Страница:
личное честолюбие свое он ставил выше дружеских чувств к Пьеро и памяти
былых благодеяний Козимо, то и решил, что теперь ему нетрудно будет отнять у
Пьеро его добрую славу и лишить его положения, оставленного ему в наследство
отцом. И вот мессер Диотисальви явился к Пьеро с советом, по видимости
вполне разумным и благородным, но по существу своему гибельным. Он сообщил
ему, что дела его в расстройстве, и назвал сумму денег, которую необходимо
иметь для того, чтобы не поколебался его кредит, а вместе с ним его
репутация богача и влияние на дела государства. При этом он сказал, что
самый правильный способ поправить беду - это постараться получить обратно те
деньги, которые отец его мог потребовать от своих должников, как сограждан,
так и чужеземцев. Козимо, стремясь заручиться сторонниками во Флоренции и
друзьями за пределами ее, был так щедр на деньги, что Пьеро теперь являлся
заимодавцем на сумму весьма немалую и могущую быть для него существенно
важной. Пьеро, которому хотелось дела свои поправить своими же средствами,
совет этот показался разумным и справедливым. Но едва лишь он распорядился
потребовать возвращения этих денег, как должники пришли в негодование,
словно он домогался не своего же добра, а пытался присвоить их имущество, и
принялись беззастенчиво поносить его, называя неблагодарным и жадным.
Как только мессер Диотисальви убедился в том, что Пьеро, последовав его
совету, утратил в народе всякую популярность, он объединился с мессером
Лукой Питти, мессером Аньоло Аччаюоли и Никколо Содерини; и совместно они
порешили отнять у Пьеро его влияние и власть. У каждого из них были на то
свои причины. Мессер Лука хотел оказаться на месте Козимо - теперь он был
уже настолько знатным, что его раздражала необходимость считаться с Пьеро.
Мессер Диотисальви, отлично зная неспособность мессера Луки удерживать
кормило власти, рассчитывал, что едва Пьеро будет отстранен, вся забота о
государственных делах перейдет к нему. Никколо Содерини хотел, чтобы
Флоренция жила свободной и управлялась одними лишь магистратами. У мессера
Аньоло были следующие причины для особой ненависти к дому Медичи. Уже
довольно давно сын его Рафаело женился на Алессандре Барди, принесшей ему
очень значительное приданое. Свекор и муж плохо обращались с ней, то ли по
ее вине, то ли по клеветническим наветам; но родич ее Лоренцо ди Ларионе,
движимый жалостью к молодей женщине, как-то ночью с помощью большого числа
вооруженных людей похитил ее из дома мессера Аньоло. Семейство Аччаюоли
подало жалобу на оскорбление, нанесенное ему семейством Барди. Дело была
передано для вынесения по нему приговора Козимо, который решил, что Аччаюоли
должны вернуть Алессандре ее приданое, а вернется ли она к мужу или нет -
это уж предоставляется ее усмотрению. Мессер Аньоло счел, что, вынеся такое
решение, Козимо поступил в отношении его не по-дружески, но ему он отомстить
не мог и теперь решил разделаться с его сыном.
Хотя побуждения у заговорщиков были различные, говорили они только об
одном: о стремлении к тому, чтобы республика управлялась магистратами, а не
прихотью нескольких могущественных граждан. Вдобавок всеобщая ненависть к
Пьеро сильно увеличивалась из-за того, что как раз в это время многие
торговцы разорялись и виновником их разорения открыто выставляли Пьеро: он,
мол, своим неожиданным требованием возвратить долг довел их до постыдного и
невыгодного городу банкротства. К этим поводам для недовольства добавились
еще переговоры, которые Пьеро вел о брачном союзе между своим первенцем
Лоренцо и Клариче Орсини. Они послужили новым предлогом для клеветы: уж если
он не желает, го-
ворили по этому поводу, породниться с каким-либо флорентийским домом,
значит, перестал довольствоваться положением флорентийского гражданина и
хочет стать властителем родного города, ибо кто не хочет родниться с
согражданами, тот стремится превратить их в своих рабов, и в таком случае
вполне справедливо, что они не могут быть ему друзьями. Главари заговора уже
считали, что победа в их руках, так как большая часть граждан готова была
следовать за ними, ослепленная словом "свобода", которое заговорщики
написали на своем знамени для придания благовидности своему делу.
Когда город кипел всеми этими страстями, некоторым из тех, кто
ненавидел общественные раздоры, подумалось, нет ли возможности отвлечь от
них граждан каким-либо новым общественным увеселением, ибо народ, ничем не
занятый, большей частью и является орудием в руках смутьянов. И вот, чтобы
занять народ, заполнить чем-нибудь его ум и отвлечь от мыслей о положении
государства, сослались на то, что прошел уже год после смерти Козимо, можно
развлечь граждан, и приняли решение устроить два торжественнейших
празднества, подобные тем, которые прежде устраивались во Флоренции. Первое
было представлением шествия трех восточных царей - волхвов, которым звезда
указывала на рождение Христа; представление это обставили с такой пышностью
и великолепием, что в течение нескольких месяцев весь город был занят
подготовкой к празднеству и самим празднеством. Второе был турнир - так
называется представление поединка между вооруженными всадниками, где
выступали самые видные юноши города вместе с наиболее прославленными
рыцарями Италии. Причем среди флорентийцев более всех отличался Лоренцо,
первенец Пьеро, завоевав первое место не из-за имени своего, а исключительно
по личным достоинствам.
Однако, когда празднества эти прошли, к гражданам вернулись прежние
помыслы, и каждый защищал свое мнение с еще большим пылом, чем когда-либо.
