Страница:
Камилла отдать Аполлону десятую часть добычи, захваченной у вейентов. Добыча
эта попала в руки римского Плебса и, так как не было никакой возможности ее
сосчитать, Сенат издал постановление о том, чтобы каждый выложил в общий
котел десятую часть того, что им было награблено. И хотя решение это не было
проведено в жизнь, ибо Сенат впоследствии нашел средство по-другому ублажить
Аполлона, не чиня обиды Плебсу, оно все-таки показывает, насколько Сенат
верил в добродетель плебеев, полагая, что не найдется ни одного из них, кто
не представил бы ровно столько добычи, сколько предписывалось названным
сенатским решением. С другой стороны, Плебс не подумал как-либо обойти
постановление Сената, отдав меньше, чем следовало, но решил освободиться от
него, открыто обнаружив недовольство.
Пример этот, так же как и многие другие, о которых говорилось выше,
показывает, сколь добродетелен и благочестив был римский народ и сколь много
хорошего можно было от него ожидать. И действительно, где нет подобной
добродетели, невозможно ожидать чего-либо хорошего, как нечего ждать от
стран, которые в последнее
время совершенно развратились, - прежде всего от Италии. Даже Франции и
Испании коснулась та же самая развращенность. Если в них не видно таких же
раздоров, каковые каждодневно возникают в Италии, то проистекает это не
столько от добродетели их народов, каковая у названных народов по большей
части отсутствует, сколько потому, что во Франции и Испании имеется король,
поддерживающий их внутреннее единство не только благодаря собственной
доблести, но главным образом благодаря политическому строю этих королевств,
не подвергшемуся еще порче.
Добродетель и благочестие народа очень хорошо видны в Германии, где они
все еще очень велики. Именно добродетель и благочестие народа делают
возможным существование в Германии многих свободных республик, которые так
строго соблюдают свои законы, что никто ни извне, ни изнутри не дерзает
посягнуть на их независимость. В подтверждение истинности того, что в тех
краях сохранилась добрая часть античной добродетели, я хочу привести пример,
похожий на приведенный выше пример с римским Сенатом и Плебсом. В германских
республиках существует обычай: когда надо получить и израсходовать из
общественных средств определенное количество денег, магистраты и советы,
обладающие в сказанных республиках полномочиями власти, облагают всех
жителей города податью, равною одному-двум процентам от состояния каждого. И
как только принимается подобное постановление, каждый, согласно порядкам
своей земли, является к сборщикам подати; дав клятву уплатить должную сумму,
он бросает в предназначенный для этого ящик столько денег, сколько велит ему
совесть: свидетелем уплаты выступает только сам плательщик. Из этого можно
заключить, как много добродетели и как много благочестия сохранилось еще у
этих людей. Мы вынуждены предположить, что каждый из них честно уплачивает
подобающую ему сумму, ибо если бы он ее не уплачивал, подать не достигала бы
тех размеров, которые устанавливались для нее давними обычаями
налогообложения, а если бы она их не достигала, обман был бы обнаружен и,
будучи обнаруженным, заставил бы изменить способ сбора податей.
Подобная добродетель в наши дни тем более удивительна, что встречается
она до крайности редко: по-видимому, сохранилась она теперь только в
Германии.
Порождается это двумя причинами. Во-первых, германцы не имеют широких
сношений с соседними народами. Ни соседи не наведываются к ним в гости, ни
они сами не наведываются к соседям, ибо довольствуются теми благами, теми
продуктами питания и теми шерстяными одеждами, которые изготовляются в их
стране. Тем самым устраняется причина для внешних сношений и начало
всяческой развращенности: германцы не усвоили нравов ни французов, ни
испанцев, ни итальянцев, каковые нации вкупе являются развратителем мира.
Во-вторых, германские республики, сохранившие у себя свободную и
неиспорченную политическую жизнь, не допускают, чтобы кто-либо из их граждан
был дворянином или же жил на дворянский лад. Больше того, они поддерживают у
себя полнейшее равенство и являются злейшими врагами господ и дворян,
живущих в тамошней стране; если те случайно попадают к ним в руки, то они
уничтожают их как источник разложения и причину смут.
Дабы стало совершенно ясно, кого обозначает слово "дворянин", скажу,
что дворянами именуются те, кто праздно живут на доходы со своих огромных
поместий, нимало не заботясь ни об обработке земли, ни о том, чтобы
необходимым трудом заработать себе на жизнь. Подобные люди вредны во всякой
республике и в каждой стране. Однако самыми вредными из них являются те,
которые помимо указанных поместий владеют замками и имеют повинующихся им
подданных. И теми и другими переполнены Неаполитанское королевство, Римская
область, Романья и Ломбардия. Именно из-за них в этих странах никогда не
возникало республики и никогда не существовало какой-либо политической
жизни: подобная порода людей - решительный враг всякой гражданственности. В
устроенных наподобие им странах при всем желании невозможно учредить
республику. Если же кому придет охота навести в них порядок, то единственным
возможным для него путем окажется установление там монархического строя.
Причина этому такова: там, где
развращенность всех достигла такой степени, что ее не в состоянии
обуздать одни лишь законы, необходимо установление вместе с законами
превосходящей их силы; таковой силой является царская рука, абсолютная и
чрезвычайная власть которой способна обуздывать чрезмерную жадность,
честолюбие и развращенность сильных мира сего.
Правильность такого рода рассуждений подтверждает пример Тосканы: там
на небольшом расстоянии друг от друга долгое время существовало три
республики - Флоренция, Сиена и Лукка; остальные же города этой страны, хотя
и были в какой-то мере порабощены, всем духом и строем своим обнаруживали,
что они сохранили или хотели бы сохранить свою свободу. Произошло сие
потому, что в Тоскане не было ни одного владельца замка и имелось очень мало
дворян. Там существовало такое равенство, что мудрому человеку, знающему
гражданские порядки древних, было бы очень просто устроить там свободную
гражданскую жизнь. Однако несчастие Тосканы столь велико, что по сей день в
ней не нашлось ни одного человека, который сумел бы или же знал бы, как это
сделать.
