Страница:
меньшинство.
Таким образом, приняв все это во внимание, ясно, что законодателям
Рима, дабы в Риме установилось такое же спокойствие, как в вышеназванных
республиках, необходимо было сделать одно из двух: либо, подобно
венецианцам, не использовать плебеев на войне, либо, подобно спартанцам, не
допускать к себе чужеземцев. Вместо этого они делали и то и другое, что
придало Плебсу силу, увеличило его численно и предоставило ему множество
поводов для учинения смут. Однако если бы римское государство было более
спокойным, это повлекло бы за собой следующее неудобство: оно оказалось бы
также более слабым, ибо отрезало бы себе путь к тому величию, которого оно
достигло. Таким образом, пожелай Рим уничтожить причины смут, он уничтожил
бы и причины, расширившие его границы.
Если вглядеться получше, то увидишь, что так бывает во всех делах
человеческих: никогда невозможно избавиться от одного неудобства, чтобы
вместо него не возникло другое. Поэтому, если ты хочешь сделать народ
настолько многочисленным и хорошо вооруженным, чтобы создать великую
державу, тебе придется наделить его такими качествами, что ты потом уже не
сможешь управлять им по своему усмотрению. Если же ты сохранишь народ
малочисленным или безоружным, дабы иметь возможность делать с ним все, что
угодно, то когда ты придешь к власти, ты либо не сможешь удержать ее, либо
народ твой станет настолько труслив, что ты сделаешься жертвой первого же,
кто на тебя нападет. При каждом решении надо смотреть, какой выбор
представляет меньше неудобств, и именно его считать наилучшим, ибо никогда
не бывает так, чтобы все шло без сучка без задоринки.
Рим, таким образом, мог по образу Спарты установить у себя пожизненную
власть государя и учредить небольшой Сенат, но, желая создать великую
державу, он не мог, подобно Спарте, не увеличивать число своих граждан; по
этой причине пожизненный Царь и малочисленный Сенат мало способствовали бы
его единству.
Вот почему, если кто пожелает заново учредить республику, ему надо
будет прежде всего поразмыслить над тем, желает ли он, чтобы она расширила,
подобно Риму, свои границы и могущество или же чтобы она осталась в узких
пределах. В первом случае необходимо устроить ее, как Рим, и дать самый
широкий простор для смут и общественных несогласий, ибо без большого числа и
притом хорошо вооруженных граждан республика никогда не сможет вырасти или,
если она вырастет, сохраниться. Во втором случае ее можно устроить наподобие
Спарты и Венеции; но так как территориальное расширение - яд для подобных
республик, надо, чтобы ее учредитель всеми возможными средствами запретил ей
завоевания, ибо завоевания, опирающиеся на слабую республику, приводят к ее
крушению. Так было со Спартой и с Венецией. Первая из них, подчинив себе
почти всю Грецию, обнаружила при ничтожной неудаче непрочность своих основ:
восстания в греческих городах, последовавшие за восстанием в Фивах, поднятым
Пелонидом, полностью сокрушили эту республику. То же самое случилось и с
Венецией: захватив значительную часть Италии - в большинстве случаев не
посредством войн, а благодаря деньгам и хитрости, - она, как только ей
пришлось доказать свою силу, в один день утратила все.
Я готов поверить, что можно создать долговечную республику, придав ей
такой же внутренний строй, какой был в Спарте или в Венеции; чтобы
помещалась она в укрепленном месте и обладала такой силой, что никто не
считал бы возможным тут же ее уничтожить; а с другой стороны, чтобы она не
была настолько могущественна, дабы внушать страх своим соседям. В этом
случае она могла бы долго наслаждаться своим строем. Ведь война против того
или иного государства ведется по двум при-
чинам: во-первых, для того чтобы стать его господином, во-вторых, из
боязни, как бы оно на тебя не напало. Обе эти причины почти полностью
устраняются вышесказанным способом. Если республику, хорошо подготовленную к
обороне, трудно будет одолеть, то, как я полагаю, вряд ли случится, чтобы
кто-нибудь задумал ее завоевывать. В то же время, если она не будет выходить
из своих пределов и опыт докажет, что она лишена честолюбия, никто из страха
за себя не начнет против нее войну, особливо если конституция или
специальный закон будут запрещать ей захват чужих территорий.
Я твердо верю, что, имейся возможность сохранить состояние подобного
равновесия, в городе установилась бы истинная политическая жизнь и полное
спокойствие. Однако поскольку все дела человеческие находятся в движении,
то, не будучи в состоянии оставаться на месте, они идут либо вверх, либо
вниз, и необходимость вынуждает тебя к тому, что отвергает твой разум. Так
что, когда республику, не приспособленную к территориальным расширениям,
необходимость заставляет расшириться, она теряет свои основы и гибнет еще
быстрее. Но, с другой стороны, если бы Небо оказалось к ней столь
благосклонным, что ей не пришлось бы вести войну, праздность сделала бы ее
либо изнеженной, либо раздробленной. То и другое вместе или порознь стало бы
причиной ее падения. Потому, так как невозможно, по-моему, ни добиться
названного равновесия, ни избрать средний путь, надо при учреждении
республики думать о более почетной для нее роли и устраивать республику так,
чтобы, когда необходимость вынудит ее к территориальным расширениям, она
сумела бы сохранить свои завоевания. Возвращаясь к началу своих рассуждений,
скажу, что считаю нужным следовать римскому строю, а не строю всех прочих
республик, ибо не думаю, что можно отыскать промежуточную форму правления, и
полагаю, что следует примириться с враждой, возникающей между Народом и
Сенатом, приняв ее как неизбежное неудобство для достижения римского
величия. Помимо всех прочих доводов, которыми доказывается необходимость
трибунской власти для охраны свободы, нетрудно заметить благотворность для
республики правомочия обвинять, которым, наряду с другими правами, были
наделены Трибуны [...]
