Страница:
падает на землю, теряет чепец и поднимается простоволосая, но по-прежнему
крепко прижимая меня к груди; посмотреть на драку сбегаются люди, и со ;
всех сторон раздаются крики: "Аристократку на фонарь!" Нанетту уже тащат за
волосы к фонарю с улицы Святого Никеза, как говорили в ту пору. Какая-то
женщина уже вырывает .меня из рук несчастной, как вдруг мужчина, на вид еще
более свирепый, чем все прочие, пробирается сквозь толпу, расталкивает
молодчиков, нападающих на бедную женщину, и, нагнувшись, как если бы ему
нужно было подобрать что-то с земли, шепчет Нанетте на ухо: "Притворитесь
сумасшедшей; притворитесь сумасшедшей, говорю вам, иначе вам конец; думайте
только о себе, не беспокойтесь за ребенка, я его сберегу, но если хотите остаться в
живых, непременно притворитесь сумасшедшей!" Тут Нанетта начинает петь
песенки, гримасничать. "Да она же сумасшедшая",-- говорит ее покровитель, и вот
уже в толпе раздаются голоса, вторящие ему: "Она просто сумасшедшая, неужели
вы не видите; дайте ей пройти!" Поняв, что спасение близко, Нанетта,
пританцовывая, пересекает Королевский мост, останавливается в начале улицы Бак
и, забрав меня у нашего
спасителя, лишается чувств. I Получив этот урок, Нанетта стала
держаться осторожнее--]
ради меня; однако матушка все равно опасалась ее отваги и горяч- '
ности.
В тюрьме матушка почувствовала некоторое облегчение; по
46
Письмо третье
крайней мере, теперь она была не одинока; очень скоро она сдружилась с
несколькими достойными женщинами, разделявшими взгляды моего отца и деда.
Дамы эти с трогательной приязнью и даже восхищением встретили особу, которая,
не будучи лично им знакомой, уже давно вызывала их сочувствие. Со слов
матушки я знаю, что в число ее товарок по несчастью входили госпожа Шарль де
Ламет, мадемуазель Пико -- девица любезная и даже, несмотря на суровые
времена, веселая; прекрасная, как античная медаль, госпожа д'Эгийон, последняя из
рода де Навай, сноха друга госпожи Дюбарри герцога д'Эгийона, и, наконец,
госпожа де Богарне, прославившаяся впоследствии под именем императрицы Жозе-
фины.
Госпожа Богарне и матушка жили в одной комнате и по
очереди прислуживали одна другой.
Эти женщины, такие молодые и такие прекрасные, мужественно и даже гордо
переносили свое несчастье. Матушка рассказывала мне, что не засыпала до тех пор,
пока не ощущала в себе готовности мужественно взойти на эшафот; она боялась
выказать слабость духа, если ночью ее внезапно разбудят и повезут в Консьержери,
то есть
на смерть.
Госпожа д'Эгийон и госпожа де Ламет славились своим хладнокровием, а вот
госпожа де Богарне, напротив, пребывала в унынии, удручавшем ее товарок по
несчастью. Беззаботная, как все креолки, и чрезвычайно пугливая, она, вместо того
чтобы, как остальные узницы, покориться судьбе, жила надеждой, тайком гадала на
картах и открыто заливалась слезами, к вящему стыду своих подруг. Однако
природа даровала ей красоту, а красота способна заменить все прочие
совершенства. Ее походка, манеры и в особенности речь были исполнены
удивительного очарования: впрочем, надо признаться, она не могла похвастать ни
щедростью, ни искренностью;
другие узницы скорбели о ее малодушии; дело в том, что все ати дамы, и прежде
всего госпожи де Ламет и д'Эгийон, хотя и были брошены в тюрьму
республиканским правительством, по характеру сами были республиканками, что
же касается моей матери, то она не блистала республиканскими добродетелями, но
таково было величавое благородство ее души, что в каждом самопожертвовании
она видела пример для подражания, пусть даже вдохновившие ее
предшественников чувства оставались ей чужды.
Характер матушки сложился под влиянием единственного в своем роде
стечения обстоятельств; никогда больше не встретить мне женщину, в которой
величие души так мирно уживалось бы со светскостью манер; она усвоила себе и
безупречный вкус тех говорунов, что посещали гостиную ее матери и салон
госпожи де Поли-иьяк, и сверхъестественное мужество тех храбрецов, что гибли
на эшафотах, воздвигнутых Робеспьером. Пленительное французское остроумие
добрых старых времен соединялось в характере матушки
47
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
с античным героизмом, недаром у нее, женщины с белокурой грезовской головкой,
был греческий профиль.
В тюрьме ей пришлось есть из общего котла с тремя десятками узниц,
принадлежавших к самым разным сословиям; в прежней жизни йзбалованнейшее
существо, она даже не заметила этой новой тяготы, постигшей заключенных в
самый разгар Террора. Физические муки се не пугали. Она всегда страдала только
от сердечных печалей; все ее болезни были следствиями, причина же коренилась в
душе.
О странном образе жизни, какой вели в ту пору обитатели тюрем, написано
немало, однако, если бы матушка оставила записки, потомки почерпнули бы из них
множество подробностей, по сей день никому не известных. В бывшем
кармелитском монастыре мужчины содержались отдельно от женщин.
Четырнадцать узниц спали в одной комнате; среди них была англичанка весьма
преклонного" возраста, глухая и почти слепая. Никто не мог объяснить ей, за что
ее арестовали; она донимала окружающих вопросами и в конце концов получила
ответ -- от палача.
В мемуарах того времени мне довелось читать о старой даме, привезенной под
конвоем из провинции в Париж и погибшей такой же смертью. Одни и те же
беззакония повторялись многократно:
жестокость так же однообразна в следствиях, как и в причинах. Борьба между
добром и злом сообщает интерес жизненной драме, но когда ни у кого не остается
сомнений в победе зла, монотонность жизни становится невыносимой, и скука
отворяет нам адские врата. Данте помещает в один из кругов ада обреченные
души, чьи тела по воле демонов продолжают действовать в земной жизни, как
живые. Это выразительнейший и в то же время философичнейший способ
показать, к чему приводит порабощение сердца человеческого злом.
Среди женщин, отбывавших заключение вместе с матушкой, была жена
кукольника; ее и мужа арестовали за то, что их полишинель, на вкус властей,
отличался излишним аристократизмом и при всем честном народе насмехался над
папашей Дюшеном.
Кукольница относилась к низвергнутым знаменитостям с величайшим
почтением, благодаря чему высокородные пленницы были окружены в узилище
таким же уважением, какое некогда окружало их в собственных домах.
