Страница:
снисхождение, пообещал, что сам будет настаивать на том, чтобы ввиду
справедливости их негодования к ним отнеслись с должным состраданием.
Вернувшись затем к синьорам, он стал убеждать их, чтобы они не домогались
победы ценой крови своих сограждан и никого не осуждали, не выслушав. И
действовал он настолько успешно, что Барди и Фрескобальди со своими вышли из
города и беспрепятственно удалились в свои замки. После их ухода народ
разоружился, и Синьория удовлетворилась тем, что привлекла к ответственности
лишь тех членов семейств Барди и Фрескобальди, которые подняли оружие. Чтобы
ослабить их военную мощь, у Барди были выкуплены замки Мангона и Верниа; был
издан особый закон, запрещавший гражданам иметь укрепленные замки ближе чем
в двадцати милях от города. Через несколько месяцев был обезглавлен Стьатта
Фрескобальди и еще многие члены этого семейства, объявленные мятежниками.
Однако власть имущим оказалось недостаточно унижения и погрома семейств
Барди и Фрескобальди. Как часто бывает с людьми, тем сильнее
злоупотребляющими своей властью и тем наглее становящимися, чем эта власть
больше, они, уже не довольствуясь одним капитаном стражи, который донимал
весь город, назначили еще другого для прочих земель Флоренции и облекли его
особенно широкой властью, так чтобы люди, вызывающие у них подозрение, не
могли жить не только в городе, но и вообще на территории республики. Тем
самым они так восстановили против себя всех нобилей, что те готовы были ради
мщения и сами продаться, и город продать кому угодно. Они ожидали только
благоприятного случая; он представиться не замедлил, а они воспользовались
им еще быстрее.
Во время беспрестанных смут, раздиравших Тоскану и Ломбардию, город
Лукка оказался под властью Мастино делла Скала, владетеля Вероны, который,
хотя и обязан был согласно договорам передать Лукку Флоренции, не сделал
этого; он полагал, что, владея Пармой, может удержать также и Лукку, и
потому пренебрег данными обязательствами. В отмщение за это флорентийцы в
союзе с Венецией повели против него такую беспощадную войну, что он едва не
потерял все свои владения. Од-
нако единственной выгодой, которую они получили, было удовлетворение от
того, что они побили Мастино, ибо венецианцы, как все, вступившие в союз с
более слабым, чем они сами, завладев Тревизо и Виченцей, заключили с
неприятелем сепаратный мир, а Флоренция осталась ни при чем. Впрочем,
некоторое время спустя Висконти, герцоги Миланские, отняли у Мастино Парму,
и он, считая, что Лукку теперь ему не удержать, решил продать ее.
Покупателями выступили Флоренция и Пиза, и во время торга пизанцы поняли,
что флорентийцы, как более богатые, возьмут в этом деле верх. Тогда они
решили захватить Лукку силой и с помощью Висконти осадили ее. Флорентийцы
все же не отступились, заключили с Мастино сделку, выплатив часть денег
наличными, а на остальные выдав обязательства, и послали трех комиссаров -
Надо Ручеллаи, Джованни ди Бернардино Медичи и Россо ди Риччардо Риччи -
получить во владение приобретенное. Им удалось пробиться силой в осажденный
город, и находившиеся там войска Мастино передали им Лукку. Пизанцы тем не
менее продолжали осаду и все делали, чтобы овладеть городом, флорентийцы же
старались заставить их снять осаду. После весьма длительной войны, в которой
флорентийцы потеряли свои деньги и приобрели позор, ибо оказались
изгнанными, Лукка перешла под власть Пизы.
Потеря этого города, как всегда в таких случаях бывает, вызвала в
флорентийском народе крайнее раздражение против правителей государства, и их
поносили на всех площадях, обвиняя в скаредности и бездарности. В самом
начале войны все ведение ее поручено было двадцати гражданам, которые
назначили мессера Малатеста да Римини капитаном войск. Он же вел военные
действия и нерешительно, и неискусно, а поэтому комиссия Двадцати послала
королю Роберту Неаполитанскому просьбу о помощи. Король послал во Флоренцию
Готье, герцога Афинского, который (по воле неба, уже подготовлявшего будущие
бедствия) прибыл как раз тогда, когда Луккское предприятие окончательно
провалилось. Комиссия Двадцати, видя народное возмущение, решила, что
назначение нового военачальника возбудит в народе новые надежды и тем самым
либо вовсе уничтожит, либо значительно притупит повод для нападения на нее.
А дабы держать его в страхе и дать герцогу Афинскому такие полномочия, чтобы
он мог успешнее защищать ее, она назначила его сперва хранителем, а затем
капитаном войск. Гранды по
сказанным выше причинам жили в великом недовольстве, а между тем многие
из них были тесно связаны с Готье, когда он от имени Карла, герцога
Калабрийского, управлял Флоренцией. Тут они и решили, что наступило время
гибелью государства затушить пламя их ненависти и что единственный способ
одолеть народ, нанесший им столько обид, - это отдать его под власть
государя, который, хорошо зная достоинства одной из партий и разнузданность
другой, первую вознаградит, а вторую станет держать в узде. К этому надо
добавить и расчеты на те блага, которые несомненно должны были выпасть им на
долю в награду за их содействие, когда герцог станет государем. Поэтому они
неоднократно втайне сносились с ним и уговаривали его захватить всю полноту
власти, обещая помогать ему всем, что только в их силах. В этом деле к ним
присоединились некоторые пополанские семьи, как например Перуцци, Аччаюоли,
Антеллези и Буонак-корси: эти, погрязши в долгах и не имея уже своего добра
для расплаты, рассчитывали теперь на чужое добро и на то, что, отдав в
неволю отечество, они избавятся от неволи, которой грозили им притязания
заимодавцев. Все эти уговоры разожгли в честолюбивом сердце герцога жажду
власти и могущества. Дабы прослыть человеком строгим, но справедливым и
заслужить таким образом симпатии низов, он затеял судебное преследование
тех, кто руководил Луккской войной, предал смерти мессера Джованни Медичи,
Наддо Ручеллаи и Гульельмо Альтовити, а многих других приговорил к изгнанию
или денежному штрафу.
