Страница:
подозревавшим, что в стране, где вся жизнь расписана, где место каждого
определено раз и навсегда его шляпой и эполетами, человек может притворяться
куда более влиятельным, чем он есть на самом деле; впрочем, по
сути своей человек везде одинаков...
Наш светский таможенник меж тем, продолжая блистать придворными
манерами, изящнейшим образом конфискует у одного пассажира зонтик, а у
другого чемодан, прибирает к рукам дамский несессер и, храня полнейшую
невозмутимость и хладнокровие, продолжает досмотр, уже произведенный его
добросовестными подчиненными.
У русских чиновников усердие нисколько не исключает беспорядка. Они
предпринимают великие усилия ради ничтожной цели, и служебное их рвение
положительно не знает пределов. Соперничество чиновников приводит к тому,
что, выдержав допрос одного из них, иностранец может очень скоро попасть в
руки другого. Это тот же разбой: если путника ограбили одни бандиты, это никак
не значит, что назавтра он не повстречает других, а три дня спустя -- третьих,
причем каждая из этих шаек сделает с ним все, что ее душе угодно.
"5
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Судьба чужестранца-путешественника зависит лишь от характера чиновника,
в руки которого он попадает. Если этот последний не грешит излишней робостью
и у него возникнет желание придраться, чужестранцу никогда не доказать своей
правоты. И эта-то страна желает прослыть цивилизованной на западный манер!..
Верховный владыка имперских тюремщиков осматривал судно не спеша; он
вершил свой суд медленно, бесконечно медленно;
необходимость поддерживать беседу отвлекала этого слащавого цербера--
слащавого не только в переносном, но и в прямом смысле слова, ибо он источал
приторный запах мускуса -- от выполнения его непосредственных обязанностей.
Наконец мы избавились от таможенных церемоний и полицейских любезностей,
от военных приветствий и созерцания беспредельной, немыслимой нищеты,
воплощением которой являются гребцы, перевозящие господ чиновников.
Поскольку я ничем не мог помочь этим несчастным, вид их сделался мне
отвратителен, и всякий раз, когда они привозили на наш корабль посланцев
таможни и морской полиции, самой суровой из всех, я отводил глаза. Эти матросы
в рубище, эти немытые каторжники, в чью обязанность входит доставлять
кронштадтских чиновников и офицеров на борт иностранных судов, позорят
страну. Глядя на их лица и размышляя о том, что эти обездоленные существа
считают жизнью, я задавался вопросом, за какие грехи Господь обрек шестьдесят
миллионов смертных на вечное пребывание в России.
Перед самым отплытием я приблизился к князю К*** и сказал ему:
-- Вы русский, выкажите же любовь к своей стране и уговорите министра
внутренних дел или министра полиции переменить все это: пусть он однажды
притворится простым чужестранцем, вроде меня, и отправится в Кронштадт, дабы
на собственном опыте убедиться, что значит -- въезжать в Россию.
-- Это бесполезно,-- отвечал князь,-- император здесь бессилен.
-- Император -- да, но министры!
Наконец мы снялись с якоря, к великой радости русских князей и княгинь,
предвкушавших близкую встречу с родными и отечеством; счастье, написанное на
их лицах, опровергало наблюдения любекского трактирщика, но, возможно, то
было исключение, которое, как известно, лишь подтверждает правило. Что же до
меня, то я не только не радовался, но, напротив, со страхом думал о том, как
прощусь с очаровательным обществом, окружавшим меня на борту, и останусь
один в городе, окрестности которого наводят на меня такое уныние; впрочем, наше
созданное по воле случая общество более уже не существует; лишь только на
горизонте замаячила гавань, хрупкие узы--- плод мимолетной прихоти
путешественников -- тотчас'распались.
и6
Письмо седьмое
Так бывает с небом: вечерний ветерок нагромождает на его краю облака; лучи
заходящего солнца освещают их причудливые формы, какие не выдумать человеку
с самым буйным воображением;
взору нашему являются волшебные дворцы, населенные фантастическими
существами, нимфы и богини, водящие в вышине свой веселый хоровод, гроты,
служащие пристанищем сиренам, и острова, плывущие по огненному морю; одним
словом, перед вами предстает новый мир; если же рядом со всеми этими
прелестными созданиями и возникает какое-нибудь чудовище, какая-нибудь без-
образная тварь, уродство их лишь подчеркивает совершенство прочих видений;
стоит, однако, ветру перемениться или просто стихнуть, а солнцу зайти, и все
исчезает... грезам приходит конец, холод и пустота прогоняют детей света,
сумерки с их чередой иллюзий
тают -- наступает ночь.
Жительницы Севера великолепно умеют делать вид, что выбрали по своей
воле ту жизнь, которую ведут по воле рока. Это-- не ложь, но утонченное
кокетство, любезность по отношению к собственной судьбе. Это -- проявление
высшего изящества, изящества, которое всегда естественно, что не мешает людям
прикрывать им обман: изящные женщины и наделенные поэтическим даром муж-
чины умеют обходиться без жестокости и принуждения в тех обстоятельствах, где
эти качества кажутся почти неизбежными; те и другие -- величайшие обманщики:
одним мановением руки они прогоняют сомнения, и все создания их воображения
тотчас обретают жизнь; речи их принимаются на веру любыми собеседниками;
даже не обманывая других, они лгут сами себе, ибо их стихия-- репутация; их
счастье -- иллюзия; их призвание -- удовольствие, зиждущееся на видимости.
Бойтесь женского изящества и мужских стихов -- оружия тем более грозного, что
его мало кто опасается!
Вот о чем думал я, покуда корабль наш удалялся от кронштадтских стен: все
мы еще находились на его борту, но уже не составляли единого целого; от
общества, еще вчера 'животво-рявшегося тайной гармонией, столь редко
осеняющей человеческие сообщества, отлетела душа. Мало что вселяет в сердце
такую печаль, как эта внезапная перемена; я прекрасно знаю, что так кончаются
все мирские радости, ибо уже сотню раз убеждался в этом, но далеко не всегда
прозрение наступало столь стремительно; к тому же, что может быть горше беды,
в которой некого обвинить? На моих глазах каждый готовился продолжить свой
путь; каждого из странников, возвращавшихся к повседневности, ждала
проторенная дорога; простившись со свободой, даруемой путешествием, все они
возвращались в мир действительный, я же оставался в царстве химер; я только и
делаю, что скитаюсь по разным странам, а вечно скитаться -- еще не значит жить.