Простолюдинка прислуживала аристократкам единственно из желания
доставить им удовольствие; она убирала комнату и стелила постели, она даром
оказывала товаркам самые разные услуги и изъяснялась так почтительно, что
узницы, давно отвыкшие от этой старинной вежливости, некоторое время
полагали, что она над ними издевается; однако, когда бедную женщину вместе с
мужем приговорили к смерти, она, прощаясь со своими знатными соседками,
которых она также полагала обреченными на близкую гибель, прибегнула к тем же
старомодным изъявлениям преданности, что
48
Письмо третье
и прежде. Слушая ее церемонные речи, можно было подумать, будто дело
происходит в феодальном замке, владелица которого помешана на придворном
этикете. В ту пору французская гражданка могла позволить себе держаться со
столь дерзким смирением только в тюрьме: здесь ей не грозил арест. Было нечто
трогательное в несходстве речей этой женщины, впрочем вполне заурядной, с
тоном и речами тюремщиков, уверенных, что чем грубее они будут обращаться с
узниками, тем больше те будут их уважать.
В определенные часы заключенным дозволялось выходить в сад на прогулку;
дамы прохаживались, мужчины бегали взапуски.
Обычно революционный трибунал именно в это время дня требовал на
расправу очередную жертву. Если выбор падал на мужчину, а мужчина этот
участвовал в игре, он без долгих слов прощался с друзьями и покидал их, после
чего игра возобновлялась^. Если вызывали женщину, она также прощалась с
подругами, и ее уход также ничем не нарушал забав узников и узниц. Тюрьма эта
представляла собой земной шар в миниатюре, с Робеспьером вместо бога. Ничто
так не напоминало ад, как эта карикатура на Божье творение.
Один и тот же меч висел над всеми головами, и человек, уцелевший сегодня,
не сомневался в том, что его черед наступит завтра. В эту безумную эпоху нравы
угнетенных были так же противны природе, как и нравы угнетателей.
После пятимесячного заключения именно таким образом, как описано выше,
ушел на смерть господин де Богарне. Проходя мимо моей матери, он отдал ей
арабское кольцо-талисман, с которым она не расставалась всю свою жизнь; теперь
его ношу я.
В ту пору счет времени велся не на недели, а на декады; каждый десятый день
соответствовал нашему воскресенью: в этот день никто не работал, включая
палачей. Поэтому, дожив до вечера девятого дня, узники могли быть уверены, что
проживут еще сутки; сутки эти казались им целым веком, и они устраивали в
тюрьме праздник.
Так жила матушка после гибели мужа. Она провела в заключении полгода, до
самого конца Террора; сноха одного казненного и жена другого, славная своей
отвагой и красотой, арестованная за попытку эмигрировать и считавшая
унизительным отрицать свою вину, раз уж ее схватили в дорожном платье и с
фальшивым паспортом в кармане, она только чудом избегла эшафота.
Спасло ее стечение нескольких необыкновенных обстоятельств. В течение
первых двух недель после ареста ее трижды привозили из тюрьмы домой; члены
секции ломали печати и просматривали в присутствии обвиняемой ее бумаги.
Благодарение Богу, ни один из сыщиков, занимавшихся этим тщательным
досмотром, не сообразил заглянуть под большой диван, где валялись самые
важные бумаги. Матушка не осмеливалась никого просить забрать их оттуда; к
тому же после каждого визита все двери ее квартиры
49
Астольф де Кюстнн
Россия в 1839 году
вновь опечатывались. Провидению было угодно, чтобы дознаватели, на глазах у
матушки взламывавшие в той же самой комнате секретер и пускавшиеся на самые
смехотворные штуки вроде поисков тайника под паркетом, не обратили ни
малейшего внимания на диван.
Все это напоминает мне шутку актера Дюгазона. Вы, конечно, ее не знаете,
ибо что знают сегодняшние люди о наших тогдашних несчастьях? Они слишком
заняты собой, чтобы интересоваться деяниями отцов.
Дюгазон, комический актер, служил в национальной гвардии;
однажды, обходя дозором окрестности Рынка, он остановился подле торговки
яблоками. "Покажи мне свою корзину",-- приказал он ей.-- "Зачем?"-- "Покажи
корзину!"-- "Да на что тебе сдалась моя корзина?" -- "Я должен убедиться, что
ты не прячешь под яблоками пушки".
Хотя Дюгазон был якобинцем, или, на тогдашнем языке, доблестным
патриотом, подобная эпиграмма, произнесенная публично, могла ему дорого
обойтись.
Вообразите же себе, как трепетала матушка, когда кто-нибудь из сыщиков
приближался к месту, где лежали опасные бумаги! Она часто говорила мне, что во
время этих обысков, при которых ее принуждали присутствовать, она ни разу не
осмелилась взглянуть в сторону рокового дивана, хотя боялась и слишком явно
отводить от него глаза.
Господь не однажды уберегал матушку от беды; Провидению не было угодно
дать ей погибнуть в эти годы, и людские козни оказались-бессильны ее погубить.
При обысках присутствовала дюжина членов нашей секции. Они усаживались
в гостиной вокруг стола и после осмотра помещения всякий раз учиняли узнице
долгий и подробный допрос. В первый день этим революционным судом
присяжных командовал низкорослый горбатый сапожник, уродливый и злой. Он
отыскал где-то в углу башмак, сшитый, как он утверждал, из английской кожи:
грозная улика! Матушка вначале возражала; сапожник настаивал.
"Возможно,-- сказала наконец матушка,-- что вы и правы:
башмак английский; вам виднее, но в таком случае этот башмак не мой -- я
никогда ничего не заказывала в Англии".
Обвинители приказали матушке примерить башмак -- он пришелся впору.
"Кто твой сапожник?" -- спросил горбун. Матушка назвала имя мастера, чьи
изделия в начале революции пользовались большим спросом; в ту пору он обувал
всех придворных дам.
-- Он дурной патриот, -- сказал горбатый председатель, мучимый завистью.
-- Но хороший сапожник, -- возразила матушка.
-- Мы хотели арестовать его, но этот аристократ где-то прячется,-- с досадой
воскликнул председатель,-- чует кошка, чье мясо съела. Знаешь ты, где его найти?
50
Письмо третье
-- Не знаю,-- отвечает матушка,-- а если бы и знала, все равно не сказала
бы.
