Страница:
неосновательны. Тогда Бернардо заявил, что он поднял этот мятеж, ибо
предпочитал лучше умереть во Флоренции, чем жить в изгнании, и хотел, чтобы
эта его смерть сопровождалась каким-либо достойным упоминания деянием.
После того как мятеж был подавлен, едва возникнув, граждане
возвратились к своему обычному образу жизни в надежде, что смогут теперь без
всяких треволнений пользоваться теми государственными порядками, которые они
установили и укрепили. Однако появились во Флоренции те злосчастья, которые
обычно порождаются именно в мирное время. Молодые люди, у которых оказалось
больше досуга, чем обычно, стали позволять себе большие расходы на
изысканную одежду, пиршества и другие удовольствия такого же рода, тратили
время и деньги на игру и на женщин. Единственным их умственным занятием
стало появление в роскошных одеждах и состязание в красноречии и остроумии,
причем тот, кто в этих словесных соревнованиях превосходил других, считался
самым мудрым и наиболее достойным уважения. Все эти повадки были еще
усугублены присутствием придворных герцога Миланского, который со своей
супругой и всем двором своим прибыл во Флоренцию - по обету,
как он уверял, - и был принят со всей пышностью, подобающей такому
государю, да еще к тому же другу Флоренции. Тогда-то наш город стал
свидетелем того, чего еще никогда не видел. Было время поста, когда церковь
предписывает отказ от мясной пищи, однако герцогский двор, не чтя ни церкви,
ни самого Бога, питался исключительно мясом. Среди многочисленных зрелищ,
дававшихся в честь этого государя, в церкви Сан Спирито было устроено
представление сошествия Святого Духа на апостолов. Так как для подобных
торжеств всегда приходится зажигать очень много светильников, вспыхнул
пожар, церковь сгорела, и многие подумали, что это был знак гнева Божьего на
нас. И если герцог нашел Флоренцию полной куртизанок, погрязшей в
наслаждениях и нравах, никак не соответствующих сколько-нибудь упорядоченной
гражданской жизни, то оставил он ее в состоянии еще более глубокой
испорченности. Так что все достойные граждане решили обуздать этот
беспорядок и новыми законами установили определенный предел для роскоши в
одеяниях, погребальных церемониях и пиршествах.
Среди этой мирной жизни в Тоскане возникли новые и совершенно
неожиданные треволнения. На территории Вольтерры некоторыми ее гражданами
были обнаружены залежи квасцов, ценность которых они хорошо знали. Чтобы
иметь средства для разработки этих залежей и опору для защиты своих прав на
них, они объединились с некоторыми флорентийскими гражданами и разделили с
ними доход. Поначалу это открытие, как обычно и бывает при каких-либо новых
предприятиях, не привлекло внимания народа Вольтерры. Когда же впоследствии
им стала ясна вся выгодность этого дела, они захотели исправить, но слишком
поздно и потому безрезультатно, ошибку, которой легко было избежать,
своевременно вмешавшись в это предприятие. В совете города стали обсуждать
дело, доказывая, что ископаемые, обнаруженные на землях коммуны, не могут
разрабатываться к выгоде отдельных частных лиц. По этому поводу отправили во
Флоренцию посланцев. Там в деле поручили разобраться нескольким гражданам,
которые, то ли будучи подкуплены заинтере-
сованными, то ли по искреннему своему убеждению, постановили: народ
Вольтерры не прав, стремясь лишить своих граждан плодов их труда и стараний,
так что квасцовые залежи принадлежат этим частным лицам, а не городу; однако
будет справедливо, если они ежегодно станут выплачивать определенную сумму
городу, как хозяину территории.
Такой ответ только усугубил смуту и распри в Вольтер-ре: в советах, на
улицах и площадях только об этом и говорилось. Народ единодушно требовал
возвращения того, что, по его мнению, у него было отнято. Частные лица
хотели сохранить то, что они первые открыли и что было затем присуждено им
флорентийским решением. Дело дошло до того, что один гражданин по имени
Пекорино, в городе весьма уважаемый, был среди этих распрей убит, после чего
умертвили многих других, его сторонников, и сожгли их дома. Из тех же самых
побуждений готовы были предать смерти правителей, присланных в Вольтерру
Флоренцией, и лишь с трудом удержались от этого.
После этого первого вызова вольтеррцы решили прежде всего послать своих
представителей во Флоренцию, и они заявили Синьории, что если она подтвердит
старинные права вольтеррцев, те готовы признать свою зависимость от
Флоренции. Об ответе спорили очень долго. Мессер Томмазо Содерини советовал
принять предложение Вольтерры, на каких бы условиях они ни признавали свою
зависимость. Он полагал, что сейчас не время так близко от Флоренции
зажигать пламя нового раздора, которое может перекинуться и к нам, ибо у
него вызывали опасение и характер папы, и могущество короля Неаполитанского,
и к тому же он не слишком доверял дружественности Венеции и герцога, ибо
сомневался как в искренности первой, так и в возможностях второго. Наконец,
он напомнил общеизвестную истину, что худой мир лучше доброй ссоры.
С другой стороны, Лоренцо Медичи счел этот случай подходящим для того,
чтобы показать, на что он способен как мудрый советчик; и, кроме того, его
поддержали те, кто завидовал уважению и почету мессера Томмазо. Лоренцо
предложил выступить и вооруженной рукой пока-
рать Вольтерру за ее дерзкое поведение, утверждая, что если она не
будет примерно наказана, другие подданные республики без всякого уважения и
страха решатся на то же самое по любому пустяковому поводу. Синьория
постановила начать военные действия, и вольтеррцам ответили, что им не
подобает требовать соблюдения ими же самими нарушенных старинных прав;
поэтому они должны принять решение Синьории или же ожидать войны.
Когда вольтеррские представители сообщили своему городу этот ответ,
Вольтерра стала готовиться к обороне, возвела укрепления и послала за
помощью ко всем итальянским государям. Но им почти никто не внял, помощь
обещали только Сиена и владетель Пьомбино. Флорентийцы, со своей стороны,
убежденные, что победа зависит от быстроты действий, собрали десять тысяч
пехоты и две тысячи всадников, которые под командованием Федери-го, синьора
Урбино, вступили на территорию Вольтерры и безо всякого труда заняли ее.