Приговоры эти порядком напугали всех граждан среднего сословия и
пришлись по душе только грандам и низам: первым - потому что в этом они
увидели отмщение за все обиды, нанесенные им пополанами, вторым - потому что
им от природы свойственно радоваться всякому злу. Когда герцог проходил по
улицам города, его громко славили за душевное благородство, и каждый
публично призывал его всегда таким же образом раскрывать преступления и
карать за них. Комиссия Двадцати с каждым днем значила все меньше, а власть
герцога и страх перед ним усиливались. Все граждане, стремясь
засвидетельствовать свое расположение к нему, изображали на фасадах своих
домов его герб, так что теперь ему только
титула недоставало, чтобы считаться государем. Полагая, что он может
уже без опасений добиваться чего угодно, герцог дал понять членам Синьории,
что убежден в необходимости для блага государства получить всю полноту
власти, и поскольку весь город с этим согласен, он надеется, что и Синьория
возражать не станет. Хотя синьоры уже давно предвидели погибель государства,
все они при этом требовании пришли в великое волнение и несмотря на то, что
ясно сознавали грозящую им опасность, ответили единодушным решительным
отказом, дабы не предать отечества. Герцог, желая предстать в глазах всех
особо приверженным к вере и общему благу, избрал своим местопребыванием
монастырь братьев-миноритов Санта Кроче. Решив, что пора уже осуществить
коварный свой замысел, он велел прочитать повсюду указ о повелении народу
собраться назавтра перед лицом его на площади Санта Кроче. Указ этот испугал
Синьорию еще больше, чем предыдущие его речи, и она объединилась с теми
гражданами, которых считала наиболее преданными родине и свободе. Хорошо
отдавая себе отчет в силах герцога, они решили только увещевать его и
попытаться, раз уж сопротивление невозможно, убеждением отклонить его от
замысла или же хотя бы сделать его самовластие не столь уж суровым. И вот
часть членов Синьории отправилась к герцогу, и один из них обратился к нему
с нижеследующей речью.
"Мы явились к вам, синьор, прежде всего по вашему вызову, а затем по
указу вашему о всенародном сборе, ибо нам представляется несомненным, что вы
стремитесь чрезвычайными мерами добиться того, что мы не хотели вам дать
законным порядком. Мы отнюдь не намереваемся силою противиться вашим
замыслам, мы только хотим, чтобы вы поняли, как тяжело будет для вас бремя,
которое вы собираетесь на себя возложить, дабы вы всегда могли вспоминать о
наших советах и о тех, совершенно противоположных, которые дают вам люди,
озабоченные не вашей пользой, а стремлением насытить свою злобу. Вы хотите
обратить в рабство город, который всегда жил свободно, ибо власть, которую
мы в свое время вручали королям неаполитанским, означала содружество, а не
порабощение. Подумали ли вы о том, что означает для такого города и как
мощно звучит в нем только слово "свобода"? Слово, которого сила не одолеет,
время не сотрет, никакой дар не уравновесит. Подумайте, синьор, какие
силы потребуются, чтобы держать такой город в рабстве. Тех, что вы
получите извне, будет недостаточно, а внутренним вы довериться не сможете,
ибо нынешние ваши сторонники, толкающие вас на этот шаг, едва только
расправятся при вашем содействии со своими недругами, тотчас же начнут
искать способов сокрушить вас, дабы самим остаться господами положения.
Низы, которым вы сейчас доверяете, меняются при малейшей перемене
обстоятельств, так что в любой миг весь город может превратиться в вашего
врага, погубив и себя самого, и вас. Никакого лекарства от этой беды нет,
ибо обезопасить свое господство могут лишь властители, у которых немного
врагов, коих легко обезвредить, послав на смерть или в изгнание. Но когда
ненависть окружает тебя со всех сторон, не может быть никакой безопасности,
ибо не знаешь, откуда грозит удар, а, опасаясь всех, нельзя доверять никому.
Стараясь избавиться от угрозы, только усугубляешь опасность, ибо все
обиженные разгораются еще большей враждой и еще яростней готовы мстить. Нет
сомнения, что время не может заглушить жажду свободы, ибо сколь часто бывали
охвачены ею во многих городах жители, никогда сами не вкушавшие ее сладости,
но любящие ее по памяти, оставленной их отцами, и если им удавалось вновь
обрести свободу, они защищали ее с великим упорством, презирая всякую
опасность. А если бы даже этой памяти не завещали им отцы, она вечно живет в
общественных зданиях, в местах, где вершили дела должностные лица, во всех
внешних признаках свободных учреждений, во всем, что стремятся на деле
познать все граждане. Какие же деяния рассчитываете вы совершить, способные
уравновесить сладость свободной жизни или вытравить из сердца граждан
стремление вернуть нынешние установления? Нет, ничего такого не удастся вам
сделать, даже если бы вы присоединили к этому государству всю Тоскану и
каждый день возвращались в этот город после победы над нашими врагами, ибо
вся эта слава была бы вашей, а не их славой, и граждане Флоренции приобрели
бы не подданных, а сотоварищей по рабству, что еще глубже погружало бы их в
рабское состояние. И даже будь вы человек святой жизни, благожелательный в
обращении, праведнейший судья - всего этого недостаточно было бы, чтобы вас
полюбили. И если бы вы сочли, что этого довольно, то впали бы в заблуждение,
ибо всякая цепь тягостна тому, кто жил свободно, и любые узы
стесняют его. К тому же правление насильственное несовместимо с добрым
государем, и неизбежно должно случиться, что они либо уподобятся друг другу,
либо одно уничтожит другое. Поэтому у вас есть лишь один выбор: или
управлять этим городом, применяя самые крайние средства насилия, для чего
весьма часто недостаточно бывает крепостей, вооруженной стражи, внешних
союзников, или довольствоваться той властью, какой мы вас облекли, к чему мы
вас и призываем, напоминая вам, что единственная прочная власть та, которую
люди признают по своей доброй воле. Не стремитесь же в ослеплении ничтожным
честолюбием к положению, в котором не сможете прочно обосноваться и из
которого вам нельзя будет подняться выше и где, следовательно, вы обречены
на падение к величайшему вашему и нашему несчастью".
