана VI, что приключилось в
царствование императрицы Елизаветы -- какая неслыханная дерзость!.. я понял,
что, сам того не подозревая, задел какую-то чувствительную струну, и умолк.
Несколько дней спустя, а именно позавчера, готовясь уже к отъезду в Москву,
получил я послание от военного министра; в нем сообщалось, что мне разрешено
осмотреть Шлиссельбургские шлюзы.
Эта древняя шведская крепость, которую Петр I назвал ключом к Балтийскому
морю, расположена как раз у истоков Невы, на одном из островов Ладожского
озера, водоспуском которого, собственно говоря, и является река: она своего рода
естественный канал, по нему воды озера перетекают в Финский залив. Но кроме
того канал этот, Неву, питает обильный водный поток, который и считается
единственным источником реки; в Шлиссельбурге видно, как ключ этот бьет под
накрывающими его водами озера, прямо под стенами крепости, и озерные волны,
стекая по водостоку, сразу мешаются с водами источника, вбирают их в себя и
увлекают за собой; это одна из величайших природных достопримечательностей,
какие есть в России; а здешний пейзаж, хоть и совсем плоский, как и вообще
русские пейзажи, все же один из любопытнейших в окрестностях Петербурга.
Спускаясь по шлюзам, корабли избегают опасности: они проходят вдоль
озера, не проплывая над источником Невы, и, не пересекая озера, попадают в реку
примерно в полулье ниже него.
Вот это-то прекрасное сооружение мне и разрешили изучить во всех
подробностях -- я просился в государственную тюрьму, а в ответ получаю шлюзы.
В конце своей записки военный министр сообщал, что генерал-адъютант,
начальник над всеми путями сооб-t щения в империи, получил приказание
проследить, чтобы мое путс" шествие прошло без всяких затруднений.
Без затруднений!.. о Боже! на какую докуку обрек я себя своиК
любопытством! и какой получил урок осмотрительности, претер-
358
Письмо двадцатое
певая все эти церемонии, что выдавались за учтивость! Не воспользоваться
разрешением, когда по всем дорогам разосланы относительно меня приказы,
значило бы заслужить упрек в неблагодарности; осмотреть же с русской
дотошностью шлюзы, даже не повидав Шлиссельбургского замка, означало по
доброй воле попасться в западню и потерять целый день -- потеря немаловажная,
учитывая, что близился конец лета, а я намеревался еще многое повидать в России,
не оставаясь, однако, здесь зимовать.
Я только излагаю факты: выводы вы сделаете сами. Свободно обсуждать
беззакония, творившиеся в царствование Елизаветы, здесь покуда не дозволено;
все, что наводит на размышления о законности нынешней власти, почитается за
богохульство; стало быть, мою просьбу надобно было представить пред очи
императора; тот не желает ни удовлетворить мою просьбу, ни отказать в ней; он
меняет ее содержание и дозволяет мне восхищаться чудом техники, о котором я и
не помышлял; от императора разрешение это вновь спускается к министру, от
министра к главноуправляющему путями сообщений, от него к главному инженеру
и, наконец, к унтер-офицеру, которому поручено меня сопровождать, служить мне
проводником и отвечать за мою безопасность в продолжение всего путешествия--
милость, отчасти напоминающая турецкий обычай в виде почести приставлять к
иностранцам янычара... Сей знак покровительства слишком походил на проявление
подозрительности, а потому не столько льстил, сколько сковывал; так что я,
скрывая досаду и комкая в руках рекомендательное письмо министра, говорил себе:
"Князь ***, которого я встретил на корабле в Травемюнде, был совершенно прав,
восклицая, что Россия --это страна бессмысленных формальностей".
Я отправился к генерал-адъютанту, главноуправляющему путями сообщений,
и т. д. и т. п. -- просить об исполнении высочайшего повеления.