Затем они осадили город, каковой, будучи расположен на почти со всех сторон
обрывистой возвышенности, мог быть взят лишь с той стороны, где находится
церковь Сан Алессандро. Жители Вольтерры наняли для своей защиты около
тысячи солдат, которые, видя, что флорентийцы не шутят, и сомневаясь в своей
способности противостоять им, оборонялись довольно вяло, но зато проявили
напористость в насилиях, ежедневно чинимых ими в отношении жителей
Вольтерры. Несчастные эти граждане, которых за стенами города поражали
враги, а в стенах его угнетали защитники, впали в отчаяние и стали думать о
капитуляции, но, не рассчитывая на мягкие условия, сдались на милость
комиссаров республики. Те велели открыть городские ворота и, введя в город
значительную часть своего войска, отправились во дворец, где находились
приоры, которым велено было разойтись по домам. По дороге одного из приоров,
чтобы унизить, ограбил флорентийский солдат. С этого начались, - ибо люди
всегда гораздо более склонны к злу, чем к добру, - разгром и разграбление
города, который в течение целого дня отдан был во власть победителей, причем
не щадили ни женщин, ни святых мест; солдаты, как те, что плохо защищали
его, так и те, что явились взять его, расхитили все имущество граждан. При
известии об этой победе Флоренцию охватила величайшая радость, а так как
одержана она была исключи-
тельно по совету Лоренцо, его влияние еще увеличилось. Один из его
ближайших друзей стал упрекать мессера Томмазо Содерини за его совет и,
между прочим, сказал: "Ну, а теперь, когда Вольтерра взята, что вы
скажете?". На это мессер Томмазо ответил: "Я считаю, что теперь-то она и
потеряна. Если бы вы взяли ее по взаимной договоренности, это было бы
сделано с пользой и прочно. Но теперь ее надо удерживать в нашей власти
силой. И в трудные времена она будет причинять нам лишние хлопоты и
ослаблять нас, а в мирных условиях доставлять беспокойство и расходы".
В то же время папа, старавшийся удержать в повиновении принадлежащие
церкви города, велел разгромить Сполето, который некоторые из городских
партий побудили к восстанию. Затем он осадил виновную в том же
Читта-ди-Кастелло. Городом этим владел тогда Никколо Вителли, находящийся в
теснейшей дружбе с Лоренцо Медичи, который и оказал ему помощь, не настолько
существенную, чтобы спасти Никколо, но вполне достаточную для того, чтобы
посеять между папой Сикстом и семейством Медичи вражду, давшую впоследствии
весьма горькие плоды. Они бы и не замедлили проявиться, не случись вскоре
вслед за тем кончина брата Пьеро, кардинала Сан Систо.
Этот кардинал объездил всю Италию, заезжал и в Венецию и в Милан под
предлогом почтить своим присутствием свадьбу Эрколе, маркиза Феррарского, на
самом же деле для того, чтобы прощупать умонастроение этих государей и
выяснить, можно ли рассчитывать на их враждебность Флоренции. Однако по
возвращении в Рим он скончался, и было даже подозрение, что его отравили
венецианцы, ибо они опасались, как бы папа Сикст, пользуясь советами и
кознями брата Пьеро, не стал слишком могущественным. Хотя был он самого что
ни на есть низкого происхождения и получил самое убогое воспитание в стенах
монастыря, в нем, едва он достиг кардинальского звания, оказалось столько
надменности и честолюбия, что ему уже недостаточно было и кардинальской
шапки и даже папского престола: он не постеснялся задать в Риме такой пир,
который поразил бы любого короля и на кото-
рый он истратил более двадцати тысяч флоринов. Лишившись такого
помощника, папа Сикст стал проявлять больше медлительности в осуществлении
своих планов.
Между тем Флоренция, Венеция и герцог возобновили союзный договор,
предоставив папе и королю Неаполитанскому возможность присоединиться к нему,
а папа Сикст и король заключили союз между собой тоже с тем, чтобы к нему
могли присоединиться прочие итальянские государи. Таким образом, Италия
оказалась разделенной на две группы государств, и между ними чуть ли не
ежедневно возникали новые поводы для ненависти. Так произошло по поводу
острова Кипра, которого домогался король Ферранте, но которым завладела
Венеция. Все это сближало папу и короля все более и более. Федериго, синьор
Урбино, считался тогда первым военачальником Италии, и долгое время он был
на службе у Флоренции. Чтобы отнять у союзников такого военачальника, папа и
король решили перетянуть его на свою сторону: король пригласил его к себе в
Неаполь, а папа посоветовал ему принять это приглашение. Федериго согласился
к удивлению и огорчению флорентийцев, которые опасались, как бы с ним не
случилось того же, что с Якопо Пиччинино. Однако произошло обратное, ибо
Федериго возвратился из Неаполя и Рима в почете и в должности
главнокомандующего союзными войсками папы и короля. Папа и король делали
также все возможное, чтобы заручиться дружбой синьоров Романьи и сиенцев и с
их помощью еще больше вредить флорентийцам. Уразумев это, последние со своей
стороны всячески старались обезвредить замыслы своих противников. Потеряв
Федериго д'Урбино, они приняли к себе на службу Роберто да Римини,
возобновили союз с Перуджей и с владетелем Фаенцы. Папа и король утверждали,
что их враждебность Флоренции происходит оттого, что они хотели бы оторвать
Флоренцию от союза с Венецией и привлечь к себе, ибо папа считал, что, пока
существует союз между Флоренцией и Венецией, Церковное государство не может
сохранять подлинно державного положения, а граф Джироламо - своих владений в
Романье. Флорентийцы со своей стороны боялись, что их хотят оторвать от
Венеции не для того, чтобы с ними сдружиться, а для того, чтобы легче с ними
справиться. Эти взаимные подозрения и борьба интересов
продолжались в течение двух лет, прежде чем что-либо произошло. Однако
первое событие, хотя и незначительное, случилось в Тоскане.