Речь эта нисколько не тронула ожесточившуюся душу герцога. Он ответил,
что отнюдь не намеревается лишать этого города свободы, а напротив - вернуть
ему ее, ибо в рабстве живут лишь города, разделенные внутренними распрями, а
где царит единение, там и свобода. И если Флоренция под его властью
освободится от ига партий, игры личных честолюбий и частных раздоров, это не
отнимет у нее свободу, а вернет ее. Не честолюбие заставляет его принять на
себя это бремя, а мольбы весьма многих граждан, и поэтому им, синьорам,
следовало бы принять то, что устраивает других. Что опасностями, связанными
с этим делом, он пренебрегает, ибо лишь недостойный человек отказывается от
благих намерений из страха перед злом, и только трус уклоняется от славного
предприятия, если исход его сомнителен. И что он надеется деяниями своими
вскорости убедить всех, что ему слишком мало доверяли и слишком его
опасались.
Синьоры, видя, что ничего они не добьются, условились назавтра утром
созвать весь народ на площадь перед дворцом и с его согласия вручить герцогу
верховную власть на один год на тех же условиях, на каких она уже вручалась
Карлу, герцогу Калабрийскому. 8 сентября 1342 года герцог в сопровождении
мессера Джованни делла Тоза, всех своих сторонников и многих других граждан
явился на площадь и вместе с синьорами взошел на трибуну, как называют
флорентийцы ступени, ведущие от
площади ко Дворцу Синьории, откуда и были прочитаны народу условия,
установленные между Синьорией и герцогом. Когда дошли до статьи, по которой
верховная власть вручалась ему на один год, народ принялся кричать:
"Пожизненно!". Когда мессер Франческо Рустикелли, один из членов Синьории,
поднялся, чтобы речью своей успокоить возбужденную толпу, слова его прерваны
были еще большим шумом; так что по желанию народа герцог избран был
владетелем Флоренции не на год, а пожизненно. Тут толпа подхватила его,
подняла и торжественно понесла по площади, выкрикивая его имя. По обычаю
глава дворцовой охраны в отсутствие членов Синьории должен запереться во
дворце: тогда в должности этой состоял Риньери ди Джотто. Подкупленный
друзьями герцога, он впустил его во дворец без всякого сопротивления, а
испуганные и опозоренные синьоры разошлись по своим домам. Дворец был
разграблен герцогской челядью, знамя народа разорвано, а на фасаде дворца
прикреплен герб герцога. Все эти события вызвали безграничную скорбь и
уныние благонамеренных граждан и величайшую радость тех, кто участвовал в
них по невежеству или злонамеренности.
Будучи облечен верховной властью, герцог, дабы лишить всякой власти
людей, являвшихся всегда защитниками свободы, запретил членам Синьории
собираться во дворце и предоставил им один частный дом; он отобрал знамена у
гонфалоньеров компаний, возглавлявших народные вооруженные отряды, отменил
Установления справедливости, направленные против грандов, освободил
заключенных, вернул во Флоренцию семейства Барди и Фрескобальди и всем
запретил ношение оружия. Дабы лучше защищаться от внутренних врагов, он
замирился с внешними, причем весьма ублаготворил жителей Ареццо и всех
других противников; заключил мир с Пизой, хотя был призван в качестве
синьора для ведения с нею войны; аннулировал обязательства, выданные купцам,
одолжившим республике деньги для ведения Луккской войны; увеличил прежние
налоги и установил новые; лишил Синьорию всякой власти. Управителями у него
были мессер Бальоне из Перуджи и мессер Гульельмо из Ассизи, каковые вместе
с мессером Череттьери Висдомини и являлись
его советниками. Он донимал граждан тяжкими поборами, суд вершил
несправедливо, а строгость нравов и человечность, которые он на себя
напускал, обернулись гордыней и жестокостью. Таким образом многие граждане
из грандов и из знатных пополанов находились под постоянной угрозой денежных
штрафов, смерти и всевозможных иных способов угнетения. А чтобы вне города
его правления было не лучше, чем внутри, он назначил для флорентийской
территории за пределами столицы шесть управителей, которые угнетали и
грабили сельских жителей. Гранды были у него на подозрении, несмотря на то
что они же его поддерживали и он многих из них возвратил в отечество. Он не
мог представить себе, чтобы благородные души, какие часто можно встретить
среди нобилитета, чувствовали себя удовлетворенными под его владычеством.
Поэтому он принялся заигрывать с низами в расчете на то, что с их помощью и
при поддержке чужеземного оружия сможет сохранить тиранию. Когда наступил
месяц май, который в народе обычно отмечают празднествами, он приказал
образовать из низов и из тощего народа вооруженные отряды, которым дал
громкие названия, роздал знамена и деньги. Из них одни торжественно ходили
по городу, а другие принимали их с великой пышностью. Всюду распространилась
молва о возвышении герцога, и к нему стали стекаться французы, а он раздавал
им должности как людям, которым мог вполне довериться. Так что вскоре
Флоренция не только подпала под власть французов, но стала даже перенимать
их обычаи и наряды, ибо и мужчины и женщины подражали им без всякого стыда,
позабыв об отечественных обычаях. Но больше всего возмущали в нем и его
приспешниках насилия, которые они, не краснея, позволяли себе в отношении
женщин.
Так и жили граждане Флоренции, с негодованием глядя на то, как
сокрушается величие их государства, как извращаются все установления, как
уничтожается законность, портятся нравы, попирается всякая пристойность. Те,
кто никогда не наблюдал внешней пышности монархической власти, не могли без
горести видеть, как по городу торжественно разъезжает герцог, окруженный
конной и пешей свитой. И для того, чтобы еще яснее сознавать свой позор,
были они вынуждены выражать почтение тому, кого смертельно ненавидели. К
этому еще добавлялся страх, вызываемый частыми казнями и непре-
рывными поборами, терзавшими и разорявшими город. Негодование и страх
граждан были хорошо известны герцогу, и сам он тоже боялся, но тем не менее
делал вид, будто считает, что всеми любим. И вот случилось, что Маттео
Мороццо, то ли для того, чтобы заслужить его милость, то ли, чтобы
отстранить от себя погибель, донес ему о заговоре, который учиняли против
него семейство Медичи и еще кое-кто из граждан. Однако герцог не только не
начал следствия по этому делу, но вместо этого предал постыдной смерти
доносчика. Этот поступок отнял у всех, кто готов был осведомлять его об
опасности, всякое желание делать это и предал его в руки тех, кто жаждал его
гибели. За то, что Бертоне Чини открыто возмущался его поборами, он велел
отрезать ему язык с таким мучительством, что Бертоне скончался. Гнев народа
и ненависть к герцогу от этого еще усилились, ибо флорентийцы, привыкшие и
делать, и говорить совершенно свободно все, что хотели, не могли перенести,
чтобы им затыкали рот.
