Страница:
садовых построек, с которых открывается море, берега Финского залива, вдали --
арсенал русского морского флота, остров Кронштадт со своими гранитными
крепостными стенами вровень с водой, а еще дальше^ правее, в девяти лье --
Петербург, белый город, что кажется издалека веселым и блестящим и под вечер,
со своими теснящимися дворцами и крашеными крышами, своими островами,
соборами в окружении побеленных колонн, рощами похожих на минареты
колоколен, напоминает еловый лес, когда серебристые пирамиды его сияют в
зареве пожара. :
Отсюда видишь, или по крайней мере угадываешь, как из центра этого леса,
прорезанного рукавами реки, вытекают разный русла Невы, которая вблизи залива
ветвится и впадает в море во" всем величии большого речного потока, чье
великолепное устье' заставляет забыть, что длина его всего восемнадцать лье. И тут
одна видимость! Природа здесь, можно сказать, действует заодно с человеком,
окружая ошеломленного путешественника иллюзиями. Пей-' заж этот плоский,
холодный, но весьма впечатляющий, и к унынию" его'проникаешься почтением.
256
Письмо пятнадцатое
Растительность не придает сколько-нибудь значительного разнообразия
ландшафтам Ингрии; в садах она совершенно искусственна, в сельской же
местности это редкие купы берез тоскливо-зеленого цвета и аллеи тех же деревьев,
что насажены вместо границ между болотистыми лугами, лесами с чахлыми и
узловатыми деревьями и пашней, не родящей пшеницу,-- ибо что же может уро-
диться на шестидесятом градусе широты?
Когда я думаю, сколько препятствий пришлось одолеть человеку, чтобы
создать здесь общество, возвести город, сделать это, как говорили Екатерине,
медвежье и волчье логово обиталищем не одного государя и содержать их здесь с
пышностью, подобающей тщеславию великих правителей и великих народов, то
любой латук и любая роза вызывает у меня желание воскликнуть "о, чудо!". Если
Петербург -- это раскрашенная Лапландия, то Петергоф -- дворец Армиды под
стеклянным колпаком. Когда взору моему предстает столько роскоши, изящества и
блеска, а при этом я вспоминаю, что несколькими градусами севернее год состоит
из одного дня, одной ночи и пары сумерек, каждые в три месяца длиною, я
перестаю верить, что нахожусь под открытым небом. И вот тут-то я не могу не
приходить в восхищение!!
Торжеством человеческой воли я восхищаюсь всюду, где вижу его, -- что
отнюдь не ставит меня перед необходимостью восхищаться слишком часто.
По императорскому парку в Петергофе можно проехать в карете целое лье и
не попасть дважды в одну и ту же аллею; и вот представьте себе этот парк, весь
залитый огнями. Здесь, в стране льдов, лишенной естественного света,
иллюминации являют собою настоящее зарево пожара; можно подумать, будто
ночь должна вознаградить людей за дневной сумрак. Деревья исчезают в убранстве
бриллиантов; лампионов в каждой аллее столько же, сколько листьев: это Азия,
только не реальная, современная Азия, а сказочный Багдад из "Тысячи и одной
ночи" или еще более сказочный Вавилон Семирамиды.
Говорят, в день чествования императрицы из Петербурга отправляются шесть
тысяч экипажей, тридцать тысяч пешеходов и бессчетное количество лодок, и все
эти полчища по прибытии в Петергоф встают вокруг него лагерем. В этот день и в
этом месте я единственный раз видел в России толпу. Гражданский бивуак в
военной стране -- одна из достопримечательностей. Это не значит, что на
празднестве не было армии: вокруг местопребывания государя и государыни
расквартирована также часть гвардии и кадетский корпус; и все эти люди --
офицеры, солдаты, торговцы, крепостные, господа, знать, вместе бродят по рощам,
откуда двести пятьдесят тысяч лампионов изгнали ночную тьму.
Мне назвали именно эту цифру, ее я вам и повторяю наугад, ибо по мне что
двести тысяч, что два миллиона -- все едино; глазомера
9 А. де Кюстин, т. i
257
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
у меня нет, и я знаю только одно: естественное освещение северного дня меркнет
перед искусственным светом, который излучает это огненное море. В России
император затмевает солнце. В эту летнюю пору ночи снова вступают в свои
права, они быстро удлиняются, и вчера, не будь иллюминации, под сводами
широких аллей петергофского парка на несколько часов воцарилась бы полная
темнота.
Еще говорят, что все лампионы в парке зажигают за тридцать пять минут
тысяча восемьсот человек; та часть иллюминации, какая обращена к замку,
загорается за пять минут. Она, среди прочего, охватывает и канал, расположенный
напротив центрального балкона дворца и уходящий далеко в парк, по прямой, в
направлении моря. Эта перспектива поистине завораживает: водная гладь обрам-
лена столькими фонарями и отражает столь яркий свет, что сама кажется
огненной. Быть может, у Ариосто достало бы блеска и воображения, дабы описать
вам на языке волшебства подобные чудеса;
все это дивное море света используется здесь со вкусом и выдумкой;
разным группам лампионов, удачно разбросанным среди листвы, придана
оригинальная форма: тут есть цветы величиною с дерево, солнца, вазы, беседки из
виноградных лоз -- копии итальянских pergole *, обелиски, колонны, узорные, на
мавританский манер, стены, -- словом, у вас перед глазами проходит целый
фантастический мир, но взор ваш ни на чем не задерживается, ибо чудеса сменяют
друг друга с невероятной быстротой. От огненных крепостных укреплений
отвлекают вас драпировки, кружева из драгоценных камней; все сверкает, все
горит, все -- пламя и брильянт; боишься, как бы это великолепное зрелище не
оставило по себе, словно пожар, кучу пепла.
Но самое поразительное, что видно из дворца, это все же большой канал,
похожий на застылую лаву в охваченном заревом лесу.
На противоположном конце канала установлена громадная пирамида цветных
огней (высотою, я полагаю, футов в семьдесят), которую венчает шифр
императрицы, сияющий ослепительно-белым светом и окруженный понизу
красными, зелеными и синими лампами; он похож на брильянтовое перышко в
обрамлении цветных драгоценных камней. Все это сделано с таким размахом, что
вы перестаете верить собственным глазам. Вы скажете, что подобные эффекты --
вещь невероятная для праздника, который справляется каждый год; то, что я вижу
перед собою, слишком огромно и потому нереально: это греза влюбленного
великана, пересказанная безумным поэтом.