Браччо да Перуджа, прославленный военачальник, о чем мы неоднократно
упоминали, оставил двух сыновей - Оддо и Карло. Последний был еще ребенком,
когда брата его, как мы уже говорили, умертвили жители Валь-ди-Ламона. Когда
Карло достиг возраста, в котором уже владеют оружием, Венеция в память его
отца и в надежде на то, что он унаследовал его военные способности, приняла
его в число своих кондотьеров. Срок его найма истек, и он отказался в данный
момент возобновлять свой договор с венецианским сенатом, надеясь, что, может
быть, его имя и отцовская слава помогут ему вернуть себе семейные владения в
Перудже. Венецианцы охотно согласились на это. Они привыкли к тому, что
всякие перемены содействуют расширению их могущества. Карло явился в
Тоскану, но здесь планы относительно Перуджи показались ему неосуществимыми
из-за союза Перуджи с Флоренцией, а он все же хотел, чтобы его предприятие
привело к каким-либо славным деяниям. Он напал на сиенцев под предлогом,
будто они у него в долгу за услуги, оказанные им некогда его отцом, и он
хочет получить сполна все, что ему причитается. Напал он на них с таким
ожесточением, что почти во всех концах их земель чувствовалось большое
волнение. Сиенцы, всегда готовые обвинять Флоренцию во всех своих бедах,
уверились в том, что и сейчас все произошло с ее согласия, и принялись
жаловаться папе и королю. Отправили они послов и во Флоренцию с жалобами на
причиненную им обиду и ловко давали понять, что если бы Карло не имел
поддержки, он не смог бы напасть на них так уверенно. Флорентийцы отвергали
эти упреки, оправдывались, заявляя о своей готовности все сделать, чтобы
воспрепятствовать Карло наносить ущерб Сиене, и, действительно, по желанию
послов, приказали Карло прекратить действия против сиенцев.
Карло, в свою очередь, стал жаловаться, уверяя, что флорентийцы,
отказывая ему в поддержке, лишают себя величайшего приобретения, а его -
великой славы, ибо
он мог в самый короткий срок завладеть для них Сиеной: жители ее, мол,
совершенно лишены мужества, а средства обороны у них в плохом состоянии.
Сиенцы же, хотя и избавились от беды благодаря Флоренции, продолжали питать
к ней враждебное чувство: они считали, что никак не обязаны тем, кто избавил
их от зла, будучи этого зла виновником.
В то время как в Тоскане происходили так, как нами было рассказано, все
эти связанные с папой и королем события, в Ломбардии случилось нечто более
важное и как бы явившееся предвестием еще худших бедствий. В Милане самым
знатным юношам латинский язык преподавал Кола Монтано, человек ученый и
полный честолюбия. То ли потому, что ему действительно внушали отвращение
образ жизни и нравы герцога, то ли движим он был другими побуждениями, но во
всех своих беседах он не переставал негодовать по поводу участи живущих под
властью дурного государя, называя славными и счастливыми тех, кому судьбою и
природой даровано было жить при республиканском правлении. Он доказывал, что
все замечательные люди появились не там, где царило единовластие, а в
республиках: при республиканском правлении люди добродетельные процветают,
при единовластии они гибнут, ибо республики применяют к общему благу
достоинства и добродетели человека, а единовластных государей они страшат.
Молодые люди, с которыми он был наиболее тесно связан, звались
Джованандреа Лампоньяно, Карло Висконти и Джироламо Ольджато. Он
беспрестанно обсуждал с ними дурную природу герцога Миланского и злосчастье
тех, кто ему подвластен, и приобрел такое влияние на образ мышления и волю
этих юношей, что они поклялись ему освободить свое отечество от тирании
герцога, едва лишь достигнут подобающего возраста. Пламенное это стремление
с годами только усиливалось. Нравы и поведение герцога, обиды, которые они
лично от него претерпели, - все заставляло их спешить с осуществлением
своего замысла.
Галеаццо был развратен и жесток, весьма часто выказывал эти свои
свойства и всем стал ненавистен. Не довольствуясь соблазнением дам из
благородных семей, он во всеуслышание заявлял об этом. Не довольствуясь
умерщвлением людей, он старался, чтобы смерть была помучительней. Его не без
основания обвиняли в убийстве родной матери. Пока она была жива, он не
считал себя полновластным государем, и по отношению к ней вел себя таким
образом, что она решила удалиться в Кремону, принадлежавшую ей, как часть ее
приданого, но в дороге внезапно чем-то заболела и умерла. В народе многие
были уверены, что он велел ее умертвить. Он нанес бесчестье Карло и
Джироламо, соблазнив женщин из их семей, а Джованандреа он воспрепятствовал
принять аббатство Мирамондо, которое папа передал одному из его близких. Эти
личные обиды породили в сердцах юношей жажду мщения, еще усилившую их
желание избавить родину от стольких бедствий. Они, кроме того, надеялись,
что если им удастся убить герцога, за ними последуют не только многие
нобили, но и весь народ. Решившись на все и обо всем сговариваясь, они часто
находились вместе, что не вызывало удивления ввиду их старинной дружбы. Они
больше ни о чем другом не говорили и, чтобы укрепить себя в принятом
решении, наносили себе в грудь и в бока удары рукоятками шпаг,
предназначенных для задуманного дела. Обсуждали время и место: в замке не
могло быть уверенности в успехе, на охоте покушение тоже казалось неверным и
опасным, во время прогулок герцога по городу дело было трудным и даже
неосуществимым, во время пира - сомнительным. Наконец, они договорились
напасть на герцога на каком-либо пышном общественном торжестве, где его
наверняка можно было застать и где им представлялась возможность под любыми
предлогами собрать своих друзей.
Кроме того, они решили, что если кто-либо из заговорщиков будет
схвачен, все другие должны, действуя оружием, идти на шпаги своих
противников и убить герцога.
Было это в 1476 году, незадолго до рождества. Так как в день Святого
Стефана герцог имел обыкновение с великой пышностью посещать церковь этого
святого мученика, они решили, что тут и время, и место самые подходя-
щие для осуществления их намерения. Утром этого дня заговорщики
вооружили некоторых своих друзей и наиболее верных слуг под предлогом, что
им придется помочь Джованандреа, который задумал устроить на своих землях
водопровод вопреки воле завистливых соседей. Все эти вооруженные люди
отправились в церковь якобы затем, чтобы перед отъездом испросить разрешение
у герцога. Туда же они привели под разными предлогами еще других друзей и
родичей, надеясь, что после удачного покушения все последуют за ними.