От этих разногласий пошли раздоры и немалые смуты, еще уси-
лившиеся из-за двух новых обстоятельств. Первым явилось истечение срока
последней балии, вторым - кончина Франческо, герцога Миланского. Преемник
его Галеаццо отправил во Флоренцию послов для подтверждения договоров,
заключенных его отцом с республикой, а одним из пунктов этого договора было
обязательство Флоренции ежегодно выплачивать герцогу определенную сумму
денег. Главные противники Медичи воспользовались просьбой нового герцога и
при обсуждении этого дела в советах открыто выступили против, заявляя, что
дружбу Флоренция вела с Франческо, а не с Галеаццо, и, таким образом, со
смертью Франческо прекращаются обязательства, которые не к чему
возобновлять. Галеаццо не отличается доблестью Франческо, и союз с ним не
может дать никаких выгод. И от Франческо Флоренция не так много получила, а
от этого и еще меньше можно добиться. Если же кто из граждан хочет
оплачивать его могущество, то он идет против гражданских интересов и свободы
города. Пьеро в противовес этому заявил, что не годится из-за скупости
терять такого полезного союзника, что ни для Флорентийской республики, ни
даже для всей Италии нет ничего более полезного, чем дружба с герцогом,
чтобы в противном случае венецианцы не попытались бы или показной дружбой,
или открытой войной прибрать к своим рукам герцогство Миланское. Ведь едва
лишь узнают они, что Флоренция отошла от союза с герцогом, как тотчас же с
оружием в руках выступят против него, и так как он молод, едва утвердился на
троне и без союзников, они легко справятся с ним либо хитростью, либо силой:
но и в том, и в другом случае это будет гибельно для Флорентийской
республики.
Ни речи Пьеро, ни его доводы не были приняты во внимание, и взаимная
враждебность начала проявляться вполне открыто. Обе партии собирались по
ночам отдельными группами. Сторонники Медичи - в Крочетте, противники - в
церкви Пиета. Последние, стремясь во что бы то ни стало погубить Пьеро,
заставили множество граждан подписаться в том, что они сочувствуют этому
замыслу. На одном из ночных сборищ они, в частности,
советовались насчет того, как им теперь действовать. Все одинаково
желали ослабить могущество Медичи, но никак не могли договориться о способе
действия. Одни, наиболее умеренные и сдержанные, предлагали просто не
возобновлять балию, поскольку срок ее все равно истек. Таким образом
стремление всех граждан будет удовлетворено: править будут советы и
магистраты, и влияние Пьеро на дела государства само по себе вскоре
прекратится. Потеряв это влияние, он потеряет и коммерческий кредит: личные
его средства на исходе, а если воспрепятствовать тому, чтобы он использовал
общественные, это и приведет его к полному банкротству. Тогда он уже никому
не будет страшен, и республика обретет свободу без кровопролития и безо
всяких изгнаний из города, чего должен желать каждый хороший гражданин.
Наоборот, - прибегнув к силе, можно подвергнуться всевозможным опасностям,
ибо найдется немало людей, которые не обратят внимания на падение человека,
совершившееся, так сказать, само собой, но начнут его поддерживать, если
заметят, что кто-то старается его низвергнуть. К тому же, если против Пьеро
не принимать никаких чрезвычайных мер, у него не будет никакого предлога
вооружаться и искать сторонников. Если же он это все-таки сделает, то к
своей величайшей невыгоде: таким поведением он возбудит подозрение в любом
гражданине и обречет себя на верную гибель, дав своим противникам в руки
оружие против себя.
Однако многие другие участники сборища не одобряли такой проволочки.
Они утверждали, что время работает не на них, а на Пьеро. Естественный ход
событий для Пьеро нисколько не опасен, для них же таит немалую угрозу.
Враждебные ему магистраты оставят его таким образом в городе, а друзья,
погубив этих врагов Медичи, сделают его, как это случилось в 1458 году,
всемогущим. И если ранее высказанное мнение вполне благородно, то это
является подлинно мудрым. Надо уничтожить его, воспользовавшись нынешним
положением, когда умы граждан против него возбуждены. Самый верный способ
действий - вооружиться самим, а для того чтобы иметь поддержку вовне, взять
на жалованье маркиза Феррарско-го; когда же на выборах придет к власти
дружественная
нам Синьория, - расправиться с ним. Под конец собравшиеся договорились
дожидаться новой Синьории и действовать смотря по обстановке.
Среди заговорщиков находился сер Никколо Федини, выполнявший на этом
собрании обязанности секретаря. Привлеченный гораздо более очевидной
выгодой, он раскрыл Пьеро весь замысел его врагов, принеся ему список
заговорщиков и всех давших им свою подпись. Пьеро испугался, увидев, сколько
граждан, и притом весьма видных, желают его гибели. По совету друзей он тоже
решил собрать подписи своих сторонников. Он поручил это дело одному из
вернейших друзей и смог убедиться в том, как легкомысленны и неустойчивы умы
граждан, ибо многие из тех, кто давал подписного врагам, расписались теперь
в его поддержку.
Пока враги и друзья Пьеро вершили все эти дела, подошло время
обновления высшей магистратуры, и гонфа-лоньером справедливости стал Никколо
Содерини. Дивное это было зрелище, когда его вели ко дворцу в сопровождении
не только наиболее именитых граждан, но всего народа, и во время шествия
увенчали его венком из ветвей оливы, чтобы показать, что это человек, от
которого только и будет зависеть свобода и благо отечества. Этот пример,
подобно многим другим, показывает, как нежелательно вступать в важную
должность или получать верховную власть, когда окружающие о тебе
преувеличенного мнения: делами своими ты не всегда можешь оправдать это
мнение, ибо люди всегда требуют большего, чем то, на что ты способен, а под
конец ты обретаешь только позор и бесчестье.
У Никколо Содерини был брат Томмазо. Никколо отличался большей
смелостью и энергией, Томмазо - большей рассудительностью. Он был связан с
Пьеро узами прочной дружбы. Хорошо зная своего брата и его стремление
вернуть республике свободу таким образом, чтобы при этом никто не пострадал,
он посоветовал ему составить новые списки кандидатов на должности так, чтобы
в избирательных сумках были имена только сторонников
свободы. При таком способе действий, говорил он, можно укрепить
государство безо всяких волнений и никому не нанеся ущерба. Никколо легко
поддался уговорам брата и все время своего пребывания в должности потратил
на эти тщетные усилия. Друзья его из числа главарей заговора не вмешивались,
из зависти они не хотели, чтобы управление государством изменилось благодаря
Никколо, рассчитывая, что достигнут этого и при другом гонфалоньере. Срок
пребывания Никколо в этой должности кончился и так как он многое начал, но
ничего не довершил, то и сложил с себя полномочия менее почетным образом,
чем получил их.