Возмущение и ненависть дошли до того, что не только флорентийцы, не
умеющие ни сохранять свободу, ни переносить рабства, но даже самый
приниженный народ загорелся бы стремлением вернуть свободную жизнь. И вот
множество граждан всех состояний замыслили или отдать свою жизнь, или вновь
стать свободными. С трех сторон, трех родов граждане - нобили, пополаны и
ремесленники - учинили три заговора. Помимо общих оснований для ненависти к
герцогу, у них всех были и свои особые причины: гранды возмущены были тем,
что управление государством им так и не досталось, пополаны тем, что они его
лишились, а ремесленники - потерей заработков. Архиепископом Флоренции был
мессер Аньоло Аччаюоли, который поначалу прославлял в проповедях своих
деяния герцога и весьма помог ему завоевать любовь народа. Но когда он
увидел герцога полновластным государем и познал все его тиранство, то счел,
что тот обманул надежды родины, и, дабы искупить свою вину, решил, что рука,
нанесшая рану, должна и вылечить ее. Поэтому он стал главой первого и самого
сильного заговора, в коем участвовали также Барди, Росси, Фрескобальди,
Скали, Альтовити, Магалотти, Строцци и Манчини. Главарями второго были
мессеры Манно и Корсо Донати, а с ними заодно - Пацци, Кавиччули, Черки и
Альбицци. Во главе третьего стоял Антонио Адимари, и в нем участвовали
Медичи, Бордони, Ручеллаи и Альдобрандини. Эти думали сперва умертвить
герцога в доме Альбицци, куда, как они полагали, он придет в день святого
Иоанна смотреть на конские бега. Однако он туда не пришел, и замысел этот не
удался. Явилась у них мысль напасть на него во время прогулки его по городу,
но это было весьма затруднительно, ибо герцог выезжал всегда хорошо
вооруженный и сопровождаемый сильным конвоем и к тому же всегда отправлялся
в разные места, так что неизвестно было, где его подстерегать. Обсуждали и
вопрос об умерщвлении герцога в Совете, но там даже после его гибели они
оказались бы в руках его охраны.
Пока заговорщики вырабатывали все эти планы, Антонио Адимари открыл их
замыслы кое-кому из своих друзей в Сиене, чтобы получить от них помощь,
назвав им некоторых заговорщиков и убеждая, что весь город готов к борьбе за
свободу. Один из сиенцев в свою очередь сообщил об этом мессеру Франческо
Брунеллески, не для того чтобы сделать донос, а потому, что он считал его
участником заговора. Мессер же Франческо, то ли страшась за себя, то ли из
ненависти к некоторым заговорщикам, открыл все герцогу, который велел
схватить Паголо дель Мадзека и Симоне да Монтерапполи. Те поведали ему, кто
заговорщики и сколько их, герцог пришел в ужас, и ему посоветовали не
арестовывать их, а только вызвать на допрос, ибо, если они скроются,
изгнание избавит его от них без лишнего шума. Герцог тогда вызвал Антонио
Адимари, каковой, полагаясь на сообщников, явился к герцогу и был арестован.
Мессер Франческо Брунеллески и мессер Угуччоне Буондельмонти посоветовали
герцогу прочесать вооруженными отрядами всю страну и всех захваченных
предавать смерти, но этот совет он отклонил, считая, что против такого
количества врагов войска у него недостаточно, и принял другое решение,
которое, если бы его удалось осуществить, избавляло его от врагов и
укрепляло его власть. Герцог имел обыкновение вызывать к себе граждан по
своему выбору, чтобы советоваться с ними по делам города, он составил список
из трехсот граждан и послал к ним нарочных с вызовом якобы на совет:
намерение его состояло в том, чтобы, собрав их у себя, умертвить или бросить
в темницу и тем самым избавиться от них. Но арест Антонио Адимари и приказ о
сборе войск, что невозможно было сохранить в тайне, насторожили граждан,
особенно же заговорщи-
ков, и наиболее смелые отказались повиноваться вызову. А так как все
они ознакомились со списком, то и узнали своих единомышленников и поддержали
друг в друге мужественную решимость лучше умереть с оружием в руках, чем
позволить, чтобы их погнали на бойню, точно скотов. Так что весьма скоро все
три группы заговорщиков открылись друг другу, и решено было на следующий
день, 26 июля 1343 года, учинить на Старом рынке беспорядки, а затем взяться
за оружие и призвать народ к борьбе за свободу.
На следующий день при полуденном звоне колокола заговорщики, согласно
отданному приказу, взялись за оружие, весь народ под возгласы "Свобода!"
вооружился и каждый занял свое место у себя в квартале под знаменами
народных отрядов, которые втайне приготовили заговорщики. Все главы семейств
нобилей и пополанов собрались и дали клятву защищать друг друга, а герцога
предать смерти. К ним не примкнули только Буондельмонти и Кавальканти да еще
те четыре семейства пополанов, которые содействовали приходу герцога к
власти: эти, объединившись с мясниками и другими из низов, сбежались с
оружием на площадь и стали на его защиту. Как только начался мятеж, герцог
укрепился во дворце, а его сторонники, размещенные в разных концах города,
вскочили на своих коней и устремились на площадь, но по дороге их
перехватывали и убивали. Однако около трехсот всадников сумели все же
прорваться на площадь. Герцог колебался, сражаться ему с врагами на площади
или же защищаться во дворце. Но Медичи, Кавиччули, Ручеллаи и другие
семейства, больше всего пострадавшие от герцога, со своей стороны опасались,
что если он покажется на площади, многие из тех, кто сейчас восстал, опять
превратятся в его сторонников, и чтобы не дать ему возможности сделать
вылазку и увеличить свои силы, они объединились и ворвались на площадь. При
их появлении люди из пополанских семейств, принявших сторону герцога, видя,
справедливости их негодования к ним отнеслись с должным состраданием.