Замысел их заключался в том, чтобы после смерти герцога все вооруженные
объединились и пошли в те части города, где, по их расчетам, легче всего
было поднять народные низы, призвав их с оружием в руках выступить против
герцогини и главных правительственных лиц. Они полагали, что из-за голода,
от которого страдал народ, он с готовностью пойдет за ними, тем более что
они постановили между собой отдать на разграбление дома мессера Чекко
Симонетты, Джованни Ботти и Франческо Лукани, которые являлись первыми
лицами в правительстве герцога: этим они рассчитывали обеспечить свою
безопасность и возвратить миланцам свободу.
Выработав план действий и укрепившись в решимости осуществить его,
Джованандреа и все другие рано утром пришли в церковь, выстояли мессу, а
после мессы Джованандреа обернулся к статуе Святого Амбросия и произнес: "О
покровитель города нашего, ты знаешь, каково наше намерение и цель, ради
которой идем мы на столь опасное дело! Будь благосклонен к нашему замыслу и
покажи, благоприятствуя правому делу, сколь неугодна тебе неправда". Между
тем герцог, собираясь в церковь, получил ряд предзнаменований близкой своей
смерти. С наступлением дня он надел на себя кирасу, как делал не раз, но
вдруг снял ее с себя, словно ему в ней было неудобно или она показалась ему
непригодной. Он пожелал было прослушать мессу в замке, но тут оказалось, что
капеллан его отправился в Сан Стефано со всей утварью дворцовой церкви. Он
предложил епископу Комо совершить для него мессу, но тот представил ему
основательные доводы против этого. Наконец он словно против воли своей решил
идти в церковь, но предварительно велел привести к себе своих сыновей Джован
Галеаццо и Эрмеса. Он крепко обнимал их, целовал и, казалось, не мог
расстать-
ся с ними. Решив наконец двинуться в путь, он вышел из замка и
направился в церковь, имея справа и слева от себя послов Феррары и Мантуи.
Тем временем заговорщики, чтобы не вызывать лишних подозрений и
укрыться от весьма сильного холода, спрятались в комнате настоятеля церкви,
их сообщника. Услышав, что герцог приближается к храму, они тоже вошли в
церковь, причем Джованандреа и Джироламо стали справа от входа, а Карло
слева. Те, кто предшествовали особе герцога, уже вошли в церковь, затем
последовал он сам среди многочисленной свиты, среди пышности, подобающей в
столь торжественный час герцогскому шествию. Первыми начали Лампоньяно и
Джироламо. Под предлогом, будто они стараются расчистить ему путь, они
приблизились к герцогу и, выхватив из рукавов короткие острые кинжалы,
напали на него. Лампоньяно нанес ему две раны - одну в живот, другую в
горло, Джироламо ударил тоже в горло и еще в грудь. Карло Висконти стоял
ближе всего к двери, и герцог прошел уже мимо него, когда друзья Карло
набросились на него. Поэтому он не мог нанести ему удара спереди, но зато
два раза ударил в спину и в плечо. Эти шесть ран были нанесены так
стремительно, так быстро, что герцог упал на землю прежде, чем кто-либо
сообразил, что именно случилось. Падая, он не успел ничего сделать или
сказать - только один раз воззвал к Богоматери, моля ее о помощи.
Едва герцог упал, поднялось ужасающее смятение, многие выхватили шпаги
из ножен и, как всегда бывает при неожиданном происшествии, одни выбегали из
церкви, другие сбегались к месту покушения, не зная, что в сущности
случилось и почему. Все же те, кто стоял поближе к герцогу, видели, как он
был убит, и, узнав убийц, погнались за ними. Джованандреа, желая выбежать из
церкви, бросился туда, где находились женщины. Так как их было много и они
по своему обыкновению сидели на полу, он запутался в их юбках, был настигнут
мавром, стремянным герцога, и убит. Карло также был убит людьми,
находившимися вблизи от него. Но Джироламо Ольд-жато выбрался из церкви в
толпе верных друзей и людей клира. Видя, что товарищи его погибли, и не
зная, где ему укрыться, он бросился к себе домой, но отец и братья не
захотели его принять. Только мать, тронутая горькой участью сына, поручила
его одному священнику, другу их
семьи, который, переодев его в рясу, привел к себе; он оставался у него
два дня, надеясь спастись, если в Милане вспыхнет какое-либо восстание. Но
все оставалось спокойно. Тогда опасаясь, что его обнаружат в этом убежище,
он попытался бежать переодетый, но был опознан и отдан в руки правосудия,
которому и сообщил все обстоятельства заговора.
Джироламо было двадцать три года. Умирая, он проявил такое же мужество,
как и при умерщвлении герцога. Уже обнаженный до пояса, перед лицом палача,
готового нанести удар, он произнес следующие слова по-латыни, ибо был юноша
образованный: "Память об этом сохранится надолго: смерть жестока, но слава -
вечна!" Дело это, так тщательно обдуманное несчастными юношами, было
осуществлено с непоколебимым мужеством. Если они погибли, то лишь потому,
что те, на чье содействие и защиту они рассчитывали, не оказали им ни
содействия, ни защиты. И пусть на примере этом единодержавные государи
учатся жить таким образом, чтобы их любили и чтили, и не вынуждали никого
искать спасения в их гибели. Пусть также и те, кто замышляет заговор,
осознают, в свою очередь, как тщетна столь часто тешащая их мысль, будто
народ, даже если он недоволен, последует за ними или поддержит их в
опасности.
Всю Италию повергло в страх это событие, а еще более того другие,
которые немного времени спустя произошли во Флоренции и нарушили мир, в
течение двенадцати лет царивший в Италии. Мы поведаем о них в следующей
книге. И как завершение этих событий принесло лишь траур и слезы, так и
начало было кровавым и ужасным.