Пример этот весьма приободрил партию Пьеро. Надежды друзей его
укрепились, а многие нейтрально настроенные люди перешли на их сторону.
Силы, таким образом, уравнялись, и в течение нескольких месяцев обе партии
выжидали. Однако партия Пьеро постепенно становилась все влиятельней, и это
подтолкнуло его врагов: они собрались все вместе и решили силой достичь
того, чего не сумели или не захотели получить вполне законным и легким
путем. Они вознамерились умертвить Пьеро, который лежал больной в Кареджи,
вызвав для этой цели к стенам Флоренции маркиза Феррарского. Решено было
также, что после смерти Пьеро все выйдут вооруженные на площадь и принудят
Синьорию установить государственную власть по их желанию, ибо, хотя не вся
Синьория была на их стороне, они рассчитывали, что противники подчинятся из
страха. Мессер Диотисальви, чтобы получше скрыть эти замыслы, часто навещал
Пьеро, говорил ему, что в городе нет никаких раздоров, и убеждал его
всячески оберегать единение граждан. Но Пьеро был осведомлен обо всех этих
делах, да к тому же мессер Доменико Мартелли сообщил ему, что Франческо
Нерони, брат мессера Диотисальви, уговаривал его перейти на их сторону,
доказывая, что они несомненно победят, а партия Медичи обречена.
Наконец Пьеро решил первым взяться за оружие и для этого воспользовался
сговором своих противников с маркизом Феррарским. Он сделал вид, что получил
от мессера Джованни Бентивольо, владетеля Болоньи, письмо о том, что маркиз
Феррарский со своим войском находится на берегу реки Альбо, открыто заявляя,
что идет на Флоренцию. Получив якобы это известие, Пьеро вооружился и,
окруженный огромной толпой тоже вооруженных людей, явился во Флоренцию.
Тотчас же взялись за оружие все его сторонники, а одновременно и противники.
Но у сторонников Пьеро, заранее готовившихся к выступлению, было больше
порядка, чем у врагов, еще отнюдь не готовых к проведению в жизнь своих
замыслов. Мессер Диотисальви, не считая себя в безопасности дома, поскольку
он был соседом Пьеро, то ходил во дворец, убеждая Синьорию заставить Пьеро
сложить оружие, то к мессеру Луке, чтобы тот не отошел от их партии. Но
наибольшую деятельность развил мессер Никколо Содерини, который тотчас же
вооружился и в сопровождении почти всего народа из своей картьеры явился в
дом мессера Луки и стал уговаривать того сесть на коня и выехать на площадь,
чтобы защитить Синьорию, которая на их стороне. Он доказывал, что победа
несомненно в их руках, и твердил, что не годится мессеру Луке, оставаясь
дома, либо постыдно потерпеть от вооруженных врагов, либо оказаться столь же
постыдно обманутым безоружными. Как бы ему не раскаяться, когда будет уже
поздно, в своем бездействии: если он хочет насильственного низвержения
Пьеро, сейчас это легко достижимо, если же он предпочитает мирный исход, то
лучше находиться в положении диктующего мирные условия, чем выслушивающего
их. Однако речи эти нисколько не поколебали мессера Луку, ибо он уже забыл
свои недружелюбные чувства к Пьеро, который подкупил его обещаниями новых
брачных союзов между их семьями и новых выгод. Одна племянница мессера Луки
уже была наречена невестой Джованни Торнабуони. Поэтому он стал убеждать
мессера Никколо сложить оружие и вернуться к себе домой: вполне достаточно
того, что город управляется магистратами, и так будет впредь, оружие должны
положить все, а Синьория, где наши в большинстве, пускай будет судьей в
гражданских раздорах. Никколо, так и не переубедив его, возвратился к себе,
но предварительно сказал: "В одиночестве я не могу спасти республику, но
могу предсказать ее злую судьбу. Решение, вами принятое, погубит свободу
отечества, у вас отнимет власть и имущество, у меня и у других родину".
Среди всей этой смуты Синьория заперлась во дворце и вместе со всеми
своими магистратами отошла в сторону, не выказывая предпочтения ни одной из
партий. Граждане, в особенности те, что последовали примеру Луки, видя, что
Пьеро вооружен, а его противники безоружны, стали подумывать уже не столько
о том, как повредить Пьеро, сколько о том, как бы с ним сдружиться. Наиболее
видные из граждан, главари городских партий, явились во дворец пред лицо
Синьории и долго обсуждали дела города и способы, которыми можно было бы
умиротворить страсти. Так как Пьеро все время болел и не в состоянии был
прибыть на это собрание, все единогласно решили отправиться к нему домой.
Единственным исключением оказался Никколо Содерини; предварительно поручив
заботу о детях и имуществе брату Томмазо, он удалился в свое поместье
дожидаться, какой оборот примут эти переговоры, от которых ожидал для себя
лично беды, а для отечества пагубы.
Прочие же граждане прибыли к Пьеро, и тот из них, которому поручено
было выступить с речью, стал жаловаться на смуту в городе, заявив, что
главным виновником должен рассматриваться тот, кто первый взялся за оружие.