Мужественные ответы этой робкой на вид женщины; ирония, сквозившая
помимо ее воли в вынужденно умеренных речах; усмешка которой она не могла
сдержать при виде разыгрывавшихся перед ней сцен, равно шутовских и
трагических; ее ослепительная красота, тонкость черт, безупречный профиль,
траур, молодость, свежий цвет лица, золотистые кудри; чудесный взгляд, облик
равно страстный и меланхолический, смиренный и мятежный; неподдельное
благородство и изящная непринужденность манер, вгонявшие в краску людей, чья
природная грубость выглядела принужденной и показной; ее горделивая
скромность; ее слава, распространившаяся к тому времени по всей Франции;
окружавший ее ореол несчастья; несравненное звучание ее серебристого голоса,
трогательного и звонкого; ее французская речь, разом и жесткая и мягкая; ее
умение ладить с простонародьем, ни в чем, однако, ему не потакая, наконец,
женское чутье, это постоянное желание нравиться, которое действует на
окружающих безотказно оттого, что является врожденным, а следовательно,
естественным, -- все это было так пленительно, что не могло оставить
равнодушными даже судей, как бы безжалостны они ни были. Поэтому все очень
скоро встали на ее сторону -- все, за исключением маленького горбуна; эта
упрямая злоба существа, обделенного природой, бросает, на мой взгляд, яркий луч
света в глубины человеческого сердца.
Матушка прекрасно рисовала; она умела выбирать живописные предметы для
картин и придавать изображению большое сходство с оригиналом. Потихоньку
набрасывая в спокойные минуты фигуры окружавших ее людей, она создала
прелестный эскиз страшного судилища, решавшего ее судьбу. Я видел этот
рисунок: он долго хранился у нас, но, к несчастью, потерялся при одном из
переездов.
При допросах присутствовал каменщик по имени Жером, один из самых
ревностных якобинцев той поры, член всемогущего комитета нашей секции; он
отобрал у матушки рисунок и пустил его по рукам: каждый узнал себя, а главное,
все с хохотом узнали председателя, который, взобравшись на стул, чтобы казаться
повыше ростом, с видом победителя размахивал злополучным английским
башмаком; горб художница обозначила едва-едва -- лишь постольку, поскольку
этого требовала истина.
Эта подчеркнутая снисходительность жертвы к ее мучителю произвела на
судей гораздо большее впечатление, чем сама карикатура; я упоминаю об этом,
чтобы показать, насколько тонким умом отличались в ту пору французы, к какому
бы сословию они ни принадлежали. Эти люди выросли при старом порядке, когда
Франция была царством изящного. Внуки их, быть может, куда более
рассудительны, но сильно уступают дедам по части вкуса и таланта.
-- Глянь-ка! -- хором воскликнули грозные судьи. -- Глянь-ка,
51
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
председатель, как гражданка тебе польстила. Да ты тут просто
красавец!"
И дружный смех довершил исступление сапожника, безобразного, но
всемогущего, ибо в разборе преступлений, вменяемых в вину матушке, последнее
слово оставалось за ним. Его ярость могла стать для узницы роковой; вышло,
однако, так, что именно неосторожность матушки спасла ей жизнь.
Рисунок у художницы отобрали и приобщили к документам, которые
предстояло передать в революционный трибунал и которые нам возвратили уже
после крушения диктатуры. Свирепый каменщик Жером, на первый взгляд сильнее
всех ненавидевший обвиняемую и неизменно осыпавший ее страшной бранью, был
молод;
восхищенный этой женщиной, так не похожей на всех тех, кого ему доводилось
видеть раньше, он решил во что бы то ни стало спасти ее от гибели на эшафоте. Он
мог это сделать -- и сделал.
Действовал каменщик следующим образом: он имел доступ в кабинет
общественного обвинителя Фукье-Тенвиля. Там хранились списки всех
заключенных, содержавшихся в парижских тюрьмах; каждая фамилия была
записана на отдельном листке. Бумаги эти лежали в папке, откуда Фукье-Тенвиль
ежедневно извлекал тридцать, сорок, шестьдесят, а иной раз и восемьдесят
листков, неизменно беря те, что лежали сверху, и отправлял этих людей на смерть.
Ведь публичные казни были в ту пору главным развлечением парижан. Списки
ежедневно обновлялись за счет сведений, поступавших из всех городских тюрем.
Жером знал, где лежит роковая папка, и целых полгода каждый вечер тайком
прокрадывался в кабинет Фукье-Тенвиля, дабы удостовериться, что листок с
именем моей матери лежит в самом низу. Общественный обвинитель, большой
блюститель законности, всегда клал вновь поступившие бумаги под старые, дабы
не нарушать очередности, поэтому Жерому приходилось отыскивать в адской
папке листок с фамилией Кюстин и перекладывать его вниз. Уничтожить этот
листок было бы слишком опасно. Фукье-Тенвиль не брал на себя труд проверять
фамилии, но мог пересчитать листки и обнаружить недостачу; вина пала бы на
Жерома, и он в тот же день лишился бы головы; меняя же порядок бумаг,
каменщик, разумеется, также совершал преступление, но менее тяжкое и труднее
доказуемое. Все это, заметьте, не мои домыслы, но достоверные факты, о которых
я не раз слышал в детстве от самого Жерома. Он рассказывал нам, что ночью,
когда все уже расходились по домам, он иногда вновь возвращался в кабинет
общественного обвинителя, опасаясь, как бы кто-нибудь вслед за ним не
переменил порядок бумаг -- порядок, от которого зависела судьба матушки. В
самом деле, однажды Жером увидел ее фамилию на самом верху; содрогнувшись,
он переложил листок вниз.
Ни я, ни те, кто вместе со мной слушали этот страшный рассказ, не
осмелились спросить у Жерома, кто были те несчастные, чью
52
Письмо третье
жизнь он сократил ради спасения моей матери. Сама она, разумеется,
узнала об уловке, избавившей ее от смерти, лишь когда вышла из
тюрьмы.
Из-за ежедневных казней к Q термидора тюрьмы почти совсем
опустели и в папке Фукье-Тенвиля оставалось всего три листа бумаги, но
лист с именем матушки по-прежнему лежал внизу -- впрочем, это не
спасло бы ее от смерти, так как кровавые зрелища на площади
Революции начали надоедать публике, и Робеспьер намеревался
покончить со всеми сторонниками старого порядка, устроив бойню
прямо в камерах.
Матушка часто говорила мне, что если на эшафот она была готова
взойти, не дрогнув, то мысль об убийцах, которые будут преследовать ее
с ножом в руках, приводила ее в трепет.
В последние недели Террора прежних служителей тюрьмы, где
томилась матушка, заменили люди куда более свирепые; им-то и
предстояло расправиться с узниками. Они не скрывали от жертв своих
планов; тюремный распорядок ужесточился, посетителей к заключенным
больше не допускали, родные не осмеливались посылать им передачи;
наконец, узникам запретили выходить во дворы и сады -- там рыли для
них могилы; по крайней мере в этом уверяли тюремщики; каждый звук,
доносившийся издали, каждый шорох, долетавший со стороны города,
казался обреченным людям сигналом к бойне, каждую ночь они считали
последней.