Так вот, из всего вышеприведенного рассуждения вытекает следующий
вывод: желающий создать республику там, где имеется большое количество
дворян, не сумеет осуществить свой замысел, не уничтожив предварительно всех
их до единого; желающий же создать монархию или самодержавное княжество там,
где существует большое равенство, не сможет этого сделать, пока не выведет
из сказанного равенства значительное количество людей честолюбивых и
беспокойных и не сделает их дворянами по существу, то есть пока он не
наделит их замками и имениями, не даст им много денег и крепостных, с тем
чтобы, окружив себя дворянами, он мог бы, опираясь на них, сохранить свою
власть, а они, с его помощью, могли бы удовлетворять свою жадность и свое
честолюбие, в этом случае все прочие граждане оказались бы вынуждены
безропотно нести то самое иго, заставить переносить которое способно одно
лишь насилие. Именно таким образом устанавливается равновесие между
обращающимися к насилию и теми, на кого насилие это направлено, и каждый
человек прочно прикрепляется к своему сословию. Превращение страны,
приноровленной к монархи-
ческому строю, в республику и установление монархии в стране,
приспособленной к республиканскому строю, - дело, требующее человека
редкостного ума и воли. Поэтому, хотя брались за него весьма многие, лишь
очень немногим удавалось довести его до конца. Огромность встающей перед
ними задачи отчасти устрашает людей, отчасти сковывает их - в результате они
на первых же шагах спотыкаются и терпят неудачу.
Возможно, высказанное мною мнение о том, что невозможно создать
республику там, где имеются дворяне, покажется противоречащим опыту
Венецианской республики, где одни лишь дворяне допускаются на общественные и
государственные должности. Но на это я возражу, что пример Венеции моему
мнению отнюдь не противоречит, ибо в республике сей дворяне являются
дворянами больше по имени, чем по существу: они не получают там больших
доходов с поместий, так как источник их богатства - торговля и движимость;
кроме того, никто из них не владеет замками и не обладает никакой вотчинной
властью над крестьянами; слово "дворянин" является в Венеции почетным
званием, никак не связанным с тем, что в других городах делает человека
дворянином. Подобно тому как в других республиках жители делятся на
различные группы, по-разному именуемые, жители Венеции делятся на дворян и
на народ. Дворяне там обладают или могут обладать всеми почестями; народ же
к ним совершенно не допускается. Благодаря этому, в силу причин, о которых
уже говорилось, в Венеции не возникает смут.
Итак, пусть устанавливается республика там, где существует или создано
полное равенство. И наоборот, пусть учреждается самодержавие там, где
существует полнейшее неравенство. В противном случае будет создано нечто
несоразмерное и недолговечное.
Глава LVII
ПЛЕБЕИ В МАССЕ СВОЕЙ КРЕПКИ И СИЛЬНЫ, А ПО ОТДЕЛЬНОСТИ СЛАБЫ
Многие римляне, после того как нашествие французов опустошило их
родину, переселились в Вейи, вопреки постановлению и предписанию Сената.
Дабы исправить такой непорядок, Сенат специальными общественными эдиктами
повелел всем к известному сроку и под страхом определенного наказания
вернуться в Рим. Те, против кого были направлены указанные эдикты, сперва
потешались над ними, но потом, когда настал срок повиноваться, подчинились.
Тит Ливий говорит по этому поводу: "Ех ferocibus universis singuli metu suo
obidientes fuere" [1].
1 "Будучи все вместе храбрыми, они стали покорными, ибо каждый боялся
сам за себя" (лат.).
И действительно, нельзя лучше показать природу народных масс, чем
показано в приведенном тексте. Массы дерзко и многократно оспаривают решения
своего государя, но затем, оказавшись непосредственно перед угрозой
наказания, не доверяют друг другу и покорно им повинуются. Таким образом,
можно считать непреложным, что тому, что народ говорит о своих добрых или
дурных настроениях, не стоит придавать слишком большого значения; ведь ты в
состоянии поддержать его, если народ настроен хорошо; если же он настроен
дурно, ты можешь заранее помешать ему причинить тебе вред.
Говоря здесь о дурных настроениях народа, я имею в виду все его
недовольства, помимо тех, которые вызываются потерей свободы или утратой
любимого государя, все еще находящегося в живых: недовольства, порожденные
такого рода причинами - вещь очень страшная, и для обуздания их требуются
крайние меры. Все же прочие народные недовольства легко устранимы - в тех
случаях, когда у народа нет вождей. Ибо не существует ничего более ужасного,
чем разнузданные, лишенные вождя массы, и вместе с тем - нет ничего более
беспомощного: даже если народные массы вооружены, их несложно будет
успокоить при условии, что тебе удастся уклониться от их первого натиска;
ведь когда горячие головы малость поостынут и все разойдутся по домам,
каждый начнет сомневаться в своих силах и позаботится о собственной
безопасности, либо обратившись в бегство, либо пойдя на попятный.
Вот почему взбунтовавшимся массам, если они только желают избегнуть
подобной опасности, надобно сразу же избрать из своей среды вождя, который
бы направлял их, поддерживал их внутреннее единство и заботился об их
защите. Именно так поступили римские плебеи, когда после смерти
Виргинии они покинули Рим и ради своего спасения избрали из своей среды
двадцать Трибунов. В тех же случаях, когда они этого не делали, с ними
всегда случалось то, о чем говорит Тит Ливий в вышеприведенной фразе. Все
вместе они бывают храбрыми, когда же каждый из них начинает думать о
грозящей лично ему опасности, они становятся слабыми и трусливыми.
Глава LVIII
НАРОДНЫЕ МАССЫ МУДРЕЕ И ПОСТОЯННЕЕ ГОСУДАРЯ
Нет ничего суетнее и непостояннее народных масс - так утверждает наш
Тит Ливий, подобно всем прочим историкам. В повествованиях их о людских
деяниях часто приходится видеть, как народные массы сперва осуждают
кого-нибудь на смерть, а затем его же оплакивают и весьма о нем сожалеют.