Граждане и правительство не знают, чего именно хочет Пьеро, а ведь он-то
первый и вооружился, и поэтому пришли узнать его волю, причем, если она
соответствует благу отечества, они готовы ее принять. На это Пьеро отвечал
так. Обвинять в беспорядках следует не того, кто первый взялся за оружие, а
тех, кто своим поведением до этого довел. И если хорошенько подумать над
тем, как они вели себя по отношению к нему, если принять во внимание все эти
ночные сборища, сбор подписей, интриги с целью отнять у него и родной город,
и жизнь, то легко увидеть, что из-за них-то он и взялся за оружие. Но ведь
оружие оставалось в пределах его дома, и это ясно доказывало его намерения:
только защищаться, никому не причиняя вреда и ущерба. Он ничего не хотел,
ничего
не домогался, кроме безопасности и спокойной жизни, и никогда не
высказывал никаких иных намерений, ибо когда истек срок балии, он и не
помыслил о том, чтобы вернуть себе особые полномочия каким-либо чрезвычайным
способом; его вполне устраивало, чтобы государством управляли обычные
магистраты - только бы они сами этим довольствовались. Пора бы вспомнить,
что Козимо и сыновья его умели жить во Флоренции, пользуясь почетом, и с
балией, и без балии, а в 1458 году не его дом постарался восстановить балию,
а сами граждане. И если теперь они не хотят балии, так ведь и ему она не
нужна. Но есть люди, которым этого мало, которые считают, что им не жить во
Флоренции, пока он в ней живет. Конечно, он никогда бы не поверил, ему даже
в голову не могло прийти, что друзья его и его отца сочтут, что им не жить
во Флоренции вместе с ним, человеком, который всегда был известен своей
любовью к покою и миру. Затем, обернувшись к мессеру Диотисальви и его
братьям, находившимся тут же, он сурово и негодующе попрекнул их
благодеяниями, полученными ими от Козимо, доверием, которое он им оказывал,
и их черной неблагодарностью. В речах его была такая сила, что многие из
присутствующих, глубоко тронутые ими, готовы были тут же на месте
расправиться с мессером Диотисальви и его братьями, если бы Пьеро их не
удержал. В конце концов Пьеро заявил, что он согласен на все, что постановят
явившиеся к нему граждане вместе с Синьорией, ибо просит лишь одного, -
чтобы ему обеспечили безопасность и покой. Затем речь зашла еще о многих
других вещах, но никаких решений принято не было, кроме общего пожелания
обновить государственное управление и установить новый его порядок.
Гонфалоньером справедливости был тогда Бернардо Лотти, человек не
слишком расположенный к Пьеро, решившему поэтому ничего не предпринимать,
пока тот у власти: впрочем, это было неважно, ибо срок его полномочий
истекал. Но когда подошло время избрания новой Синьории на сентябрь и
октябрь 1466 года, высшая маги-
стратура оказалась порученной Роберто Лиони. Едва лишь он принял бразды
правления, как, видя, что все уже подготовлено, созвал народ на площадь и
установил новую балию, весьма благоприятную для Пьеро, которая весьма скоро
назначила магистратов, соответствующих желаниям нового правительства. Этот
переворот привел в панику главарей враждебной партии, и мессер Аньоло
Аччаюоли бежал в Неаполь, а мессеры Диотисальви Нерони и Никколо Содерини -
в Венецию. Мессер Лука Питти остался во Флоренции, доверившись обещаниям
Пьеро и новому родству с его домом. Бежавшие объявлены были мятежниками, и
вся семья Нерони оказалась рассеянной, а мессер Джованни ди Нероне, бывший
тогда архиепископом Флорентийским, добровольно удалился в изгнание в Рим,
чтобы не стало ему хуже. Множеству граждан, внезапно выехавшим из Флоренции,
были назначены различные места ссылки. Этого оказалось недостаточно: была
назначена Торжественная процессия с благодарственным молебствием по случаю
сохранения государства и объединения города. Во время этого торжества были
схвачены и подвергнуты пытке некоторые граждане, которых затем частью
предали смерти, частью подвергли изгнанию.
Среди всех этих пертурбаций ярчайший пример изменчивости судеб
человеческих явил Лука Питти, ибо тут-то и можно было познать различие между
победой и поражением, между честью и бесчестием. В доме его, где постоянно
бывало много народу, воцарились пустота и безмолвие. Когда он появлялся на
улицах, то друзья и родственники не то что не шли за ним толпою, а даже
приветствовать его и то боялись, ибо одни утратили всякий почет, другие
часть имущества и все были равно под угрозой. Великолепные здания, которые
он начал строить, были оставлены рабочими; знаки внимания, которые прежде
расточались ему, превратились в оскорбления, почести в поношения. Дошло до
того, что многие, дарившие ему ценные предметы, требовали их обратно, словно
вещи, данные напрокат, а те, кто имел обыкновение превозносить его до небес,
обвиняли его в насилиях и неблагодарности. Так что он запоздало каялся в
том, что не поверил словам Никколо Содерини, и искал случая честно умереть с
оружием в руках, только бы не жить обесчещенным среди победоносных врагов.
Граждане, находившиеся в изгнании, стали, советуясь между собой,
подумывать, как бы им вернуться в город, который они не сумели удержать.
Мессер Аньоло Аччаюоли, пребывавший в Неаполе, прежде чем предпринимать
какие-либо действия, решил выведать настроение Пьеро и выяснить, нет ли
какой возможности примириться с ним, а потому написал ему следующее письмо:
"Смеюсь я над превратностями судьбы, которая по прихоти своей друзей
превращает во врагов, а врагов делает друзьями. Ты сам, наверно, помнишь,
как во время изгнания отца твоего я настолько больше внимания уделил этой
несправедливости, чем какой бы то ни было опасности для себя, что потерял
тогда отечество и едва не потерял саму жизнь. Пока жив был Козимо, я всегда
неизменно любил и чтил ваш дом, а после его смерти никогда не стремился
принести тебе какой-либо вред. Правда, слабость твоего здоровья и
малолетство детей твоих смущали меня настолько, что я подумал, не следует ли
придать нашему государству такое обличив, чтобы в случае твоей
преждевременной кончины отечеству нашему не пришла бы погибель. Вот что
лежит в основе всего мною содеянного - не против тебя, но во благо моей
родины. Если я впал в заблуждение, то добрых моих намерений и былых заслуг,
думается, вполне достаточно, чтобы позабыть его. Не могу поверить, что после
того, как столько времени был я верен твоему дому, не найду в тебе
милосердия, и что столькие заслуги мои одной ошибкой превращены в ничто".
Получив это письмо, Пьеро ответил так: "Смех твой там, где ты сейчас
находишься, - причина того, что мне не приходится плакать, ибо если бы ты
смеялся во Флоренции, я бы плакал в Неаполе. Я не отрицаю, что ты хорошо
относился к моему отцу, но и ты признай, что немало от него получил. Так что
ты настолько же больше должен нам, чем мы тебе, насколько надо более ценить
дела, чем слова. Получив награду за все, что ты сделал хорошего, не
удивляйся, если тебе по справедливости воздается за злое. Любовь к отечеству
для тебя тоже не оправдание, ибо никого не найдется, кто бы поверил, что
Медичи меньше любили свой город и меньше для него сделали, чем Аччаюоли.