Меня охватило чувство глубочайшего одиночества: я сравнивал свое
странническое сиротство с домашними радостями своих спутников.
П7
Астольф де Кюстин Россия в
1839 году
Одиночество мое было добровольным, но разве становилось i от этого более
радостным?.. В тот миг любое состояние казалось! мне предпочтительнее моей
независимости, и я с завистью помыч шлял даже о заботах семейственных.
Остальные же пассажиры' думали кто о дворе, кто о таможне; ведь, несмотря на
время,;
потерянное в Кронштадте, основной наш багаж еще не прошел досмотра;
пассажиров тревожила судьба украшений и предметов роскоши, а может быть, даже
книг; вчера эти люди бесстрашно бороздили волны, а сегодня вздрагивают при виде
чиновника!.. В глазах женщин я читал предвкушение встречи с мужьями, детьми,
портнихами, парикмахерами и придворными на балах; читал я в них и другое:
несмотря на давешние заверения, дамам больше не было до меня никакого дела. У
жителей Севера неверные сердца и обманчивые чувства; привязанности их зыбки,
словно бледные лучи их солнца; не дорожащие ничем и никем, без сожаления
покидающие родную землю, созданные для набегов, народы эти призваны лишь к
тому, чтобы по воле Господней время от времени покидать полюс и охлаждать
народы Юга, палимые огнем светил
и жаром страстей. | В Петербурге, не успели мы пристать
к берегу, как мои титуле- 1
ванные друзья обрели свободу; они покинули тюрьму, давшую им приют на время
пути, даже не простившись со мной -- чужестранцем, остающимся в полицейских и
таможенных оковах. К чему прощания? я был для них мертвец. -- Какое дело
матери семейства ;
до дорожного спутника?.. Я не удостоился ни приветливого слова, ни взгляда, ни
воспоминания!.. Волшебный фонарь погас; представление окончилось. Повторяю: я
предвидел эту развязку, но не думал, что она причинит мне такую боль, -- недаром
говорится, что главный источник неожиданностей для нас -- мы сами!
Три дня тому назад две любезные путешественницы взяли с меня слово, что я
посещу их в Петербурге; двор нынче в городе, я еще не был представлен; я
подожду.
Bud Петербурга со стороны Невы.-- Архитектура.-- Противоречие между характером
местности и стилем зданий, заимствованным у южной цивилизации. -- Бессмысленное под-
ражание памятникам Греции.-- Природа в окрестностях Петербурга.-- Препятствия,
чинимые таможней и полицией.-- Допрос с пристрастием.-- У меня отбирают книги.--
Трудности высадки на берег. -- Вид улиц. -- Памятник Петру Ватному. -- Он не заслужива-
ет своей славы. -- Зимний дворец. -- Его перестроили за один год. -- Какой ценой? -- Цитата
из Герберштейна. -- Карамзин. -- Из тщеславия русские не замечают бесчеловечности своего
правительства. -- Политика самодержавия отвечает духу нации.
Петербург, и июля 1839 года, вечер
Петербургские улицы непривычны для французского глаза;
я попытаюсь описать их вам, но вначале хочу рассказать о виде на Петербург со
стороны Невы. Вид этот славится во всем мире, и русские по праву им гордятся;
впрочем, мне показалось, что восторги зрителей в данном случае слегка
преувеличены. Несколько колоколен, предстающих взору издалека, вызывают не
столько восхищение, сколько удивление. Узкая полоска земли на горизонте кое-где
утолщается -- вот и все, а между тем эти еле заметные неровности почвы суть
грандиозные памятники новой российской столицы. Кажется, будто видишь линию,
проведенную неуверенной рукой ребенка, обучающегося геометрии. Подплыв
поближе, вы начинаете различать колокольни православных храмов, позолоченные
купола монастырей и творения менее давнего времени: фронтон Биржи, белые
колоннады школ, музеев, казарм и дворцов, стоящих вдоль гранитной набережной;
уже в самом городе вы проплываете мимо сфинксов, высеченных также из гранита;
размеры их колоссальны, облик величествен. Как произведения искусства эти копии
античных творений не стоят ровно ничего, но мысль выстроить город, состоящий из
одних дворцов, великолепна! Тем не менее подражание классическим памятникам
неприятно поражает вас, когда вы вспоминаете о том, в каких широтах находитесь.
Впрочем,
"9
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
очень скоро взор ваш поражают многочисленные и разнообразные шпили, башни,
иглы; тут, по крайней мере, вы знакомитесь с национальной архитектурой. Вокруг
Петербурга расположено множество просторных построек, увенчанных
колокольнями,-- это монастыри, священные поселения, опоясывающие поселение
мирское. Русские церкви сохранили свой самобытный облик. Не русские изобрели
тот тяжеловесный и прихотливый стиль, что именуется византийским. Но религию
свою русские получили от греков; с Византией их связывают национальный
характер, верования, образование, история, поэтому заимствовать что-либо у
Византии для них совершенно естественно; что ж, пусть берут за образец
архитектуру Константинополя -- но не Афин. С борта корабля петербургские
набережные кажутся величественными и роскошными, но, ступив на сушу, вы
тотчас обнаруживаете, что эти самые набережные мощены скверными
булыжниками, неровными, уродливыми, столько же неприятными для глаза,
сколько и опасными для пешеходов и экипажей. Несколько золоченых шпицев,
тонких, словно громоотводы;
портики, основание которых едва не уходит под воду; площади с колоннами,
теряющимися среди громадных пустых пространств;
античные статуи, чьи черты, стиль и облик так разительно противоречат здешней
почве, цвету неба и климату, а равно лицам, одеждам и привычкам местных
жителей, что статуи эти напоминают пленных героев в стане врага; здания, стоящие
не на своем месте, храмы, неведомо отчего перенесенные с вершин греческих гор в
лапландские болота и утратившие все свое величие,-- вот что прежде всего
поразило меня в Петербурге.