Вернувшись затем к синьорам, он стал убеждать их, чтобы они не домогались
победы ценой крови своих сограждан и никого не осуждали, не выслушав. И
действовал он настолько успешно, что Барди и Фрескобальди со своими вышли из
города и беспрепятственно удалились в свои замки. После их ухода народ
разоружился, и Синьория удовлетворилась тем, что привлекла к ответственности
лишь тех членов семейств Барди и Фрескобальди, которые подняли оружие. Чтобы
ослабить их военную мощь, у Барди были выкуплены замки Мангона и Верниа; был
издан особый закон, запрещавший гражданам иметь укрепленные замки ближе чем
в двадцати милях от города. Через несколько месяцев был обезглавлен Стьатта
Фрескобальди и еще многие члены этого семейства, объявленные мятежниками.
Однако власть имущим оказалось недостаточно унижения и погрома семейств
Барди и Фрескобальди. Как часто бывает с людьми, тем сильнее
злоупотребляющими своей властью и тем наглее становящимися, чем эта власть
больше, они, уже не довольствуясь одним капитаном стражи, который донимал
весь город, назначили еще другого для прочих земель Флоренции и облекли его
особенно широкой властью, так чтобы люди, вызывающие у них подозрение, не
могли жить не только в городе, но и вообще на территории республики. Тем
самым они так восстановили против себя всех нобилей, что те готовы были ради
мщения и сами продаться, и город продать кому угодно. Они ожидали только
благоприятного случая; он представиться не замедлил, а они воспользовались
им еще быстрее.
Во время беспрестанных смут, раздиравших Тоскану и Ломбардию, город
Лукка оказался под властью Мастино делла Скала, владетеля Вероны, который,
хотя и обязан был согласно договорам передать Лукку Флоренции, не сделал
этого; он полагал, что, владея Пармой, может удержать также и Лукку, и
потому пренебрег данными обязательствами. В отмщение за это флорентийцы в
союзе с Венецией повели против него такую беспощадную войну, что он едва не
потерял все свои владения. Од-
нако единственной выгодой, которую они получили, было удовлетворение от
того, что они побили Мастино, ибо венецианцы, как все, вступившие в союз с
более слабым, чем они сами, завладев Тревизо и Виченцей, заключили с
неприятелем сепаратный мир, а Флоренция осталась ни при чем. Впрочем,
некоторое время спустя Висконти, герцоги Миланские, отняли у Мастино Парму,
и он, считая, что Лукку теперь ему не удержать, решил продать ее.
Покупателями выступили Флоренция и Пиза, и во время торга пизанцы поняли,
что флорентийцы, как более богатые, возьмут в этом деле верх. Тогда они
решили захватить Лукку силой и с помощью Висконти осадили ее. Флорентийцы
все же не отступились, заключили с Мастино сделку, выплатив часть денег
наличными, а на остальные выдав обязательства, и послали трех комиссаров -
Надо Ручеллаи, Джованни ди Бернардино Медичи и Россо ди Риччардо Риччи -
получить во владение приобретенное. Им удалось пробиться силой в осажденный
город, и находившиеся там войска Мастино передали им Лукку. Пизанцы тем не
менее продолжали осаду и все делали, чтобы овладеть городом, флорентийцы же
старались заставить их снять осаду. После весьма длительной войны, в которой
флорентийцы потеряли свои деньги и приобрели позор, ибо оказались
изгнанными, Лукка перешла под власть Пизы.
Потеря этого города, как всегда в таких случаях бывает, вызвала в
флорентийском народе крайнее раздражение против правителей государства, и их
поносили на всех площадях, обвиняя в скаредности и бездарности. В самом
начале войны все ведение ее поручено было двадцати гражданам, которые
назначили мессера Малатеста да Римини капитаном войск. Он же вел военные
действия и нерешительно, и неискусно, а поэтому комиссия Двадцати послала
королю Роберту Неаполитанскому просьбу о помощи. Король послал во Флоренцию
Готье, герцога Афинского, который (по воле неба, уже подготовлявшего будущие
бедствия) прибыл как раз тогда, когда Луккское предприятие окончательно
провалилось. Комиссия Двадцати, видя народное возмущение, решила, что
назначение нового военачальника возбудит в народе новые надежды и тем самым
либо вовсе уничтожит, либо значительно притупит повод для нападения на нее.
А дабы держать его в страхе и дать герцогу Афинскому такие полномочия, чтобы
он мог успешнее защищать ее, она назначила его сперва хранителем, а затем
капитаном войск. Гранды по
сказанным выше причинам жили в великом недовольстве, а между тем многие
из них были тесно связаны с Готье, когда он от имени Карла, герцога
Калабрийского, управлял Флоренцией. Тут они и решили, что наступило время
гибелью государства затушить пламя их ненависти и что единственный способ
одолеть народ, нанесший им столько обид, - это отдать его под власть
государя, который, хорошо зная достоинства одной из партий и разнузданность
другой, первую вознаградит, а вторую станет держать в узде. К этому надо
добавить и расчеты на те блага, которые несомненно должны были выпасть им на
долю в награду за их содействие, когда герцог станет государем. Поэтому они
неоднократно втайне сносились с ним и уговаривали его захватить всю полноту
власти, обещая помогать ему всем, что только в их силах. В этом деле к ним
присоединились некоторые пополанские семьи, как например Перуцци, Аччаюоли,
Антеллези и Буонак-корси: эти, погрязши в долгах и не имея уже своего добра
для расплаты, рассчитывали теперь на чужое добро и на то, что, отдав в
неволю отечество, они избавятся от неволи, которой грозили им притязания
заимодавцев. Все эти уговоры разожгли в честолюбивом сердце герцога жажду
власти и могущества. Дабы прослыть человеком строгим, но справедливым и
заслужить таким образом симпатии низов, он затеял судебное преследование
тех, кто руководил Луккской войной, предал смерти мессера Джованни Медичи,
Наддо Ручеллаи и Гульельмо Альтовити, а многих других приговорил к изгнанию
или денежному штрафу.