Есть на этом празднике нечто столь же чудесное, сколь и он сам, -- это
различные побочные сцены, которые он вызывает к жиз-
* Беседки, опирающиеся на колонны или пилястры. 258
Письмо пятнадцатое
ни. Вся толпа, о которой я говорил, на протяжении двух-трех ночей стоит лагерем
вокруг деревни, растекаясь по довольно значительному пространству. Многие
женщины укладываются спать в своих каретах, крестьянки ночуют в повозках;
экипажи эти сотнями стоят внутри дощатых оград и образуют походные лагеря, по
которым весьма занятно пройтись, -- они достойны кисти какого-нибудь
остроумного живописца.
Импровизированные города-однодневки, какие сооружают русские по
случаю праздника, гораздо более занятны и гораздо более национальны по духу,
чем настоящие города, возведенные в России иностранцами. В Петергофе все:
лошади, хозяева, кучера -- ночуют вместе в деревянных загонах; такие бивуаки
совершенно необходимы, ибо в деревне не так много сравнительно чистых домов,
и комнаты в них стоят от двухсот до пятисот рублей за ночь; бумажный рубль
соответствует двадцати трем французским су.
Тяжелое чувство, владеющее мною с тех пор, как я живу среди русских,
усиливается еще и оттого, что во всем открывается мне истинное достоинство
этого угнетенного народа. Когда я думаю о том, что мог бы он совершить, будь он
свободен, и когда вижу, что совершает он ныне, я весь киплю от гнева.
Послы со своими семействами и свитой, равно как иностранцы,
представленные ко двору, получают кров и приют за счет императора; для этих
целей отведено обширное и очень милое квадратное здание, именуемое
Английским дворцом. Расположено оно в четверти лье от императорского дворца,
на окраине деревни, в прекрасном парке английской планировки, который столь
живописен, что кажется естественным. Привлекательность этому саду придают
обильные и красивые водоемы, а также холмистая местность, вещь редкая в
окрестностях Петербурга. В этом году иностранцев оказалось более
обыкновенного, и им не хватило места в Английском дворце, каковой пришлось
отвести для должностных лиц и особ, получивших официальное приглашение; так
что ночевать в этом дворце мне не пришлось, но обедаю я там каждый день,
вместе с дипломатическим корпусом и еще семью-восемью сотнями человек; стол
во дворце отменный. Гостеприимство, без сомнения, поразительное!.. Если вы
нашли себе пристанище в деревне, то для того чтобы отправиться обедать за этим
столом, во главе которого восседает один из высших военных чинов империи,
надо закладывать лошадей и надевать мундир.
На ночь директор императорских театров предоставил мне в театральной зале
Петергофа две актерские ложи, и этому моему жилью все завидуют. Я не знаю
здесь недостатка ни в чем, разве только в кровати. По счастью, я захватил из
Петербурга свою маленькую железную кровать. Для европейца, что путешествует
по России и не желает обзаводиться привычкой спать на лавке или на
259
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
лестнице, завернувшись в ковер, это предмет первой необходимости. Здесь возить с
собою собственную кровать -- дело такое же естественное, как в Испании носить
плащ!.. Солома в стране, где не родится зерно, редкость, и за недостатком ее я
набиваю тюфяк сеном: его можно отыскать почти везде.
Если не хочется обременять себя кроватью, надо по крайней мере иметь при
себе чехол для матраца. Я вожу его для своего камердинера, который не больше
моего готов смириться с необходимостью спать по-русски. Я обошелся бы без
кровати даже скорее, чем он, ибо почти две ночи напролет занят был тем, что писал
вам это письмо.
Любительские бивуаки -- самое живописное, что есть в Петергофе, ибо в
солдатских лагерях царит единообразие во всем. Уланы раскинули бивуак посреди
луга, вокруг пруда в окрестностях дворца, поблизости от них разместился полк
конных гвардейцев императрицы, а дальше черкесы, чьи казармы находятся на
краю деревни, и, наконец, кадеты, которые частью расквартированы по домам, а
частью стоят лагерем в поле.
В любой другой стране от такого громадного скопления народа возникла бы
невообразимая толчея и сумятица. В России все происходит степенно, все обретает
характер церемонии; тишина соблюдается очень строго; надо видеть этих молодых
людей, что собрались здесь ради собственного удовольствия или удовольствия
чужого и не осмеливаются ни смеяться, ни петь, ни ссориться, ни играть, ни
танцевать, ни бегать; можно подумать, что это группа арестантов, готовая
отправиться к месту своего заключения. Опять напоминание о Сибири!.. Во всем,
что я здесь вижу, недостает, конечно, отнюдь не величия и не пышности, и даже не
вкуса и изысканности:
недостает веселья; веселиться не прикажешь, наоборот, приказ губит веселье,
подобно тому как шнур и ватерпас губят живописные картины. Все виденное мною
в России было непременно симметричным и имело упорядоченный вид; здесь не
ведают того, что придало бы цену порядку, -- разнообразия, из которого родится
гармония.
Солдаты на бивуаке подчинены дисциплине еще более суровой, чем в
казармах; подобная строгость, выказываемая в мирное время, в чистом поле и в
праздничный день, приводит мне на память слова о войне великого князя
Константина. "Не люблю войну, -- говаривал он, -- от нее солдаты портятся,
одежда пачкается, а дисциплина падает".
Сей принц-воитель говорил не всю правду; у него была. и другая причина не
любить войну -- что и доказало его поведение в Польше.
В день, когда имеют быть бал и иллюминация, в семь часов вечера все
стекаются в императорский дворец. Всех вперемешку -- придворных,
дипломатический корпус, приглашенных иностранцев
або
Письмо пятнадцатое
и так называемых людей из народа, допущенных на праздник, вводят в главные
покои. Мужчинам, за исключением мужиков в национальных одеждах и купцов,
облаченных в кафтаны, строго предписано иметь поверх мундиров "табарро",
венецианский плащ -- ибо праздник сей именуется балом-маскарадом.
В главных покоях, зажатый в толпе, вы довольно долго ожидаете появления
императора и императорской фамилии. Едва солнце дворца, повелитель, возникает
на горизонте, как пространство перед ним расчищается; в сопровождении своей
благородной свиты он свободно, ни на миг не соприкасаясь с толпой, пересекает
залы, куда минутою прежде нельзя было, казалось, протиснуться ни одному
человеку. Едва Его Величество скрывается из виду, волны крестьян смыкаются
вновь. Так пенится струя за кормой корабля.