Так как начало этой книги приходится на промежуток времени между двумя
заговорами - первым, миланским, о котором я только что рассказал, вторым
флорентийским, о котором сейчас пойдет речь, мне подобало бы, согласно
предпочитал лучше умереть во Флоренции, чем жить в изгнании, и хотел, чтобы
эта его смерть сопровождалась каким-либо достойным упоминания деянием.
После того как мятеж был подавлен, едва возникнув, граждане
возвратились к своему обычному образу жизни в надежде, что смогут теперь без
всяких треволнений пользоваться теми государственными порядками, которые они
установили и укрепили. Однако появились во Флоренции те злосчастья, которые
обычно порождаются именно в мирное время. Молодые люди, у которых оказалось
больше досуга, чем обычно, стали позволять себе большие расходы на
изысканную одежду, пиршества и другие удовольствия такого же рода, тратили
время и деньги на игру и на женщин. Единственным их умственным занятием
стало появление в роскошных одеждах и состязание в красноречии и остроумии,
причем тот, кто в этих словесных соревнованиях превосходил других, считался
самым мудрым и наиболее достойным уважения. Все эти повадки были еще
усугублены присутствием придворных герцога Миланского, который со своей
супругой и всем двором своим прибыл во Флоренцию - по обету,
как он уверял, - и был принят со всей пышностью, подобающей такому
государю, да еще к тому же другу Флоренции. Тогда-то наш город стал
свидетелем того, чего еще никогда не видел. Было время поста, когда церковь
предписывает отказ от мясной пищи, однако герцогский двор, не чтя ни церкви,
ни самого Бога, питался исключительно мясом. Среди многочисленных зрелищ,
дававшихся в честь этого государя, в церкви Сан Спирито было устроено
представление сошествия Святого Духа на апостолов. Так как для подобных
торжеств всегда приходится зажигать очень много светильников, вспыхнул
пожар, церковь сгорела, и многие подумали, что это был знак гнева Божьего на
нас. И если герцог нашел Флоренцию полной куртизанок, погрязшей в
наслаждениях и нравах, никак не соответствующих сколько-нибудь упорядоченной
гражданской жизни, то оставил он ее в состоянии еще более глубокой
испорченности. Так что все достойные граждане решили обуздать этот
беспорядок и новыми законами установили определенный предел для роскоши в
одеяниях, погребальных церемониях и пиршествах.
Среди этой мирной жизни в Тоскане возникли новые и совершенно
неожиданные треволнения. На территории Вольтерры некоторыми ее гражданами
были обнаружены залежи квасцов, ценность которых они хорошо знали. Чтобы
иметь средства для разработки этих залежей и опору для защиты своих прав на
них, они объединились с некоторыми флорентийскими гражданами и разделили с
ними доход. Поначалу это открытие, как обычно и бывает при каких-либо новых
предприятиях, не привлекло внимания народа Вольтерры. Когда же впоследствии
им стала ясна вся выгодность этого дела, они захотели исправить, но слишком
поздно и потому безрезультатно, ошибку, которой легко было избежать,
своевременно вмешавшись в это предприятие. В совете города стали обсуждать
дело, доказывая, что ископаемые, обнаруженные на землях коммуны, не могут
разрабатываться к выгоде отдельных частных лиц. По этому поводу отправили во
Флоренцию посланцев. Там в деле поручили разобраться нескольким гражданам,
которые, то ли будучи подкуплены заинтере-
сованными, то ли по искреннему своему убеждению, постановили: народ
Вольтерры не прав, стремясь лишить своих граждан плодов их труда и стараний,
так что квасцовые залежи принадлежат этим частным лицам, а не городу; однако
будет справедливо, если они ежегодно станут выплачивать определенную сумму
городу, как хозяину территории.
Такой ответ только усугубил смуту и распри в Вольтер-ре: в советах, на
улицах и площадях только об этом и говорилось. Народ единодушно требовал
возвращения того, что, по его мнению, у него было отнято. Частные лица
хотели сохранить то, что они первые открыли и что было затем присуждено им
флорентийским решением. Дело дошло до того, что один гражданин по имени
Пекорино, в городе весьма уважаемый, был среди этих распрей убит, после чего
умертвили многих других, его сторонников, и сожгли их дома. Из тех же самых
побуждений готовы были предать смерти правителей, присланных в Вольтерру
Флоренцией, и лишь с трудом удержались от этого.
После этого первого вызова вольтеррцы решили прежде всего послать своих
представителей во Флоренцию, и они заявили Синьории, что если она подтвердит
старинные права вольтеррцев, те готовы признать свою зависимость от
Флоренции. Об ответе спорили очень долго. Мессер Томмазо Содерини советовал
принять предложение Вольтерры, на каких бы условиях они ни признавали свою
зависимость. Он полагал, что сейчас не время так близко от Флоренции
зажигать пламя нового раздора, которое может перекинуться и к нам, ибо у
него вызывали опасение и характер папы, и могущество короля Неаполитанского,
и к тому же он не слишком доверял дружественности Венеции и герцога, ибо
сомневался как в искренности первой, так и в возможностях второго. Наконец,
он напомнил общеизвестную истину, что худой мир лучше доброй ссоры.
С другой стороны, Лоренцо Медичи счел этот случай подходящим для того,
чтобы показать, на что он способен как мудрый советчик; и, кроме того, его
поддержали те, кто завидовал уважению и почету мессера Томмазо. Лоренцо
предложил выступить и вооруженной рукой пока-
рать Вольтерру за ее дерзкое поведение, утверждая, что если она не
будет примерно наказана, другие подданные республики без всякого уважения и
страха решатся на то же самое по любому пустяковому поводу. Синьория
постановила начать военные действия, и вольтеррцам ответили, что им не
подобает требовать соблюдения ими же самими нарушенных старинных прав;
поэтому они должны принять решение Синьории или же ожидать войны.
Когда вольтеррские представители сообщили своему городу этот ответ,
Вольтерра стала готовиться к обороне, возвела укрепления и послала за
помощью ко всем итальянским государям. Но им почти никто не внял, помощь
обещали только Сиена и владетель Пьомбино. Флорентийцы, со своей стороны,
убежденные, что победа зависит от быстроты действий, собрали десять тысяч
пехоты и две тысячи всадников, которые под командованием Федери-го, синьора
Урбино, вступили на территорию Вольтерры и безо всякого труда заняли ее.