Великолепные дворцы языческих богов, храмы, прекрасно венчающие своими
горизонтальными линиями и строгими очертаниями отроги ионийских гор,
святилища, чьи мраморные стены сверкают под лучами солнца на пелопонесских
скалах, среди развалин древних акрополей, превратились здесь в груды гипса и
известки;
несравненные детали греческой скульптуры, великолепные уловки классического
искусства уступили место смехотворному современному украшательству, которое
слывет у чухонцев доказательством безупречного вкуса. Подражая созданиям
совершенным, мы их портим; следует либо повторять образцы в точности, либо
творить самостоятельно. Вдобавок копии афинских памятников, как бы ни были
они верны оригиналу, неминуемо потеряются среди расположенной ниже уровня
моря болотистой равнины, которой всякую минуту грозит опасность быть
затопленной водой. Природа здесь требует от человека решительно
противоположного тому, что он создал; следовало не подражать языческим храмам,
но окружить себя зданиями, которые, дерзко устремляясь сквозь туман ввысь, к
северному мутному небу, нарушали бы однообразие бескрайних сырых и серых
степей, простирающихся вокруг Петербурга. Этой стране под стать не колоннада
Парфенона и не купол Пантеона, но
120
Письмо восьмое
пекинская пагода. В краю, которому природа отказала в малейшей возвышенности,
возводить горы должен человек. Я начинаю понимать, отчего русские так
настойчиво приглашают иностранцев посетить их страну зимой: снежный покров
толщиной в шесть футов может скрыть все, что угодно, летом же местность
предстает перед путешественником во всей своей наготе.
Объехав весь Петербург и его окрестности, путешественник, как я слышал,
даже оставив позади сотни миль, не найдет ничего, кроме широких луж, чахлых
сосен и берез с мутно-зеленой листвой. Конечно, зимний саван больше к лицу этой
серой растительности, нежели летний наряд. Одна и та же низина, украшенная
одним и тем же кустарником, -- этот вид ждет вас повсюду, если только вы не
направите свои стопы в сторону Швеции или Финляндии. Там вашему взгляду
предстанут нагромождения поросших соснами гранитных глыб, которые если и не
вносят в пейзаж большого разнообразия, все же меняют облик местности; что же до
зданий, украшенных небольшими колоннами, которые местным жителям
вздумалось построить в этом ровном голом краю, они, разумеется, не сообщают
ему особого веселья. Греческим перистилям основанием служили горные вершины
-- здесь же между творениями человека и окружающей природой отсутствует
какая бы то ни было связь, и это отсутствие гармонии неприятно поражает меня на
каждом шагу;
прогуливаясь по этому городу, я испытываю ту неловкость, какую чувствую,
разговаривая с жеманным человеком. Портик, украшение легкое и воздушное, в
этом краю, и без того мрачном по вине климата, лишь утяжеляет здания; одним
словом, Петербург основан и выстроен людьми, имеющими вкус к безвкусице.
Бессмыслица, на мой взгляд, -- главная отличительная черта этого огромного
города, напоминающего мне уродливый павильон, возведенный посреди парка;
парк этот, однако, занимает треть мира, а имя архитектора -- Петр Великий.
Поэтому, как бы ни оскорбляли взор вздорные подражания, уродующие облик
Петербурга, невозможно без восторга созерцать этот город, возникший из моря по
приказу человека и живущий в постоянной борьбе со льдами и водой; возведение
его -- плод недюжинной воли; даже тот, кто не восхищается им, его боится -- а от
страха недалеко до уважения.
Кронштадтский пакетбот бросил якорь посреди Петербурга, напротив
таможни, перед гранитной набережной, именуемой Английской, откуда рукой
подать до знаменитой площади, где на обломке скалы высится памятник Петру
Великому. Путешественник надолго запоминает это место; вы скоро поймете,
отчего.
Я желал бы избавить вас от подробного описания тех гонений, которые под
именем простых формальностей обрушили на меня полицейские и их верные
друзья таможенники; однако мой долг -- дать вам представление обо всех
трудностях, которые ожидают
121
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
чужестранца, попадающего в Россию морским путем: говорят, с приезжающими по
суше обходятся не так сурово.
От силы три дня в году петербургское солнце палит нещадно:
вчера, когда я прибыл в Петербург, был как раз один из таких дней. Вначале нас,
меня и остальных приезжих-иностранцев, довольно долго держали на верхней
палубе. Мы находились на самом солнцепеке, не имея возможности укрыться в тени.
Было восемь утра, рассвело же еще в час ночи. Говорят, что термометр показывал 30
градусов по Реомюру; заметьте, что на Севере такую жару переносить гораздо
труднее, ибо воздух здесь душный и влажный.
Нам надлежало предстать перед новым трибуналом, заседавшим, как и
прежний, кронштадтский, в кают-компании нашего судна. С той же любезностью
мне были заданы те же вопросы, и ответы мои были переведены с соблюдением тех
же церемоний.
-- С какой целью прибыли вы в Россию?
-- Чтобы увидеть страну.
-- Это не причина. (Как вам нравится смирение, с которым
подается реплика?)
-- Другой у меня нет.
-- С кем вы намерены увидеться в Петербурге?
-- Со всеми особами, которые позволят мне с ними познакомиться.
-- Сколько времени намереваетесь вы провести в России?
-- Не знаю.
-- Но все же?
-- Несколько месяцев.
-- Имеете ли вы дипломатические поручения?
-- Нет.
-- А тайные цели?
-- Нет.
-- Научные планы?
-- Нет.
-- Может быть, вы посланы вашим правительством для изучения
общественного и политического положения в нашей стране?
-- Нет.
-- Значит, вас послала торговая компания?
-- Нет.
-- Итак, вы путешествуете по своей воле и из чистого любопытства?
--Да.
-- Отчего же вы избрали именно Россию?
-- Не знаю, и т. д., и т. д., и т. д.
-- Имеются ли у вас рекомендательные письма к кому-нибудь
из российских подданных?
Предупрежденный о неуместности чересчур откровенного ответа на этот вопрос, я
назвал только своего банкира.
122
Письмо восьмое
Перед этим судом предстали и многие мои сообщники-чужестранцы,
подвергнувшиеся самому суровому допросу в связи с неки-ими неправильностями,
вкравшимися в их паспорта. У русских полицейских ищеек тонкий нюх, и они
изучают паспорта более или менее пристально, смотря по тому, как понравились им
их владельцы; мне показалось, что они относятся к пассажирам одного и того же
корабля далеко не одинаково. Итальянского негоцианта, который проходил досмотр
передо мной, обыскивали безжалостно, хочется сказать -- до крови; его заставили
даже открыть бумажник, заглянули ему за пазуху и в карманы; если они поступят так
же со
мной, я вызову у них большие подозрения, думал я.