Тревоги их прекратились лишь с падением Робеспьера. Приняв в расчет
это обстоятельство, нельзя не отвергнуть предположения некоторых
чересчур изощренных историков Террора, утверждавших, что Робеспьер
пал только оттого, что был лучше своих противников.
В самом деле, сообщники его сделались ему врагами лишь после
того, как начали бояться за собственную жизнь; их главная заслуга
состоит в том, что они вовремя испугались и, спасая себя, спасли
Францию, которая, осуществи Робеспьер свои намерения, непременно
превратилась бы в логово диких зверей. Переворот 9 термидора был
заговором бандитов, бунтом разбойников -- согласен, но разве
становится главарь банды порядочным человеком оттого, что сообщники
однажды взбунтовались и прикончили его? Ложное великодушие ведет к
неправому суду; это -- опасное чувство, ибо, соблазняя добрых людей,
оно заставляет их забыть о том, что порядочный человек должен ставить
правду и справедливость превыше всего.
Говорят, что Робеспьер от природы не был жесток,-- какая
разница? Робеспьер-- сама зависть, получившая абсолютную власть.
Зависть эта, плод заслуженных унижений, какие аррасский чиновник
испытывал при старом порядке, внушила ему идею мести-- идею столь
ужасную, что, даже зная, какая подлая была у него душа и какое
каменное сердце, мы с трудом можем вообразить себе воплощение этой
идеи. Робеспьер производил
53
Астольф де Кюстин Россия в
1839 году
арифметические действия с целой нацией, прилагал алгебру к политическим
страстям, писал кровью, считал отрубленными головами-- и Франция безропотно
сносила все это. Хуже того, сегодня она внимательно выслушивает ученых мужей,
ухитряющихся оправдывать подобного человека!! Он не брал чужого... но и тигр
убивает
не только тогда, когда хочет есть.
Робеспьер не был жесток, говорите вы, он не наслаждался зрелищем пролитой
крови -- но он проливал ее, а это самое страшное. Пусть тот, кто хочет, изобретает
новый термин для обозначения обдуманного политического убийства, главное---
навсегда заклеймить эту чудовищную добродетель. Извинять убийство тем, что
делает его особенно отвратительным,-- хладнокровием и расчетливостью
убийцы-- значит соучаствовать в одном из тягчайших преступлений нашей эпохи,
извращении человеческого разума. В наши дни, повинуясь ложной
чувствительности, люди беспристрастности ради ставят на одну доску добро и зло;
дабы лучше устроиться на земле, они разом отменяют и небеса, ц преисподнюю!
Дошло до того, что наше поколение почитает преступлением одну-единственную
вещь -- осуждение преступника, восхищается только одним -- отсутствием
убеждений. Ведь иметь собственное мнение -- значит погрешить против
справедливости... не суметь понять другого человека. А нынешняя мода велит
понимать всех и вся.
Вот до каких софизмов довело нас так называемое смягчение нравов,
смягчение, представляющее собой не что иное, как величайшую нравственную
неразборчивость, глубочайшее отвращение от религии и постоянно возрастающую
жажду чувственных наслаждений... Впрочем, терпение!! Человечество знавало и
времена куда
более страшные.
Через два дня после 9 термидора почти все парижские тюрьмы
опустели.
Госпожа де Богарне, приятельница Тальена, вышла на свободу
немедленно и была встречена с превеликим почетом; вернулись домой госпожа
д'Эгийон и госпожа де Ламет, о матушке же забыли, и она осталась в почти полном
одиночестве в бывшем кармелитском монастыре, утратившем к этому времени даже
свою страшную славу. На глазах матушки ее благородные товарищи по несчастью
сменяли у кормила власти зачинщиков Террора, а те, благодаря происшедшим в
политике переменам, заполняли тюрьмы, где еще недавно томились их жертвы.
Утверждая, что их цель -- отмщение тиранам, якобинцы научили быть тиранами
всех французов, и теперь гибли, сраженные своим собственным оружием. Все
родственники и друзья матушки покинули Париж; не нашлось никого, кто бы
протянул ей руку помощи. Жером, в свой черед объявленный преступником как
соратник Робеспьера, вынужден был скрываться от властей и не мог позаботиться о
своей бывшей подопечной.
Так, всеми покинутая, страдая едва ли не сильнее, чем в ту
54
Письмо третье
пору, когда ей ежедневно грозила смертная казнь, матушка провела два
ужасных месяца; она не раз говорила мне, что эти два месяца были самым
тяжким из всех выпавших ей на долю испытаний.
Меж тем политические партии продолжали борьбу; власть вот-вот
могла вновь перейти в руки якобинцев. Если бы не мужество Буасси-
д'Англа, убийство Феро подало бы сигнал к началу нового Террора,
гораздо более страшного, чем предыдущий; матушка знала все это, ибо
страшные известия доходят до узников без промедления. Она мечтала
увидеться со мной; я был при смерти:
няня отвечала, что я болен; матушка плакала и горевала.
Наконец, выходив меня и видя, что о моей матери все забыли,
Нанетта решила позаботиться о ней сама. На бульваре Тампль находилась
в ту пору фарфоровая мастерская богача Диля; сюда поступили полсотни
рабочих, трудившихся прежде на фарфоровой мануфактуре моего деда в
Нидервилле. Великолепная эта мануфактура долгое время позволяла
зарабатывать на жизнь множеству вогезцев; после того как ее
конфисковали вместе с остальным имуществом генерала Кюстина,
производство остановилось; тех из рабочих, которые отправились в
Париж, нанял Диль. Среди них был
и Мальриа, отец Нанетты.
К этим-то людям, в ту пору пребывавшим на вершине власти, моя
няня пришла с просьбой позаботиться об их бывшей хозяйке. В годы
Революции рабочие часто слышали имя молодой госпожи де Кюстин;
впрочем, память о ней и без того жила в их сердцах.
Рабочие охотно поставили свои подписи под прошением, сочи-
ненным Нанеттой, говорившей и писавшей на том французском, какой в
ходу у лотарингских немцев, после чего моя няня самолично отнесла эту
бумагу к бывшему мяснику Лежандру, возглавлявшему в ту пору
канцелярию, куда поступали все прошения касательно заключенных,
обращенные к коммуне города Парижа.
Бумагу приняли и бросили в шкаф, где уже пылились сотни
подобных прошений. Никто и не подумал ее прочесть -- а ведь от
этого зависела человеческая судьба!!!