Пример тому - отношение римского народа к Манлию Капитолийскому, коего он
сперва приговорил к смерти, а потом горько о нем пожалел. Историк так
говорит об этом: "Populum brevi, posteaquam ab eo periculum nullum erat,
desiderium eius tenuit" [1]. В другом месте, показывая события,
развернувшиеся в Сиракузах после смерти Гиеронима, внука Гиерона, он
говорит: "Насе па-tura multitudinis est: aut humiliter servit, aut superbe
dominatur" [2].
1 "Вскоре народ, которому не угрожало уже ни малейшей опасности, горько
о нем пожалел" (лат).
2 "Такова натура толпы: она или рабски прислуживает, или надменно
властвует" (лат).
He знаю, может быть, я взваливаю на себя тяжелое и трудно исполнимое
дело, от которого мне либо придется с позором отказаться, либо вести его под
бременем порицаний, но я хочу защищать положение, отвергаемое, как мною
только что говорилось, всеми историками. Впрочем, как бы там ни было, я
никогда не считал и никогда не буду считать пороком готовность отстаивать
любое мнение, опираясь на разум и не прибегая к помощи авторитета и силы.
Так вот, я утверждаю, что тем самым пороком, которым историки попрекают
народные массы, можно попрекнуть всех людей вообще и больше всего государей.
Всякий человек, не управляемый законами, совершил бы те же самые ошибки,
которые допускают разнузданные массы. В этом легко убедиться: немало есть и
было разных государей, но добрые и мудрые государи - наперечет. Я говорю о
государях, сумевших разорвать сдерживающую их узду; в этот разряд не входят
ни государи, существовавшие в Египте и в пору самой древней древности
управлявшие этой страной с помощью законов, ни государи, существовавшие в
Спарте, ни государи, ныне существующие во Франции. Монархическая власть
сдерживается во Франции законами более, чем в каком-либо из известных нам
нынешних царств. Цари эти, правившие согласно конституционным законам, не
входят в названный разряд, поскольку нам хотелось бы рассмотреть природу
всякого человека, взятого самого по себе, и посмотреть, сходна ли она с
природой народных масс. В противовес же названным царям можно было бы
поставить массы, так же как и цари, управляемые законами: в этом случае мы
обнаружили бы у народных масс те же самые добродетели, что и у царей, и
увидели бы, что массы и не властвуют надменно, и не прислуживают рабски.
Именно таким был римский народ, который, пока Республика сохранялась
неразвращенной, никогда рабски не прислуживал и никогда надменно не
властвовал, но с помощью своих учреждений и магистратов честно и с
достоинством играл отведенную ему общественную роль. Когда необходимо было
выступать против одного из сильных мира сего, он делал это - пример тому
Манлий, Децимвиры и другие, пытавшиеся угнетать народ; когда же необходимо
было во имя общественного блага повиноваться Диктаторам и Консулам, он
повиновался. И если римский народ горько сожалел о смерти Манлия
Капитолийского, то особенно удивляться тут нечему: он сожалел об его
доблести, которая была столь велика, что воспоминания о ней вызывали у
каждого слезы. Точно так же поступил бы любой государь, ведь все историки
уверяют, что следует прославлять всякую доблесть и восхищаться ею даже у
наших врагов. Тем не менее если бы среди про-
ливаемых по нему слез Манлий вдруг воскрес, народ Рима вынес бы ему тот
же самый приговор; он точно так же освободил бы его из тюрьмы, а некоторое
время спустя осудил бы его на смерть. В противоположность этому можно
видеть, как государи, почитаемые мудрыми, сперва убивали какого-нибудь
человека, а потом крайне о том сожалели. Так поступил Александр с Клитом и
другими своими друзьями, а Ирод - с Мариамной.
Но то, что говорит нам историк о природе народных масс, он говорит не о
массах, упорядоченных законами, вроде римского народа, а о разнузданной
толпе, каковой была сиракузская чернь. Эта последняя совершает ошибки,
совершаемые людьми вспыльчивыми и необузданными, вроде Александра Великого и
Ирода. Поэтому не следует порицать природу масс больше, нежели натуру
государей, ибо и массы, и государи в равной степени заблуждаются, когда
ничто не удерживает их от заблуждений. В подтверждение этого, помимо
приведенных мною примеров, можно сослаться на пример римских императоров и
на других тиранов и государей; у них мы увидим такое непостоянство и такую
переменчивость, каких не найти ни у одного народа.
Итак, я прихожу к выводу, противоречащему общему мнению, полагающему,
будто народ, когда он находится у власти, непостоянен, переменчив и
неблагодарен. Я утверждаю, что народ грешит названными пороками ничуть не
больше, нежели любой государь. Тот, кто предъявит обвинение в указанных
пороках в равной мере и народу, и государям, окажется прав; избавляющий же
от них государей допустит ошибку. Ибо властвующий и благоустроенный народ
будет столь же, а то и более постоянен, благоразумен и щедр, что и государь,
притом государь, почитаемый мудрым. С другой стороны, государь, сбросивший
узду закона, окажется неблагодарнее, переменчивее и безрассуднее всякого
народа. Различие в их действиях порождается не различием их природы - ибо
природа У всех одинакова, а если у кого здесь имеется преимущество, то как
раз у народа, - но большим или меньшим уважением законов, в рамках которых
они живут. Всякий, кто посмотрит на римский народ, увидит, что в продолжение
четырехсот лет народ этот был врагом царского звания,
страстным почитателем славы своей родины и поборником ее общественного
блага, - он увидит множество примеров и тому, и другому. А если кто сошлется
на неблагодарность, проявленную римским народом по отношению к Сципиону, то
в ответ я приведу тот же самый довод, который подробно рассматривался мною
прежде, когда показывалось, что народ менее неблагодарен, нежели государь.