Глава IX
О ТОМ, ЧТО НЕОБХОДИМО БЫТЬ ОДНОМУ, ЕСЛИ ЖЕЛАЕШЬ ЗАНОВО ОСНОВАТЬ
РЕСПУБЛИКУ ИЛИ ЖЕ ПРЕОБРАЗОВАТЬ ЕЕ, ПОЛНОСТЬЮ ИСКОРЕНИВ В НЕЙ СТАРЫЕ ПОРЯДКИ
Возможно, кому-нибудь покажется, что я слишком углубился в римскую
историю, не сказав, однако, ничего ни об основателях римской республики, ни
об ее учреждениях, имеющих касательство к религии и армии. Потому, не желая
испытывать дольше терпение тех, кто хотел бы узнать кое-что об этом
предмете, скажу: многие почтут, пожалуй, дурным примером тот факт, что
основатель гражданского образа жизни, каковым был Ромул, сперва убил своего
брата, а затем дал согласие на убийство Тита Тация Сабина, избранного ему в
сотоварищи по царству. Полагающие так считают, что подданные подобного
государя смогут, опираясь на его авторитет, из честолюбия или жажды власти
притеснять тех, кто стал бы восставать против их собственного авторитета.
Такое мнение было бы справедливым, если бы не учитывалась цель, подвигнувшая
Ромула на убийство.
Следует принять за общее правило следующее: никогда или почти никогда
не случалось, чтобы республика или царство с самого начала получали хороший
строй или же преобразовывались бы заново, отбрасывая старые порядки, если
они не учреждались одним человеком. Напротив, совершенно необходимо, чтобы
один-единственный человек создавал облик нового строя и чтобы его разумом
порождались все новые учреждения. Вот почему мудрый учредитель республики,
всей душой стремящийся не к собственному, но к общему благу, заботящийся не
о своих наследниках, но об общей родине, должен всячески стараться завладеть
единовластием. И никогда ни один благоразумный человек не упрекнет его, если
ради упорядочения царства или создания республики он прибегнет к
каким-нибудь чрезвычайным мерам. Ничего не поделаешь: обвинять его будет
содеянное - оправдывать результат; и когда результат, как у Ромула, окажется
добрым, он будет всегда оправдан. Ибо порицать надо того, кто жесток для
того, чтобы портить, а не того, кто бывает таковым, желая исправлять. Ему
надлежит быть очень рассу-
дительным и весьма доблестным, дабы захваченная им власть не была
унаследована другим, ибо, поскольку люди склонны скорее ко злу, нежели к
добру, легко может случиться, что его наследник станет тщеславно
пользоваться тем, чем сам он пользовался доблестно. Кроме того, хотя один
человек способен создать определенный порядок, порядок этот окажется
недолговечным, если будет опираться на плечи одного-единственного человека.
Гораздо лучше, если он будет опираться на заботу многих граждан и если
многим гражданам будет вверено его поддержание. Ибо народ не способен
создать определенный порядок, не имея возможности познать его благо по
причине царяших в народе разногласий, но когда благо сего порядка народом
познано, он не согласится с ним расстаться. А что Ромул заслуживает
извинения за убийство брата и товарища и что содеянное им было совершено во
имя общего блага, а не ради удовлетворения личного тщеславия, доказывает,
что сразу же вслед за этим он учредил Сенат, с которым советовался и в
зависимости от мнения которого принимал свои решения. Всякий, кто посмотрит
как следует, какую власть сохранил за собой Ромул, увидит, что она
ограничивалась правом командовать войском, когда объявлялась война, и
собирать Сенат. Это выявилось позднее, когда в результате изгнания
Тарквиниев Рим стал свободным. Тогда римлянами не было обновлено ни одно из
древних учреждений, только вместо одного несменяемого Царя появилось два
избираемых ежегодно Консула; это доказывает, что все порядки, существовавшие
в Риме прежде, более соответствовали гражданскому и свободному строю, нежели
строю абсолютистскому и тираническому.
В подтверждение вышесказанного можно было бы привести множество
примеров - Моисея, Ликурга, Солона и других основателей царств и республик,
которые, благодаря тому что они присвоили себе власть, смогли издать законы,
направленные на общее благо, - но я не стану касаться всех этих примеров,
считая их широко известными. Укажу лишь на один из них, не очень знаменитый,
но достойный внимания тех, кому хотелось бы стать хорошим законодателем.
Агид, царь Спарты, хотел снова ввести спартанцев в те пределы, которые
установили для них законы Ликурга, ибо полагал, что, выйдя из них, его город
в значительной мере утратил свою древнюю доблесть, а вместе с ней также и
свою силу и военное могущество; он был сразу же убит спартанскими Эфорами,
как человек, якобы стремящийся к установлению тирании. После него царствовал
Клеомен; у него возникло то же самое желание под влиянием найденных им
сочинений и воспоминаний об Агиде, из которых он узнал, каковы были у того
намерения и помыслы. Но Клеомен понял, что не сможет добиться блага родины,
не став единовластным правителем. Он считал, что людское честолюбие помешает
ему принести пользу многим вопреки желанию немногих, и приказал убить всех
Эфоров, а также некоторых других граждан, могущих оказать ему сопротивление,
после чего полностью восстановил законы Ликурга. Такое решение могло
возродить Спарту и принести Клеомену не меньшую славу, чем та, какой
пользовался Ликург, не будь тогда могучей Македония, а остальные греческие
государства - слишком слабыми. Ибо после установления в Спарте новых
порядков Клеомен подвергся нападению македонян; оказавшись слабее них и не
имея к кому обратиться за помощью, он был побежден, а его замысел,
справедливый и достойный всяческих похвал, так и остался незавершенным.
Приняв все это во внимание, я прихожу к заключению, что для основания
республики надо быть одному. Ромул же за убийство Рема и Тита Тация
заслуживает извинения, а не порицания.
Глава X
СКОЛЬ ДОСТОЙНЫ ВСЯЧЕСКИХ ПОХВАЛ ОСНОВАТЕЛИ РЕСПУБЛИКИ ИЛИ ЦАРСТВА,
СТОЛЬ ЖЕ УЧРЕДИТЕЛИ ТИРАНИИ ГНУСНЫ И ПРЕЗРЕННЫ
Из всех прославляемых людей более всего прославляемы главы и учредители
религий. Почти сразу же за ними следуют основатели республик или царств.