Голова Николая возносится выше всех голов, и благородный облик его
накладывает печать почтительности на это волнующееся море -- он словно
Вергилиев Нептун; нельзя быть более императором, чем он. Два или три часа
подряд он танцует полонезы с дамами, принадлежащими к его фамилии и ко
двору. В свое время танец этот представлял собою размеренную и церемонную
ходьбу, ныне же это просто прогулка под звуки музыки. Император со свитой
движутся прихотливыми извивами, а толпа, хоть и не зная, в каком направлении
устремится он дальше, тем не менее расступается всегда вовремя и не стесняет
поступь императора.
Император говорит что-то нескольким бородачам в русском костюме, то есть
одетым в персидское платье, и около половины одиннадцатого, с наступлением
глубокой ночи, начинается иллюминация. Я уже писал, с какой волшебной
быстротой зажигаются на ваших глазах тысячи лампионов; это настоящая феерия.
Меня заверяли, что обычно в этот праздничный миг к береговой линии
подходят многие корабли императорского морского флота, вторя отдаленными
орудийными залпами музыке на суше. Вчера из-за скверной погоды мы оказались
лишены этого великолепного праздничного эпизода. Должен, однако, добавить,
что один француз, давно обосновавшийся в этой стране, рассказывал, будто всякий
год непременно случается что-нибудь такое, отчего иллюминации на кораблях не
бывает. Выбирайте сами, кому верить, -- словам ли местных жителей или
уверениям чужестранцев.
Большую часть дня мы уже считали, что иллюминация не состоится. Около
трех часов, как раз когда мы обедали в Английском дворце, в Петергофе выпал
град; деревья в парке яростно раскачивались, их вершины гнулись на ветру, ветви
скребли по земле, но мы, наблюдая это зрелище, были далеки от мысли, что от
того самого порыва ветра, на последствия которого мы бесстрастно взирали,
гибнут в волнах сестры, матери, друзья огромного числа людей, спокойно
сидевших за одним с нами столом. Наше беспечное любопытство было сродни
веселью, а в это время множество
a6i
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
лодок, плывших из Петербурга в сторону Петергофа, опрокидывались посреди
залива. Сейчас одни признают, что утонули двести человек, другие говорят о
полутора тысячах, двух тысячах, -- правды же не узнает никто, и в газетах о
несчастье писать не будут: это значило бы опечалить императрицу и предъявить
обвинение императору.
Дневное бедствие хранилось в тайне на протяжении всего вечера; какие-то
слухи просочились лишь после праздника, но и на следующее утро двор казался не
грустней и не радостней обыкновенного; здешний этикет требует прежде всего,
чтобы человек молчал о том, что занимает мысли всех; даже и вне стен дворца
признания делаются только вполслова, походя и шепотом. Люди в этой стране
привыкли жить уныло потому, что сами почитают жизнь ни за что; каждый
чувствует, что бытие его висит на ниточке, и каждый делает свой выбор, так сказать,
с рождения.
Подобные происшествия, хоть и не столь масштабные, каждый год омрачают
празднества в Петергофе, и когда бы не только я, но и другие задумались о том, во
что обходится все это великолепие, оно бы сменилось торжественным трауром и
погребальной пышностью; но размышляю здесь я один.
Со вчерашнего дня умы суеверные приметили уже не одно печальное
предвестие: три недели здесь стояла прекрасная погода, и как раз в день чествования
императрицы она испортилась; шифр государыни никак не загорался -- человек,
назначенный блюсти эту главную часть иллюминации, поднимается на вершину
пирамиды и берется за дело, но по мере того как он зажигает лампионы, ветер \ их
гасит. Человек поднимается вновь и вновь; наконец он оступается, падает с
семидесятифутовой высоты и разбивается насмерть. Его ! уносят; шифр же так и
остается зажженным лишь наполовину!..
Предзнаменования эти тем более зловещи, что императрица ужасающе худа, у
нее томный вид и тусклый взор. Жизнь, которую 1 она ведет -- каждый вечер
празднества, балы! -- становится для нее ( пагубной. Здесь надобно беспрерывно
развлекаться, иначе умрешь
со скуки.
Раннее утро для императрицы и всех усердных придворных начинается со
зрелища смотров и парадов; за ними всегда следует i несколько приемов;
императрица на четверть часа удаляется в свои внутренние покои, а затем на два
часа выезжает на прогулку i в карете; вслед за прогулкой она принимает ванну, а
потом выезжает снова, на сей раз верхом. Возвратившись опять к себе, она снова
принимает визиты и наконец отправляется посетить какие-либо полезные
заведения, находящиеся под ее попечительством, или навестить кого-либо из
близких; затем она сопровождает императора, когда тот едет в военный лагерь: он
тут всегда где-нибудь да сыщется; вернувшись, они танцуют на балу; так проходит
день за днем, год за годом, и на это расходуются, вместе с жизнью, ее силы.
262
Письмо пятнадцатое
Особы, которым недостает мужества или здоровья, чтобы вести такую же
кошмарную жизнь, не пользуются ее благосклонностью.
На днях императрица сказала мне об одной женщине, весьма изысканной, но
хрупкой: "Она вечно больна!" По тону, по виду, с каким произнесены были эти
слова, я почувствовал, что они решили судьбу целого рода. В мире, где никто не
довольствуется благими намерениями, болезнь равносильна немилости.
Императрица отнюдь не считает, что менее других обязана расплачиваться за
все собственной особой.
Она не может перенести, чтобы император удалился от нее хотя бы на миг.
Государи -- люди железные!.. Благородная женщина не желает быть подверженной
человеческим недугам и иногда мнит, что ей это удается; но из-за недостатка покоя,
физического и морального, отсутствия каких-либо регулярных занятий и дел,
нехватки сколько-нибудь серьезных собеседников, постоянно возникающей
необходимости предаваться положенным ей по рангу развлечениям, -- из-за этого
всего ее снедает лихорадка; подобный ужасающий образ жизни стал для нее и
пагубен, и неизбежен. Теперь она не может ни оставить его, ни выдержать дальше.
Ей грозят чахотка, общее истощение, особенно опасаются врачи воздействия на нее
петербургской зимы; но ничто не заставит ее провести полгода вдали от императора
*.
Глядя на эту привлекательную, но изнуренную страданием женщину, что
бродит, словно привидение, на празднике, который называется ее праздником и
который она, быть может, видит в последний раз, я чувствую, как у меня сжимается
сердце; и как бы ни ослепляло меня человеческое величие, я обращаюсь мыслью к
изъянам нашей природы. Увы! с большой высоты больнее падать. Уже в этом мире
люди благородные за один день искупают все лишения бедняка на протяжении всей
его долгой жизни.