Что же до рассудительности и постоянства, то уверяю вас, что народ
постояннее и много рассудительнее всякого государя. Не без причин голос
народа сравнивается с гласом Божьим: в своих предсказаниях общественное
мнение достигает таких поразительных результатов, что кажется, будто
благодаря какой-то тайной способности народ ясно предвидит, что окажется для
него добром, а что - злом. Лишь в самых редких случаях, выслушав речи двух
ораторов, равно убедительные, но тянущие в разные стороны, народ не выносит
наилучшего суждения и не способен понять того, о чем ему говорят. А если он,
как отмечалось, допускает ошибки, принимая решения излишне смелые, хотя и
кажущиеся ему самому полезными, то ведь еще большие ошибки допускает
государь, движимый своими страстями, каковые по силе много превосходят
страсти народа. При избрании магистратов, например, народ делает несравнимо
лучший выбор, нежели государь; народ ни за что не уговоришь, что было бы
хорошо удостоить общественным почетом человека недостойного и распутного
поведения, а государя уговорить в том можно без всякого труда.
Коли уж что-то внушило ужас народу, то мнение его по этому поводу не
изменяется веками. Совсем не то мы видим у государей. Для подтверждения
правильности обоих вышеизложенных положений мне было бы достаточно сослаться
на римский народ. На протяжении сотен лет, много раз избирая Консулов и
Трибунов, он и четырежды не раскаялся в своем выборе.
Народ Рима, как я уже говорил, настолько ненавидел титул царя, что
никакие заслуги гражданина, домогавшегося этого титула, не могли спасти его
от заслуженного наказания.
Помимо всего прочего, города, в которых у власти стоит народ, за
короткое время сильно расширяют свою территорию, много больше, чем те,
которые всегда находились под властью одного государя. Так было с Римом
после изгнания из него царей; так было с Афинами после освобождения их от
Писистрата. Причина тому может быть только одна: народное правление лучше
правления самодержавного.
Я не хочу, чтобы этому моему мнению противопоставлялось все то, о чем
говорит нам историк в вышеупомянутой фразе или в каком-нибудь другом месте,
ибо если мы сопоставим все беспорядки, произведенные народом, со всеми
беспорядками, учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми
славными деяниями государей, то мы увидим, что народ много превосходит
государей и в добродетели, и в славе. А если государи превосходят народ в
умении давать законы, образовывать гражданскую жизнь, устанавливать новый
строй и новые учреждения, то народ столь же превосходит их в умении
сохранять учрежденный строй. Тем самым он приобщается к славе его
учредителей.
Одним словом, дабы заключить мои рассуждения о сем предмете, скажу, что
много было долговечных монархий и много было долговечных республик; тем и
другим потребно было подчинение законам, ибо государь, который способен
делать все, что ему заблагорассудится, - безумен, народ же, который способен
делать все, что ему угодно, - не мудр. Однако если мы сопоставим государя,
уважающего закон, с подчиняющимся законам народом, то убедимся, что у народа
доблести больше, чем у государя. Если же мы сопоставим необузданного
государя с тоже необузданным народом, то увидим, что и в этом случае народ
допускает менее серьезные ошибки, для исправления которых необходимы более
легкие средства. Ведь достаточно доброму человеку поговорить с разнузданным
и мятежным народом, и тот тут же опять встанет на правый путь. А с дурным
государем поговорить некому - для избавления от него потребно железо. По
этому можно судить о степени серьезности заболевания. Раз для излечения
болезни народа довольно слов, а для излечения болезни государя необходимо
хирургическое вмешательство, то не найдется никого, кто не признал бы, что
там, где лечение труднее, допущены и более серьезные ошибки.
Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не
безумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшиться, - бояться надо
того, что из этого может произойти, ибо общественные беспорядки легко
порождают тирана. С дурными государями происходит как раз обратное: тут
страшатся теперешнего зла и все надежды возлагают на будущее; люди
успокаивают себя тем, что сама дурная жизнь государя может возродить
свободу. Итак, вот к чему сводится различие между народом и государем: это
отличие существующего от того, что будет существовать.
Жестокость народных масс направлена против тех, кто, как опасается
народ, может посягнуть на общее благо; жестокость государя направлена против
тех, кто, как он опасается, может посягнуть на его собственное, личное
благо.
Неблагоприятные народу мнения о нем порождены тем, что о народе всякий
говорит плохое свободно и безбоязненно даже тогда, когда народ стоит у
власти; о государях же всегда говорят с большим страхом и с тысячью
предосторожностей [...]
Люди всегда хвалят - но не всегда с должными основаниями - старое
время, а нынешнее порицают. При этом они до того привержены прошлому, что
восхваляют не только те давние эпохи, которые известны им по свидетельствам,
оставленным историками, но также и те времена, которые они сами видели в
своей молодости и о которых вспоминают, будучи уже стариками. В большинстве
случаев таковое их мнение оказывается ошибочным. Мне это ясно, потому что
мне понятны причины, вызывающие у них подобного рода заблуждение.
Прежде всего, заблуждение это порождается, по-моему, тем, что о делах
далекого прошлого мы не знаем всей правды: то, что могло бы очернить те
времена, чаще всего скрывается, то же, что могло бы принести им добрую
славу, возвеличивается и раздувается. Большинство историков до того
ослеплено счастьем победителей, что, дабы прославить их победы, не только
преувеличивает все то, что названными победителями было доблестно совершено,
но также и действия их врагов разукрашивает таким образом, что всякий, кто
потом родится в любой из двух стран, победившей или побежденной, будет иметь
причины восхищаться тогдашними людьми и тогдашним временем и будет принужден
в высшей степени прославлять их и почитать. Кроме того, поскольку люди
ненавидят что-либо по причине либо страха, либо зависти, то, сталкиваясь с
делами далекого прошлого, они теряют две важнейшие причины, из-за которых
они могли бы их ненавидеть, ибо прошлое не может тебя обижать и у тебя нет
причин ему завидовать. Иное дело события, в которых
мы участвуем и которые находятся у нас перед глазами: познание
эта попала в руки римского Плебса и, так как не было никакой возможности ее
сосчитать, Сенат издал постановление о том, чтобы каждый выложил в общий
котел десятую часть того, что им было награблено. И хотя решение это не было
проведено в жизнь, ибо Сенат впоследствии нашел средство по-другому ублажить
Аполлона, не чиня обиды Плебсу, оно все-таки показывает, насколько Сенат
верил в добродетель плебеев, полагая, что не найдется ни одного из них, кто
не представил бы ровно столько добычи, сколько предписывалось названным
сенатским решением. С другой стороны, Плебс не подумал как-либо обойти
постановление Сената, отдав меньше, чем следовало, но решил освободиться от
него, открыто обнаружив недовольство.