Несколько ниже на лестнице славы стоят те, кто, возглавляя войска,
раздвинули пределы собственного царства или же своей родины. Потом идут
писатели. А так как пишут они о разных вещах, то каждый из писателей бывает
знаменит в соответствии с важностью своего предмета. Всем прочим
людям, число которых безмерно, воздается та доля похвал, которую
приносит им их искусство и сноровка. Наоборот, гнусны и омерзительны
искоренители религий, разрушители республик и царств, враги доблести,
литературы и всех прочих искусств, приносящих пользу и честь роду
человеческому, иными словами - люди нечестивые, насильники, невежды,
недотепы, лентяи и трусы.
Нет никого, кто окажется так глуп или же так мудр, так подл или так
добродетелен, что, представься ему выбор, он не станет хвалить людей,
достойных похвал, и порицать достойных порицания. Тем не менее почти все,
обманутые видимостью мнимого блага и ложной славы, вольно или невольно
скатываются в число именно тех людей, которые заслуживают скорее порицаний,
нежели похвал. Имея возможность заслужить огромный почет созданием
республики или царства, они обращаются к тирании и не замечают, какой доброй
репутации, какой славы, какой чести, какой безопасности и какого душевного
спокойствия, вместе с внутренним удовлетворением, они при этом лишаются, на
какое бесславие, позор, опасность, тревоги они себя обрекают.
Невозможно, чтобы люди, как живущие частной жизнью в какой-либо
республике, так и те, кто благодаря судьбе и собственной доблести сделались
в ней государями, если бы только они читали сочинения историков и извлекали
драгоценные уроки из воспоминаний о событиях древности, не пожелали - те,
что живут частной жизнью у себя на родине, быть скорее Сципионами, чем
Цезарями, те же, кто стал там государями, оказаться скорее Агесилаями,
Тимолеонтами, Дионами, нежели Набидами, Фаларисами, Дионисиями, ибо они
увидели бы, что последние страшным образом поносятся, а первые превозносятся
до небес. Кроме того, они узнали бы, что Ти-молеонт и другие пользовались у
себя на родине ничуть не меньшим авторитетом, чем Дионисий и Фаларис, но
жили в несравненно большей безопасности.
И пусть никого не обманывает слава Цезаря, как бы сильно ни прославляли
его писатели, ибо хваливших Цезаря либо соблазнила его счастливая судьба,
либо устрашила продолжительность существования императорской власти,
которая, сохраняя его имя, не допускала, чтобы писатели свободно о нем
говорили. Однако если кому-нибудь захочется представить, что сказали бы о
Цезаре
неутесненные писатели, пусть почитает он, что пишут они о Катилине.
Цезарь заслужил даже большего порицания; ведь больше надобно порицать того,
кто причинил, а не того, кто хотел причинить зло. Пусть почитает он также,
какие хвалы воздаются историками Бруту; поскольку могущество Цезаря не
позволило им ругать его открыто, они прославляли его врага.
Пусть тот, кто сделался государем в республике, посмотрит, насколько
больше похвал воздавалось в Риме, после того как Рим стал Империей,
императорам, жившим согласно законам и как добрые государи, по сравнению с
теми из них, которые вели прямо противоположный образ жизни. Он увидит, что
Тит, Нерва, Траян, Антонин и Марк не нуждались для своей защиты ни в
преторианской гвардии, ни во множестве легионов, ибо защитой им служили их
собственные нравы, расположение народа и любовь Сената. Он увидит также, что
всех западных и восточных армий не хватило для того, чтобы уберечь Калигулу,
Нерона, Вителлин и многих других преступных императоров от врагов, которых
порождали их пороки и злодейская жизнь. Если бы история римских императоров
была как следует рассмотрена, она могла бы послужить хорошим руководством
для какого-нибудь государя и показать ему пути славы и позора, безопасности
и вечных опасений за собственную жизнь. Ведь из двадцати шести императоров
от Цезаря до Максимилиана шестнадцать были убиты и лишь десять умерли своей
смертью. Если в числе убитых оказалось несколько хороших императоров, вроде
Гальбы и Пертинакса, то причиной тому было разложение, до которого довели
солдат их предшественники. А если среди императоров, умерших естественной
смертью, оказался злодей вроде Севера, то объясняется это единственно его
величайшим счастьем и доблестью, двумя обстоятельствами, сопутствующими
жизни очень немногих людей. Кроме того, прочтя историю римских императоров,
государь увидит, как можно образовать хорошую монархию, ибо все императоры,
получившие власть по наследству, за исключением Тита, были плохими; те же из
них, кто получил власть в силу усыновления, оказались хорошими; пример тому
- пять императоров от Нервы до Марка; когда императорская власть стала
наследственной, она пришла в упадок.
Так вот, пусть государь взглянет на время от Нервы до Марка и
сопоставит его с временем, бывшим до них и после них; а затем пусть
выбирает, в какое время он хотел бы родиться и какому времени - положить
начало. Во времена, когда у власти стояли добрые мужи, он увидит ничего не
страшащегося государя, окруженного ничего не опасающимися гражданами, жизнь,
преисполненную мира и справедливости; он увидит Сенат со всеми его
правомочиями, магистратов во всей их славе, богатых граждан, радующихся
своему богатству, благородство и доблесть, повсеместно почитаемые; он
увидит, что повсюду воцарилось спокойствие и благо; и вместе с тем - что
всюду исчезли обиды, разнузданность, разврат и тщеславие; он увидит золотой
век, когда всякому человеку предоставлена возможность отстаивать и защищать
любое мнение. И, наконец, он увидит торжество мира: государя, почитаемого и
прославляемого, народ, преисполненный любви и верности. Если же затем он
получше всмотрится во времена иных императоров, то увидит времена те
ужасными из-за войн, мятежными из-за пороков, жестокими и в дни войны, и в
дни мира; он увидит множество государей, гибнущих от меча, неисчислимые
гражданские и внешние войны, Италию, удрученную неслыханными несчастиями,
города, разрушенные и разграбленные. Он увидит пылающий Рим, Капитолий,
разрушенный собственными гражданами, древние храмы оскверненные, поруганные
обряды, города, наполненные прелюбодеями; он увидит море, покрытое
ссыльными, скалы, залитые кровью. Он увидит, как в Риме совершаются
бесчисленные жестокости, как благородство, богатство, прошлые заслуги, а
больше всего доблесть вменяются в тягчайшие преступления, караемые смертью.