Неравенство сословий стирается под недолгим, но тяжким гнетом страдания.
Время -- это всего лишь иллюзия, от которой избавлена страсть; сила чувства,
удовольствия или боли -- вот мера реальности... Реальность эта рано или поздно
приводит к возникновению в самой легкомысленной жизни серьезных идей; но
вынужденная серьезность столь же горька, сколь сладостна была бы серьезность
иного рода. Будь я на месте императрицы, я бы не согласился, чтобы вчера
отмечали мой праздник,-- если бы, впрочем, в моей власти было избавить себя от
этого удовольствия, навязанного этикетом.
Даже самые высокопоставленные особы не испытывают особого вдохновения,
если им положено развлекаться в строго назначенный день. Дата, торжественно
отмечаемая каждый год, позволяет лишь острее ощутить ход времени благодаря
сравнению прошлого
* На следующий год эмсские воды вернули императрице здоровье. 263
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
и настоящего. Юбилеи, хоть их и отмечают разного рода празднествами, всегда
наводят нас на множество грустных мыслей; едва минет первая молодость, как мы
начинаем клониться к упадку; к приходу повторяющегося из года в год торжества у
нас всегда оказывается на несколько радостей меньше и на несколько сожалений
больше -- и сколь же тягостен такой обмен! Разве не лучше было бы позволить
дням нашим протекать в тиши? Дни рождения -- это тоскливые голоса смерти, эхо
времени, что доносит до душевного нашего слуха одни только слова муки.
Вчера по окончании бала, описанного мною, был ужин; потом все, обливаясь
потом, ибо в помещениях, где теснилась толпа, жара стояла невыносимая,
расселись по придворным каретам, именуемым линейками, и поехали в ночной
непроглядной тьме, по росе, чья свежесть, по счастью, умерялась горящими
лампионами, осматривать иллюминацию. Вы даже представить себе не можете,
какая жара струилась по аллеям этого зачарованного леса -- настолько нагревают
парк бесчисленные фонари, светом которых мы были ослеплены!
Линейки представляют собою экипажи с двумя рядами скамей, на которых удобно
рассаживаются спина к спине восемь человек;
общий их вид -- форма, позолота, античная упряжь лошадей -- не лишен величия
и оригинальности. Это поистине царская роскошь, что для Европы нынче вещь
редкостная.
Количество этих экипажей весьма значительно -- в нем также проявляется
пышность петергофского празднества; их хватает на всех приглашенных, за
исключением крепостных и мещан, что ради торжественного случая расставлены
по дворцовым залам.
Церемониймейстер указал мне, в какую линейку сесть, но у выхода царил
беспорядок и никто не мог попасть на свое место; не обнаружив ни слуги, ни
плаща, я в конце концов забрался в одну из последних линеек и уселся подле
некоей русской дамы, которая не была на балу и приехала сюда из Петербурга,
чтобы показать своим дочерям иллюминацию. Дамы эти, казалось, близко знались
со всеми придворными семействами; беседа с ними была откровенной и потому
нимало не походила на беседу с людьми, состоящими при дворе. Мать сразу же
обратилась ко мне; непринужденность тона и хороший вкус выдавали в ней
знатную даму. Тут я вновь убедился в том, что успел уже заметить раньше: если
русские женщины не притворяются, то речи их не отличаются ни кротостью, ни
снисходительностью. Она перечислила мне всех, кто проезжал мимо нас, -- ибо в
продолжение этой волшебной прогулки линейки нередко едут друг другу
навстречу; половина экипажей движется по одной аллее, тогда как другая
половина -- по соседней, в противоположную сторону. Аллеи разделены полосою
подстриженных деревьев с широкими просветами в форме аркад, так что
царственный .кортеж производит смотр самому себе.
264
Письмо пятнадцатое
Когда бы не боязнь утомить вас и, главное, внушить вам своими восторгами
известное недоверие, я бы сказал, что никогда не видел ничего изумительнее этих
портиков из лампионов; когда вдоль них по парку, столь же заполненному толпой,
как минутою прежде были заполнены селянами залы дворца, проезжают в
торжественной тишине все придворные экипажи, зрелище это потрясает
воображение.
Целый час мы странствовали по зачарованным боскетам; мы объехали вокруг
озера, именуемого Марли, что находится у оконечности петергофского парка.
Более столетия Версаль и все прочие дивные творения Людовика XIV занимали
умы европейских государей. Иллюминация на озере Марли показалась мне
изумительнее всех прочих. У самого края водного пространства (я едва не написал
"золотого убранства", настолько вода здесь светозарна и блестяща) высится дом,
где жил Петр Великий; он тоже освещен фонарями, как и все вокруг.
Более всего поразил меня оттенок воды, в которой отражался свет тысяч
лампионов, зажженных по берегам этого огненного озера. Вода и деревья
сообщают иллюминации дополнительное и необычайное великолепие. Проезжая
через парк, мы видели гроты, освещенные изнутри так, что свет преломлялся через
пелену воды, падавшую перед входом в сверкающую пещеру; переливы каскада,
заслоняющего собою огонь, производили сказочное впечатление. Императорский
дворец, возвышаясь над всеми этими удивительными водопадами, предстает как бы
их источником; он единственный оставлен неосвещенным; он белый, но благодаря
громадному пучку огней, что поднимаются к нему из всех частей парка и от-
ражаются от стен, начинает переливаться разными цветами. В сиянии лучей столь
же ослепительных, как лучи солнца, меняют свой цвет камни и зелень деревьев.
Ради одного только этого зрелища стоило совершить прогулку в Петергоф. Если
когда-нибудь случится мне вновь оказаться на этом празднике, я ограничусь тем,
что поброжу пешком по садам.
Прогулка эта, вне всякого сомнения, самое большое удовольствие, какое
можно получить на празднике в честь императрицы. Но, повторю еще раз,
волшебство еще не веселье: здесь никто не смеется, не поет, не танцует; все говорят
тихо и развлекаются с оглядкой;
похоже, что подданные русского императора, искушенные в уч-тивостях, даже и к
удовольствию своему относятся с величайшим почтением. Одним словом, в
Петергофе, как и повсюду, не хватает свободы.