Живи же без чести в Неаполе, коли не сумел жить среди почета во Флоренции".
былых благодеяний Козимо, то и решил, что теперь ему нетрудно будет отнять у
Пьеро его добрую славу и лишить его положения, оставленного ему в наследство
отцом. И вот мессер Диотисальви явился к Пьеро с советом, по видимости
вполне разумным и благородным, но по существу своему гибельным. Он сообщил
ему, что дела его в расстройстве, и назвал сумму денег, которую необходимо
иметь для того, чтобы не поколебался его кредит, а вместе с ним его
репутация богача и влияние на дела государства. При этом он сказал, что
самый правильный способ поправить беду - это постараться получить обратно те
деньги, которые отец его мог потребовать от своих должников, как сограждан,
так и чужеземцев. Козимо, стремясь заручиться сторонниками во Флоренции и
друзьями за пределами ее, был так щедр на деньги, что Пьеро теперь являлся
заимодавцем на сумму весьма немалую и могущую быть для него существенно
важной. Пьеро, которому хотелось дела свои поправить своими же средствами,
совет этот показался разумным и справедливым. Но едва лишь он распорядился
потребовать возвращения этих денег, как должники пришли в негодование,
словно он домогался не своего же добра, а пытался присвоить их имущество, и
принялись беззастенчиво поносить его, называя неблагодарным и жадным.
Как только мессер Диотисальви убедился в том, что Пьеро, последовав его
совету, утратил в народе всякую популярность, он объединился с мессером
Лукой Питти, мессером Аньоло Аччаюоли и Никколо Содерини; и совместно они
порешили отнять у Пьеро его влияние и власть. У каждого из них были на то
свои причины. Мессер Лука хотел оказаться на месте Козимо - теперь он был
уже настолько знатным, что его раздражала необходимость считаться с Пьеро.
Мессер Диотисальви, отлично зная неспособность мессера Луки удерживать
кормило власти, рассчитывал, что едва Пьеро будет отстранен, вся забота о
государственных делах перейдет к нему. Никколо Содерини хотел, чтобы
Флоренция жила свободной и управлялась одними лишь магистратами. У мессера
Аньоло были следующие причины для особой ненависти к дому Медичи. Уже
довольно давно сын его Рафаело женился на Алессандре Барди, принесшей ему
очень значительное приданое. Свекор и муж плохо обращались с ней, то ли по
ее вине, то ли по клеветническим наветам; но родич ее Лоренцо ди Ларионе,
движимый жалостью к молодей женщине, как-то ночью с помощью большого числа
вооруженных людей похитил ее из дома мессера Аньоло. Семейство Аччаюоли
подало жалобу на оскорбление, нанесенное ему семейством Барди. Дело была
передано для вынесения по нему приговора Козимо, который решил, что Аччаюоли
должны вернуть Алессандре ее приданое, а вернется ли она к мужу или нет -
это уж предоставляется ее усмотрению. Мессер Аньоло счел, что, вынеся такое
решение, Козимо поступил в отношении его не по-дружески, но ему он отомстить
не мог и теперь решил разделаться с его сыном.
Хотя побуждения у заговорщиков были различные, говорили они только об
одном: о стремлении к тому, чтобы республика управлялась магистратами, а не
прихотью нескольких могущественных граждан. Вдобавок всеобщая ненависть к
Пьеро сильно увеличивалась из-за того, что как раз в это время многие
торговцы разорялись и виновником их разорения открыто выставляли Пьеро: он,
мол, своим неожиданным требованием возвратить долг довел их до постыдного и
невыгодного городу банкротства. К этим поводам для недовольства добавились
еще переговоры, которые Пьеро вел о брачном союзе между своим первенцем
Лоренцо и Клариче Орсини. Они послужили новым предлогом для клеветы: уж если
он не желает, го-
ворили по этому поводу, породниться с каким-либо флорентийским домом,
значит, перестал довольствоваться положением флорентийского гражданина и
хочет стать властителем родного города, ибо кто не хочет родниться с
согражданами, тот стремится превратить их в своих рабов, и в таком случае
вполне справедливо, что они не могут быть ему друзьями. Главари заговора уже
считали, что победа в их руках, так как большая часть граждан готова была
следовать за ними, ослепленная словом "свобода", которое заговорщики
написали на своем знамени для придания благовидности своему делу.
Когда город кипел всеми этими страстями, некоторым из тех, кто
ненавидел общественные раздоры, подумалось, нет ли возможности отвлечь от
них граждан каким-либо новым общественным увеселением, ибо народ, ничем не
занятый, большей частью и является орудием в руках смутьянов. И вот, чтобы
занять народ, заполнить чем-нибудь его ум и отвлечь от мыслей о положении
государства, сослались на то, что прошел уже год после смерти Козимо, можно
развлечь граждан, и приняли решение устроить два торжественнейших
празднества, подобные тем, которые прежде устраивались во Флоренции. Первое
было представлением шествия трех восточных царей - волхвов, которым звезда
указывала на рождение Христа; представление это обставили с такой пышностью
и великолепием, что в течение нескольких месяцев весь город был занят
подготовкой к празднеству и самим празднеством. Второе был турнир - так
называется представление поединка между вооруженными всадниками, где
выступали самые видные юноши города вместе с наиболее прославленными
рыцарями Италии. Причем среди флорентийцев более всех отличался Лоренцо,
первенец Пьеро, завоевав первое место не из-за имени своего, а исключительно
по личным достоинствам.
Однако, когда празднества эти прошли, к гражданам вернулись прежние
помыслы, и каждый защищал свое мнение с еще большим пылом, чем когда-либо.