Он увидит, как награждают клеветников, как слуг подкупают доносить на
господ, вольноотпущенников - на их хозяев и как те, у кого не нашлось
врагов, угнетаются своими друзьями. Вот тогда-то он очень хорошо поймет, чем
обязаны Цезарю - Рим, Италия, весь мир.
Нет сомнения в том, что если только государь этот рожден человеком, он
с ужасом отвратится от подражания дурным временам и воспылает страстным
желанием следовать примеру времен добрых. Поистине государь, ищущий мирской
славы, должен желать завладеть городом развращенным - не для того, чтобы его
окончательно ис-
портить, как это сделал Цезарь, но дабы, подобно Ромулу, полностью
преобразовать его. И воистину, ни небеса не способны дать людям большей
возможности для славы, ни люди не могут жаждать большего. И если государь,
желавший дать городу хороший строй, но не давший его из боязни потерять
самодержавную власть, заслуживает некоторого извинения, то нет никакого
оправдания тому государю, который не преобразовал город, имея возможность
сохранить единодержавие. Вообще пусть помнят те, кому небеса предоставляют
такую возможность, что перед ними открываются две дороги: одна приведет их к
жизни в безопасности и прославит их после смерти, другая - обречет их на
непрестанные тревоги и после смерти покроет их вечным позором.
Глава XI
О РЕЛИГИИ РИМЛЯН
Случилось так, что первым своим устроителем Рим имел Ромула и от него,
как если бы он был ему сыном, получил жизнь и воспитание. Однако, решив, что
порядки, учрежденные Ромулом, не достаточны для столь великой державы,
небеса внушили римскому Сенату решение избрать преемником Ромула Нуму
Помпилия, дабы он упорядочил все то, что Ромул оставил после себя
недоделанным.
Найдя римский народ до крайности диким и желая заставить его
подчиняться нормам общественной жизни посредством мирных средств, Нума
обратился к религии как к вещи совершенно необходимой для поддержания
цивилизованности и так укоренил ее в народе, что потом в течение многих
веков не было республики, в которой наблюдалось бы большее благочестие;
оно-то и облегчило как римскому Сенату, так и отдельным великим римлянам
осуществление всех задумываемых ими предприятий. Всякий, кто рассмотрит
бесчисленные действия всего народа Рима в целом, а также отдельных римлян,
увидит, что римские граждане гораздо больше страшились нарушить клятву,
нежели закон, как те, кто почитают могущество бога превыше могущества людей.
Это ясно видно на примере Сципиона и Манлия Торквата.
После разгрома, учиненного римлянам при Каннах Ганнибалом, многие
римские граждане собрались вместе и, отчаявшись в спасении родины, решили
покинуть Италию и уехать в Сицилию. Прослышав про то, Сципион разыскал их и,
обнажив меч, заставил их поклясться не покидать родину.
Луций Манлий, отец Тита Манлия, прозванного впоследствии Торкватом, был
как-то обвинен плебейским Трибуном Марком Помпонием; однако, прежде чем
настал день суда, Тит явился к Марку и, грозя убить его, если только он не
поклянется снять с отца обвинение, заставил его дать в том клятву, и тот,
поклявшись из страха, отказался потом от обвинения.
Так вот, те самые граждане, которых не могли удержать в Италии ни
любовь к родине, ни отеческие законы, были удержаны насильно данною клятвой.
А упомянутый Трибун пренебрег ненавистью, обидой, нанесенной ему сыном Луция
Манлия, собственной честью, чтобы только никак не нарушить данной им клятвы.
Порождалось же это не чем иным, как тою религией, которую Нума насадил в
Риме.
Кто хорошо изучит римскую историю, увидит, насколько религия помогала
командовать войсками, воодушевлять Плебс, сдерживать людей добродетельных и
посрамлять порочных. Так что, если бы зашел спор о том, какому государю Рим
обязан больше - Ромулу или же Нуме, то, как мне кажется, предпочтение
следовало бы отдать Нуме, ибо там, где существует религия, легко создать
армию, там же, где имеется армия, но нет религии, насадить последнюю
чрезвычайно сложно. Известно, что для основания Сената и для установления
других гражданских и военных учреждений Ромулу не понадобилось авторитета
бога. Однако авторитет сей весьма пригодился Нуме; он делал вид, будто завел
дружбу с Нимфой и что именно она советовала ему все то, что он потом
рекомендовал народу. Проистекало это из того, что Нума хотел ввести новые,
невиданные дотоле порядки и не был уверен, хватит ли для этого его
собственного авторитета.
В самом деле, ни у одного народа не было никогда учредителя
чрезвычайных законов, который не прибегал бы к Богу, ибо в противном случае
законы их не были бы приняты; ибо много есть благ, познанных человеком
рассудительным, которые сами по себе не столь очевидны,
чтобы и все прочие люди могли сразу же оценить их достоинства. Вот
почему мудрецы, желая устранить подобную трудность, прибегают к богам. Так
поступал Солон, и так же поступали многие другие законодатели,
преследовавшие те же самые цели, что были у Ликурга и у Солона.
Так вот, восхищаясь добротой и мудростью Нумы, римский Народ подчинялся
всем его решениям. Правда, времена тогда были весьма религиозные, а люди,
над которыми ему приходилось трудиться, были совсем неотесанные. Это сильно
облегчало Нуме исполнение его замыслов, ибо он мог лепить из таких людей
все, что хотел. Кто захотел бы в наши дни создать республику, нашел бы для
нее более подходящий материал среди горцев, которых еще не коснулась
культура, а не среди людей, привыкших жить в городах, где культура пришла в
упадок. Так скульптору легче извлечь прекрасную статую из неотесанного куска
мрамора, нежели из плохо обработанного кем-нибудь другим.