Пример этот, так же как и многие другие, о которых говорилось выше,
показывает, сколь добродетелен и благочестив был римский народ и сколь много
хорошего можно было от него ожидать. И действительно, где нет подобной
добродетели, невозможно ожидать чего-либо хорошего, как нечего ждать от
стран, которые в последнее
время совершенно развратились, - прежде всего от Италии. Даже Франции и
Испании коснулась та же самая развращенность. Если в них не видно таких же
раздоров, каковые каждодневно возникают в Италии, то проистекает это не
столько от добродетели их народов, каковая у названных народов по большей
части отсутствует, сколько потому, что во Франции и Испании имеется король,
поддерживающий их внутреннее единство не только благодаря собственной
доблести, но главным образом благодаря политическому строю этих королевств,
не подвергшемуся еще порче.
Добродетель и благочестие народа очень хорошо видны в Германии, где они
все еще очень велики. Именно добродетель и благочестие народа делают
возможным существование в Германии многих свободных республик, которые так
строго соблюдают свои законы, что никто ни извне, ни изнутри не дерзает
посягнуть на их независимость. В подтверждение истинности того, что в тех
краях сохранилась добрая часть античной добродетели, я хочу привести пример,
похожий на приведенный выше пример с римским Сенатом и Плебсом. В германских
республиках существует обычай: когда надо получить и израсходовать из
общественных средств определенное количество денег, магистраты и советы,
обладающие в сказанных республиках полномочиями власти, облагают всех
жителей города податью, равною одному-двум процентам от состояния каждого. И
как только принимается подобное постановление, каждый, согласно порядкам
своей земли, является к сборщикам подати; дав клятву уплатить должную сумму,
он бросает в предназначенный для этого ящик столько денег, сколько велит ему
совесть: свидетелем уплаты выступает только сам плательщик. Из этого можно
заключить, как много добродетели и как много благочестия сохранилось еще у
этих людей. Мы вынуждены предположить, что каждый из них честно уплачивает
подобающую ему сумму, ибо если бы он ее не уплачивал, подать не достигала бы
тех размеров, которые устанавливались для нее давними обычаями
налогообложения, а если бы она их не достигала, обман был бы обнаружен и,
будучи обнаруженным, заставил бы изменить способ сбора податей.
Подобная добродетель в наши дни тем более удивительна, что встречается
она до крайности редко: по-видимому, сохранилась она теперь только в
Германии.
Порождается это двумя причинами. Во-первых, германцы не имеют широких
сношений с соседними народами. Ни соседи не наведываются к ним в гости, ни
они сами не наведываются к соседям, ибо довольствуются теми благами, теми
продуктами питания и теми шерстяными одеждами, которые изготовляются в их
стране. Тем самым устраняется причина для внешних сношений и начало
всяческой развращенности: германцы не усвоили нравов ни французов, ни
испанцев, ни итальянцев, каковые нации вкупе являются развратителем мира.
Во-вторых, германские республики, сохранившие у себя свободную и
неиспорченную политическую жизнь, не допускают, чтобы кто-либо из их граждан
был дворянином или же жил на дворянский лад. Больше того, они поддерживают у
себя полнейшее равенство и являются злейшими врагами господ и дворян,
живущих в тамошней стране; если те случайно попадают к ним в руки, то они
уничтожают их как источник разложения и причину смут.
Дабы стало совершенно ясно, кого обозначает слово "дворянин", скажу,
что дворянами именуются те, кто праздно живут на доходы со своих огромных
поместий, нимало не заботясь ни об обработке земли, ни о том, чтобы
необходимым трудом заработать себе на жизнь. Подобные люди вредны во всякой
республике и в каждой стране. Однако самыми вредными из них являются те,
которые помимо указанных поместий владеют замками и имеют повинующихся им
подданных. И теми и другими переполнены Неаполитанское королевство, Римская
область, Романья и Ломбардия. Именно из-за них в этих странах никогда не
возникало республики и никогда не существовало какой-либо политической
жизни: подобная порода людей - решительный враг всякой гражданственности. В
устроенных наподобие им странах при всем желании невозможно учредить
республику. Если же кому придет охота навести в них порядок, то единственным
возможным для него путем окажется установление там монархического строя.
Причина этому такова: там, где
развращенность всех достигла такой степени, что ее не в состоянии
обуздать одни лишь законы, необходимо установление вместе с законами
превосходящей их силы; таковой силой является царская рука, абсолютная и
чрезвычайная власть которой способна обуздывать чрезмерную жадность,
честолюбие и развращенность сильных мира сего.
Правильность такого рода рассуждений подтверждает пример Тосканы: там
на небольшом расстоянии друг от друга долгое время существовало три
республики - Флоренция, Сиена и Лукка; остальные же города этой страны, хотя
и были в какой-то мере порабощены, всем духом и строем своим обнаруживали,
что они сохранили или хотели бы сохранить свою свободу. Произошло сие
потому, что в Тоскане не было ни одного владельца замка и имелось очень мало
дворян. Там существовало такое равенство, что мудрому человеку, знающему
гражданские порядки древних, было бы очень просто устроить там свободную
гражданскую жизнь. Однако несчастие Тосканы столь велико, что по сей день в
ней не нашлось ни одного человека, который сумел бы или же знал бы, как это
сделать.