К себе в комнату, то есть в ложу, я вернулся в половине первого. С
наступлением ночи любопытные пустились в обратный путь, и покуда сей бурный
арсенал русского морского флота, остров Кронштадт со своими гранитными
крепостными стенами вровень с водой, а еще дальше^ правее, в девяти лье --
Петербург, белый город, что кажется издалека веселым и блестящим и под вечер,
со своими теснящимися дворцами и крашеными крышами, своими островами,
соборами в окружении побеленных колонн, рощами похожих на минареты
колоколен, напоминает еловый лес, когда серебристые пирамиды его сияют в
зареве пожара. :
Отсюда видишь, или по крайней мере угадываешь, как из центра этого леса,
прорезанного рукавами реки, вытекают разный русла Невы, которая вблизи залива
ветвится и впадает в море во" всем величии большого речного потока, чье
великолепное устье' заставляет забыть, что длина его всего восемнадцать лье. И тут
одна видимость! Природа здесь, можно сказать, действует заодно с человеком,
окружая ошеломленного путешественника иллюзиями. Пей-' заж этот плоский,
холодный, но весьма впечатляющий, и к унынию" его'проникаешься почтением.
256
Письмо пятнадцатое
Растительность не придает сколько-нибудь значительного разнообразия
ландшафтам Ингрии; в садах она совершенно искусственна, в сельской же
местности это редкие купы берез тоскливо-зеленого цвета и аллеи тех же деревьев,
что насажены вместо границ между болотистыми лугами, лесами с чахлыми и
узловатыми деревьями и пашней, не родящей пшеницу,-- ибо что же может уро-
диться на шестидесятом градусе широты?
Когда я думаю, сколько препятствий пришлось одолеть человеку, чтобы
создать здесь общество, возвести город, сделать это, как говорили Екатерине,
медвежье и волчье логово обиталищем не одного государя и содержать их здесь с
пышностью, подобающей тщеславию великих правителей и великих народов, то
любой латук и любая роза вызывает у меня желание воскликнуть "о, чудо!". Если
Петербург -- это раскрашенная Лапландия, то Петергоф -- дворец Армиды под
стеклянным колпаком. Когда взору моему предстает столько роскоши, изящества и
блеска, а при этом я вспоминаю, что несколькими градусами севернее год состоит
из одного дня, одной ночи и пары сумерек, каждые в три месяца длиною, я
перестаю верить, что нахожусь под открытым небом. И вот тут-то я не могу не
приходить в восхищение!!
Торжеством человеческой воли я восхищаюсь всюду, где вижу его, -- что
отнюдь не ставит меня перед необходимостью восхищаться слишком часто.
По императорскому парку в Петергофе можно проехать в карете целое лье и
не попасть дважды в одну и ту же аллею; и вот представьте себе этот парк, весь
залитый огнями. Здесь, в стране льдов, лишенной естественного света,
иллюминации являют собою настоящее зарево пожара; можно подумать, будто
ночь должна вознаградить людей за дневной сумрак. Деревья исчезают в убранстве
бриллиантов; лампионов в каждой аллее столько же, сколько листьев: это Азия,
только не реальная, современная Азия, а сказочный Багдад из "Тысячи и одной
ночи" или еще более сказочный Вавилон Семирамиды.
Говорят, в день чествования императрицы из Петербурга отправляются шесть
тысяч экипажей, тридцать тысяч пешеходов и бессчетное количество лодок, и все
эти полчища по прибытии в Петергоф встают вокруг него лагерем. В этот день и в
этом месте я единственный раз видел в России толпу. Гражданский бивуак в
военной стране -- одна из достопримечательностей. Это не значит, что на
празднестве не было армии: вокруг местопребывания государя и государыни
расквартирована также часть гвардии и кадетский корпус; и все эти люди --
офицеры, солдаты, торговцы, крепостные, господа, знать, вместе бродят по рощам,
откуда двести пятьдесят тысяч лампионов изгнали ночную тьму.
Мне назвали именно эту цифру, ее я вам и повторяю наугад, ибо по мне что
двести тысяч, что два миллиона -- все едино; глазомера
9 А. де Кюстин, т. i
257
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
у меня нет, и я знаю только одно: естественное освещение северного дня меркнет
перед искусственным светом, который излучает это огненное море. В России
император затмевает солнце. В эту летнюю пору ночи снова вступают в свои
права, они быстро удлиняются, и вчера, не будь иллюминации, под сводами
широких аллей петергофского парка на несколько часов воцарилась бы полная
темнота.
Еще говорят, что все лампионы в парке зажигают за тридцать пять минут
тысяча восемьсот человек; та часть иллюминации, какая обращена к замку,
загорается за пять минут. Она, среди прочего, охватывает и канал, расположенный
напротив центрального балкона дворца и уходящий далеко в парк, по прямой, в
направлении моря. Эта перспектива поистине завораживает: водная гладь обрам-
лена столькими фонарями и отражает столь яркий свет, что сама кажется
огненной. Быть может, у Ариосто достало бы блеска и воображения, дабы описать
вам на языке волшебства подобные чудеса;
все это дивное море света используется здесь со вкусом и выдумкой;
разным группам лампионов, удачно разбросанным среди листвы, придана
оригинальная форма: тут есть цветы величиною с дерево, солнца, вазы, беседки из
виноградных лоз -- копии итальянских pergole *, обелиски, колонны, узорные, на
мавританский манер, стены, -- словом, у вас перед глазами проходит целый
фантастический мир, но взор ваш ни на чем не задерживается, ибо чудеса сменяют
друг друга с невероятной быстротой. От огненных крепостных укреплений
отвлекают вас драпировки, кружева из драгоценных камней; все сверкает, все
горит, все -- пламя и брильянт; боишься, как бы это великолепное зрелище не
оставило по себе, словно пожар, кучу пепла.
Но самое поразительное, что видно из дворца, это все же большой канал,
похожий на застылую лаву в охваченном заревом лесу.
На противоположном конце канала установлена громадная пирамида цветных
огней (высотою, я полагаю, футов в семьдесят), которую венчает шифр
императрицы, сияющий ослепительно-белым светом и окруженный понизу
красными, зелеными и синими лампами; он похож на брильянтовое перышко в
обрамлении цветных драгоценных камней. Все это сделано с таким размахом, что
вы перестаете верить собственным глазам. Вы скажете, что подобные эффекты --
вещь невероятная для праздника, который справляется каждый год; то, что я вижу
перед собою, слишком огромно и потому нереально: это греза влюбленного
великана, пересказанная безумным поэтом.