Приговоры эти порядком напугали всех граждан среднего сословия и
пришлись по душе только грандам и низам: первым - потому что в этом они
увидели отмщение за все обиды, нанесенные им пополанами, вторым - потому что
им от природы свойственно радоваться всякому злу. Когда герцог проходил по
улицам города, его громко славили за душевное благородство, и каждый
публично призывал его всегда таким же образом раскрывать преступления и
карать за них. Комиссия Двадцати с каждым днем значила все меньше, а власть
герцога и страх перед ним усиливались. Все граждане, стремясь
засвидетельствовать свое расположение к нему, изображали на фасадах своих
домов его герб, так что теперь ему только
титула недоставало, чтобы считаться государем. Полагая, что он может
уже без опасений добиваться чего угодно, герцог дал понять членам Синьории,
что убежден в необходимости для блага государства получить всю полноту
власти, и поскольку весь город с этим согласен, он надеется, что и Синьория
возражать не станет. Хотя синьоры уже давно предвидели погибель государства,
все они при этом требовании пришли в великое волнение и несмотря на то, что
ясно сознавали грозящую им опасность, ответили единодушным решительным
отказом, дабы не предать отечества. Герцог, желая предстать в глазах всех
особо приверженным к вере и общему благу, избрал своим местопребыванием
монастырь братьев-миноритов Санта Кроче. Решив, что пора уже осуществить
коварный свой замысел, он велел прочитать повсюду указ о повелении народу
собраться назавтра перед лицом его на площади Санта Кроче. Указ этот испугал
Синьорию еще больше, чем предыдущие его речи, и она объединилась с теми
гражданами, которых считала наиболее преданными родине и свободе. Хорошо
отдавая себе отчет в силах герцога, они решили только увещевать его и
попытаться, раз уж сопротивление невозможно, убеждением отклонить его от
замысла или же хотя бы сделать его самовластие не столь уж суровым. И вот
часть членов Синьории отправилась к герцогу, и один из них обратился к нему
с нижеследующей речью.
"Мы явились к вам, синьор, прежде всего по вашему вызову, а затем по
указу вашему о всенародном сборе, ибо нам представляется несомненным, что вы
стремитесь чрезвычайными мерами добиться того, что мы не хотели вам дать
законным порядком. Мы отнюдь не намереваемся силою противиться вашим
замыслам, мы только хотим, чтобы вы поняли, как тяжело будет для вас бремя,
которое вы собираетесь на себя возложить, дабы вы всегда могли вспоминать о
наших советах и о тех, совершенно противоположных, которые дают вам люди,
озабоченные не вашей пользой, а стремлением насытить свою злобу. Вы хотите
обратить в рабство город, который всегда жил свободно, ибо власть, которую
мы в свое время вручали королям неаполитанским, означала содружество, а не
порабощение. Подумали ли вы о том, что означает для такого города и как
мощно звучит в нем только слово "свобода"? Слово, которого сила не одолеет,
время не сотрет, никакой дар не уравновесит. Подумайте, синьор, какие
силы потребуются, чтобы держать такой город в рабстве. Тех, что вы
получите извне, будет недостаточно, а внутренним вы довериться не сможете,
ибо нынешние ваши сторонники, толкающие вас на этот шаг, едва только
расправятся при вашем содействии со своими недругами, тотчас же начнут
искать способов сокрушить вас, дабы самим остаться господами положения.
Низы, которым вы сейчас доверяете, меняются при малейшей перемене
обстоятельств, так что в любой миг весь город может превратиться в вашего
врага, погубив и себя самого, и вас. Никакого лекарства от этой беды нет,
ибо обезопасить свое господство могут лишь властители, у которых немного
врагов, коих легко обезвредить, послав на смерть или в изгнание. Но когда
ненависть окружает тебя со всех сторон, не может быть никакой безопасности,
ибо не знаешь, откуда грозит удар, а, опасаясь всех, нельзя доверять никому.
Стараясь избавиться от угрозы, только усугубляешь опасность, ибо все
обиженные разгораются еще большей враждой и еще яростней готовы мстить. Нет
сомнения, что время не может заглушить жажду свободы, ибо сколь часто бывали
охвачены ею во многих городах жители, никогда сами не вкушавшие ее сладости,
но любящие ее по памяти, оставленной их отцами, и если им удавалось вновь
обрести свободу, они защищали ее с великим упорством, презирая всякую
опасность. А если бы даже этой памяти не завещали им отцы, она вечно живет в
общественных зданиях, в местах, где вершили дела должностные лица, во всех
внешних признаках свободных учреждений, во всем, что стремятся на деле
познать все граждане. Какие же деяния рассчитываете вы совершить, способные
уравновесить сладость свободной жизни или вытравить из сердца граждан
стремление вернуть нынешние установления? Нет, ничего такого не удастся вам
сделать, даже если бы вы присоединили к этому государству всю Тоскану и
каждый день возвращались в этот город после победы над нашими врагами, ибо
вся эта слава была бы вашей, а не их славой, и граждане Флоренции приобрели
бы не подданных, а сотоварищей по рабству, что еще глубже погружало бы их в
рабское состояние. И даже будь вы человек святой жизни, благожелательный в
обращении, праведнейший судья - всего этого недостаточно было бы, чтобы вас
полюбили. И если бы вы сочли, что этого довольно, то впали бы в заблуждение,
ибо всякая цепь тягостна тому, кто жил свободно, и любые узы
стесняют его. К тому же правление насильственное несовместимо с добрым
государем, и неизбежно должно случиться, что они либо уподобятся друг другу,
либо одно уничтожит другое. Поэтому у вас есть лишь один выбор: или
управлять этим городом, применяя самые крайние средства насилия, для чего
весьма часто недостаточно бывает крепостей, вооруженной стражи, внешних
союзников, или довольствоваться той властью, какой мы вас облекли, к чему мы
вас и призываем, напоминая вам, что единственная прочная власть та, которую
люди признают по своей доброй воле. Не стремитесь же в ослеплении ничтожным
честолюбием к положению, в котором не сможете прочно обосноваться и из
которого вам нельзя будет подняться выше и где, следовательно, вы обречены
на падение к величайшему вашему и нашему несчастью".