Однажды вечером трое молодых помощников Лежандра, Рос-синье и
двое других, чьих имен я не помню, явились в полутемную канцелярию и,
крепко прижимая меня к груди; посмотреть на драку сбегаются люди, и со ;
всех сторон раздаются крики: "Аристократку на фонарь!" Нанетту уже тащат за
волосы к фонарю с улицы Святого Никеза, как говорили в ту пору. Какая-то
женщина уже вырывает .меня из рук несчастной, как вдруг мужчина, на вид еще
более свирепый, чем все прочие, пробирается сквозь толпу, расталкивает
молодчиков, нападающих на бедную женщину, и, нагнувшись, как если бы ему
нужно было подобрать что-то с земли, шепчет Нанетте на ухо: "Притворитесь
сумасшедшей; притворитесь сумасшедшей, говорю вам, иначе вам конец; думайте
только о себе, не беспокойтесь за ребенка, я его сберегу, но если хотите остаться в
живых, непременно притворитесь сумасшедшей!" Тут Нанетта начинает петь
песенки, гримасничать. "Да она же сумасшедшая",-- говорит ее покровитель, и вот
уже в толпе раздаются голоса, вторящие ему: "Она просто сумасшедшая, неужели
вы не видите; дайте ей пройти!" Поняв, что спасение близко, Нанетта,
пританцовывая, пересекает Королевский мост, останавливается в начале улицы Бак
и, забрав меня у нашего
спасителя, лишается чувств. I Получив этот урок, Нанетта стала
держаться осторожнее--]
ради меня; однако матушка все равно опасалась ее отваги и горяч- '
ности.
В тюрьме матушка почувствовала некоторое облегчение; по
46
Письмо третье
крайней мере, теперь она была не одинока; очень скоро она сдружилась с
несколькими достойными женщинами, разделявшими взгляды моего отца и деда.
Дамы эти с трогательной приязнью и даже восхищением встретили особу, которая,
не будучи лично им знакомой, уже давно вызывала их сочувствие. Со слов
матушки я знаю, что в число ее товарок по несчастью входили госпожа Шарль де
Ламет, мадемуазель Пико -- девица любезная и даже, несмотря на суровые
времена, веселая; прекрасная, как античная медаль, госпожа д'Эгийон, последняя из
рода де Навай, сноха друга госпожи Дюбарри герцога д'Эгийона, и, наконец,
госпожа де Богарне, прославившаяся впоследствии под именем императрицы Жозе-
фины.
Госпожа Богарне и матушка жили в одной комнате и по
очереди прислуживали одна другой.
Эти женщины, такие молодые и такие прекрасные, мужественно и даже гордо
переносили свое несчастье. Матушка рассказывала мне, что не засыпала до тех пор,
пока не ощущала в себе готовности мужественно взойти на эшафот; она боялась
выказать слабость духа, если ночью ее внезапно разбудят и повезут в Консьержери,
то есть
на смерть.
Госпожа д'Эгийон и госпожа де Ламет славились своим хладнокровием, а вот
госпожа де Богарне, напротив, пребывала в унынии, удручавшем ее товарок по
несчастью. Беззаботная, как все креолки, и чрезвычайно пугливая, она, вместо того
чтобы, как остальные узницы, покориться судьбе, жила надеждой, тайком гадала на
картах и открыто заливалась слезами, к вящему стыду своих подруг. Однако
природа даровала ей красоту, а красота способна заменить все прочие
совершенства. Ее походка, манеры и в особенности речь были исполнены
удивительного очарования: впрочем, надо признаться, она не могла похвастать ни
щедростью, ни искренностью;
другие узницы скорбели о ее малодушии; дело в том, что все ати дамы, и прежде
всего госпожи де Ламет и д'Эгийон, хотя и были брошены в тюрьму
республиканским правительством, по характеру сами были республиканками, что
же касается моей матери, то она не блистала республиканскими добродетелями, но
таково было величавое благородство ее души, что в каждом самопожертвовании
она видела пример для подражания, пусть даже вдохновившие ее
предшественников чувства оставались ей чужды.
Характер матушки сложился под влиянием единственного в своем роде
стечения обстоятельств; никогда больше не встретить мне женщину, в которой
величие души так мирно уживалось бы со светскостью манер; она усвоила себе и
безупречный вкус тех говорунов, что посещали гостиную ее матери и салон
госпожи де Поли-иьяк, и сверхъестественное мужество тех храбрецов, что гибли
на эшафотах, воздвигнутых Робеспьером. Пленительное французское остроумие
добрых старых времен соединялось в характере матушки
47
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
с античным героизмом, недаром у нее, женщины с белокурой грезовской головкой,
был греческий профиль.
В тюрьме ей пришлось есть из общего котла с тремя десятками узниц,
принадлежавших к самым разным сословиям; в прежней жизни йзбалованнейшее
существо, она даже не заметила этой новой тяготы, постигшей заключенных в
самый разгар Террора. Физические муки се не пугали. Она всегда страдала только
от сердечных печалей; все ее болезни были следствиями, причина же коренилась в
душе.
О странном образе жизни, какой вели в ту пору обитатели тюрем, написано
немало, однако, если бы матушка оставила записки, потомки почерпнули бы из них
множество подробностей, по сей день никому не известных. В бывшем
кармелитском монастыре мужчины содержались отдельно от женщин.
Четырнадцать узниц спали в одной комнате; среди них была англичанка весьма
преклонного" возраста, глухая и почти слепая. Никто не мог объяснить ей, за что
ее арестовали; она донимала окружающих вопросами и в конце концов получила
ответ -- от палача.
В мемуарах того времени мне довелось читать о старой даме, привезенной под
конвоем из провинции в Париж и погибшей такой же смертью. Одни и те же
беззакония повторялись многократно:
жестокость так же однообразна в следствиях, как и в причинах. Борьба между
добром и злом сообщает интерес жизненной драме, но когда ни у кого не остается
сомнений в победе зла, монотонность жизни становится невыносимой, и скука
отворяет нам адские врата. Данте помещает в один из кругов ада обреченные
души, чьи тела по воле демонов продолжают действовать в земной жизни, как
живые. Это выразительнейший и в то же время философичнейший способ
показать, к чему приводит порабощение сердца человеческого злом.
Среди женщин, отбывавших заключение вместе с матушкой, была жена
кукольника; ее и мужа арестовали за то, что их полишинель, на вкус властей,
отличался излишним аристократизмом и при всем честном народе насмехался над
папашей Дюшеном.
Кукольница относилась к низвергнутым знаменитостям с величайшим
почтением, благодаря чему высокородные пленницы были окружены в узилище
таким же уважением, какое некогда окружало их в собственных домах.