Затем они осадили город, каковой, будучи расположен на почти со всех сторон
обрывистой возвышенности, мог быть взят лишь с той стороны, где находится
церковь Сан Алессандро. Жители Вольтерры наняли для своей защиты около
тысячи солдат, которые, видя, что флорентийцы не шутят, и сомневаясь в своей
способности противостоять им, оборонялись довольно вяло, но зато проявили
напористость в насилиях, ежедневно чинимых ими в отношении жителей
Вольтерры. Несчастные эти граждане, которых за стенами города поражали
враги, а в стенах его угнетали защитники, впали в отчаяние и стали думать о
капитуляции, но, не рассчитывая на мягкие условия, сдались на милость
комиссаров республики. Те велели открыть городские ворота и, введя в город
значительную часть своего войска, отправились во дворец, где находились
приоры, которым велено было разойтись по домам. По дороге одного из приоров,
чтобы унизить, ограбил флорентийский солдат. С этого начались, - ибо люди
всегда гораздо более склонны к злу, чем к добру, - разгром и разграбление
города, который в течение целого дня отдан был во власть победителей, причем
не щадили ни женщин, ни святых мест; солдаты, как те, что плохо защищали
его, так и те, что явились взять его, расхитили все имущество граждан. При
известии об этой победе Флоренцию охватила величайшая радость, а так как
одержана она была исключи-
тельно по совету Лоренцо, его влияние еще увеличилось. Один из его
ближайших друзей стал упрекать мессера Томмазо Содерини за его совет и,
между прочим, сказал: "Ну, а теперь, когда Вольтерра взята, что вы
скажете?". На это мессер Томмазо ответил: "Я считаю, что теперь-то она и
потеряна. Если бы вы взяли ее по взаимной договоренности, это было бы
сделано с пользой и прочно. Но теперь ее надо удерживать в нашей власти
силой. И в трудные времена она будет причинять нам лишние хлопоты и
ослаблять нас, а в мирных условиях доставлять беспокойство и расходы".
В то же время папа, старавшийся удержать в повиновении принадлежащие
церкви города, велел разгромить Сполето, который некоторые из городских
партий побудили к восстанию. Затем он осадил виновную в том же
Читта-ди-Кастелло. Городом этим владел тогда Никколо Вителли, находящийся в
теснейшей дружбе с Лоренцо Медичи, который и оказал ему помощь, не настолько
существенную, чтобы спасти Никколо, но вполне достаточную для того, чтобы
посеять между папой Сикстом и семейством Медичи вражду, давшую впоследствии
весьма горькие плоды. Они бы и не замедлили проявиться, не случись вскоре
вслед за тем кончина брата Пьеро, кардинала Сан Систо.
Этот кардинал объездил всю Италию, заезжал и в Венецию и в Милан под
предлогом почтить своим присутствием свадьбу Эрколе, маркиза Феррарского, на
самом же деле для того, чтобы прощупать умонастроение этих государей и
выяснить, можно ли рассчитывать на их враждебность Флоренции. Однако по
возвращении в Рим он скончался, и было даже подозрение, что его отравили
венецианцы, ибо они опасались, как бы папа Сикст, пользуясь советами и
кознями брата Пьеро, не стал слишком могущественным. Хотя был он самого что
ни на есть низкого происхождения и получил самое убогое воспитание в стенах
монастыря, в нем, едва он достиг кардинальского звания, оказалось столько
надменности и честолюбия, что ему уже недостаточно было и кардинальской
шапки и даже папского престола: он не постеснялся задать в Риме такой пир,
который поразил бы любого короля и на кото-
рый он истратил более двадцати тысяч флоринов. Лишившись такого
помощника, папа Сикст стал проявлять больше медлительности в осуществлении
своих планов.
Между тем Флоренция, Венеция и герцог возобновили союзный договор,
предоставив папе и королю Неаполитанскому возможность присоединиться к нему,
а папа Сикст и король заключили союз между собой тоже с тем, чтобы к нему
могли присоединиться прочие итальянские государи. Таким образом, Италия
оказалась разделенной на две группы государств, и между ними чуть ли не
ежедневно возникали новые поводы для ненависти. Так произошло по поводу
острова Кипра, которого домогался король Ферранте, но которым завладела
Венеция. Все это сближало папу и короля все более и более. Федериго, синьор
Урбино, считался тогда первым военачальником Италии, и долгое время он был
на службе у Флоренции. Чтобы отнять у союзников такого военачальника, папа и
король решили перетянуть его на свою сторону: король пригласил его к себе в
Неаполь, а папа посоветовал ему принять это приглашение. Федериго согласился
к удивлению и огорчению флорентийцев, которые опасались, как бы с ним не
случилось того же, что с Якопо Пиччинино. Однако произошло обратное, ибо
Федериго возвратился из Неаполя и Рима в почете и в должности
главнокомандующего союзными войсками папы и короля. Папа и король делали
также все возможное, чтобы заручиться дружбой синьоров Романьи и сиенцев и с
их помощью еще больше вредить флорентийцам. Уразумев это, последние со своей
стороны всячески старались обезвредить замыслы своих противников. Потеряв
Федериго д'Урбино, они приняли к себе на службу Роберто да Римини,
возобновили союз с Перуджей и с владетелем Фаенцы. Папа и король утверждали,
что их враждебность Флоренции происходит оттого, что они хотели бы оторвать
Флоренцию от союза с Венецией и привлечь к себе, ибо папа считал, что, пока
существует союз между Флоренцией и Венецией, Церковное государство не может
сохранять подлинно державного положения, а граф Джироламо - своих владений в
Романье. Флорентийцы со своей стороны боялись, что их хотят оторвать от
Венеции не для того, чтобы с ними сдружиться, а для того, чтобы легче с ними
справиться. Эти взаимные подозрения и борьба интересов
продолжались в течение двух лет, прежде чем что-либо произошло. Однако
первое событие, хотя и незначительное, случилось в Тоскане.