Начальник то ли не принимал, то ли его не случилось дома; мне велят прийти
завтра, я, не желая терять лишний день, проявляю настойчивость, и мне говорят,
чтобы я приходил вечером. Я прихожу и застаю наконец сию важную персону; он
принимает меня с той учтивостью, к какой я уже приучен здешними должностными
лицами, и после четвертьчасового визита я удаляюсь, снабженный всеми
необходимыми приказаниями, адресованными, заметьте, не коменданту замка, а
шлиссельбургскому инженеру! Проводив меня до передней, хозяин дома обещал,
что назавтра в четыре утра у дверей гостиницы меня будет ожидать унтер-офицер.
Я не уснул ни на минуту; я был поражен одной идеей, которая вам покажется
безумной, -- идеей, что благодетель мой может оказаться палачом. А что если этот
человек не отвезет меня в Шлиссельбург, за восемнадцать лье от Петербурга, а
вместо этого по выезде из города предъявит приказ препроводить меня в Сибирь,
дабы я искупал там свое неподобающее любопытство -- что я тогда буду
359
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
делать, что скажу? для начала надобно будет повиноваться; а потом, когда доберусь
до Тобольска, если доберусь, я стану протестовать... Учтивость меня не
успокаивает, напротив: я ведь отнюдь не забыл, как один из министров,
обласканный Александром, был схвачен фельдъегерем прямо на пороге кабинета
императора, который отдал приказ отправить его в Сибирь из дворца, не дав ни на
минуту заехать домой. Множество других примеров подобного же рода наказаний
подкрепляли мои предчувствия и будоражили
воображение.
То, что я иностранец, нимало не гарантирует мне безопасность *: я воскрешал
в памяти обстоятельства пленения Коцебу, который в начале нашего столетия также
был схвачен фельдъегерем и единым духом, как и я (себя я почитал уже в пути),
препровожден
в Тобольск.
Конечно, ссылка немецкого поэта длилась всего полтора месяца, так что в
юности я смеялся над его жалобами; но в эту ночь мне было не до смеха. То ли
вероятное сходство наших судеб заставило меня переменить точку зрения, то ли
возраст прибавил мне справедливости, но мне от всего сердца было жаль Коцебу.
Нельзя оценивать подобную пытку по ее продолжительности: путешествие на
телеге по дороге длиною в тысячу восемьсот лье, мощенной бревнами, да еще в
этом климате, -- физическая мука, нестерпимая для очень многих;
но даже если не брать ее в расчет, кто не посочувствует бедному иностранцу,
оторванному от друзей, от семьи и в течение полутора месяцев считающему, что
ему суждено кончить дни свои в безымянных, безграничных пустынях, среди
злоумышленников и их тюремщиков, да хоть бы и среди более или менее
высокопоставленных чиновников? Подобная перспектива хуже смерти, ее вполне
достаточно, чтобы умереть либо по крайней мере помутиться рассудком.
Посол потребует моего освобождения; да, но полтора месяца я буду
чувствовать, что для меня началась вечная ссылка! Прибавьте к этому, что,
невзирая ни на какие протесты, коли здесь усмотрят высший интерес в том, чтобы
от меня избавиться, то распустят слух, будто лодка, в которой я катался по
Ладожскому озеру, перевернулась. С такими вещами сталкиваешься каждый день.
Станет ли французский посол извлекать меня со дна этой бездны? Ему скажут, что
тело мое искали, но безуспешно, и поскольку достоинство нашей нации не
пострадает, он будет удовлетворен, а я -- уничтожен.
Чем провинился Коцебу? Его стали бояться, потому что он открыто выражал
свои взгляды, а в России сочли, что не все они равно благоприятны в отношении
установившегося здесь порядка вещей. Но кто убедит меня, что я не заслуживаю
точно такого жв' упрека либо -- этого уже достаточно -- такого же подозрения?
Во* что говорил я себе, не в силах оставаться в постели и шага!
См. ниже историю о том, как один француз, г-н Перне, был в Москвв 1 посажен в
тюрьму.