Речь эта нисколько не тронула ожесточившуюся душу герцога. Он ответил,
что отнюдь не намеревается лишать этого города свободы, а напротив - вернуть
ему ее, ибо в рабстве живут лишь города, разделенные внутренними распрями, а
где царит единение, там и свобода. И если Флоренция под его властью
освободится от ига партий, игры личных честолюбий и частных раздоров, это не
отнимет у нее свободу, а вернет ее. Не честолюбие заставляет его принять на
себя это бремя, а мольбы весьма многих граждан, и поэтому им, синьорам,
следовало бы принять то, что устраивает других. Что опасностями, связанными
с этим делом, он пренебрегает, ибо лишь недостойный человек отказывается от
благих намерений из страха перед злом, и только трус уклоняется от славного
предприятия, если исход его сомнителен. И что он надеется деяниями своими
вскорости убедить всех, что ему слишком мало доверяли и слишком его
опасались.
Синьоры, видя, что ничего они не добьются, условились назавтра утром
созвать весь народ на площадь перед дворцом и с его согласия вручить герцогу
верховную власть на один год на тех же условиях, на каких она уже вручалась
Карлу, герцогу Калабрийскому. 8 сентября 1342 года герцог в сопровождении
мессера Джованни делла Тоза, всех своих сторонников и многих других граждан
явился на площадь и вместе с синьорами взошел на трибуну, как называют
флорентийцы ступени, ведущие от
площади ко Дворцу Синьории, откуда и были прочитаны народу условия,
установленные между Синьорией и герцогом. Когда дошли до статьи, по которой
верховная власть вручалась ему на один год, народ принялся кричать:
"Пожизненно!". Когда мессер Франческо Рустикелли, один из членов Синьории,
поднялся, чтобы речью своей успокоить возбужденную толпу, слова его прерваны
были еще большим шумом; так что по желанию народа герцог избран был
владетелем Флоренции не на год, а пожизненно. Тут толпа подхватила его,
подняла и торжественно понесла по площади, выкрикивая его имя. По обычаю
глава дворцовой охраны в отсутствие членов Синьории должен запереться во
дворце: тогда в должности этой состоял Риньери ди Джотто. Подкупленный
друзьями герцога, он впустил его во дворец без всякого сопротивления, а
испуганные и опозоренные синьоры разошлись по своим домам. Дворец был
разграблен герцогской челядью, знамя народа разорвано, а на фасаде дворца
прикреплен герб герцога. Все эти события вызвали безграничную скорбь и
уныние благонамеренных граждан и величайшую радость тех, кто участвовал в
них по невежеству или злонамеренности.
Будучи облечен верховной властью, герцог, дабы лишить всякой власти
людей, являвшихся всегда защитниками свободы, запретил членам Синьории
собираться во дворце и предоставил им один частный дом; он отобрал знамена у
гонфалоньеров компаний, возглавлявших народные вооруженные отряды, отменил
Установления справедливости, направленные против грандов, освободил
заключенных, вернул во Флоренцию семейства Барди и Фрескобальди и всем
запретил ношение оружия. Дабы лучше защищаться от внутренних врагов, он
замирился с внешними, причем весьма ублаготворил жителей Ареццо и всех
других противников; заключил мир с Пизой, хотя был призван в качестве
синьора для ведения с нею войны; аннулировал обязательства, выданные купцам,
одолжившим республике деньги для ведения Луккской войны; увеличил прежние
налоги и установил новые; лишил Синьорию всякой власти. Управителями у него
были мессер Бальоне из Перуджи и мессер Гульельмо из Ассизи, каковые вместе
с мессером Череттьери Висдомини и являлись
его советниками. Он донимал граждан тяжкими поборами, суд вершил
несправедливо, а строгость нравов и человечность, которые он на себя
напускал, обернулись гордыней и жестокостью. Таким образом многие граждане
из грандов и из знатных пополанов находились под постоянной угрозой денежных
штрафов, смерти и всевозможных иных способов угнетения. А чтобы вне города
его правления было не лучше, чем внутри, он назначил для флорентийской
территории за пределами столицы шесть управителей, которые угнетали и
грабили сельских жителей. Гранды были у него на подозрении, несмотря на то
что они же его поддерживали и он многих из них возвратил в отечество. Он не
мог представить себе, чтобы благородные души, какие часто можно встретить
среди нобилитета, чувствовали себя удовлетворенными под его владычеством.
Поэтому он принялся заигрывать с низами в расчете на то, что с их помощью и
при поддержке чужеземного оружия сможет сохранить тиранию. Когда наступил
месяц май, который в народе обычно отмечают празднествами, он приказал
образовать из низов и из тощего народа вооруженные отряды, которым дал
громкие названия, роздал знамена и деньги. Из них одни торжественно ходили
по городу, а другие принимали их с великой пышностью. Всюду распространилась
молва о возвышении герцога, и к нему стали стекаться французы, а он раздавал
им должности как людям, которым мог вполне довериться. Так что вскоре
Флоренция не только подпала под власть французов, но стала даже перенимать
их обычаи и наряды, ибо и мужчины и женщины подражали им без всякого стыда,
позабыв об отечественных обычаях. Но больше всего возмущали в нем и его
приспешниках насилия, которые они, не краснея, позволяли себе в отношении
женщин.
Так и жили граждане Флоренции, с негодованием глядя на то, как
сокрушается величие их государства, как извращаются все установления, как
уничтожается законность, портятся нравы, попирается всякая пристойность. Те,
кто никогда не наблюдал внешней пышности монархической власти, не могли без
горести видеть, как по городу торжественно разъезжает герцог, окруженный
конной и пешей свитой. И для того, чтобы еще яснее сознавать свой позор,
были они вынуждены выражать почтение тому, кого смертельно ненавидели. К
этому еще добавлялся страх, вызываемый частыми казнями и непре-
рывными поборами, терзавшими и разорявшими город. Негодование и страх
граждан были хорошо известны герцогу, и сам он тоже боялся, но тем не менее
делал вид, будто считает, что всеми любим. И вот случилось, что Маттео
Мороццо, то ли для того, чтобы заслужить его милость, то ли, чтобы
отстранить от себя погибель, донес ему о заговоре, который учиняли против
него семейство Медичи и еще кое-кто из граждан. Однако герцог не только не
начал следствия по этому делу, но вместо этого предал постыдной смерти
доносчика. Этот поступок отнял у всех, кто готов был осведомлять его об
опасности, всякое желание делать это и предал его в руки тех, кто жаждал его
гибели. За то, что Бертоне Чини открыто возмущался его поборами, он велел
отрезать ему язык с таким мучительством, что Бертоне скончался. Гнев народа
и ненависть к герцогу от этого еще усилились, ибо флорентийцы, привыкшие и
делать, и говорить совершенно свободно все, что хотели, не могли перенести,
чтобы им затыкали рот.