Простолюдинка прислуживала аристократкам единственно из желания
доставить им удовольствие; она убирала комнату и стелила постели, она даром
оказывала товаркам самые разные услуги и изъяснялась так почтительно, что
узницы, давно отвыкшие от этой старинной вежливости, некоторое время
полагали, что она над ними издевается; однако, когда бедную женщину вместе с
мужем приговорили к смерти, она, прощаясь со своими знатными соседками,
которых она также полагала обреченными на близкую гибель, прибегнула к тем же
старомодным изъявлениям преданности, что
48
Письмо третье
и прежде. Слушая ее церемонные речи, можно было подумать, будто дело
происходит в феодальном замке, владелица которого помешана на придворном
этикете. В ту пору французская гражданка могла позволить себе держаться со
столь дерзким смирением только в тюрьме: здесь ей не грозил арест. Было нечто
трогательное в несходстве речей этой женщины, впрочем вполне заурядной, с
тоном и речами тюремщиков, уверенных, что чем грубее они будут обращаться с
узниками, тем больше те будут их уважать.
В определенные часы заключенным дозволялось выходить в сад на прогулку;
дамы прохаживались, мужчины бегали взапуски.
Обычно революционный трибунал именно в это время дня требовал на
расправу очередную жертву. Если выбор падал на мужчину, а мужчина этот
участвовал в игре, он без долгих слов прощался с друзьями и покидал их, после
чего игра возобновлялась^. Если вызывали женщину, она также прощалась с
подругами, и ее уход также ничем не нарушал забав узников и узниц. Тюрьма эта
представляла собой земной шар в миниатюре, с Робеспьером вместо бога. Ничто
так не напоминало ад, как эта карикатура на Божье творение.
Один и тот же меч висел над всеми головами, и человек, уцелевший сегодня,
не сомневался в том, что его черед наступит завтра. В эту безумную эпоху нравы
угнетенных были так же противны природе, как и нравы угнетателей.
После пятимесячного заключения именно таким образом, как описано выше,
ушел на смерть господин де Богарне. Проходя мимо моей матери, он отдал ей
арабское кольцо-талисман, с которым она не расставалась всю свою жизнь; теперь
его ношу я.
В ту пору счет времени велся не на недели, а на декады; каждый десятый день
соответствовал нашему воскресенью: в этот день никто не работал, включая
палачей. Поэтому, дожив до вечера девятого дня, узники могли быть уверены, что
проживут еще сутки; сутки эти казались им целым веком, и они устраивали в
тюрьме праздник.
Так жила матушка после гибели мужа. Она провела в заключении полгода, до
самого конца Террора; сноха одного казненного и жена другого, славная своей
отвагой и красотой, арестованная за попытку эмигрировать и считавшая
унизительным отрицать свою вину, раз уж ее схватили в дорожном платье и с
фальшивым паспортом в кармане, она только чудом избегла эшафота.
Спасло ее стечение нескольких необыкновенных обстоятельств. В течение
первых двух недель после ареста ее трижды привозили из тюрьмы домой; члены
секции ломали печати и просматривали в присутствии обвиняемой ее бумаги.
Благодарение Богу, ни один из сыщиков, занимавшихся этим тщательным
досмотром, не сообразил заглянуть под большой диван, где валялись самые
важные бумаги. Матушка не осмеливалась никого просить забрать их оттуда; к
тому же после каждого визита все двери ее квартиры
49
Астольф де Кюстнн
Россия в 1839 году
вновь опечатывались. Провидению было угодно, чтобы дознаватели, на глазах у
матушки взламывавшие в той же самой комнате секретер и пускавшиеся на самые
смехотворные штуки вроде поисков тайника под паркетом, не обратили ни
малейшего внимания на диван.
Все это напоминает мне шутку актера Дюгазона. Вы, конечно, ее не знаете,
ибо что знают сегодняшние люди о наших тогдашних несчастьях? Они слишком
заняты собой, чтобы интересоваться деяниями отцов.
Дюгазон, комический актер, служил в национальной гвардии;
однажды, обходя дозором окрестности Рынка, он остановился подле торговки
яблоками. "Покажи мне свою корзину",-- приказал он ей.-- "Зачем?"-- "Покажи
корзину!"-- "Да на что тебе сдалась моя корзина?" -- "Я должен убедиться, что
ты не прячешь под яблоками пушки".
Хотя Дюгазон был якобинцем, или, на тогдашнем языке, доблестным
патриотом, подобная эпиграмма, произнесенная публично, могла ему дорого
обойтись.
Вообразите же себе, как трепетала матушка, когда кто-нибудь из сыщиков
приближался к месту, где лежали опасные бумаги! Она часто говорила мне, что во
время этих обысков, при которых ее принуждали присутствовать, она ни разу не
осмелилась взглянуть в сторону рокового дивана, хотя боялась и слишком явно
отводить от него глаза.
Господь не однажды уберегал матушку от беды; Провидению не было угодно
дать ей погибнуть в эти годы, и людские козни оказались-бессильны ее погубить.
При обысках присутствовала дюжина членов нашей секции. Они усаживались
в гостиной вокруг стола и после осмотра помещения всякий раз учиняли узнице
долгий и подробный допрос. В первый день этим революционным судом
присяжных командовал низкорослый горбатый сапожник, уродливый и злой. Он
отыскал где-то в углу башмак, сшитый, как он утверждал, из английской кожи:
грозная улика! Матушка вначале возражала; сапожник настаивал.
"Возможно,-- сказала наконец матушка,-- что вы и правы:
башмак английский; вам виднее, но в таком случае этот башмак не мой -- я
никогда ничего не заказывала в Англии".
Обвинители приказали матушке примерить башмак -- он пришелся впору.
"Кто твой сапожник?" -- спросил горбун. Матушка назвала имя мастера, чьи
изделия в начале революции пользовались большим спросом; в ту пору он обувал
всех придворных дам.
-- Он дурной патриот, -- сказал горбатый председатель, мучимый завистью.
-- Но хороший сапожник, -- возразила матушка.
-- Мы хотели арестовать его, но этот аристократ где-то прячется,-- с досадой
воскликнул председатель,-- чует кошка, чье мясо съела. Знаешь ты, где его найти?
50
Письмо третье
-- Не знаю,-- отвечает матушка,-- а если бы и знала, все равно не сказала
бы.