Карманы мои были набиты рекомендательными письмами, часть из которых я
получил непосредственно от русского посла в Париже, а часть -- от особ не менее
известных, однако письма эти были запечатаны, и это обстоятельство принудило
меня не оставлять их в чемодане; итак, при виде полицейских я застегнул фрак на все
пуговицы. Однако они не стали обыскивать меня самого, зато проявили живой
интерес к моим чемоданам и тщательнейшим образом осмотрели все мои вещи, в
особенности книги. Они изучали их нестерпимо долго и, наконец, конфисковали все
без исключения, держась при этом так же необычайно любезно, но не обращая ни
малейшего внимания на мои протесты. У меня отобрали также пару пистолетов и
старые дорожные часы; напрасно я пытался выяснить, что противузаконного нашли
стражи порядка в этом последнем предмете; все взятое, как меня уверяют, будет мне
возвращено, но лишь ценою множества хлопот и переговоров. Итак, мне остается
повторить вслед за русскими аристократами, что Россия -- страна
ненужных формальностей.
Я нахожусь в Петербурге уже более суток, но еще ничего не смог
вырвать из лап таможенников, в довершение же всех бедствий моя коляска была
отправлена из Кронштадта в Петербург на день раньше, чем мне обещали, но не на
мое имя, а на имя некоего русского князя;
в России, куда ни кинь, везде одни князья. Теперь придется потратить массу сил на
бесконечные объяснения с таможенниками; дело в том, что князь, к которому
прибыла коляска, в отъезде, и мне предстоит самому доказывать таможенникам,
что они ошиблись. Из-за этой злосчастной путаницы я вынужден буду, боюсь, еще
долго обходиться без всех тех вещей, что остались в коляске.
Около десяти я наконец освободился от таможенных пут и смог ступить на
петербургскую землю, где случайно повстречал на набережной немецкого
путешественника, тотчас предложившего мне свои услуги. Если это и шпион, то,
во всяком случае, весьма любезный: он говорит по-русски и по-французски, он
отыскал мне дрожки и помог моему слуге довезти на телеге до гостиницы Кулона
ту ничтожную часть моего багажа, которую мне возвратили. Я наказал слуге ни в
чем ему не перечить.
123
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ''ОДУ
Кулон -- француз, а гостиница его слывет лучшей в Петербурге;
это, впрочем, никак не означает, что жить у него удобно и уютно. В России
иностранцы очень скоро утрачивают национальные черты, хотя и никогда не
растворяются среди местных жителей. Добросердечный немец отыскал мне даже
проводника, говорящего по-немецки, который уселся позади меня в дрожки, дабы
отвечать на любые мои вопросы; человек этот называл мне все памятники, мимо
которых пролегал наш путь от таможни до постоялого двора,-- путь, кончившийся
не так уж скоро, ибо Петербург велик.
Прежде всего взору моему предстала хваленая статуя Петра Великого, вид
которой показался мне крайне неприятен; по воле Екатерины она стоит на обломке
скалы, украшенном фразой простой, но исполненной в своей мнимой простоте
немалой гордыни: "Петру I Екатерина II". Эта конная фигура не может быть названа
ни древней, ни новой; Петр здесь -- римлянин времен Людовика XV. Конь,
равновесия ради, попирает копытами огромную змею: неудачная эта выдумка лишь
подчеркивает беспомощность скульптора.
Эта статуя и площадь, среди которой она совершенно теряется,-- самые
замечательные памятники, встретившиеся мне на пути
с таможни на постоялый двор.
Я ненадолго задержался возле здания, еще не достроенного, но уже известного
всей Европе,-- собора Святого Исаака; наконец, i я увидел фасад нового Зимнего
дворца -- еще один чудесный плод воли одного человека, подвигающего других
людей на борьбу с законами природы. Борьба эта увенчалась полным успехом, ибо
за один год Зимний дворец -- пожалуй, огромнейший из всех в мире, ибо он равен
Лувру и Тюильри вместе взятым,-- возродился из
пепла.
Для того чтобы закончить этот труд в срок, определенный императором,
потребовались неимоверные усилия: внутренние работы велись во время страшных
морозов; стройке постоянно требовались шесть тысяч рабочих; каждый день уносил
с собой множество жертв, но на их место тотчас вставали, дабы в свой черед
погибнуть в этой бесславной битве, новые борцы, так что потери не были заметны.
Меж тем единственной целью стольких жертв было удовлетворение прихоти
одного человека! В странах, для которых цивилизация -- вещь естественная, то
есть давно знакомая, человеческую жизнь подвергают опасности лишь ради
всеобщего блага, признаваемого за таковое большинством нации. В России же
пример Петра I оказался пагубным для множества монархов!
В дни, когда мороз достигал 26, а то и 30 градусов, шесть тысяч безвестных,
бесславных мучеников, покорных поневоле, ибо покор-ство у русских --
добродетель врожденная и вынужденная, трудились в залах, натопленных до 30
градусов тепла,-- чтобы скорее высохли стены. Таким образом, входя в этот
роковой дворец, став-
124
Письмо восьмое
ший благодаря их подвигу царством суетности, роскоши и наслаждений, и выходя
оттуда, рабочие становились жертвами пятидесяти-, шестидесятиградусного
перепада температур.
Такой опасности не подвергаются даже каторжники в Уральских рудниках, а
между тем люди, работавшие в Петербурге, вовсе не были злоумышленниками. Мне
рассказали, что тем несчастным, кто красили стены в самых жарких комнатах,
приходилось надевать на голову своего рода ледяные колпаки, дабы не впасть в
безумие от невыносимой жары. Нет лучшего способа внушить отвращение к
искусству, позолоте, роскоши и прочему придворному великолепию. Тем не менее
все эти люди, отданные на заклание ради императорского тщеславия, звали своего
монарха батюшкой.
С тех пор, как я увидел этот дворец и узнал, скольких человеческих жизней он
стоил, я чувствую себя в Петербурге неуютно. За достоверность своего рассказа я
ручаюсь: я слышал его не от
шпионов и не от шутников.
Версаль обошелся во много миллионов, но при постройке его заработали на
хлеб столько же французских рабочих, сколько славянских рабов погибли за эти
двенадцать месяцев, ушедших на восстановление Зимнего дворца; зато по слову
императора свершилось чудо: дворец заново отстроен и будет, ко всеобщей радости,
торжественно открыт во время бракосочетания великой княжны, которое вот-вот
должно состояться в Петербурге. В России монарх может быть любим народом, даже
если он недорого ценит человеческую жизнь. Ничто колоссальное не созидается без
труда, но когда один человек воплощает в себе и нацию и правительство, ему
следовало бы взять за правило пускать в ход великую машину, управление которой
ему доверено, лишь ради цели, достойной
таких усилий.