Так вот, из всего вышеприведенного рассуждения вытекает следующий
вывод: желающий создать республику там, где имеется большое количество
дворян, не сумеет осуществить свой замысел, не уничтожив предварительно всех
их до единого; желающий же создать монархию или самодержавное княжество там,
где существует большое равенство, не сможет этого сделать, пока не выведет
из сказанного равенства значительное количество людей честолюбивых и
беспокойных и не сделает их дворянами по существу, то есть пока он не
наделит их замками и имениями, не даст им много денег и крепостных, с тем
чтобы, окружив себя дворянами, он мог бы, опираясь на них, сохранить свою
власть, а они, с его помощью, могли бы удовлетворять свою жадность и свое
честолюбие, в этом случае все прочие граждане оказались бы вынуждены
безропотно нести то самое иго, заставить переносить которое способно одно
лишь насилие. Именно таким образом устанавливается равновесие между
обращающимися к насилию и теми, на кого насилие это направлено, и каждый
человек прочно прикрепляется к своему сословию. Превращение страны,
приноровленной к монархи-
ческому строю, в республику и установление монархии в стране,
приспособленной к республиканскому строю, - дело, требующее человека
редкостного ума и воли. Поэтому, хотя брались за него весьма многие, лишь
очень немногим удавалось довести его до конца. Огромность встающей перед
ними задачи отчасти устрашает людей, отчасти сковывает их - в результате они
на первых же шагах спотыкаются и терпят неудачу.
Возможно, высказанное мною мнение о том, что невозможно создать
республику там, где имеются дворяне, покажется противоречащим опыту
Венецианской республики, где одни лишь дворяне допускаются на общественные и
государственные должности. Но на это я возражу, что пример Венеции моему
мнению отнюдь не противоречит, ибо в республике сей дворяне являются
дворянами больше по имени, чем по существу: они не получают там больших
доходов с поместий, так как источник их богатства - торговля и движимость;
кроме того, никто из них не владеет замками и не обладает никакой вотчинной
властью над крестьянами; слово "дворянин" является в Венеции почетным
званием, никак не связанным с тем, что в других городах делает человека
дворянином. Подобно тому как в других республиках жители делятся на
различные группы, по-разному именуемые, жители Венеции делятся на дворян и
на народ. Дворяне там обладают или могут обладать всеми почестями; народ же
к ним совершенно не допускается. Благодаря этому, в силу причин, о которых
уже говорилось, в Венеции не возникает смут.
Итак, пусть устанавливается республика там, где существует или создано
полное равенство. И наоборот, пусть учреждается самодержавие там, где
существует полнейшее неравенство. В противном случае будет создано нечто
несоразмерное и недолговечное.
Глава LVII
ПЛЕБЕИ В МАССЕ СВОЕЙ КРЕПКИ И СИЛЬНЫ, А ПО ОТДЕЛЬНОСТИ СЛАБЫ
Многие римляне, после того как нашествие французов опустошило их
родину, переселились в Вейи, вопреки постановлению и предписанию Сената.
Дабы исправить такой непорядок, Сенат специальными общественными эдиктами
повелел всем к известному сроку и под страхом определенного наказания
вернуться в Рим. Те, против кого были направлены указанные эдикты, сперва
потешались над ними, но потом, когда настал срок повиноваться, подчинились.
Тит Ливий говорит по этому поводу: "Ех ferocibus universis singuli metu suo
obidientes fuere" [1].
1 "Будучи все вместе храбрыми, они стали покорными, ибо каждый боялся
сам за себя" (лат.).
И действительно, нельзя лучше показать природу народных масс, чем
показано в приведенном тексте. Массы дерзко и многократно оспаривают решения
своего государя, но затем, оказавшись непосредственно перед угрозой
наказания, не доверяют друг другу и покорно им повинуются. Таким образом,
можно считать непреложным, что тому, что народ говорит о своих добрых или
дурных настроениях, не стоит придавать слишком большого значения; ведь ты в
состоянии поддержать его, если народ настроен хорошо; если же он настроен
дурно, ты можешь заранее помешать ему причинить тебе вред.
Говоря здесь о дурных настроениях народа, я имею в виду все его
недовольства, помимо тех, которые вызываются потерей свободы или утратой
любимого государя, все еще находящегося в живых: недовольства, порожденные
такого рода причинами - вещь очень страшная, и для обуздания их требуются
крайние меры. Все же прочие народные недовольства легко устранимы - в тех
случаях, когда у народа нет вождей. Ибо не существует ничего более ужасного,
чем разнузданные, лишенные вождя массы, и вместе с тем - нет ничего более
беспомощного: даже если народные массы вооружены, их несложно будет
успокоить при условии, что тебе удастся уклониться от их первого натиска;
ведь когда горячие головы малость поостынут и все разойдутся по домам,
каждый начнет сомневаться в своих силах и позаботится о собственной
безопасности, либо обратившись в бегство, либо пойдя на попятный.
Вот почему взбунтовавшимся массам, если они только желают избегнуть
подобной опасности, надобно сразу же избрать из своей среды вождя, который
бы направлял их, поддерживал их внутреннее единство и заботился об их
защите. Именно так поступили римские плебеи, когда после смерти
Виргинии они покинули Рим и ради своего спасения избрали из своей среды
двадцать Трибунов. В тех же случаях, когда они этого не делали, с ними
всегда случалось то, о чем говорит Тит Ливий в вышеприведенной фразе. Все
вместе они бывают храбрыми, когда же каждый из них начинает думать о
грозящей лично ему опасности, они становятся слабыми и трусливыми.
Глава LVIII
НАРОДНЫЕ МАССЫ МУДРЕЕ И ПОСТОЯННЕЕ ГОСУДАРЯ
Нет ничего суетнее и непостояннее народных масс - так утверждает наш
Тит Ливий, подобно всем прочим историкам. В повествованиях их о людских
деяниях часто приходится видеть, как народные массы сперва осуждают
кого-нибудь на смерть, а затем его же оплакивают и весьма о нем сожалеют.