Есть на этом празднике нечто столь же чудесное, сколь и он сам, -- это
различные побочные сцены, которые он вызывает к жиз-
* Беседки, опирающиеся на колонны или пилястры. 258
Письмо пятнадцатое
ни. Вся толпа, о которой я говорил, на протяжении двух-трех ночей стоит лагерем
вокруг деревни, растекаясь по довольно значительному пространству. Многие
женщины укладываются спать в своих каретах, крестьянки ночуют в повозках;
экипажи эти сотнями стоят внутри дощатых оград и образуют походные лагеря, по
которым весьма занятно пройтись, -- они достойны кисти какого-нибудь
остроумного живописца.
Импровизированные города-однодневки, какие сооружают русские по
случаю праздника, гораздо более занятны и гораздо более национальны по духу,
чем настоящие города, возведенные в России иностранцами. В Петергофе все:
лошади, хозяева, кучера -- ночуют вместе в деревянных загонах; такие бивуаки
совершенно необходимы, ибо в деревне не так много сравнительно чистых домов,
и комнаты в них стоят от двухсот до пятисот рублей за ночь; бумажный рубль
соответствует двадцати трем французским су.
Тяжелое чувство, владеющее мною с тех пор, как я живу среди русских,
усиливается еще и оттого, что во всем открывается мне истинное достоинство
этого угнетенного народа. Когда я думаю о том, что мог бы он совершить, будь он
свободен, и когда вижу, что совершает он ныне, я весь киплю от гнева.
Послы со своими семействами и свитой, равно как иностранцы,
представленные ко двору, получают кров и приют за счет императора; для этих
целей отведено обширное и очень милое квадратное здание, именуемое
Английским дворцом. Расположено оно в четверти лье от императорского дворца,
на окраине деревни, в прекрасном парке английской планировки, который столь
живописен, что кажется естественным. Привлекательность этому саду придают
обильные и красивые водоемы, а также холмистая местность, вещь редкая в
окрестностях Петербурга. В этом году иностранцев оказалось более
обыкновенного, и им не хватило места в Английском дворце, каковой пришлось
отвести для должностных лиц и особ, получивших официальное приглашение; так
что ночевать в этом дворце мне не пришлось, но обедаю я там каждый день,
вместе с дипломатическим корпусом и еще семью-восемью сотнями человек; стол
во дворце отменный. Гостеприимство, без сомнения, поразительное!.. Если вы
нашли себе пристанище в деревне, то для того чтобы отправиться обедать за этим
столом, во главе которого восседает один из высших военных чинов империи,
надо закладывать лошадей и надевать мундир.
На ночь директор императорских театров предоставил мне в театральной зале
Петергофа две актерские ложи, и этому моему жилью все завидуют. Я не знаю
здесь недостатка ни в чем, разве только в кровати. По счастью, я захватил из
Петербурга свою маленькую железную кровать. Для европейца, что путешествует
по России и не желает обзаводиться привычкой спать на лавке или на
259
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
лестнице, завернувшись в ковер, это предмет первой необходимости. Здесь возить с
собою собственную кровать -- дело такое же естественное, как в Испании носить
плащ!.. Солома в стране, где не родится зерно, редкость, и за недостатком ее я
набиваю тюфяк сеном: его можно отыскать почти везде.
Если не хочется обременять себя кроватью, надо по крайней мере иметь при
себе чехол для матраца. Я вожу его для своего камердинера, который не больше
моего готов смириться с необходимостью спать по-русски. Я обошелся бы без
кровати даже скорее, чем он, ибо почти две ночи напролет занят был тем, что писал
вам это письмо.
Любительские бивуаки -- самое живописное, что есть в Петергофе, ибо в
солдатских лагерях царит единообразие во всем. Уланы раскинули бивуак посреди
луга, вокруг пруда в окрестностях дворца, поблизости от них разместился полк
конных гвардейцев императрицы, а дальше черкесы, чьи казармы находятся на
краю деревни, и, наконец, кадеты, которые частью расквартированы по домам, а
частью стоят лагерем в поле.
В любой другой стране от такого громадного скопления народа возникла бы
невообразимая толчея и сумятица. В России все происходит степенно, все обретает
характер церемонии; тишина соблюдается очень строго; надо видеть этих молодых
людей, что собрались здесь ради собственного удовольствия или удовольствия
чужого и не осмеливаются ни смеяться, ни петь, ни ссориться, ни играть, ни
танцевать, ни бегать; можно подумать, что это группа арестантов, готовая
отправиться к месту своего заключения. Опять напоминание о Сибири!.. Во всем,
что я здесь вижу, недостает, конечно, отнюдь не величия и не пышности, и даже не
вкуса и изысканности:
недостает веселья; веселиться не прикажешь, наоборот, приказ губит веселье,
подобно тому как шнур и ватерпас губят живописные картины. Все виденное мною
в России было непременно симметричным и имело упорядоченный вид; здесь не
ведают того, что придало бы цену порядку, -- разнообразия, из которого родится
гармония.
Солдаты на бивуаке подчинены дисциплине еще более суровой, чем в
казармах; подобная строгость, выказываемая в мирное время, в чистом поле и в
праздничный день, приводит мне на память слова о войне великого князя
Константина. "Не люблю войну, -- говаривал он, -- от нее солдаты портятся,
одежда пачкается, а дисциплина падает".
Сей принц-воитель говорил не всю правду; у него была. и другая причина не
любить войну -- что и доказало его поведение в Польше.
В день, когда имеют быть бал и иллюминация, в семь часов вечера все
стекаются в императорский дворец. Всех вперемешку -- придворных,
дипломатический корпус, приглашенных иностранцев
або
Письмо пятнадцатое
и так называемых людей из народа, допущенных на праздник, вводят в главные
покои. Мужчинам, за исключением мужиков в национальных одеждах и купцов,
облаченных в кафтаны, строго предписано иметь поверх мундиров "табарро",
венецианский плащ -- ибо праздник сей именуется балом-маскарадом.
В главных покоях, зажатый в толпе, вы довольно долго ожидаете появления
императора и императорской фамилии. Едва солнце дворца, повелитель, возникает
на горизонте, как пространство перед ним расчищается; в сопровождении своей
благородной свиты он свободно, ни на миг не соприкасаясь с толпой, пересекает
залы, куда минутою прежде нельзя было, казалось, протиснуться ни одному
человеку. Едва Его Величество скрывается из виду, волны крестьян смыкаются
вновь. Так пенится струя за кормой корабля.