Мне кажется, что даже в интересах своего правления -- пойми
определено раз и навсегда его шляпой и эполетами, человек может притворяться
куда более влиятельным, чем он есть на самом деле; впрочем, по
сути своей человек везде одинаков...
Наш светский таможенник меж тем, продолжая блистать придворными
манерами, изящнейшим образом конфискует у одного пассажира зонтик, а у
другого чемодан, прибирает к рукам дамский несессер и, храня полнейшую
невозмутимость и хладнокровие, продолжает досмотр, уже произведенный его
добросовестными подчиненными.
У русских чиновников усердие нисколько не исключает беспорядка. Они
предпринимают великие усилия ради ничтожной цели, и служебное их рвение
положительно не знает пределов. Соперничество чиновников приводит к тому,
что, выдержав допрос одного из них, иностранец может очень скоро попасть в
руки другого. Это тот же разбой: если путника ограбили одни бандиты, это никак
не значит, что назавтра он не повстречает других, а три дня спустя -- третьих,
причем каждая из этих шаек сделает с ним все, что ее душе угодно.
"5
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
Судьба чужестранца-путешественника зависит лишь от характера чиновника,
в руки которого он попадает. Если этот последний не грешит излишней робостью
и у него возникнет желание придраться, чужестранцу никогда не доказать своей
правоты. И эта-то страна желает прослыть цивилизованной на западный манер!..
Верховный владыка имперских тюремщиков осматривал судно не спеша; он
вершил свой суд медленно, бесконечно медленно;
необходимость поддерживать беседу отвлекала этого слащавого цербера--
слащавого не только в переносном, но и в прямом смысле слова, ибо он источал
приторный запах мускуса -- от выполнения его непосредственных обязанностей.
Наконец мы избавились от таможенных церемоний и полицейских любезностей,
от военных приветствий и созерцания беспредельной, немыслимой нищеты,
воплощением которой являются гребцы, перевозящие господ чиновников.
Поскольку я ничем не мог помочь этим несчастным, вид их сделался мне
отвратителен, и всякий раз, когда они привозили на наш корабль посланцев
таможни и морской полиции, самой суровой из всех, я отводил глаза. Эти матросы
в рубище, эти немытые каторжники, в чью обязанность входит доставлять
кронштадтских чиновников и офицеров на борт иностранных судов, позорят
страну. Глядя на их лица и размышляя о том, что эти обездоленные существа
считают жизнью, я задавался вопросом, за какие грехи Господь обрек шестьдесят
миллионов смертных на вечное пребывание в России.
Перед самым отплытием я приблизился к князю К*** и сказал ему:
-- Вы русский, выкажите же любовь к своей стране и уговорите министра
внутренних дел или министра полиции переменить все это: пусть он однажды
притворится простым чужестранцем, вроде меня, и отправится в Кронштадт, дабы
на собственном опыте убедиться, что значит -- въезжать в Россию.
-- Это бесполезно,-- отвечал князь,-- император здесь бессилен.
-- Император -- да, но министры!
Наконец мы снялись с якоря, к великой радости русских князей и княгинь,
предвкушавших близкую встречу с родными и отечеством; счастье, написанное на
их лицах, опровергало наблюдения любекского трактирщика, но, возможно, то
было исключение, которое, как известно, лишь подтверждает правило. Что же до
меня, то я не только не радовался, но, напротив, со страхом думал о том, как
прощусь с очаровательным обществом, окружавшим меня на борту, и останусь
один в городе, окрестности которого наводят на меня такое уныние; впрочем, наше
созданное по воле случая общество более уже не существует; лишь только на
горизонте замаячила гавань, хрупкие узы--- плод мимолетной прихоти
путешественников -- тотчас'распались.
и6
Письмо седьмое
Так бывает с небом: вечерний ветерок нагромождает на его краю облака; лучи
заходящего солнца освещают их причудливые формы, какие не выдумать человеку
с самым буйным воображением;
взору нашему являются волшебные дворцы, населенные фантастическими
существами, нимфы и богини, водящие в вышине свой веселый хоровод, гроты,
служащие пристанищем сиренам, и острова, плывущие по огненному морю; одним
словом, перед вами предстает новый мир; если же рядом со всеми этими
прелестными созданиями и возникает какое-нибудь чудовище, какая-нибудь без-
образная тварь, уродство их лишь подчеркивает совершенство прочих видений;
стоит, однако, ветру перемениться или просто стихнуть, а солнцу зайти, и все
исчезает... грезам приходит конец, холод и пустота прогоняют детей света,
сумерки с их чередой иллюзий
тают -- наступает ночь.
Жительницы Севера великолепно умеют делать вид, что выбрали по своей
воле ту жизнь, которую ведут по воле рока. Это-- не ложь, но утонченное
кокетство, любезность по отношению к собственной судьбе. Это -- проявление
высшего изящества, изящества, которое всегда естественно, что не мешает людям
прикрывать им обман: изящные женщины и наделенные поэтическим даром муж-
чины умеют обходиться без жестокости и принуждения в тех обстоятельствах, где
эти качества кажутся почти неизбежными; те и другие -- величайшие обманщики:
одним мановением руки они прогоняют сомнения, и все создания их воображения
тотчас обретают жизнь; речи их принимаются на веру любыми собеседниками;
даже не обманывая других, они лгут сами себе, ибо их стихия-- репутация; их
счастье -- иллюзия; их призвание -- удовольствие, зиждущееся на видимости.
Бойтесь женского изящества и мужских стихов -- оружия тем более грозного, что
его мало кто опасается!
Вот о чем думал я, покуда корабль наш удалялся от кронштадтских стен: все
мы еще находились на его борту, но уже не составляли единого целого; от
общества, еще вчера 'животво-рявшегося тайной гармонией, столь редко
осеняющей человеческие сообщества, отлетела душа. Мало что вселяет в сердце
такую печаль, как эта внезапная перемена; я прекрасно знаю, что так кончаются
все мирские радости, ибо уже сотню раз убеждался в этом, но далеко не всегда
прозрение наступало столь стремительно; к тому же, что может быть горше беды,
в которой некого обвинить? На моих глазах каждый готовился продолжить свой
путь; каждого из странников, возвращавшихся к повседневности, ждала
проторенная дорога; простившись со свободой, даруемой путешествием, все они
возвращались в мир действительный, я же оставался в царстве химер; я только и
делаю, что скитаюсь по разным странам, а вечно скитаться -- еще не значит жить.