Итак, рассмотрев все сказанное, я прихожу к выводу, что введенная Нумой
религия была одной из первейших причин счастия Рима, ибо религия эта
обусловила добрые порядки, добрые же порядки породили удачу, а удача
приводила к счастливому завершению всякое предприятие. Подобно тому как
соблюдение культа божества является причиной величия государств, точно так
же пренебрежение этим культом является причиною их гибели. Ибо там, где
отсутствует страх перед Богом, неизбежно случается, что царство либо
погибает, либо страх перед государем восполняет в нем недостаток религии. Но
поскольку жизнь государей коротка, то и случается, что такое царство
существует лишь до тех пор, пока существует доблесть его царя. Вот почему
Таким образом, приняв все это во внимание, ясно, что законодателям
Рима, дабы в Риме установилось такое же спокойствие, как в вышеназванных
республиках, необходимо было сделать одно из двух: либо, подобно
венецианцам, не использовать плебеев на войне, либо, подобно спартанцам, не
допускать к себе чужеземцев. Вместо этого они делали и то и другое, что
придало Плебсу силу, увеличило его численно и предоставило ему множество
поводов для учинения смут. Однако если бы римское государство было более
спокойным, это повлекло бы за собой следующее неудобство: оно оказалось бы
также более слабым, ибо отрезало бы себе путь к тому величию, которого оно
достигло. Таким образом, пожелай Рим уничтожить причины смут, он уничтожил
бы и причины, расширившие его границы.
Если вглядеться получше, то увидишь, что так бывает во всех делах
человеческих: никогда невозможно избавиться от одного неудобства, чтобы
вместо него не возникло другое. Поэтому, если ты хочешь сделать народ
настолько многочисленным и хорошо вооруженным, чтобы создать великую
державу, тебе придется наделить его такими качествами, что ты потом уже не
сможешь управлять им по своему усмотрению. Если же ты сохранишь народ
малочисленным или безоружным, дабы иметь возможность делать с ним все, что
угодно, то когда ты придешь к власти, ты либо не сможешь удержать ее, либо
народ твой станет настолько труслив, что ты сделаешься жертвой первого же,
кто на тебя нападет. При каждом решении надо смотреть, какой выбор
представляет меньше неудобств, и именно его считать наилучшим, ибо никогда
не бывает так, чтобы все шло без сучка без задоринки.
Рим, таким образом, мог по образу Спарты установить у себя пожизненную
власть государя и учредить небольшой Сенат, но, желая создать великую
державу, он не мог, подобно Спарте, не увеличивать число своих граждан; по
этой причине пожизненный Царь и малочисленный Сенат мало способствовали бы
его единству.
Вот почему, если кто пожелает заново учредить республику, ему надо
будет прежде всего поразмыслить над тем, желает ли он, чтобы она расширила,
подобно Риму, свои границы и могущество или же чтобы она осталась в узких
пределах. В первом случае необходимо устроить ее, как Рим, и дать самый
широкий простор для смут и общественных несогласий, ибо без большого числа и
притом хорошо вооруженных граждан республика никогда не сможет вырасти или,
если она вырастет, сохраниться. Во втором случае ее можно устроить наподобие
Спарты и Венеции; но так как территориальное расширение - яд для подобных
республик, надо, чтобы ее учредитель всеми возможными средствами запретил ей
завоевания, ибо завоевания, опирающиеся на слабую республику, приводят к ее
крушению. Так было со Спартой и с Венецией. Первая из них, подчинив себе
почти всю Грецию, обнаружила при ничтожной неудаче непрочность своих основ:
восстания в греческих городах, последовавшие за восстанием в Фивах, поднятым
Пелонидом, полностью сокрушили эту республику. То же самое случилось и с
Венецией: захватив значительную часть Италии - в большинстве случаев не
посредством войн, а благодаря деньгам и хитрости, - она, как только ей
пришлось доказать свою силу, в один день утратила все.
Я готов поверить, что можно создать долговечную республику, придав ей
такой же внутренний строй, какой был в Спарте или в Венеции; чтобы
помещалась она в укрепленном месте и обладала такой силой, что никто не
считал бы возможным тут же ее уничтожить; а с другой стороны, чтобы она не
была настолько могущественна, дабы внушать страх своим соседям. В этом
случае она могла бы долго наслаждаться своим строем. Ведь война против того
или иного государства ведется по двум при-
чинам: во-первых, для того чтобы стать его господином, во-вторых, из
боязни, как бы оно на тебя не напало. Обе эти причины почти полностью
устраняются вышесказанным способом. Если республику, хорошо подготовленную к
обороне, трудно будет одолеть, то, как я полагаю, вряд ли случится, чтобы
кто-нибудь задумал ее завоевывать. В то же время, если она не будет выходить
из своих пределов и опыт докажет, что она лишена честолюбия, никто из страха
за себя не начнет против нее войну, особливо если конституция или
специальный закон будут запрещать ей захват чужих территорий.
Я твердо верю, что, имейся возможность сохранить состояние подобного
равновесия, в городе установилась бы истинная политическая жизнь и полное
спокойствие. Однако поскольку все дела человеческие находятся в движении,
то, не будучи в состоянии оставаться на месте, они идут либо вверх, либо
вниз, и необходимость вынуждает тебя к тому, что отвергает твой разум. Так
что, когда республику, не приспособленную к территориальным расширениям,
необходимость заставляет расшириться, она теряет свои основы и гибнет еще
быстрее. Но, с другой стороны, если бы Небо оказалось к ней столь
благосклонным, что ей не пришлось бы вести войну, праздность сделала бы ее
либо изнеженной, либо раздробленной. То и другое вместе или порознь стало бы
причиной ее падения. Потому, так как невозможно, по-моему, ни добиться
названного равновесия, ни избрать средний путь, надо при учреждении
республики думать о более почетной для нее роли и устраивать республику так,
чтобы, когда необходимость вынудит ее к территориальным расширениям, она
сумела бы сохранить свои завоевания. Возвращаясь к началу своих рассуждений,
скажу, что считаю нужным следовать римскому строю, а не строю всех прочих
республик, ибо не думаю, что можно отыскать промежуточную форму правления, и
полагаю, что следует примириться с враждой, возникающей между Народом и
Сенатом, приняв ее как неизбежное неудобство для достижения римского
величия. Помимо всех прочих доводов, которыми доказывается необходимость
трибунской власти для охраны свободы, нетрудно заметить благотворность для
республики правомочия обвинять, которым, наряду с другими правами, были
наделены Трибуны [...]