Браччо да Перуджа, прославленный военачальник, о чем мы неоднократно
упоминали, оставил двух сыновей - Оддо и Карло. Последний был еще ребенком,
когда брата его, как мы уже говорили, умертвили жители Валь-ди-Ламона. Когда
Карло достиг возраста, в котором уже владеют оружием, Венеция в память его
отца и в надежде на то, что он унаследовал его военные способности, приняла
его в число своих кондотьеров. Срок его найма истек, и он отказался в данный
момент возобновлять свой договор с венецианским сенатом, надеясь, что, может
быть, его имя и отцовская слава помогут ему вернуть себе семейные владения в
Перудже. Венецианцы охотно согласились на это. Они привыкли к тому, что
всякие перемены содействуют расширению их могущества. Карло явился в
Тоскану, но здесь планы относительно Перуджи показались ему неосуществимыми
из-за союза Перуджи с Флоренцией, а он все же хотел, чтобы его предприятие
привело к каким-либо славным деяниям. Он напал на сиенцев под предлогом,
будто они у него в долгу за услуги, оказанные им некогда его отцом, и он
хочет получить сполна все, что ему причитается. Напал он на них с таким
ожесточением, что почти во всех концах их земель чувствовалось большое
волнение. Сиенцы, всегда готовые обвинять Флоренцию во всех своих бедах,
уверились в том, что и сейчас все произошло с ее согласия, и принялись
жаловаться папе и королю. Отправили они послов и во Флоренцию с жалобами на
причиненную им обиду и ловко давали понять, что если бы Карло не имел
поддержки, он не смог бы напасть на них так уверенно. Флорентийцы отвергали
эти упреки, оправдывались, заявляя о своей готовности все сделать, чтобы
воспрепятствовать Карло наносить ущерб Сиене, и, действительно, по желанию
послов, приказали Карло прекратить действия против сиенцев.
Карло, в свою очередь, стал жаловаться, уверяя, что флорентийцы,
отказывая ему в поддержке, лишают себя величайшего приобретения, а его -
великой славы, ибо
он мог в самый короткий срок завладеть для них Сиеной: жители ее, мол,
совершенно лишены мужества, а средства обороны у них в плохом состоянии.
Сиенцы же, хотя и избавились от беды благодаря Флоренции, продолжали питать
к ней враждебное чувство: они считали, что никак не обязаны тем, кто избавил
их от зла, будучи этого зла виновником.
В то время как в Тоскане происходили так, как нами было рассказано, все
эти связанные с папой и королем события, в Ломбардии случилось нечто более
важное и как бы явившееся предвестием еще худших бедствий. В Милане самым
знатным юношам латинский язык преподавал Кола Монтано, человек ученый и
полный честолюбия. То ли потому, что ему действительно внушали отвращение
образ жизни и нравы герцога, то ли движим он был другими побуждениями, но во
всех своих беседах он не переставал негодовать по поводу участи живущих под
властью дурного государя, называя славными и счастливыми тех, кому судьбою и
природой даровано было жить при республиканском правлении. Он доказывал, что
все замечательные люди появились не там, где царило единовластие, а в
республиках: при республиканском правлении люди добродетельные процветают,
при единовластии они гибнут, ибо республики применяют к общему благу
достоинства и добродетели человека, а единовластных государей они страшат.
Молодые люди, с которыми он был наиболее тесно связан, звались
Джованандреа Лампоньяно, Карло Висконти и Джироламо Ольджато. Он
беспрестанно обсуждал с ними дурную природу герцога Миланского и злосчастье
тех, кто ему подвластен, и приобрел такое влияние на образ мышления и волю
этих юношей, что они поклялись ему освободить свое отечество от тирании
герцога, едва лишь достигнут подобающего возраста. Пламенное это стремление
с годами только усиливалось. Нравы и поведение герцога, обиды, которые они
лично от него претерпели, - все заставляло их спешить с осуществлением
своего замысла.
Галеаццо был развратен и жесток, весьма часто выказывал эти свои
свойства и всем стал ненавистен. Не довольствуясь соблазнением дам из
благородных семей, он во всеуслышание заявлял об этом. Не довольствуясь
умерщвлением людей, он старался, чтобы смерть была помучительней. Его не без
основания обвиняли в убийстве родной матери. Пока она была жива, он не
считал себя полновластным государем, и по отношению к ней вел себя таким
образом, что она решила удалиться в Кремону, принадлежавшую ей, как часть ее
приданого, но в дороге внезапно чем-то заболела и умерла. В народе многие
были уверены, что он велел ее умертвить. Он нанес бесчестье Карло и
Джироламо, соблазнив женщин из их семей, а Джованандреа он воспрепятствовал
принять аббатство Мирамондо, которое папа передал одному из его близких. Эти
личные обиды породили в сердцах юношей жажду мщения, еще усилившую их
желание избавить родину от стольких бедствий. Они, кроме того, надеялись,
что если им удастся убить герцога, за ними последуют не только многие
нобили, но и весь народ. Решившись на все и обо всем сговариваясь, они часто
находились вместе, что не вызывало удивления ввиду их старинной дружбы. Они
больше ни о чем другом не говорили и, чтобы укрепить себя в принятом
решении, наносили себе в грудь и в бока удары рукоятками шпаг,
предназначенных для задуманного дела. Обсуждали время и место: в замке не
могло быть уверенности в успехе, на охоте покушение тоже казалось неверным и
опасным, во время прогулок герцога по городу дело было трудным и даже
неосуществимым, во время пира - сомнительным. Наконец, они договорились
напасть на герцога на каком-либо пышном общественном торжестве, где его
наверняка можно было застать и где им представлялась возможность под любыми
предлогами собрать своих друзей.
Кроме того, они решили, что если кто-либо из заговорщиков будет
схвачен, все другие должны, действуя оружием, идти на шпаги своих
противников и убить герцога.
Было это в 1476 году, незадолго до рождества. Так как в день Святого
Стефана герцог имел обыкновение с великой пышностью посещать церковь этого
святого мученика, они решили, что тут и время, и место самые подходя-
щие для осуществления их намерения. Утром этого дня заговорщики
вооружили некоторых своих друзей и наиболее верных слуг под предлогом, что
им придется помочь Джованандреа, который задумал устроить на своих землях
водопровод вопреки воле завистливых соседей. Все эти вооруженные люди
отправились в церковь якобы затем, чтобы перед отъездом испросить разрешение
у герцога. Туда же они привели под разными предлогами еще других друзей и
родичей, надеясь, что после удачного покушения все последуют за ними.