Меня охватило чувство глубочайшего одиночества: я сравнивал свое
странническое сиротство с домашними радостями своих спутников.
П7
Астольф де Кюстин Россия в
1839 году
Одиночество мое было добровольным, но разве становилось i от этого более
радостным?.. В тот миг любое состояние казалось! мне предпочтительнее моей
независимости, и я с завистью помыч шлял даже о заботах семейственных.
Остальные же пассажиры' думали кто о дворе, кто о таможне; ведь, несмотря на
время,;
потерянное в Кронштадте, основной наш багаж еще не прошел досмотра;
пассажиров тревожила судьба украшений и предметов роскоши, а может быть, даже
книг; вчера эти люди бесстрашно бороздили волны, а сегодня вздрагивают при виде
чиновника!.. В глазах женщин я читал предвкушение встречи с мужьями, детьми,
портнихами, парикмахерами и придворными на балах; читал я в них и другое:
несмотря на давешние заверения, дамам больше не было до меня никакого дела. У
жителей Севера неверные сердца и обманчивые чувства; привязанности их зыбки,
словно бледные лучи их солнца; не дорожащие ничем и никем, без сожаления
покидающие родную землю, созданные для набегов, народы эти призваны лишь к
тому, чтобы по воле Господней время от времени покидать полюс и охлаждать
народы Юга, палимые огнем светил
и жаром страстей. | В Петербурге, не успели мы пристать
к берегу, как мои титуле- 1
ванные друзья обрели свободу; они покинули тюрьму, давшую им приют на время
пути, даже не простившись со мной -- чужестранцем, остающимся в полицейских и
таможенных оковах. К чему прощания? я был для них мертвец. -- Какое дело
матери семейства ;
до дорожного спутника?.. Я не удостоился ни приветливого слова, ни взгляда, ни
воспоминания!.. Волшебный фонарь погас; представление окончилось. Повторяю: я
предвидел эту развязку, но не думал, что она причинит мне такую боль, -- недаром
говорится, что главный источник неожиданностей для нас -- мы сами!
Три дня тому назад две любезные путешественницы взяли с меня слово, что я
посещу их в Петербурге; двор нынче в городе, я еще не был представлен; я
подожду.
Bud Петербурга со стороны Невы.-- Архитектура.-- Противоречие между характером
местности и стилем зданий, заимствованным у южной цивилизации. -- Бессмысленное под-
ражание памятникам Греции.-- Природа в окрестностях Петербурга.-- Препятствия,
чинимые таможней и полицией.-- Допрос с пристрастием.-- У меня отбирают книги.--
Трудности высадки на берег. -- Вид улиц. -- Памятник Петру Ватному. -- Он не заслужива-
ет своей славы. -- Зимний дворец. -- Его перестроили за один год. -- Какой ценой? -- Цитата
из Герберштейна. -- Карамзин. -- Из тщеславия русские не замечают бесчеловечности своего
правительства. -- Политика самодержавия отвечает духу нации.
Петербург, и июля 1839 года, вечер
Петербургские улицы непривычны для французского глаза;
я попытаюсь описать их вам, но вначале хочу рассказать о виде на Петербург со
стороны Невы. Вид этот славится во всем мире, и русские по праву им гордятся;
впрочем, мне показалось, что восторги зрителей в данном случае слегка
преувеличены. Несколько колоколен, предстающих взору издалека, вызывают не
столько восхищение, сколько удивление. Узкая полоска земли на горизонте кое-где
утолщается -- вот и все, а между тем эти еле заметные неровности почвы суть
грандиозные памятники новой российской столицы. Кажется, будто видишь линию,
проведенную неуверенной рукой ребенка, обучающегося геометрии. Подплыв
поближе, вы начинаете различать колокольни православных храмов, позолоченные
купола монастырей и творения менее давнего времени: фронтон Биржи, белые
колоннады школ, музеев, казарм и дворцов, стоящих вдоль гранитной набережной;
уже в самом городе вы проплываете мимо сфинксов, высеченных также из гранита;
размеры их колоссальны, облик величествен. Как произведения искусства эти копии
античных творений не стоят ровно ничего, но мысль выстроить город, состоящий из
одних дворцов, великолепна! Тем не менее подражание классическим памятникам
неприятно поражает вас, когда вы вспоминаете о том, в каких широтах находитесь.
Впрочем,
"9
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
очень скоро взор ваш поражают многочисленные и разнообразные шпили, башни,
иглы; тут, по крайней мере, вы знакомитесь с национальной архитектурой. Вокруг
Петербурга расположено множество просторных построек, увенчанных
колокольнями,-- это монастыри, священные поселения, опоясывающие поселение
мирское. Русские церкви сохранили свой самобытный облик. Не русские изобрели
тот тяжеловесный и прихотливый стиль, что именуется византийским. Но религию
свою русские получили от греков; с Византией их связывают национальный
характер, верования, образование, история, поэтому заимствовать что-либо у
Византии для них совершенно естественно; что ж, пусть берут за образец
архитектуру Константинополя -- но не Афин. С борта корабля петербургские
набережные кажутся величественными и роскошными, но, ступив на сушу, вы
тотчас обнаруживаете, что эти самые набережные мощены скверными
булыжниками, неровными, уродливыми, столько же неприятными для глаза,
сколько и опасными для пешеходов и экипажей. Несколько золоченых шпицев,
тонких, словно громоотводы;
портики, основание которых едва не уходит под воду; площади с колоннами,
теряющимися среди громадных пустых пространств;
античные статуи, чьи черты, стиль и облик так разительно противоречат здешней
почве, цвету неба и климату, а равно лицам, одеждам и привычкам местных
жителей, что статуи эти напоминают пленных героев в стане врага; здания, стоящие
не на своем месте, храмы, неведомо отчего перенесенные с вершин греческих гор в
лапландские болота и утратившие все свое величие,-- вот что прежде всего
поразило меня в Петербурге.