360
Письмо двадцатое
взад-вперед по комнате. Разве не одержим я той же манией -- думать и писать?
Если я посею малейшее сомнение в себе, разве могу я рассчитывать на то, что со
мной обойдутся почтительнее, нежели со множеством людей, куда более
влиятельных и заметных, чем я? Напрасно твердил я всем, что не стану ничего
публиковать об этой стране: словам моим, скорее всего, тем меньше веры, чем
больше восторгаюсь я всем, что мне показывают; как ни обольщайся, нельзя же
думать, что все мне нравится в равной мере. Русские -- знатоки по части
осмотрительности и лжи... К тому же за мной следят, как следят здесь за всяким
иностранцем -- а значит, им известно, что я пишу письма и храню их; известно им
и то, что, уезжая из города даже на день, я всегда беру с собой эти загадочные
бумаги в большом портфеле; быть может, им придет в голову узнать настоящие мои
мысли. Мне устроят засаду где-нибудь в лесу; на меня нападут, ограбят, чтобы
отнять бумаги, и убьют, чтобы заставить молчать.
Вот такие страхи одолевали меня всю позавчерашнюю ночь, и хотя вчера я без
всяких приключений осмотрел Шлиссельбургскую крепость, они все же не
настолько нелепы, чтобы я освободился от них до конца путешествия. Напрасно
твердил я себе, что русская полиция, осторожная, просвещенная, хорошо
осведомленная, позволяет себе чрезвычайные меры лишь тогда, когда считает это
необходимым; что я придаю слишком много значения своим заметкам и своей
особе, если воображаю, будто могут они обеспокоить людей, правящих этой
империей, -- все эти, и еще многие другие причины чувствовать себя в
безопасности, от описания которых я воздержусь, представляются мне скорее
благовидными, нежели обоснованными;
по опыту мне слишком хорошо известна мелочная придирчивость, свойственная
весьма и весьма влиятельным лицам; для того, кто хочет скрыть, что господство его
основано на страхе, нет ничего маловажного; а тот, кто придает значение чужому
мнению, не может пренебрегать мнением человека независимого и пишущего:
правительство, которое живо тайной и сила которого в скрытности, чтобы не
сказать в притворстве, впадает в ярость от любого пустяка; все ему кажется
существенным; одним словом, тщеславие мое вкупе с размышлениями и
воспоминаниями убеждают, что здесь я подвергаюсь известной опасности.
Я потому так подробно останавливаюсь на своих тревогах, что они дадут вам
понятие об этой стране. Можете считать мои страхи лишь игрой воображения; я
хочу сказать одно -- подобная игра воображения, несомненно, могла смутить мне
рассудок только в Петербурге или в Марокко. Однако все мои опасения исчезают
бесследно, едва приходит пора действовать; призраки бессонной ночи покидают
меня, когда я отправляюсь в путь. Малодушен я только в мыслях, а в поступках
смел; для меня труднее энергично размышлять, нежели энергично действовать.
Движение придает мне храбрости -- точно так же, как неподвижность заставляла
быть мнительным.
З6!
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Вчера утром, в пять часов, выехал я из дому в коляске, запряженной четверкой
лошадей; когда у русских отправляются в деревню или путешествуют на почтовых,
кучера запрягают лошадей по-старинному, в ряд, и правят такой четверкой ловко и
смело.
Фельдъегерь мой расположился впереди, на облучке, рядом с кучером, и мы
очень быстро промчались по Петербургу, оставив позади сначала богатую его
часть, затем квартал мануфактур, где находится, среди прочего, великолепная
стекольная фабрика, потом громадные бумагопрядильни и еще множество других
заводов, управляемых по большей части англичанами. Эта часть города похожа на
колонию: здесь обитают фабриканты.