Голова Николая возносится выше всех голов, и благородный облик его
накладывает печать почтительности на это волнующееся море -- он словно
Вергилиев Нептун; нельзя быть более императором, чем он. Два или три часа
подряд он танцует полонезы с дамами, принадлежащими к его фамилии и ко
двору. В свое время танец этот представлял собою размеренную и церемонную
ходьбу, ныне же это просто прогулка под звуки музыки. Император со свитой
движутся прихотливыми извивами, а толпа, хоть и не зная, в каком направлении
устремится он дальше, тем не менее расступается всегда вовремя и не стесняет
поступь императора.
Император говорит что-то нескольким бородачам в русском костюме, то есть
одетым в персидское платье, и около половины одиннадцатого, с наступлением
глубокой ночи, начинается иллюминация. Я уже писал, с какой волшебной
быстротой зажигаются на ваших глазах тысячи лампионов; это настоящая феерия.
Меня заверяли, что обычно в этот праздничный миг к береговой линии
подходят многие корабли императорского морского флота, вторя отдаленными
орудийными залпами музыке на суше. Вчера из-за скверной погоды мы оказались
лишены этого великолепного праздничного эпизода. Должен, однако, добавить,
что один француз, давно обосновавшийся в этой стране, рассказывал, будто всякий
год непременно случается что-нибудь такое, отчего иллюминации на кораблях не
бывает. Выбирайте сами, кому верить, -- словам ли местных жителей или
уверениям чужестранцев.
Большую часть дня мы уже считали, что иллюминация не состоится. Около
трех часов, как раз когда мы обедали в Английском дворце, в Петергофе выпал
град; деревья в парке яростно раскачивались, их вершины гнулись на ветру, ветви
скребли по земле, но мы, наблюдая это зрелище, были далеки от мысли, что от
того самого порыва ветра, на последствия которого мы бесстрастно взирали,
гибнут в волнах сестры, матери, друзья огромного числа людей, спокойно
сидевших за одним с нами столом. Наше беспечное любопытство было сродни
веселью, а в это время множество
a6i
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
лодок, плывших из Петербурга в сторону Петергофа, опрокидывались посреди
залива. Сейчас одни признают, что утонули двести человек, другие говорят о
полутора тысячах, двух тысячах, -- правды же не узнает никто, и в газетах о
несчастье писать не будут: это значило бы опечалить императрицу и предъявить
обвинение императору.
Дневное бедствие хранилось в тайне на протяжении всего вечера; какие-то
слухи просочились лишь после праздника, но и на следующее утро двор казался не
грустней и не радостней обыкновенного; здешний этикет требует прежде всего,
чтобы человек молчал о том, что занимает мысли всех; даже и вне стен дворца
признания делаются только вполслова, походя и шепотом. Люди в этой стране
привыкли жить уныло потому, что сами почитают жизнь ни за что; каждый
чувствует, что бытие его висит на ниточке, и каждый делает свой выбор, так сказать,
с рождения.
Подобные происшествия, хоть и не столь масштабные, каждый год омрачают
празднества в Петергофе, и когда бы не только я, но и другие задумались о том, во
что обходится все это великолепие, оно бы сменилось торжественным трауром и
погребальной пышностью; но размышляю здесь я один.
Со вчерашнего дня умы суеверные приметили уже не одно печальное
предвестие: три недели здесь стояла прекрасная погода, и как раз в день чествования
императрицы она испортилась; шифр государыни никак не загорался -- человек,
назначенный блюсти эту главную часть иллюминации, поднимается на вершину
пирамиды и берется за дело, но по мере того как он зажигает лампионы, ветер \ их
гасит. Человек поднимается вновь и вновь; наконец он оступается, падает с
семидесятифутовой высоты и разбивается насмерть. Его ! уносят; шифр же так и
остается зажженным лишь наполовину!..
Предзнаменования эти тем более зловещи, что императрица ужасающе худа, у
нее томный вид и тусклый взор. Жизнь, которую 1 она ведет -- каждый вечер
празднества, балы! -- становится для нее ( пагубной. Здесь надобно беспрерывно
развлекаться, иначе умрешь
со скуки.
Раннее утро для императрицы и всех усердных придворных начинается со
зрелища смотров и парадов; за ними всегда следует i несколько приемов;
императрица на четверть часа удаляется в свои внутренние покои, а затем на два
часа выезжает на прогулку i в карете; вслед за прогулкой она принимает ванну, а
потом выезжает снова, на сей раз верхом. Возвратившись опять к себе, она снова
принимает визиты и наконец отправляется посетить какие-либо полезные
заведения, находящиеся под ее попечительством, или навестить кого-либо из
близких; затем она сопровождает императора, когда тот едет в военный лагерь: он
тут всегда где-нибудь да сыщется; вернувшись, они танцуют на балу; так проходит
день за днем, год за годом, и на это расходуются, вместе с жизнью, ее силы.
262
Письмо пятнадцатое
Особы, которым недостает мужества или здоровья, чтобы вести такую же
кошмарную жизнь, не пользуются ее благосклонностью.
На днях императрица сказала мне об одной женщине, весьма изысканной, но
хрупкой: "Она вечно больна!" По тону, по виду, с каким произнесены были эти
слова, я почувствовал, что они решили судьбу целого рода. В мире, где никто не
довольствуется благими намерениями, болезнь равносильна немилости.
Императрица отнюдь не считает, что менее других обязана расплачиваться за
все собственной особой.
Она не может перенести, чтобы император удалился от нее хотя бы на миг.
Государи -- люди железные!.. Благородная женщина не желает быть подверженной
человеческим недугам и иногда мнит, что ей это удается; но из-за недостатка покоя,
физического и морального, отсутствия каких-либо регулярных занятий и дел,
нехватки сколько-нибудь серьезных собеседников, постоянно возникающей
необходимости предаваться положенным ей по рангу развлечениям, -- из-за этого
всего ее снедает лихорадка; подобный ужасающий образ жизни стал для нее и
пагубен, и неизбежен. Теперь она не может ни оставить его, ни выдержать дальше.
Ей грозят чахотка, общее истощение, особенно опасаются врачи воздействия на нее
петербургской зимы; но ничто не заставит ее провести полгода вдали от императора
*.
Глядя на эту привлекательную, но изнуренную страданием женщину, что
бродит, словно привидение, на празднике, который называется ее праздником и
который она, быть может, видит в последний раз, я чувствую, как у меня сжимается
сердце; и как бы ни ослепляло меня человеческое величие, я обращаюсь мыслью к
изъянам нашей природы. Увы! с большой высоты больнее падать. Уже в этом мире
люди благородные за один день искупают все лишения бедняка на протяжении всей
его долгой жизни.