Глава IX
О ТОМ, ЧТО НЕОБХОДИМО БЫТЬ ОДНОМУ, ЕСЛИ ЖЕЛАЕШЬ ЗАНОВО ОСНОВАТЬ
РЕСПУБЛИКУ ИЛИ ЖЕ ПРЕОБРАЗОВАТЬ ЕЕ, ПОЛНОСТЬЮ ИСКОРЕНИВ В НЕЙ СТАРЫЕ ПОРЯДКИ
Возможно, кому-нибудь покажется, что я слишком углубился в римскую
историю, не сказав, однако, ничего ни об основателях римской республики, ни
об ее учреждениях, имеющих касательство к религии и армии. Потому, не желая
испытывать дольше терпение тех, кто хотел бы узнать кое-что об этом
предмете, скажу: многие почтут, пожалуй, дурным примером тот факт, что
основатель гражданского образа жизни, каковым был Ромул, сперва убил своего
брата, а затем дал согласие на убийство Тита Тация Сабина, избранного ему в
сотоварищи по царству. Полагающие так считают, что подданные подобного
государя смогут, опираясь на его авторитет, из честолюбия или жажды власти
притеснять тех, кто стал бы восставать против их собственного авторитета.
Такое мнение было бы справедливым, если бы не учитывалась цель, подвигнувшая
Ромула на убийство.
Следует принять за общее правило следующее: никогда или почти никогда
не случалось, чтобы республика или царство с самого начала получали хороший
строй или же преобразовывались бы заново, отбрасывая старые порядки, если
они не учреждались одним человеком. Напротив, совершенно необходимо, чтобы
один-единственный человек создавал облик нового строя и чтобы его разумом
порождались все новые учреждения. Вот почему мудрый учредитель республики,
всей душой стремящийся не к собственному, но к общему благу, заботящийся не
о своих наследниках, но об общей родине, должен всячески стараться завладеть
единовластием. И никогда ни один благоразумный человек не упрекнет его, если
ради упорядочения царства или создания республики он прибегнет к
каким-нибудь чрезвычайным мерам. Ничего не поделаешь: обвинять его будет
содеянное - оправдывать результат; и когда результат, как у Ромула, окажется
добрым, он будет всегда оправдан. Ибо порицать надо того, кто жесток для
того, чтобы портить, а не того, кто бывает таковым, желая исправлять. Ему
надлежит быть очень рассу-
дительным и весьма доблестным, дабы захваченная им власть не была
унаследована другим, ибо, поскольку люди склонны скорее ко злу, нежели к
добру, легко может случиться, что его наследник станет тщеславно
пользоваться тем, чем сам он пользовался доблестно. Кроме того, хотя один
человек способен создать определенный порядок, порядок этот окажется
недолговечным, если будет опираться на плечи одного-единственного человека.
Гораздо лучше, если он будет опираться на заботу многих граждан и если
многим гражданам будет вверено его поддержание. Ибо народ не способен
создать определенный порядок, не имея возможности познать его благо по
причине царяших в народе разногласий, но когда благо сего порядка народом
познано, он не согласится с ним расстаться. А что Ромул заслуживает
извинения за убийство брата и товарища и что содеянное им было совершено во
имя общего блага, а не ради удовлетворения личного тщеславия, доказывает,
что сразу же вслед за этим он учредил Сенат, с которым советовался и в
зависимости от мнения которого принимал свои решения. Всякий, кто посмотрит
как следует, какую власть сохранил за собой Ромул, увидит, что она
ограничивалась правом командовать войском, когда объявлялась война, и
собирать Сенат. Это выявилось позднее, когда в результате изгнания
Тарквиниев Рим стал свободным. Тогда римлянами не было обновлено ни одно из
древних учреждений, только вместо одного несменяемого Царя появилось два
избираемых ежегодно Консула; это доказывает, что все порядки, существовавшие
в Риме прежде, более соответствовали гражданскому и свободному строю, нежели
строю абсолютистскому и тираническому.
В подтверждение вышесказанного можно было бы привести множество
примеров - Моисея, Ликурга, Солона и других основателей царств и республик,
которые, благодаря тому что они присвоили себе власть, смогли издать законы,
направленные на общее благо, - но я не стану касаться всех этих примеров,
считая их широко известными. Укажу лишь на один из них, не очень знаменитый,
но достойный внимания тех, кому хотелось бы стать хорошим законодателем.
Агид, царь Спарты, хотел снова ввести спартанцев в те пределы, которые
установили для них законы Ликурга, ибо полагал, что, выйдя из них, его город
в значительной мере утратил свою древнюю доблесть, а вместе с ней также и
свою силу и военное могущество; он был сразу же убит спартанскими Эфорами,
как человек, якобы стремящийся к установлению тирании. После него царствовал
Клеомен; у него возникло то же самое желание под влиянием найденных им
сочинений и воспоминаний об Агиде, из которых он узнал, каковы были у того
намерения и помыслы. Но Клеомен понял, что не сможет добиться блага родины,
не став единовластным правителем. Он считал, что людское честолюбие помешает
ему принести пользу многим вопреки желанию немногих, и приказал убить всех
Эфоров, а также некоторых других граждан, могущих оказать ему сопротивление,
после чего полностью восстановил законы Ликурга. Такое решение могло
возродить Спарту и принести Клеомену не меньшую славу, чем та, какой
пользовался Ликург, не будь тогда могучей Македония, а остальные греческие
государства - слишком слабыми. Ибо после установления в Спарте новых
порядков Клеомен подвергся нападению македонян; оказавшись слабее них и не
имея к кому обратиться за помощью, он был побежден, а его замысел,
справедливый и достойный всяческих похвал, так и остался незавершенным.
Приняв все это во внимание, я прихожу к заключению, что для основания
республики надо быть одному. Ромул же за убийство Рема и Тита Тация
заслуживает извинения, а не порицания.
Глава X
СКОЛЬ ДОСТОЙНЫ ВСЯЧЕСКИХ ПОХВАЛ ОСНОВАТЕЛИ РЕСПУБЛИКИ ИЛИ ЦАРСТВА,
СТОЛЬ ЖЕ УЧРЕДИТЕЛИ ТИРАНИИ ГНУСНЫ И ПРЕЗРЕННЫ
Из всех прославляемых людей более всего прославляемы главы и учредители
религий. Почти сразу же за ними следуют основатели республик или царств.