Человека здесь ценят лишь по тому, в каких отношениях он состоит с
властями, а потому присутствие в моем экипаже фельдъегеря производило
действие неотразимое. Сей знак высочайшего покровительства превращал меня в
важное лицо, и мой собственный кучер, что возит меня все то время, какое я
нахожусь в Петербурге, казалось, вдруг возгордился достоинством хозяина, дотоле
ему неведомым; он взирал на меня с таким почтением, какого никогда прежде не
изъявлял; можно было подумать, что он взялся возместить мне все почести, каких
до сих пор по неведению меня лишал. Пешие крестьяне, кучера дрожек, извозчики
-- на всех оказывал магическое действие мой унтер-офицер; ему не было нужды
грозить своей камчой -- одним мановением пальца, словно по волшебству, он
устранял любые затруднения; и толпа, обычно неподатливая, становилась похожа
на стаю угрей на дне садка: они свиваются в разные стороны, стремглав
уворачиваются, делаются, так сказать, незаметными, издалека заметив острогу в
руке рыбака, -- точно так же вели себя люди при приближении моего унтер-
офицера.
Я с ужасом наблюдал чудесное могущество этого представителя власти и
думал, что, получи он приказ не защищать меня, а уничтожить, ему повиновались
бы с той же аккуратностью. Проникнуть в эту страну трудно, это вызывает у меня
досаду, но почти не пугает;
куда больше поражает меня, насколько трудно отсюда уехать. Простые люди
говорят: "Как входишь в Россию, так ворота широки, как выходишь, так узки". При
всей необъятности этой империи мне в ней мало простора; тюрьма может быть и
обширной -- узнику всегда будет в ней тесно. Согласен, это очередной плод
воображения, но возникнуть он мог только здесь.
Под охраной своего солдата я быстро ехал вдоль берега Невы;
из Петербурга выезжаешь по чему-то вроде деревенской улицы, чуть менее
однообразной, чем те дороги, по которым мне приходилось ездить в России до сих
пор. Вид на реку, на миг открывавшийся кое-где сквозь березовые аллеи; череда
довольно многочисленных фабрик и заводов, работающих, судя по всему, на
полную мощность;
бревенчатые деревушки -- все это отчасти оживляло пейзаж. Не думайте, будто
речь идет о природе, живописной в обычном пони-
Зба
Письмо двадцатое
мании этого слова,-- просто в этой части города местность не такая убогая, как в
другой, вот и все. Впрочем, унылые виды чем-то особенно влекут меня; в природе,
от созерцания которой погружаешься в мечты, всегда есгь какое-то величие. В
качестве поэтического пейзажа берега Невы нравятся мне больше, нежели склон
Монмартра со стороны равнины Ссн-Дени или тучные нивы в Бос и Бри.
Я был удивлен внешним обликом некоторых деревень: их отличает
неподдельное богатство и даже своего рода сельская изысканность, приятная для
взора; все дома здесь деревянные; они стоят в ряд вдоль единственной улицы и
выглядят вполне ухоженными. По фасаду они покрашены, а украшения на коньке
их крыш, можно сказать, претенциозны -- ибо, сравнивая всю эту внешнюю
роскошь с почти полным отсутствием удобных вещей и с той нечистоплотностью,
какая бросается вам в глаза внутри этих игрушечных жилищ, вы сожалеете о
народе, еще не ведающем необходимых вещей, но уже познавшем вкус к
излишествам. При ближайшем же рассмотрении видишь, что на самом деле сараи
эти весьма скверно построены. Почти не отесанные бревна, с вырезом в виде
полукруга на обоих концах, вставленные одно в другое, образуют утлы хижины;
между этими толстыми, плохо пригнанными балками остаются щели, тщательно
законопаченные просмоленным мхом, резкий запах которого ощущается по всему
дому и даже на улице.
Крыши избушек украшены чем-то наподобие деревянного кружева; эта
раскрашенная резьба похожа на узорные бумажки из кондитерских. Это доски,
прибитые к щипцу крыши, который неизменно повернут в сторону улицы; с конька
они спускаются вниз. Все пристройки находятся на устланном досками дворе. На
слух это звучит красиво, не правда ли? но на глаз выглядит унылым и грязным. Тем