Пример тому - отношение римского народа к Манлию Капитолийскому, коего он
сперва приговорил к смерти, а потом горько о нем пожалел. Историк так
говорит об этом: "Populum brevi, posteaquam ab eo periculum nullum erat,
desiderium eius tenuit" [1]. В другом месте, показывая события,
развернувшиеся в Сиракузах после смерти Гиеронима, внука Гиерона, он
говорит: "Насе па-tura multitudinis est: aut humiliter servit, aut superbe
dominatur" [2].
1 "Вскоре народ, которому не угрожало уже ни малейшей опасности, горько
о нем пожалел" (лат).
2 "Такова натура толпы: она или рабски прислуживает, или надменно
властвует" (лат).
He знаю, может быть, я взваливаю на себя тяжелое и трудно исполнимое
дело, от которого мне либо придется с позором отказаться, либо вести его под
бременем порицаний, но я хочу защищать положение, отвергаемое, как мною
только что говорилось, всеми историками. Впрочем, как бы там ни было, я
никогда не считал и никогда не буду считать пороком готовность отстаивать
любое мнение, опираясь на разум и не прибегая к помощи авторитета и силы.
Так вот, я утверждаю, что тем самым пороком, которым историки попрекают
народные массы, можно попрекнуть всех людей вообще и больше всего государей.
Всякий человек, не управляемый законами, совершил бы те же самые ошибки,
которые допускают разнузданные массы. В этом легко убедиться: немало есть и
было разных государей, но добрые и мудрые государи - наперечет. Я говорю о
государях, сумевших разорвать сдерживающую их узду; в этот разряд не входят
ни государи, существовавшие в Египте и в пору самой древней древности
управлявшие этой страной с помощью законов, ни государи, существовавшие в
Спарте, ни государи, ныне существующие во Франции. Монархическая власть
сдерживается во Франции законами более, чем в каком-либо из известных нам
нынешних царств. Цари эти, правившие согласно конституционным законам, не
входят в названный разряд, поскольку нам хотелось бы рассмотреть природу
всякого человека, взятого самого по себе, и посмотреть, сходна ли она с
природой народных масс. В противовес же названным царям можно было бы
поставить массы, так же как и цари, управляемые законами: в этом случае мы
обнаружили бы у народных масс те же самые добродетели, что и у царей, и
увидели бы, что массы и не властвуют надменно, и не прислуживают рабски.
Именно таким был римский народ, который, пока Республика сохранялась
неразвращенной, никогда рабски не прислуживал и никогда надменно не
властвовал, но с помощью своих учреждений и магистратов честно и с
достоинством играл отведенную ему общественную роль. Когда необходимо было
выступать против одного из сильных мира сего, он делал это - пример тому
Манлий, Децимвиры и другие, пытавшиеся угнетать народ; когда же необходимо
было во имя общественного блага повиноваться Диктаторам и Консулам, он
повиновался. И если римский народ горько сожалел о смерти Манлия
Капитолийского, то особенно удивляться тут нечему: он сожалел об его
доблести, которая была столь велика, что воспоминания о ней вызывали у
каждого слезы. Точно так же поступил бы любой государь, ведь все историки
уверяют, что следует прославлять всякую доблесть и восхищаться ею даже у
наших врагов. Тем не менее если бы среди про-
ливаемых по нему слез Манлий вдруг воскрес, народ Рима вынес бы ему тот
же самый приговор; он точно так же освободил бы его из тюрьмы, а некоторое
время спустя осудил бы его на смерть. В противоположность этому можно
видеть, как государи, почитаемые мудрыми, сперва убивали какого-нибудь
человека, а потом крайне о том сожалели. Так поступил Александр с Клитом и
другими своими друзьями, а Ирод - с Мариамной.
Но то, что говорит нам историк о природе народных масс, он говорит не о
массах, упорядоченных законами, вроде римского народа, а о разнузданной
толпе, каковой была сиракузская чернь. Эта последняя совершает ошибки,
совершаемые людьми вспыльчивыми и необузданными, вроде Александра Великого и
Ирода. Поэтому не следует порицать природу масс больше, нежели натуру
государей, ибо и массы, и государи в равной степени заблуждаются, когда
ничто не удерживает их от заблуждений. В подтверждение этого, помимо
приведенных мною примеров, можно сослаться на пример римских императоров и
на других тиранов и государей; у них мы увидим такое непостоянство и такую
переменчивость, каких не найти ни у одного народа.
Итак, я прихожу к выводу, противоречащему общему мнению, полагающему,
будто народ, когда он находится у власти, непостоянен, переменчив и
неблагодарен. Я утверждаю, что народ грешит названными пороками ничуть не
больше, нежели любой государь. Тот, кто предъявит обвинение в указанных
пороках в равной мере и народу, и государям, окажется прав; избавляющий же
от них государей допустит ошибку. Ибо властвующий и благоустроенный народ
будет столь же, а то и более постоянен, благоразумен и щедр, что и государь,
притом государь, почитаемый мудрым. С другой стороны, государь, сбросивший
узду закона, окажется неблагодарнее, переменчивее и безрассуднее всякого
народа. Различие в их действиях порождается не различием их природы - ибо
природа У всех одинакова, а если у кого здесь имеется преимущество, то как
раз у народа, - но большим или меньшим уважением законов, в рамках которых
они живут. Всякий, кто посмотрит на римский народ, увидит, что в продолжение
четырехсот лет народ этот был врагом царского звания,
страстным почитателем славы своей родины и поборником ее общественного
блага, - он увидит множество примеров и тому, и другому. А если кто сошлется
на неблагодарность, проявленную римским народом по отношению к Сципиону, то
в ответ я приведу тот же самый довод, который подробно рассматривался мною
прежде, когда показывалось, что народ менее неблагодарен, нежели государь.