Великолепные дворцы языческих богов, храмы, прекрасно венчающие своими
горизонтальными линиями и строгими очертаниями отроги ионийских гор,
святилища, чьи мраморные стены сверкают под лучами солнца на пелопонесских
скалах, среди развалин древних акрополей, превратились здесь в груды гипса и
известки;
несравненные детали греческой скульптуры, великолепные уловки классического
искусства уступили место смехотворному современному украшательству, которое
слывет у чухонцев доказательством безупречного вкуса. Подражая созданиям
совершенным, мы их портим; следует либо повторять образцы в точности, либо
творить самостоятельно. Вдобавок копии афинских памятников, как бы ни были
они верны оригиналу, неминуемо потеряются среди расположенной ниже уровня
моря болотистой равнины, которой всякую минуту грозит опасность быть
затопленной водой. Природа здесь требует от человека решительно
противоположного тому, что он создал; следовало не подражать языческим храмам,
но окружить себя зданиями, которые, дерзко устремляясь сквозь туман ввысь, к
северному мутному небу, нарушали бы однообразие бескрайних сырых и серых
степей, простирающихся вокруг Петербурга. Этой стране под стать не колоннада
Парфенона и не купол Пантеона, но
120
Письмо восьмое
пекинская пагода. В краю, которому природа отказала в малейшей возвышенности,
возводить горы должен человек. Я начинаю понимать, отчего русские так
настойчиво приглашают иностранцев посетить их страну зимой: снежный покров
толщиной в шесть футов может скрыть все, что угодно, летом же местность
предстает перед путешественником во всей своей наготе.
Объехав весь Петербург и его окрестности, путешественник, как я слышал,
даже оставив позади сотни миль, не найдет ничего, кроме широких луж, чахлых
сосен и берез с мутно-зеленой листвой. Конечно, зимний саван больше к лицу этой
серой растительности, нежели летний наряд. Одна и та же низина, украшенная
одним и тем же кустарником, -- этот вид ждет вас повсюду, если только вы не
направите свои стопы в сторону Швеции или Финляндии. Там вашему взгляду
предстанут нагромождения поросших соснами гранитных глыб, которые если и не
вносят в пейзаж большого разнообразия, все же меняют облик местности; что же до
зданий, украшенных небольшими колоннами, которые местным жителям
вздумалось построить в этом ровном голом краю, они, разумеется, не сообщают
ему особого веселья. Греческим перистилям основанием служили горные вершины
-- здесь же между творениями человека и окружающей природой отсутствует
какая бы то ни было связь, и это отсутствие гармонии неприятно поражает меня на
каждом шагу;
прогуливаясь по этому городу, я испытываю ту неловкость, какую чувствую,
разговаривая с жеманным человеком. Портик, украшение легкое и воздушное, в
этом краю, и без того мрачном по вине климата, лишь утяжеляет здания; одним
словом, Петербург основан и выстроен людьми, имеющими вкус к безвкусице.
Бессмыслица, на мой взгляд, -- главная отличительная черта этого огромного
города, напоминающего мне уродливый павильон, возведенный посреди парка;
парк этот, однако, занимает треть мира, а имя архитектора -- Петр Великий.
Поэтому, как бы ни оскорбляли взор вздорные подражания, уродующие облик
Петербурга, невозможно без восторга созерцать этот город, возникший из моря по
приказу человека и живущий в постоянной борьбе со льдами и водой; возведение
его -- плод недюжинной воли; даже тот, кто не восхищается им, его боится -- а от
страха недалеко до уважения.
Кронштадтский пакетбот бросил якорь посреди Петербурга, напротив
таможни, перед гранитной набережной, именуемой Английской, откуда рукой
подать до знаменитой площади, где на обломке скалы высится памятник Петру
Великому. Путешественник надолго запоминает это место; вы скоро поймете,
отчего.
Я желал бы избавить вас от подробного описания тех гонений, которые под
именем простых формальностей обрушили на меня полицейские и их верные
друзья таможенники; однако мой долг -- дать вам представление обо всех
трудностях, которые ожидают
121
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
чужестранца, попадающего в Россию морским путем: говорят, с приезжающими по
суше обходятся не так сурово.
От силы три дня в году петербургское солнце палит нещадно:
вчера, когда я прибыл в Петербург, был как раз один из таких дней. Вначале нас,
меня и остальных приезжих-иностранцев, довольно долго держали на верхней
палубе. Мы находились на самом солнцепеке, не имея возможности укрыться в тени.
Было восемь утра, рассвело же еще в час ночи. Говорят, что термометр показывал 30
градусов по Реомюру; заметьте, что на Севере такую жару переносить гораздо
труднее, ибо воздух здесь душный и влажный.
Нам надлежало предстать перед новым трибуналом, заседавшим, как и
прежний, кронштадтский, в кают-компании нашего судна. С той же любезностью
мне были заданы те же вопросы, и ответы мои были переведены с соблюдением тех
же церемоний.
-- С какой целью прибыли вы в Россию?
-- Чтобы увидеть страну.
-- Это не причина. (Как вам нравится смирение, с которым
подается реплика?)
-- Другой у меня нет.
-- С кем вы намерены увидеться в Петербурге?
-- Со всеми особами, которые позволят мне с ними познакомиться.
-- Сколько времени намереваетесь вы провести в России?
-- Не знаю.
-- Но все же?
-- Несколько месяцев.
-- Имеете ли вы дипломатические поручения?
-- Нет.
-- А тайные цели?
-- Нет.
-- Научные планы?
-- Нет.
-- Может быть, вы посланы вашим правительством для изучения
общественного и политического положения в нашей стране?
-- Нет.
-- Значит, вас послала торговая компания?
-- Нет.
-- Итак, вы путешествуете по своей воле и из чистого любопытства?
--Да.
-- Отчего же вы избрали именно Россию?
-- Не знаю, и т. д., и т. д., и т. д.
-- Имеются ли у вас рекомендательные письма к кому-нибудь
из российских подданных?
Предупрежденный о неуместности чересчур откровенного ответа на этот вопрос, я
назвал только своего банкира.
122
Письмо восьмое
Перед этим судом предстали и многие мои сообщники-чужестранцы,
подвергнувшиеся самому суровому допросу в связи с неки-ими неправильностями,
вкравшимися в их паспорта. У русских полицейских ищеек тонкий нюх, и они
изучают паспорта более или менее пристально, смотря по тому, как понравились им
их владельцы; мне показалось, что они относятся к пассажирам одного и того же
корабля далеко не одинаково. Итальянского негоцианта, который проходил досмотр
передо мной, обыскивали безжалостно, хочется сказать -- до крови; его заставили
даже открыть бумажник, заглянули ему за пазуху и в карманы; если они поступят так
же со
мной, я вызову у них большие подозрения, думал я.