Мужественные ответы этой робкой на вид женщины; ирония, сквозившая
помимо ее воли в вынужденно умеренных речах; усмешка которой она не могла
сдержать при виде разыгрывавшихся перед ней сцен, равно шутовских и
трагических; ее ослепительная красота, тонкость черт, безупречный профиль,
траур, молодость, свежий цвет лица, золотистые кудри; чудесный взгляд, облик
равно страстный и меланхолический, смиренный и мятежный; неподдельное
благородство и изящная непринужденность манер, вгонявшие в краску людей, чья
природная грубость выглядела принужденной и показной; ее горделивая
скромность; ее слава, распространившаяся к тому времени по всей Франции;
окружавший ее ореол несчастья; несравненное звучание ее серебристого голоса,
трогательного и звонкого; ее французская речь, разом и жесткая и мягкая; ее
умение ладить с простонародьем, ни в чем, однако, ему не потакая, наконец,
женское чутье, это постоянное желание нравиться, которое действует на
окружающих безотказно оттого, что является врожденным, а следовательно,
естественным, -- все это было так пленительно, что не могло оставить
равнодушными даже судей, как бы безжалостны они ни были. Поэтому все очень
скоро встали на ее сторону -- все, за исключением маленького горбуна; эта
упрямая злоба существа, обделенного природой, бросает, на мой взгляд, яркий луч
света в глубины человеческого сердца.
Матушка прекрасно рисовала; она умела выбирать живописные предметы для
картин и придавать изображению большое сходство с оригиналом. Потихоньку
набрасывая в спокойные минуты фигуры окружавших ее людей, она создала
прелестный эскиз страшного судилища, решавшего ее судьбу. Я видел этот
рисунок: он долго хранился у нас, но, к несчастью, потерялся при одном из
переездов.
При допросах присутствовал каменщик по имени Жером, один из самых
ревностных якобинцев той поры, член всемогущего комитета нашей секции; он
отобрал у матушки рисунок и пустил его по рукам: каждый узнал себя, а главное,
все с хохотом узнали председателя, который, взобравшись на стул, чтобы казаться
повыше ростом, с видом победителя размахивал злополучным английским
башмаком; горб художница обозначила едва-едва -- лишь постольку, поскольку
этого требовала истина.
Эта подчеркнутая снисходительность жертвы к ее мучителю произвела на
судей гораздо большее впечатление, чем сама карикатура; я упоминаю об этом,
чтобы показать, насколько тонким умом отличались в ту пору французы, к какому
бы сословию они ни принадлежали. Эти люди выросли при старом порядке, когда
Франция была царством изящного. Внуки их, быть может, куда более
рассудительны, но сильно уступают дедам по части вкуса и таланта.
-- Глянь-ка! -- хором воскликнули грозные судьи. -- Глянь-ка,
51
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
председатель, как гражданка тебе польстила. Да ты тут просто
красавец!"
И дружный смех довершил исступление сапожника, безобразного, но
всемогущего, ибо в разборе преступлений, вменяемых в вину матушке, последнее
слово оставалось за ним. Его ярость могла стать для узницы роковой; вышло,
однако, так, что именно неосторожность матушки спасла ей жизнь.
Рисунок у художницы отобрали и приобщили к документам, которые
предстояло передать в революционный трибунал и которые нам возвратили уже
после крушения диктатуры. Свирепый каменщик Жером, на первый взгляд сильнее
всех ненавидевший обвиняемую и неизменно осыпавший ее страшной бранью, был
молод;
восхищенный этой женщиной, так не похожей на всех тех, кого ему доводилось
видеть раньше, он решил во что бы то ни стало спасти ее от гибели на эшафоте. Он
мог это сделать -- и сделал.
Действовал каменщик следующим образом: он имел доступ в кабинет
общественного обвинителя Фукье-Тенвиля. Там хранились списки всех
заключенных, содержавшихся в парижских тюрьмах; каждая фамилия была
записана на отдельном листке. Бумаги эти лежали в папке, откуда Фукье-Тенвиль
ежедневно извлекал тридцать, сорок, шестьдесят, а иной раз и восемьдесят
листков, неизменно беря те, что лежали сверху, и отправлял этих людей на смерть.
Ведь публичные казни были в ту пору главным развлечением парижан. Списки
ежедневно обновлялись за счет сведений, поступавших из всех городских тюрем.
Жером знал, где лежит роковая папка, и целых полгода каждый вечер тайком
прокрадывался в кабинет Фукье-Тенвиля, дабы удостовериться, что листок с
именем моей матери лежит в самом низу. Общественный обвинитель, большой
блюститель законности, всегда клал вновь поступившие бумаги под старые, дабы
не нарушать очередности, поэтому Жерому приходилось отыскивать в адской
папке листок с фамилией Кюстин и перекладывать его вниз. Уничтожить этот
листок было бы слишком опасно. Фукье-Тенвиль не брал на себя труд проверять
фамилии, но мог пересчитать листки и обнаружить недостачу; вина пала бы на
Жерома, и он в тот же день лишился бы головы; меняя же порядок бумаг,
каменщик, разумеется, также совершал преступление, но менее тяжкое и труднее
доказуемое. Все это, заметьте, не мои домыслы, но достоверные факты, о которых
я не раз слышал в детстве от самого Жерома. Он рассказывал нам, что ночью,
когда все уже расходились по домам, он иногда вновь возвращался в кабинет
общественного обвинителя, опасаясь, как бы кто-нибудь вслед за ним не
переменил порядок бумаг -- порядок, от которого зависела судьба матушки. В
самом деле, однажды Жером увидел ее фамилию на самом верху; содрогнувшись,
он переложил листок вниз.
Ни я, ни те, кто вместе со мной слушали этот страшный рассказ, не
осмелились спросить у Жерома, кто были те несчастные, чью
52
Письмо третье
жизнь он сократил ради спасения моей матери. Сама она, разумеется,
узнала об уловке, избавившей ее от смерти, лишь когда вышла из
тюрьмы.
Из-за ежедневных казней к Q термидора тюрьмы почти совсем
опустели и в папке Фукье-Тенвиля оставалось всего три листа бумаги, но
лист с именем матушки по-прежнему лежал внизу -- впрочем, это не
спасло бы ее от смерти, так как кровавые зрелища на площади
Революции начали надоедать публике, и Робеспьер намеревался
покончить со всеми сторонниками старого порядка, устроив бойню
прямо в камерах.
Матушка часто говорила мне, что если на эшафот она была готова
взойти, не дрогнув, то мысль об убийцах, которые будут преследовать ее
с ножом в руках, приводила ее в трепет.
В последние недели Террора прежних служителей тюрьмы, где
томилась матушка, заменили люди куда более свирепые; им-то и
предстояло расправиться с узниками. Они не скрывали от жертв своих
планов; тюремный распорядок ужесточился, посетителей к заключенным
больше не допускали, родные не осмеливались посылать им передачи;
наконец, узникам запретили выходить во дворы и сады -- там рыли для
них могилы; по крайней мере в этом уверяли тюремщики; каждый звук,
доносившийся издали, каждый шорох, долетавший со стороны города,
казался обреченным людям сигналом к бойне, каждую ночь они считали
последней.