От этих разногласий пошли раздоры и немалые смуты, еще уси-
лившиеся из-за двух новых обстоятельств. Первым явилось истечение срока
последней балии, вторым - кончина Франческо, герцога Миланского. Преемник
его Галеаццо отправил во Флоренцию послов для подтверждения договоров,
заключенных его отцом с республикой, а одним из пунктов этого договора было
обязательство Флоренции ежегодно выплачивать герцогу определенную сумму
денег. Главные противники Медичи воспользовались просьбой нового герцога и
при обсуждении этого дела в советах открыто выступили против, заявляя, что
дружбу Флоренция вела с Франческо, а не с Галеаццо, и, таким образом, со
смертью Франческо прекращаются обязательства, которые не к чему
возобновлять. Галеаццо не отличается доблестью Франческо, и союз с ним не
может дать никаких выгод. И от Франческо Флоренция не так много получила, а
от этого и еще меньше можно добиться. Если же кто из граждан хочет
оплачивать его могущество, то он идет против гражданских интересов и свободы
города. Пьеро в противовес этому заявил, что не годится из-за скупости
терять такого полезного союзника, что ни для Флорентийской республики, ни
даже для всей Италии нет ничего более полезного, чем дружба с герцогом,
чтобы в противном случае венецианцы не попытались бы или показной дружбой,
или открытой войной прибрать к своим рукам герцогство Миланское. Ведь едва
лишь узнают они, что Флоренция отошла от союза с герцогом, как тотчас же с
оружием в руках выступят против него, и так как он молод, едва утвердился на
троне и без союзников, они легко справятся с ним либо хитростью, либо силой:
но и в том, и в другом случае это будет гибельно для Флорентийской
республики.
Ни речи Пьеро, ни его доводы не были приняты во внимание, и взаимная
враждебность начала проявляться вполне открыто. Обе партии собирались по
ночам отдельными группами. Сторонники Медичи - в Крочетте, противники - в
церкви Пиета. Последние, стремясь во что бы то ни стало погубить Пьеро,
заставили множество граждан подписаться в том, что они сочувствуют этому
замыслу. На одном из ночных сборищ они, в частности,
советовались насчет того, как им теперь действовать. Все одинаково
желали ослабить могущество Медичи, но никак не могли договориться о способе
действия. Одни, наиболее умеренные и сдержанные, предлагали просто не
возобновлять балию, поскольку срок ее все равно истек. Таким образом
стремление всех граждан будет удовлетворено: править будут советы и
магистраты, и влияние Пьеро на дела государства само по себе вскоре
прекратится. Потеряв это влияние, он потеряет и коммерческий кредит: личные
его средства на исходе, а если воспрепятствовать тому, чтобы он использовал
общественные, это и приведет его к полному банкротству. Тогда он уже никому
не будет страшен, и республика обретет свободу без кровопролития и безо
всяких изгнаний из города, чего должен желать каждый хороший гражданин.
Наоборот, - прибегнув к силе, можно подвергнуться всевозможным опасностям,
ибо найдется немало людей, которые не обратят внимания на падение человека,
совершившееся, так сказать, само собой, но начнут его поддерживать, если
заметят, что кто-то старается его низвергнуть. К тому же, если против Пьеро
не принимать никаких чрезвычайных мер, у него не будет никакого предлога
вооружаться и искать сторонников. Если же он это все-таки сделает, то к
своей величайшей невыгоде: таким поведением он возбудит подозрение в любом
гражданине и обречет себя на верную гибель, дав своим противникам в руки
оружие против себя.
Однако многие другие участники сборища не одобряли такой проволочки.
Они утверждали, что время работает не на них, а на Пьеро. Естественный ход
событий для Пьеро нисколько не опасен, для них же таит немалую угрозу.
Враждебные ему магистраты оставят его таким образом в городе, а друзья,
погубив этих врагов Медичи, сделают его, как это случилось в 1458 году,
всемогущим. И если ранее высказанное мнение вполне благородно, то это
является подлинно мудрым. Надо уничтожить его, воспользовавшись нынешним
положением, когда умы граждан против него возбуждены. Самый верный способ
действий - вооружиться самим, а для того чтобы иметь поддержку вовне, взять
на жалованье маркиза Феррарско-го; когда же на выборах придет к власти
дружественная
нам Синьория, - расправиться с ним. Под конец собравшиеся договорились
дожидаться новой Синьории и действовать смотря по обстановке.
Среди заговорщиков находился сер Никколо Федини, выполнявший на этом
собрании обязанности секретаря. Привлеченный гораздо более очевидной
выгодой, он раскрыл Пьеро весь замысел его врагов, принеся ему список
заговорщиков и всех давших им свою подпись. Пьеро испугался, увидев, сколько
граждан, и притом весьма видных, желают его гибели. По совету друзей он тоже
решил собрать подписи своих сторонников. Он поручил это дело одному из
вернейших друзей и смог убедиться в том, как легкомысленны и неустойчивы умы
граждан, ибо многие из тех, кто давал подписного врагам, расписались теперь
в его поддержку.
Пока враги и друзья Пьеро вершили все эти дела, подошло время
обновления высшей магистратуры, и гонфа-лоньером справедливости стал Никколо
Содерини. Дивное это было зрелище, когда его вели ко дворцу в сопровождении
не только наиболее именитых граждан, но всего народа, и во время шествия
увенчали его венком из ветвей оливы, чтобы показать, что это человек, от
которого только и будет зависеть свобода и благо отечества. Этот пример,
подобно многим другим, показывает, как нежелательно вступать в важную
должность или получать верховную власть, когда окружающие о тебе
преувеличенного мнения: делами своими ты не всегда можешь оправдать это
мнение, ибо люди всегда требуют большего, чем то, на что ты способен, а под
конец ты обретаешь только позор и бесчестье.
У Никколо Содерини был брат Томмазо. Никколо отличался большей
смелостью и энергией, Томмазо - большей рассудительностью. Он был связан с
Пьеро узами прочной дружбы. Хорошо зная своего брата и его стремление
вернуть республике свободу таким образом, чтобы при этом никто не пострадал,
он посоветовал ему составить новые списки кандидатов на должности так, чтобы
в избирательных сумках были имена только сторонников
свободы. При таком способе действий, говорил он, можно укрепить
государство безо всяких волнений и никому не нанеся ущерба. Никколо легко
поддался уговорам брата и все время своего пребывания в должности потратил
на эти тщетные усилия. Друзья его из числа главарей заговора не вмешивались,
из зависти они не хотели, чтобы управление государством изменилось благодаря
Никколо, рассчитывая, что достигнут этого и при другом гонфалоньере. Срок
пребывания Никколо в этой должности кончился и так как он многое начал, но
ничего не довершил, то и сложил с себя полномочия менее почетным образом,
чем получил их.