Возмущение и ненависть дошли до того, что не только флорентийцы, не
умеющие ни сохранять свободу, ни переносить рабства, но даже самый
приниженный народ загорелся бы стремлением вернуть свободную жизнь. И вот
множество граждан всех состояний замыслили или отдать свою жизнь, или вновь
стать свободными. С трех сторон, трех родов граждане - нобили, пополаны и
ремесленники - учинили три заговора. Помимо общих оснований для ненависти к
герцогу, у них всех были и свои особые причины: гранды возмущены были тем,
что управление государством им так и не досталось, пополаны тем, что они его
лишились, а ремесленники - потерей заработков. Архиепископом Флоренции был
мессер Аньоло Аччаюоли, который поначалу прославлял в проповедях своих
деяния герцога и весьма помог ему завоевать любовь народа. Но когда он
увидел герцога полновластным государем и познал все его тиранство, то счел,
что тот обманул надежды родины, и, дабы искупить свою вину, решил, что рука,
нанесшая рану, должна и вылечить ее. Поэтому он стал главой первого и самого
сильного заговора, в коем участвовали также Барди, Росси, Фрескобальди,
Скали, Альтовити, Магалотти, Строцци и Манчини. Главарями второго были
мессеры Манно и Корсо Донати, а с ними заодно - Пацци, Кавиччули, Черки и
Альбицци. Во главе третьего стоял Антонио Адимари, и в нем участвовали
Медичи, Бордони, Ручеллаи и Альдобрандини. Эти думали сперва умертвить
герцога в доме Альбицци, куда, как они полагали, он придет в день святого
Иоанна смотреть на конские бега. Однако он туда не пришел, и замысел этот не
удался. Явилась у них мысль напасть на него во время прогулки его по городу,
но это было весьма затруднительно, ибо герцог выезжал всегда хорошо
вооруженный и сопровождаемый сильным конвоем и к тому же всегда отправлялся
в разные места, так что неизвестно было, где его подстерегать. Обсуждали и
вопрос об умерщвлении герцога в Совете, но там даже после его гибели они
оказались бы в руках его охраны.
Пока заговорщики вырабатывали все эти планы, Антонио Адимари открыл их
замыслы кое-кому из своих друзей в Сиене, чтобы получить от них помощь,
назвав им некоторых заговорщиков и убеждая, что весь город готов к борьбе за
свободу. Один из сиенцев в свою очередь сообщил об этом мессеру Франческо
Брунеллески, не для того чтобы сделать донос, а потому, что он считал его
участником заговора. Мессер же Франческо, то ли страшась за себя, то ли из
ненависти к некоторым заговорщикам, открыл все герцогу, который велел
схватить Паголо дель Мадзека и Симоне да Монтерапполи. Те поведали ему, кто
заговорщики и сколько их, герцог пришел в ужас, и ему посоветовали не
арестовывать их, а только вызвать на допрос, ибо, если они скроются,
изгнание избавит его от них без лишнего шума. Герцог тогда вызвал Антонио
Адимари, каковой, полагаясь на сообщников, явился к герцогу и был арестован.
Мессер Франческо Брунеллески и мессер Угуччоне Буондельмонти посоветовали
герцогу прочесать вооруженными отрядами всю страну и всех захваченных
предавать смерти, но этот совет он отклонил, считая, что против такого
количества врагов войска у него недостаточно, и принял другое решение,
которое, если бы его удалось осуществить, избавляло его от врагов и
укрепляло его власть. Герцог имел обыкновение вызывать к себе граждан по
своему выбору, чтобы советоваться с ними по делам города, он составил список
из трехсот граждан и послал к ним нарочных с вызовом якобы на совет:
намерение его состояло в том, чтобы, собрав их у себя, умертвить или бросить
в темницу и тем самым избавиться от них. Но арест Антонио Адимари и приказ о
сборе войск, что невозможно было сохранить в тайне, насторожили граждан,
особенно же заговорщи-
ков, и наиболее смелые отказались повиноваться вызову. А так как все
они ознакомились со списком, то и узнали своих единомышленников и поддержали
друг в друге мужественную решимость лучше умереть с оружием в руках, чем
позволить, чтобы их погнали на бойню, точно скотов. Так что весьма скоро все
три группы заговорщиков открылись друг другу, и решено было на следующий
день, 26 июля 1343 года, учинить на Старом рынке беспорядки, а затем взяться
за оружие и призвать народ к борьбе за свободу.
На следующий день при полуденном звоне колокола заговорщики, согласно
отданному приказу, взялись за оружие, весь народ под возгласы "Свобода!"
вооружился и каждый занял свое место у себя в квартале под знаменами
народных отрядов, которые втайне приготовили заговорщики. Все главы семейств
нобилей и пополанов собрались и дали клятву защищать друг друга, а герцога
предать смерти. К ним не примкнули только Буондельмонти и Кавальканти да еще
те четыре семейства пополанов, которые содействовали приходу герцога к
власти: эти, объединившись с мясниками и другими из низов, сбежались с
оружием на площадь и стали на его защиту. Как только начался мятеж, герцог
укрепился во дворце, а его сторонники, размещенные в разных концах города,
вскочили на своих коней и устремились на площадь, но по дороге их
перехватывали и убивали. Однако около трехсот всадников сумели все же
прорваться на площадь. Герцог колебался, сражаться ему с врагами на площади
или же защищаться во дворце. Но Медичи, Кавиччули, Ручеллаи и другие
семейства, больше всего пострадавшие от герцога, со своей стороны опасались,
что если он покажется на площади, многие из тех, кто сейчас восстал, опять
превратятся в его сторонников, и чтобы не дать ему возможности сделать
вылазку и увеличить свои силы, они объединились и ворвались на площадь. При
их появлении люди из пополанских семейств, принявших сторону герцога, видя,