Замысел их заключался в том, чтобы после смерти герцога все вооруженные
объединились и пошли в те части города, где, по их расчетам, легче всего
было поднять народные низы, призвав их с оружием в руках выступить против
герцогини и главных правительственных лиц. Они полагали, что из-за голода,
от которого страдал народ, он с готовностью пойдет за ними, тем более что
они постановили между собой отдать на разграбление дома мессера Чекко
Симонетты, Джованни Ботти и Франческо Лукани, которые являлись первыми
лицами в правительстве герцога: этим они рассчитывали обеспечить свою
безопасность и возвратить миланцам свободу.
Выработав план действий и укрепившись в решимости осуществить его,
Джованандреа и все другие рано утром пришли в церковь, выстояли мессу, а
после мессы Джованандреа обернулся к статуе Святого Амбросия и произнес: "О
покровитель города нашего, ты знаешь, каково наше намерение и цель, ради
которой идем мы на столь опасное дело! Будь благосклонен к нашему замыслу и
покажи, благоприятствуя правому делу, сколь неугодна тебе неправда". Между
тем герцог, собираясь в церковь, получил ряд предзнаменований близкой своей
смерти. С наступлением дня он надел на себя кирасу, как делал не раз, но
вдруг снял ее с себя, словно ему в ней было неудобно или она показалась ему
непригодной. Он пожелал было прослушать мессу в замке, но тут оказалось, что
капеллан его отправился в Сан Стефано со всей утварью дворцовой церкви. Он
предложил епископу Комо совершить для него мессу, но тот представил ему
основательные доводы против этого. Наконец он словно против воли своей решил
идти в церковь, но предварительно велел привести к себе своих сыновей Джован
Галеаццо и Эрмеса. Он крепко обнимал их, целовал и, казалось, не мог
расстать-
ся с ними. Решив наконец двинуться в путь, он вышел из замка и
направился в церковь, имея справа и слева от себя послов Феррары и Мантуи.
Тем временем заговорщики, чтобы не вызывать лишних подозрений и
укрыться от весьма сильного холода, спрятались в комнате настоятеля церкви,
их сообщника. Услышав, что герцог приближается к храму, они тоже вошли в
церковь, причем Джованандреа и Джироламо стали справа от входа, а Карло
слева. Те, кто предшествовали особе герцога, уже вошли в церковь, затем
последовал он сам среди многочисленной свиты, среди пышности, подобающей в
столь торжественный час герцогскому шествию. Первыми начали Лампоньяно и
Джироламо. Под предлогом, будто они стараются расчистить ему путь, они
приблизились к герцогу и, выхватив из рукавов короткие острые кинжалы,
напали на него. Лампоньяно нанес ему две раны - одну в живот, другую в
горло, Джироламо ударил тоже в горло и еще в грудь. Карло Висконти стоял
ближе всего к двери, и герцог прошел уже мимо него, когда друзья Карло
набросились на него. Поэтому он не мог нанести ему удара спереди, но зато
два раза ударил в спину и в плечо. Эти шесть ран были нанесены так
стремительно, так быстро, что герцог упал на землю прежде, чем кто-либо
сообразил, что именно случилось. Падая, он не успел ничего сделать или
сказать - только один раз воззвал к Богоматери, моля ее о помощи.
Едва герцог упал, поднялось ужасающее смятение, многие выхватили шпаги
из ножен и, как всегда бывает при неожиданном происшествии, одни выбегали из
церкви, другие сбегались к месту покушения, не зная, что в сущности
случилось и почему. Все же те, кто стоял поближе к герцогу, видели, как он
был убит, и, узнав убийц, погнались за ними. Джованандреа, желая выбежать из
церкви, бросился туда, где находились женщины. Так как их было много и они
по своему обыкновению сидели на полу, он запутался в их юбках, был настигнут
мавром, стремянным герцога, и убит. Карло также был убит людьми,
находившимися вблизи от него. Но Джироламо Ольд-жато выбрался из церкви в
толпе верных друзей и людей клира. Видя, что товарищи его погибли, и не
зная, где ему укрыться, он бросился к себе домой, но отец и братья не
захотели его принять. Только мать, тронутая горькой участью сына, поручила
его одному священнику, другу их
семьи, который, переодев его в рясу, привел к себе; он оставался у него
два дня, надеясь спастись, если в Милане вспыхнет какое-либо восстание. Но
все оставалось спокойно. Тогда опасаясь, что его обнаружат в этом убежище,
он попытался бежать переодетый, но был опознан и отдан в руки правосудия,
которому и сообщил все обстоятельства заговора.
Джироламо было двадцать три года. Умирая, он проявил такое же мужество,
как и при умерщвлении герцога. Уже обнаженный до пояса, перед лицом палача,
готового нанести удар, он произнес следующие слова по-латыни, ибо был юноша
образованный: "Память об этом сохранится надолго: смерть жестока, но слава -
вечна!" Дело это, так тщательно обдуманное несчастными юношами, было
осуществлено с непоколебимым мужеством. Если они погибли, то лишь потому,
что те, на чье содействие и защиту они рассчитывали, не оказали им ни
содействия, ни защиты. И пусть на примере этом единодержавные государи
учатся жить таким образом, чтобы их любили и чтили, и не вынуждали никого
искать спасения в их гибели. Пусть также и те, кто замышляет заговор,
осознают, в свою очередь, как тщетна столь часто тешащая их мысль, будто
народ, даже если он недоволен, последует за ними или поддержит их в
опасности.
Всю Италию повергло в страх это событие, а еще более того другие,
которые немного времени спустя произошли во Флоренции и нарушили мир, в
течение двенадцати лет царивший в Италии. Мы поведаем о них в следующей
книге. И как завершение этих событий принесло лишь траур и слезы, так и
начало было кровавым и ужасным.
Так как начало этой книги приходится на промежуток времени между двумя
заговорами - первым, миланским, о котором я только что рассказал, вторым
флорентийским, о котором сейчас пойдет речь, мне подобало бы, согласно