Пример этот весьма приободрил партию Пьеро. Надежды друзей его
укрепились, а многие нейтрально настроенные люди перешли на их сторону.
Силы, таким образом, уравнялись, и в течение нескольких месяцев обе партии
выжидали. Однако партия Пьеро постепенно становилась все влиятельней, и это
подтолкнуло его врагов: они собрались все вместе и решили силой достичь
того, чего не сумели или не захотели получить вполне законным и легким
путем. Они вознамерились умертвить Пьеро, который лежал больной в Кареджи,
вызвав для этой цели к стенам Флоренции маркиза Феррарского. Решено было
также, что после смерти Пьеро все выйдут вооруженные на площадь и принудят
Синьорию установить государственную власть по их желанию, ибо, хотя не вся
Синьория была на их стороне, они рассчитывали, что противники подчинятся из
страха. Мессер Диотисальви, чтобы получше скрыть эти замыслы, часто навещал
Пьеро, говорил ему, что в городе нет никаких раздоров, и убеждал его
всячески оберегать единение граждан. Но Пьеро был осведомлен обо всех этих
делах, да к тому же мессер Доменико Мартелли сообщил ему, что Франческо
Нерони, брат мессера Диотисальви, уговаривал его перейти на их сторону,
доказывая, что они несомненно победят, а партия Медичи обречена.
Наконец Пьеро решил первым взяться за оружие и для этого воспользовался
сговором своих противников с маркизом Феррарским. Он сделал вид, что получил
от мессера Джованни Бентивольо, владетеля Болоньи, письмо о том, что маркиз
Феррарский со своим войском находится на берегу реки Альбо, открыто заявляя,
что идет на Флоренцию. Получив якобы это известие, Пьеро вооружился и,
окруженный огромной толпой тоже вооруженных людей, явился во Флоренцию.
Тотчас же взялись за оружие все его сторонники, а одновременно и противники.
Но у сторонников Пьеро, заранее готовившихся к выступлению, было больше
порядка, чем у врагов, еще отнюдь не готовых к проведению в жизнь своих
замыслов. Мессер Диотисальви, не считая себя в безопасности дома, поскольку
он был соседом Пьеро, то ходил во дворец, убеждая Синьорию заставить Пьеро
сложить оружие, то к мессеру Луке, чтобы тот не отошел от их партии. Но
наибольшую деятельность развил мессер Никколо Содерини, который тотчас же
вооружился и в сопровождении почти всего народа из своей картьеры явился в
дом мессера Луки и стал уговаривать того сесть на коня и выехать на площадь,
чтобы защитить Синьорию, которая на их стороне. Он доказывал, что победа
несомненно в их руках, и твердил, что не годится мессеру Луке, оставаясь
дома, либо постыдно потерпеть от вооруженных врагов, либо оказаться столь же
постыдно обманутым безоружными. Как бы ему не раскаяться, когда будет уже
поздно, в своем бездействии: если он хочет насильственного низвержения
Пьеро, сейчас это легко достижимо, если же он предпочитает мирный исход, то
лучше находиться в положении диктующего мирные условия, чем выслушивающего
их. Однако речи эти нисколько не поколебали мессера Луку, ибо он уже забыл
свои недружелюбные чувства к Пьеро, который подкупил его обещаниями новых
брачных союзов между их семьями и новых выгод. Одна племянница мессера Луки
уже была наречена невестой Джованни Торнабуони. Поэтому он стал убеждать
мессера Никколо сложить оружие и вернуться к себе домой: вполне достаточно
того, что город управляется магистратами, и так будет впредь, оружие должны
положить все, а Синьория, где наши в большинстве, пускай будет судьей в
гражданских раздорах. Никколо, так и не переубедив его, возвратился к себе,
но предварительно сказал: "В одиночестве я не могу спасти республику, но
могу предсказать ее злую судьбу. Решение, вами принятое, погубит свободу
отечества, у вас отнимет власть и имущество, у меня и у других родину".
Среди всей этой смуты Синьория заперлась во дворце и вместе со всеми
своими магистратами отошла в сторону, не выказывая предпочтения ни одной из
партий. Граждане, в особенности те, что последовали примеру Луки, видя, что
Пьеро вооружен, а его противники безоружны, стали подумывать уже не столько
о том, как повредить Пьеро, сколько о том, как бы с ним сдружиться. Наиболее
видные из граждан, главари городских партий, явились во дворец пред лицо
Синьории и долго обсуждали дела города и способы, которыми можно было бы
умиротворить страсти. Так как Пьеро все время болел и не в состоянии был
прибыть на это собрание, все единогласно решили отправиться к нему домой.
Единственным исключением оказался Никколо Содерини; предварительно поручив
заботу о детях и имуществе брату Томмазо, он удалился в свое поместье
дожидаться, какой оборот примут эти переговоры, от которых ожидал для себя
лично беды, а для отечества пагубы.
Прочие же граждане прибыли к Пьеро, и тот из них, которому поручено
было выступить с речью, стал жаловаться на смуту в городе, заявив, что
главным виновником должен рассматриваться тот, кто первый взялся за оружие.