Что же до рассудительности и постоянства, то уверяю вас, что народ
постояннее и много рассудительнее всякого государя. Не без причин голос
народа сравнивается с гласом Божьим: в своих предсказаниях общественное
мнение достигает таких поразительных результатов, что кажется, будто
благодаря какой-то тайной способности народ ясно предвидит, что окажется для
него добром, а что - злом. Лишь в самых редких случаях, выслушав речи двух
ораторов, равно убедительные, но тянущие в разные стороны, народ не выносит
наилучшего суждения и не способен понять того, о чем ему говорят. А если он,
как отмечалось, допускает ошибки, принимая решения излишне смелые, хотя и
кажущиеся ему самому полезными, то ведь еще большие ошибки допускает
государь, движимый своими страстями, каковые по силе много превосходят
страсти народа. При избрании магистратов, например, народ делает несравнимо
лучший выбор, нежели государь; народ ни за что не уговоришь, что было бы
хорошо удостоить общественным почетом человека недостойного и распутного
поведения, а государя уговорить в том можно без всякого труда.
Коли уж что-то внушило ужас народу, то мнение его по этому поводу не
изменяется веками. Совсем не то мы видим у государей. Для подтверждения
правильности обоих вышеизложенных положений мне было бы достаточно сослаться
на римский народ. На протяжении сотен лет, много раз избирая Консулов и
Трибунов, он и четырежды не раскаялся в своем выборе.
Народ Рима, как я уже говорил, настолько ненавидел титул царя, что
никакие заслуги гражданина, домогавшегося этого титула, не могли спасти его
от заслуженного наказания.
Помимо всего прочего, города, в которых у власти стоит народ, за
короткое время сильно расширяют свою территорию, много больше, чем те,
которые всегда находились под властью одного государя. Так было с Римом
после изгнания из него царей; так было с Афинами после освобождения их от
Писистрата. Причина тому может быть только одна: народное правление лучше
правления самодержавного.
Я не хочу, чтобы этому моему мнению противопоставлялось все то, о чем
говорит нам историк в вышеупомянутой фразе или в каком-нибудь другом месте,
ибо если мы сопоставим все беспорядки, произведенные народом, со всеми
беспорядками, учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми
славными деяниями государей, то мы увидим, что народ много превосходит
государей и в добродетели, и в славе. А если государи превосходят народ в
умении давать законы, образовывать гражданскую жизнь, устанавливать новый
строй и новые учреждения, то народ столь же превосходит их в умении
сохранять учрежденный строй. Тем самым он приобщается к славе его
учредителей.
Одним словом, дабы заключить мои рассуждения о сем предмете, скажу, что
много было долговечных монархий и много было долговечных республик; тем и
другим потребно было подчинение законам, ибо государь, который способен
делать все, что ему заблагорассудится, - безумен, народ же, который способен
делать все, что ему угодно, - не мудр. Однако если мы сопоставим государя,
уважающего закон, с подчиняющимся законам народом, то убедимся, что у народа
доблести больше, чем у государя. Если же мы сопоставим необузданного
государя с тоже необузданным народом, то увидим, что и в этом случае народ
допускает менее серьезные ошибки, для исправления которых необходимы более
легкие средства. Ведь достаточно доброму человеку поговорить с разнузданным
и мятежным народом, и тот тут же опять встанет на правый путь. А с дурным
государем поговорить некому - для избавления от него потребно железо. По
этому можно судить о степени серьезности заболевания. Раз для излечения
болезни народа довольно слов, а для излечения болезни государя необходимо
хирургическое вмешательство, то не найдется никого, кто не признал бы, что
там, где лечение труднее, допущены и более серьезные ошибки.
Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не
безумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшиться, - бояться надо
того, что из этого может произойти, ибо общественные беспорядки легко
порождают тирана. С дурными государями происходит как раз обратное: тут
страшатся теперешнего зла и все надежды возлагают на будущее; люди
успокаивают себя тем, что сама дурная жизнь государя может возродить
свободу. Итак, вот к чему сводится различие между народом и государем: это
отличие существующего от того, что будет существовать.
Жестокость народных масс направлена против тех, кто, как опасается
народ, может посягнуть на общее благо; жестокость государя направлена против
тех, кто, как он опасается, может посягнуть на его собственное, личное
благо.
Неблагоприятные народу мнения о нем порождены тем, что о народе всякий
говорит плохое свободно и безбоязненно даже тогда, когда народ стоит у
власти; о государях же всегда говорят с большим страхом и с тысячью
предосторожностей [...]
Люди всегда хвалят - но не всегда с должными основаниями - старое
время, а нынешнее порицают. При этом они до того привержены прошлому, что
восхваляют не только те давние эпохи, которые известны им по свидетельствам,
оставленным историками, но также и те времена, которые они сами видели в
своей молодости и о которых вспоминают, будучи уже стариками. В большинстве
случаев таковое их мнение оказывается ошибочным. Мне это ясно, потому что
мне понятны причины, вызывающие у них подобного рода заблуждение.
Прежде всего, заблуждение это порождается, по-моему, тем, что о делах
далекого прошлого мы не знаем всей правды: то, что могло бы очернить те
времена, чаще всего скрывается, то же, что могло бы принести им добрую
славу, возвеличивается и раздувается. Большинство историков до того
ослеплено счастьем победителей, что, дабы прославить их победы, не только
преувеличивает все то, что названными победителями было доблестно совершено,
но также и действия их врагов разукрашивает таким образом, что всякий, кто
потом родится в любой из двух стран, победившей или побежденной, будет иметь
причины восхищаться тогдашними людьми и тогдашним временем и будет принужден
в высшей степени прославлять их и почитать. Кроме того, поскольку люди
ненавидят что-либо по причине либо страха, либо зависти, то, сталкиваясь с
делами далекого прошлого, они теряют две важнейшие причины, из-за которых
они могли бы их ненавидеть, ибо прошлое не может тебя обижать и у тебя нет
причин ему завидовать. Иное дело события, в которых
мы участвуем и которые находятся у нас перед глазами: познание