Неравенство сословий стирается под недолгим, но тяжким гнетом страдания.
Время -- это всего лишь иллюзия, от которой избавлена страсть; сила чувства,
удовольствия или боли -- вот мера реальности... Реальность эта рано или поздно
приводит к возникновению в самой легкомысленной жизни серьезных идей; но
вынужденная серьезность столь же горька, сколь сладостна была бы серьезность
иного рода. Будь я на месте императрицы, я бы не согласился, чтобы вчера
отмечали мой праздник,-- если бы, впрочем, в моей власти было избавить себя от
этого удовольствия, навязанного этикетом.
Даже самые высокопоставленные особы не испытывают особого вдохновения,
если им положено развлекаться в строго назначенный день. Дата, торжественно
отмечаемая каждый год, позволяет лишь острее ощутить ход времени благодаря
сравнению прошлого
* На следующий год эмсские воды вернули императрице здоровье. 263
Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
и настоящего. Юбилеи, хоть их и отмечают разного рода празднествами, всегда
наводят нас на множество грустных мыслей; едва минет первая молодость, как мы
начинаем клониться к упадку; к приходу повторяющегося из года в год торжества у
нас всегда оказывается на несколько радостей меньше и на несколько сожалений
больше -- и сколь же тягостен такой обмен! Разве не лучше было бы позволить
дням нашим протекать в тиши? Дни рождения -- это тоскливые голоса смерти, эхо
времени, что доносит до душевного нашего слуха одни только слова муки.
Вчера по окончании бала, описанного мною, был ужин; потом все, обливаясь
потом, ибо в помещениях, где теснилась толпа, жара стояла невыносимая,
расселись по придворным каретам, именуемым линейками, и поехали в ночной
непроглядной тьме, по росе, чья свежесть, по счастью, умерялась горящими
лампионами, осматривать иллюминацию. Вы даже представить себе не можете,
какая жара струилась по аллеям этого зачарованного леса -- настолько нагревают
парк бесчисленные фонари, светом которых мы были ослеплены!
Линейки представляют собою экипажи с двумя рядами скамей, на которых удобно
рассаживаются спина к спине восемь человек;
общий их вид -- форма, позолота, античная упряжь лошадей -- не лишен величия
и оригинальности. Это поистине царская роскошь, что для Европы нынче вещь
редкостная.
Количество этих экипажей весьма значительно -- в нем также проявляется
пышность петергофского празднества; их хватает на всех приглашенных, за
исключением крепостных и мещан, что ради торжественного случая расставлены
по дворцовым залам.
Церемониймейстер указал мне, в какую линейку сесть, но у выхода царил
беспорядок и никто не мог попасть на свое место; не обнаружив ни слуги, ни
плаща, я в конце концов забрался в одну из последних линеек и уселся подле
некоей русской дамы, которая не была на балу и приехала сюда из Петербурга,
чтобы показать своим дочерям иллюминацию. Дамы эти, казалось, близко знались
со всеми придворными семействами; беседа с ними была откровенной и потому
нимало не походила на беседу с людьми, состоящими при дворе. Мать сразу же
обратилась ко мне; непринужденность тона и хороший вкус выдавали в ней
знатную даму. Тут я вновь убедился в том, что успел уже заметить раньше: если
русские женщины не притворяются, то речи их не отличаются ни кротостью, ни
снисходительностью. Она перечислила мне всех, кто проезжал мимо нас, -- ибо в
продолжение этой волшебной прогулки линейки нередко едут друг другу
навстречу; половина экипажей движется по одной аллее, тогда как другая
половина -- по соседней, в противоположную сторону. Аллеи разделены полосою
подстриженных деревьев с широкими просветами в форме аркад, так что
царственный .кортеж производит смотр самому себе.
264
Письмо пятнадцатое
Когда бы не боязнь утомить вас и, главное, внушить вам своими восторгами
известное недоверие, я бы сказал, что никогда не видел ничего изумительнее этих
портиков из лампионов; когда вдоль них по парку, столь же заполненному толпой,
как минутою прежде были заполнены селянами залы дворца, проезжают в
торжественной тишине все придворные экипажи, зрелище это потрясает
воображение.
Целый час мы странствовали по зачарованным боскетам; мы объехали вокруг
озера, именуемого Марли, что находится у оконечности петергофского парка.
Более столетия Версаль и все прочие дивные творения Людовика XIV занимали
умы европейских государей. Иллюминация на озере Марли показалась мне
изумительнее всех прочих. У самого края водного пространства (я едва не написал
"золотого убранства", настолько вода здесь светозарна и блестяща) высится дом,
где жил Петр Великий; он тоже освещен фонарями, как и все вокруг.
Более всего поразил меня оттенок воды, в которой отражался свет тысяч
лампионов, зажженных по берегам этого огненного озера. Вода и деревья
сообщают иллюминации дополнительное и необычайное великолепие. Проезжая
через парк, мы видели гроты, освещенные изнутри так, что свет преломлялся через
пелену воды, падавшую перед входом в сверкающую пещеру; переливы каскада,
заслоняющего собою огонь, производили сказочное впечатление. Императорский
дворец, возвышаясь над всеми этими удивительными водопадами, предстает как бы
их источником; он единственный оставлен неосвещенным; он белый, но благодаря
громадному пучку огней, что поднимаются к нему из всех частей парка и от-
ражаются от стен, начинает переливаться разными цветами. В сиянии лучей столь
же ослепительных, как лучи солнца, меняют свой цвет камни и зелень деревьев.
Ради одного только этого зрелища стоило совершить прогулку в Петергоф. Если
когда-нибудь случится мне вновь оказаться на этом празднике, я ограничусь тем,
что поброжу пешком по садам.
Прогулка эта, вне всякого сомнения, самое большое удовольствие, какое
можно получить на празднике в честь императрицы. Но, повторю еще раз,
волшебство еще не веселье: здесь никто не смеется, не поет, не танцует; все говорят
тихо и развлекаются с оглядкой;
похоже, что подданные русского императора, искушенные в уч-тивостях, даже и к
удовольствию своему относятся с величайшим почтением. Одним словом, в
Петергофе, как и повсюду, не хватает свободы.
К себе в комнату, то есть в ложу, я вернулся в половине первого. С
наступлением ночи любопытные пустились в обратный путь, и покуда сей бурный