Граждане и правительство не знают, чего именно хочет Пьеро, а ведь он-то
первый и вооружился, и поэтому пришли узнать его волю, причем, если она
соответствует благу отечества, они готовы ее принять. На это Пьеро отвечал
так. Обвинять в беспорядках следует не того, кто первый взялся за оружие, а
тех, кто своим поведением до этого довел. И если хорошенько подумать над
тем, как они вели себя по отношению к нему, если принять во внимание все эти
ночные сборища, сбор подписей, интриги с целью отнять у него и родной город,
и жизнь, то легко увидеть, что из-за них-то он и взялся за оружие. Но ведь
оружие оставалось в пределах его дома, и это ясно доказывало его намерения:
только защищаться, никому не причиняя вреда и ущерба. Он ничего не хотел,
ничего
не домогался, кроме безопасности и спокойной жизни, и никогда не
высказывал никаких иных намерений, ибо когда истек срок балии, он и не
помыслил о том, чтобы вернуть себе особые полномочия каким-либо чрезвычайным
способом; его вполне устраивало, чтобы государством управляли обычные
магистраты - только бы они сами этим довольствовались. Пора бы вспомнить,
что Козимо и сыновья его умели жить во Флоренции, пользуясь почетом, и с
балией, и без балии, а в 1458 году не его дом постарался восстановить балию,
а сами граждане. И если теперь они не хотят балии, так ведь и ему она не
нужна. Но есть люди, которым этого мало, которые считают, что им не жить во
Флоренции, пока он в ней живет. Конечно, он никогда бы не поверил, ему даже
в голову не могло прийти, что друзья его и его отца сочтут, что им не жить
во Флоренции вместе с ним, человеком, который всегда был известен своей
любовью к покою и миру. Затем, обернувшись к мессеру Диотисальви и его
братьям, находившимся тут же, он сурово и негодующе попрекнул их
благодеяниями, полученными ими от Козимо, доверием, которое он им оказывал,
и их черной неблагодарностью. В речах его была такая сила, что многие из
присутствующих, глубоко тронутые ими, готовы были тут же на месте
расправиться с мессером Диотисальви и его братьями, если бы Пьеро их не
удержал. В конце концов Пьеро заявил, что он согласен на все, что постановят
явившиеся к нему граждане вместе с Синьорией, ибо просит лишь одного, -
чтобы ему обеспечили безопасность и покой. Затем речь зашла еще о многих
других вещах, но никаких решений принято не было, кроме общего пожелания
обновить государственное управление и установить новый его порядок.
Гонфалоньером справедливости был тогда Бернардо Лотти, человек не
слишком расположенный к Пьеро, решившему поэтому ничего не предпринимать,
пока тот у власти: впрочем, это было неважно, ибо срок его полномочий
истекал. Но когда подошло время избрания новой Синьории на сентябрь и
октябрь 1466 года, высшая маги-
стратура оказалась порученной Роберто Лиони. Едва лишь он принял бразды
правления, как, видя, что все уже подготовлено, созвал народ на площадь и
установил новую балию, весьма благоприятную для Пьеро, которая весьма скоро
назначила магистратов, соответствующих желаниям нового правительства. Этот
переворот привел в панику главарей враждебной партии, и мессер Аньоло
Аччаюоли бежал в Неаполь, а мессеры Диотисальви Нерони и Никколо Содерини -
в Венецию. Мессер Лука Питти остался во Флоренции, доверившись обещаниям
Пьеро и новому родству с его домом. Бежавшие объявлены были мятежниками, и
вся семья Нерони оказалась рассеянной, а мессер Джованни ди Нероне, бывший
тогда архиепископом Флорентийским, добровольно удалился в изгнание в Рим,
чтобы не стало ему хуже. Множеству граждан, внезапно выехавшим из Флоренции,
были назначены различные места ссылки. Этого оказалось недостаточно: была
назначена Торжественная процессия с благодарственным молебствием по случаю
сохранения государства и объединения города. Во время этого торжества были
схвачены и подвергнуты пытке некоторые граждане, которых затем частью
предали смерти, частью подвергли изгнанию.
Среди всех этих пертурбаций ярчайший пример изменчивости судеб
человеческих явил Лука Питти, ибо тут-то и можно было познать различие между
победой и поражением, между честью и бесчестием. В доме его, где постоянно
бывало много народу, воцарились пустота и безмолвие. Когда он появлялся на
улицах, то друзья и родственники не то что не шли за ним толпою, а даже
приветствовать его и то боялись, ибо одни утратили всякий почет, другие
часть имущества и все были равно под угрозой. Великолепные здания, которые
он начал строить, были оставлены рабочими; знаки внимания, которые прежде
расточались ему, превратились в оскорбления, почести в поношения. Дошло до
того, что многие, дарившие ему ценные предметы, требовали их обратно, словно
вещи, данные напрокат, а те, кто имел обыкновение превозносить его до небес,
обвиняли его в насилиях и неблагодарности. Так что он запоздало каялся в
том, что не поверил словам Никколо Содерини, и искал случая честно умереть с
оружием в руках, только бы не жить обесчещенным среди победоносных врагов.
Граждане, находившиеся в изгнании, стали, советуясь между собой,
подумывать, как бы им вернуться в город, который они не сумели удержать.
Мессер Аньоло Аччаюоли, пребывавший в Неаполе, прежде чем предпринимать
какие-либо действия, решил выведать настроение Пьеро и выяснить, нет ли
какой возможности примириться с ним, а потому написал ему следующее письмо:
"Смеюсь я над превратностями судьбы, которая по прихоти своей друзей
превращает во врагов, а врагов делает друзьями. Ты сам, наверно, помнишь,
как во время изгнания отца твоего я настолько больше внимания уделил этой
несправедливости, чем какой бы то ни было опасности для себя, что потерял
тогда отечество и едва не потерял саму жизнь. Пока жив был Козимо, я всегда
неизменно любил и чтил ваш дом, а после его смерти никогда не стремился
принести тебе какой-либо вред. Правда, слабость твоего здоровья и
малолетство детей твоих смущали меня настолько, что я подумал, не следует ли
придать нашему государству такое обличив, чтобы в случае твоей
преждевременной кончины отечеству нашему не пришла бы погибель. Вот что
лежит в основе всего мною содеянного - не против тебя, но во благо моей
родины. Если я впал в заблуждение, то добрых моих намерений и былых заслуг,
думается, вполне достаточно, чтобы позабыть его. Не могу поверить, что после
того, как столько времени был я верен твоему дому, не найду в тебе
милосердия, и что столькие заслуги мои одной ошибкой превращены в ничто".
Получив это письмо, Пьеро ответил так: "Смех твой там, где ты сейчас
находишься, - причина того, что мне не приходится плакать, ибо если бы ты
смеялся во Флоренции, я бы плакал в Неаполе. Я не отрицаю, что ты хорошо
относился к моему отцу, но и ты признай, что немало от него получил. Так что
ты настолько же больше должен нам, чем мы тебе, насколько надо более ценить
дела, чем слова. Получив награду за все, что ты сделал хорошего, не
удивляйся, если тебе по справедливости воздается за злое. Любовь к отечеству
для тебя тоже не оправдание, ибо никого не найдется, кто бы поверил, что
Медичи меньше любили свой город и меньше для него сделали, чем Аччаюоли.
Живи же без чести в Неаполе, коли не сумел жить среди почета во Флоренции".