Несколько ниже на лестнице славы стоят те, кто, возглавляя войска,
раздвинули пределы собственного царства или же своей родины. Потом идут
писатели. А так как пишут они о разных вещах, то каждый из писателей бывает
знаменит в соответствии с важностью своего предмета. Всем прочим
людям, число которых безмерно, воздается та доля похвал, которую
приносит им их искусство и сноровка. Наоборот, гнусны и омерзительны
искоренители религий, разрушители республик и царств, враги доблести,
литературы и всех прочих искусств, приносящих пользу и честь роду
человеческому, иными словами - люди нечестивые, насильники, невежды,
недотепы, лентяи и трусы.
Нет никого, кто окажется так глуп или же так мудр, так подл или так
добродетелен, что, представься ему выбор, он не станет хвалить людей,
достойных похвал, и порицать достойных порицания. Тем не менее почти все,
обманутые видимостью мнимого блага и ложной славы, вольно или невольно
скатываются в число именно тех людей, которые заслуживают скорее порицаний,
нежели похвал. Имея возможность заслужить огромный почет созданием
республики или царства, они обращаются к тирании и не замечают, какой доброй
репутации, какой славы, какой чести, какой безопасности и какого душевного
спокойствия, вместе с внутренним удовлетворением, они при этом лишаются, на
какое бесславие, позор, опасность, тревоги они себя обрекают.
Невозможно, чтобы люди, как живущие частной жизнью в какой-либо
республике, так и те, кто благодаря судьбе и собственной доблести сделались
в ней государями, если бы только они читали сочинения историков и извлекали
драгоценные уроки из воспоминаний о событиях древности, не пожелали - те,
что живут частной жизнью у себя на родине, быть скорее Сципионами, чем
Цезарями, те же, кто стал там государями, оказаться скорее Агесилаями,
Тимолеонтами, Дионами, нежели Набидами, Фаларисами, Дионисиями, ибо они
увидели бы, что последние страшным образом поносятся, а первые превозносятся
до небес. Кроме того, они узнали бы, что Ти-молеонт и другие пользовались у
себя на родине ничуть не меньшим авторитетом, чем Дионисий и Фаларис, но
жили в несравненно большей безопасности.
И пусть никого не обманывает слава Цезаря, как бы сильно ни прославляли
его писатели, ибо хваливших Цезаря либо соблазнила его счастливая судьба,
либо устрашила продолжительность существования императорской власти,
которая, сохраняя его имя, не допускала, чтобы писатели свободно о нем
говорили. Однако если кому-нибудь захочется представить, что сказали бы о
Цезаре
неутесненные писатели, пусть почитает он, что пишут они о Катилине.
Цезарь заслужил даже большего порицания; ведь больше надобно порицать того,
кто причинил, а не того, кто хотел причинить зло. Пусть почитает он также,
какие хвалы воздаются историками Бруту; поскольку могущество Цезаря не
позволило им ругать его открыто, они прославляли его врага.
Пусть тот, кто сделался государем в республике, посмотрит, насколько
больше похвал воздавалось в Риме, после того как Рим стал Империей,
императорам, жившим согласно законам и как добрые государи, по сравнению с
теми из них, которые вели прямо противоположный образ жизни. Он увидит, что
Тит, Нерва, Траян, Антонин и Марк не нуждались для своей защиты ни в
преторианской гвардии, ни во множестве легионов, ибо защитой им служили их
собственные нравы, расположение народа и любовь Сената. Он увидит также, что
всех западных и восточных армий не хватило для того, чтобы уберечь Калигулу,
Нерона, Вителлин и многих других преступных императоров от врагов, которых
порождали их пороки и злодейская жизнь. Если бы история римских императоров
была как следует рассмотрена, она могла бы послужить хорошим руководством
для какого-нибудь государя и показать ему пути славы и позора, безопасности
и вечных опасений за собственную жизнь. Ведь из двадцати шести императоров
от Цезаря до Максимилиана шестнадцать были убиты и лишь десять умерли своей
смертью. Если в числе убитых оказалось несколько хороших императоров, вроде
Гальбы и Пертинакса, то причиной тому было разложение, до которого довели
солдат их предшественники. А если среди императоров, умерших естественной
смертью, оказался злодей вроде Севера, то объясняется это единственно его
величайшим счастьем и доблестью, двумя обстоятельствами, сопутствующими
жизни очень немногих людей. Кроме того, прочтя историю римских императоров,
государь увидит, как можно образовать хорошую монархию, ибо все императоры,
получившие власть по наследству, за исключением Тита, были плохими; те же из
них, кто получил власть в силу усыновления, оказались хорошими; пример тому
- пять императоров от Нервы до Марка; когда императорская власть стала
наследственной, она пришла в упадок.
Так вот, пусть государь взглянет на время от Нервы до Марка и
сопоставит его с временем, бывшим до них и после них; а затем пусть
выбирает, в какое время он хотел бы родиться и какому времени - положить
начало. Во времена, когда у власти стояли добрые мужи, он увидит ничего не
страшащегося государя, окруженного ничего не опасающимися гражданами, жизнь,
преисполненную мира и справедливости; он увидит Сенат со всеми его
правомочиями, магистратов во всей их славе, богатых граждан, радующихся
своему богатству, благородство и доблесть, повсеместно почитаемые; он
увидит, что повсюду воцарилось спокойствие и благо; и вместе с тем - что
всюду исчезли обиды, разнузданность, разврат и тщеславие; он увидит золотой
век, когда всякому человеку предоставлена возможность отстаивать и защищать
любое мнение. И, наконец, он увидит торжество мира: государя, почитаемого и
прославляемого, народ, преисполненный любви и верности. Если же затем он
получше всмотрится во времена иных императоров, то увидит времена те
ужасными из-за войн, мятежными из-за пороков, жестокими и в дни войны, и в
дни мира; он увидит множество государей, гибнущих от меча, неисчислимые
гражданские и внешние войны, Италию, удрученную неслыханными несчастиями,
города, разрушенные и разграбленные. Он увидит пылающий Рим, Капитолий,
разрушенный собственными гражданами, древние храмы оскверненные, поруганные
обряды, города, наполненные прелюбодеями; он увидит море, покрытое
ссыльными, скалы, залитые кровью. Он увидит, как в Риме совершаются
бесчисленные жестокости, как благородство, богатство, прошлые заслуги, а
больше всего доблесть вменяются в тягчайшие преступления, караемые смертью.