Карманы мои были набиты рекомендательными письмами, часть из которых я
получил непосредственно от русского посла в Париже, а часть -- от особ не менее
известных, однако письма эти были запечатаны, и это обстоятельство принудило
меня не оставлять их в чемодане; итак, при виде полицейских я застегнул фрак на все
пуговицы. Однако они не стали обыскивать меня самого, зато проявили живой
интерес к моим чемоданам и тщательнейшим образом осмотрели все мои вещи, в
особенности книги. Они изучали их нестерпимо долго и, наконец, конфисковали все
без исключения, держась при этом так же необычайно любезно, но не обращая ни
малейшего внимания на мои протесты. У меня отобрали также пару пистолетов и
старые дорожные часы; напрасно я пытался выяснить, что противузаконного нашли
стражи порядка в этом последнем предмете; все взятое, как меня уверяют, будет мне
возвращено, но лишь ценою множества хлопот и переговоров. Итак, мне остается
повторить вслед за русскими аристократами, что Россия -- страна
ненужных формальностей.
Я нахожусь в Петербурге уже более суток, но еще ничего не смог
вырвать из лап таможенников, в довершение же всех бедствий моя коляска была
отправлена из Кронштадта в Петербург на день раньше, чем мне обещали, но не на
мое имя, а на имя некоего русского князя;
в России, куда ни кинь, везде одни князья. Теперь придется потратить массу сил на
бесконечные объяснения с таможенниками; дело в том, что князь, к которому
прибыла коляска, в отъезде, и мне предстоит самому доказывать таможенникам,
что они ошиблись. Из-за этой злосчастной путаницы я вынужден буду, боюсь, еще
долго обходиться без всех тех вещей, что остались в коляске.
Около десяти я наконец освободился от таможенных пут и смог ступить на
петербургскую землю, где случайно повстречал на набережной немецкого
путешественника, тотчас предложившего мне свои услуги. Если это и шпион, то,
во всяком случае, весьма любезный: он говорит по-русски и по-французски, он
отыскал мне дрожки и помог моему слуге довезти на телеге до гостиницы Кулона
ту ничтожную часть моего багажа, которую мне возвратили. Я наказал слуге ни в
чем ему не перечить.
123
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ''ОДУ
Кулон -- француз, а гостиница его слывет лучшей в Петербурге;
это, впрочем, никак не означает, что жить у него удобно и уютно. В России
иностранцы очень скоро утрачивают национальные черты, хотя и никогда не
растворяются среди местных жителей. Добросердечный немец отыскал мне даже
проводника, говорящего по-немецки, который уселся позади меня в дрожки, дабы
отвечать на любые мои вопросы; человек этот называл мне все памятники, мимо
которых пролегал наш путь от таможни до постоялого двора,-- путь, кончившийся
не так уж скоро, ибо Петербург велик.
Прежде всего взору моему предстала хваленая статуя Петра Великого, вид
которой показался мне крайне неприятен; по воле Екатерины она стоит на обломке
скалы, украшенном фразой простой, но исполненной в своей мнимой простоте
немалой гордыни: "Петру I Екатерина II". Эта конная фигура не может быть названа
ни древней, ни новой; Петр здесь -- римлянин времен Людовика XV. Конь,
равновесия ради, попирает копытами огромную змею: неудачная эта выдумка лишь
подчеркивает беспомощность скульптора.
Эта статуя и площадь, среди которой она совершенно теряется,-- самые
замечательные памятники, встретившиеся мне на пути
с таможни на постоялый двор.
Я ненадолго задержался возле здания, еще не достроенного, но уже известного
всей Европе,-- собора Святого Исаака; наконец, i я увидел фасад нового Зимнего
дворца -- еще один чудесный плод воли одного человека, подвигающего других
людей на борьбу с законами природы. Борьба эта увенчалась полным успехом, ибо
за один год Зимний дворец -- пожалуй, огромнейший из всех в мире, ибо он равен
Лувру и Тюильри вместе взятым,-- возродился из
пепла.
Для того чтобы закончить этот труд в срок, определенный императором,
потребовались неимоверные усилия: внутренние работы велись во время страшных
морозов; стройке постоянно требовались шесть тысяч рабочих; каждый день уносил
с собой множество жертв, но на их место тотчас вставали, дабы в свой черед
погибнуть в этой бесславной битве, новые борцы, так что потери не были заметны.
Меж тем единственной целью стольких жертв было удовлетворение прихоти
одного человека! В странах, для которых цивилизация -- вещь естественная, то
есть давно знакомая, человеческую жизнь подвергают опасности лишь ради
всеобщего блага, признаваемого за таковое большинством нации. В России же
пример Петра I оказался пагубным для множества монархов!
В дни, когда мороз достигал 26, а то и 30 градусов, шесть тысяч безвестных,
бесславных мучеников, покорных поневоле, ибо покор-ство у русских --
добродетель врожденная и вынужденная, трудились в залах, натопленных до 30
градусов тепла,-- чтобы скорее высохли стены. Таким образом, входя в этот
роковой дворец, став-
124
Письмо восьмое
ший благодаря их подвигу царством суетности, роскоши и наслаждений, и выходя
оттуда, рабочие становились жертвами пятидесяти-, шестидесятиградусного
перепада температур.
Такой опасности не подвергаются даже каторжники в Уральских рудниках, а
между тем люди, работавшие в Петербурге, вовсе не были злоумышленниками. Мне
рассказали, что тем несчастным, кто красили стены в самых жарких комнатах,
приходилось надевать на голову своего рода ледяные колпаки, дабы не впасть в
безумие от невыносимой жары. Нет лучшего способа внушить отвращение к
искусству, позолоте, роскоши и прочему придворному великолепию. Тем не менее
все эти люди, отданные на заклание ради императорского тщеславия, звали своего
монарха батюшкой.
С тех пор, как я увидел этот дворец и узнал, скольких человеческих жизней он
стоил, я чувствую себя в Петербурге неуютно. За достоверность своего рассказа я
ручаюсь: я слышал его не от
шпионов и не от шутников.
Версаль обошелся во много миллионов, но при постройке его заработали на
хлеб столько же французских рабочих, сколько славянских рабов погибли за эти
двенадцать месяцев, ушедших на восстановление Зимнего дворца; зато по слову
императора свершилось чудо: дворец заново отстроен и будет, ко всеобщей радости,
торжественно открыт во время бракосочетания великой княжны, которое вот-вот
должно состояться в Петербурге. В России монарх может быть любим народом, даже
если он недорого ценит человеческую жизнь. Ничто колоссальное не созидается без
труда, но когда один человек воплощает в себе и нацию и правительство, ему
следовало бы взять за правило пускать в ход великую машину, управление которой
ему доверено, лишь ради цели, достойной
таких усилий.
Мне кажется, что даже в интересах своего правления -- пойми