Тревоги их прекратились лишь с падением Робеспьера. Приняв в расчет
это обстоятельство, нельзя не отвергнуть предположения некоторых
чересчур изощренных историков Террора, утверждавших, что Робеспьер
пал только оттого, что был лучше своих противников.
В самом деле, сообщники его сделались ему врагами лишь после
того, как начали бояться за собственную жизнь; их главная заслуга
состоит в том, что они вовремя испугались и, спасая себя, спасли
Францию, которая, осуществи Робеспьер свои намерения, непременно
превратилась бы в логово диких зверей. Переворот 9 термидора был
заговором бандитов, бунтом разбойников -- согласен, но разве
становится главарь банды порядочным человеком оттого, что сообщники
однажды взбунтовались и прикончили его? Ложное великодушие ведет к
неправому суду; это -- опасное чувство, ибо, соблазняя добрых людей,
оно заставляет их забыть о том, что порядочный человек должен ставить
правду и справедливость превыше всего.
Говорят, что Робеспьер от природы не был жесток,-- какая
разница? Робеспьер-- сама зависть, получившая абсолютную власть.
Зависть эта, плод заслуженных унижений, какие аррасский чиновник
испытывал при старом порядке, внушила ему идею мести-- идею столь
ужасную, что, даже зная, какая подлая была у него душа и какое
каменное сердце, мы с трудом можем вообразить себе воплощение этой
идеи. Робеспьер производил
53
Астольф де Кюстин Россия в
1839 году
арифметические действия с целой нацией, прилагал алгебру к политическим
страстям, писал кровью, считал отрубленными головами-- и Франция безропотно
сносила все это. Хуже того, сегодня она внимательно выслушивает ученых мужей,
ухитряющихся оправдывать подобного человека!! Он не брал чужого... но и тигр
убивает
не только тогда, когда хочет есть.
Робеспьер не был жесток, говорите вы, он не наслаждался зрелищем пролитой
крови -- но он проливал ее, а это самое страшное. Пусть тот, кто хочет, изобретает
новый термин для обозначения обдуманного политического убийства, главное---
навсегда заклеймить эту чудовищную добродетель. Извинять убийство тем, что
делает его особенно отвратительным,-- хладнокровием и расчетливостью
убийцы-- значит соучаствовать в одном из тягчайших преступлений нашей эпохи,
извращении человеческого разума. В наши дни, повинуясь ложной
чувствительности, люди беспристрастности ради ставят на одну доску добро и зло;
дабы лучше устроиться на земле, они разом отменяют и небеса, ц преисподнюю!
Дошло до того, что наше поколение почитает преступлением одну-единственную
вещь -- осуждение преступника, восхищается только одним -- отсутствием
убеждений. Ведь иметь собственное мнение -- значит погрешить против
справедливости... не суметь понять другого человека. А нынешняя мода велит
понимать всех и вся.
Вот до каких софизмов довело нас так называемое смягчение нравов,
смягчение, представляющее собой не что иное, как величайшую нравственную
неразборчивость, глубочайшее отвращение от религии и постоянно возрастающую
жажду чувственных наслаждений... Впрочем, терпение!! Человечество знавало и
времена куда
более страшные.
Через два дня после 9 термидора почти все парижские тюрьмы
опустели.
Госпожа де Богарне, приятельница Тальена, вышла на свободу
немедленно и была встречена с превеликим почетом; вернулись домой госпожа
д'Эгийон и госпожа де Ламет, о матушке же забыли, и она осталась в почти полном
одиночестве в бывшем кармелитском монастыре, утратившем к этому времени даже
свою страшную славу. На глазах матушки ее благородные товарищи по несчастью
сменяли у кормила власти зачинщиков Террора, а те, благодаря происшедшим в
политике переменам, заполняли тюрьмы, где еще недавно томились их жертвы.
Утверждая, что их цель -- отмщение тиранам, якобинцы научили быть тиранами
всех французов, и теперь гибли, сраженные своим собственным оружием. Все
родственники и друзья матушки покинули Париж; не нашлось никого, кто бы
протянул ей руку помощи. Жером, в свой черед объявленный преступником как
соратник Робеспьера, вынужден был скрываться от властей и не мог позаботиться о
своей бывшей подопечной.
Так, всеми покинутая, страдая едва ли не сильнее, чем в ту
54
Письмо третье
пору, когда ей ежедневно грозила смертная казнь, матушка провела два
ужасных месяца; она не раз говорила мне, что эти два месяца были самым
тяжким из всех выпавших ей на долю испытаний.
Меж тем политические партии продолжали борьбу; власть вот-вот
могла вновь перейти в руки якобинцев. Если бы не мужество Буасси-
д'Англа, убийство Феро подало бы сигнал к началу нового Террора,
гораздо более страшного, чем предыдущий; матушка знала все это, ибо
страшные известия доходят до узников без промедления. Она мечтала
увидеться со мной; я был при смерти:
няня отвечала, что я болен; матушка плакала и горевала.
Наконец, выходив меня и видя, что о моей матери все забыли,
Нанетта решила позаботиться о ней сама. На бульваре Тампль находилась
в ту пору фарфоровая мастерская богача Диля; сюда поступили полсотни
рабочих, трудившихся прежде на фарфоровой мануфактуре моего деда в
Нидервилле. Великолепная эта мануфактура долгое время позволяла
зарабатывать на жизнь множеству вогезцев; после того как ее
конфисковали вместе с остальным имуществом генерала Кюстина,
производство остановилось; тех из рабочих, которые отправились в
Париж, нанял Диль. Среди них был
и Мальриа, отец Нанетты.
К этим-то людям, в ту пору пребывавшим на вершине власти, моя
няня пришла с просьбой позаботиться об их бывшей хозяйке. В годы
Революции рабочие часто слышали имя молодой госпожи де Кюстин;
впрочем, память о ней и без того жила в их сердцах.
Рабочие охотно поставили свои подписи под прошением, сочи-
ненным Нанеттой, говорившей и писавшей на том французском, какой в
ходу у лотарингских немцев, после чего моя няня самолично отнесла эту
бумагу к бывшему мяснику Лежандру, возглавлявшему в ту пору
канцелярию, куда поступали все прошения касательно заключенных,
обращенные к коммуне города Парижа.
Бумагу приняли и бросили в шкаф, где уже пылились сотни
подобных прошений. Никто и не подумал ее прочесть -- а ведь от
этого зависела человеческая судьба!!!
Однажды вечером трое молодых помощников Лежандра, Рос-синье и
двое других, чьих имен я не помню, явились в полутемную канцелярию и,