Он увидит, как награждают клеветников, как слуг подкупают доносить на
господ, вольноотпущенников - на их хозяев и как те, у кого не нашлось
врагов, угнетаются своими друзьями. Вот тогда-то он очень хорошо поймет, чем
обязаны Цезарю - Рим, Италия, весь мир.
Нет сомнения в том, что если только государь этот рожден человеком, он
с ужасом отвратится от подражания дурным временам и воспылает страстным
желанием следовать примеру времен добрых. Поистине государь, ищущий мирской
славы, должен желать завладеть городом развращенным - не для того, чтобы его
окончательно ис-
портить, как это сделал Цезарь, но дабы, подобно Ромулу, полностью
преобразовать его. И воистину, ни небеса не способны дать людям большей
возможности для славы, ни люди не могут жаждать большего. И если государь,
желавший дать городу хороший строй, но не давший его из боязни потерять
самодержавную власть, заслуживает некоторого извинения, то нет никакого
оправдания тому государю, который не преобразовал город, имея возможность
сохранить единодержавие. Вообще пусть помнят те, кому небеса предоставляют
такую возможность, что перед ними открываются две дороги: одна приведет их к
жизни в безопасности и прославит их после смерти, другая - обречет их на
непрестанные тревоги и после смерти покроет их вечным позором.
Глава XI
О РЕЛИГИИ РИМЛЯН
Случилось так, что первым своим устроителем Рим имел Ромула и от него,
как если бы он был ему сыном, получил жизнь и воспитание. Однако, решив, что
порядки, учрежденные Ромулом, не достаточны для столь великой державы,
небеса внушили римскому Сенату решение избрать преемником Ромула Нуму
Помпилия, дабы он упорядочил все то, что Ромул оставил после себя
недоделанным.
Найдя римский народ до крайности диким и желая заставить его
подчиняться нормам общественной жизни посредством мирных средств, Нума
обратился к религии как к вещи совершенно необходимой для поддержания
цивилизованности и так укоренил ее в народе, что потом в течение многих
веков не было республики, в которой наблюдалось бы большее благочестие;
оно-то и облегчило как римскому Сенату, так и отдельным великим римлянам
осуществление всех задумываемых ими предприятий. Всякий, кто рассмотрит
бесчисленные действия всего народа Рима в целом, а также отдельных римлян,
увидит, что римские граждане гораздо больше страшились нарушить клятву,
нежели закон, как те, кто почитают могущество бога превыше могущества людей.
Это ясно видно на примере Сципиона и Манлия Торквата.
После разгрома, учиненного римлянам при Каннах Ганнибалом, многие
римские граждане собрались вместе и, отчаявшись в спасении родины, решили
покинуть Италию и уехать в Сицилию. Прослышав про то, Сципион разыскал их и,
обнажив меч, заставил их поклясться не покидать родину.
Луций Манлий, отец Тита Манлия, прозванного впоследствии Торкватом, был
как-то обвинен плебейским Трибуном Марком Помпонием; однако, прежде чем
настал день суда, Тит явился к Марку и, грозя убить его, если только он не
поклянется снять с отца обвинение, заставил его дать в том клятву, и тот,
поклявшись из страха, отказался потом от обвинения.
Так вот, те самые граждане, которых не могли удержать в Италии ни
любовь к родине, ни отеческие законы, были удержаны насильно данною клятвой.
А упомянутый Трибун пренебрег ненавистью, обидой, нанесенной ему сыном Луция
Манлия, собственной честью, чтобы только никак не нарушить данной им клятвы.
Порождалось же это не чем иным, как тою религией, которую Нума насадил в
Риме.
Кто хорошо изучит римскую историю, увидит, насколько религия помогала
командовать войсками, воодушевлять Плебс, сдерживать людей добродетельных и
посрамлять порочных. Так что, если бы зашел спор о том, какому государю Рим
обязан больше - Ромулу или же Нуме, то, как мне кажется, предпочтение
следовало бы отдать Нуме, ибо там, где существует религия, легко создать
армию, там же, где имеется армия, но нет религии, насадить последнюю
чрезвычайно сложно. Известно, что для основания Сената и для установления
других гражданских и военных учреждений Ромулу не понадобилось авторитета
бога. Однако авторитет сей весьма пригодился Нуме; он делал вид, будто завел
дружбу с Нимфой и что именно она советовала ему все то, что он потом
рекомендовал народу. Проистекало это из того, что Нума хотел ввести новые,
невиданные дотоле порядки и не был уверен, хватит ли для этого его
собственного авторитета.
В самом деле, ни у одного народа не было никогда учредителя
чрезвычайных законов, который не прибегал бы к Богу, ибо в противном случае
законы их не были бы приняты; ибо много есть благ, познанных человеком
рассудительным, которые сами по себе не столь очевидны,
чтобы и все прочие люди могли сразу же оценить их достоинства. Вот
почему мудрецы, желая устранить подобную трудность, прибегают к богам. Так
поступал Солон, и так же поступали многие другие законодатели,
преследовавшие те же самые цели, что были у Ликурга и у Солона.
Так вот, восхищаясь добротой и мудростью Нумы, римский Народ подчинялся
всем его решениям. Правда, времена тогда были весьма религиозные, а люди,
над которыми ему приходилось трудиться, были совсем неотесанные. Это сильно
облегчало Нуме исполнение его замыслов, ибо он мог лепить из таких людей
все, что хотел. Кто захотел бы в наши дни создать республику, нашел бы для
нее более подходящий материал среди горцев, которых еще не коснулась
культура, а не среди людей, привыкших жить в городах, где культура пришла в
упадок. Так скульптору легче извлечь прекрасную статую из неотесанного куска
мрамора, нежели из плохо обработанного кем-нибудь другим.
Итак, рассмотрев все сказанное, я прихожу к выводу, что введенная Нумой
религия была одной из первейших причин счастия Рима, ибо религия эта
обусловила добрые порядки, добрые же порядки породили удачу, а удача
приводила к счастливому завершению всякое предприятие. Подобно тому как
соблюдение культа божества является причиной величия государств, точно так
же пренебрежение этим культом является причиною их гибели. Ибо там, где
отсутствует страх перед Богом, неизбежно случается, что царство либо
погибает, либо страх перед государем восполняет в нем недостаток религии. Но
поскольку жизнь государей коротка, то и случается, что такое царство
существует лишь до тех пор, пока существует доблесть его царя. Вот почему