Страница:
которой вообще пользовался мессер Палла, и что он напрасно воображает, будто
враги, одержав победу, пощадят его жизнь или не отправят в изгнание за то,
что он не помог своей партии. Что же касается лично его, Ринальдо, то в
случае даже рокового исхода он будет счастлив, что в предвидении опасности
давал правильный совет, а когда она пришла, решился прибегнуть к силе. Он
же, Строцци, и все, последовавшие его примеру, вдвойне раскаются при мысли о
том, что они трижды предали отечество: первый раз, когда спасли жизнь
Козимо, второй, когда отвергли советы его, Ринальдо, и в третий, когда не
выступили с оружием. На слова эти мессер Палла не ответил ничего, что было
бы расслышано присутствующими: он только пробормотал что-то, повернул коня и
возвратился домой.
Узнав, что мессер Ринальдо и его партия взялись за оружие, Синьория
увидела, что на защиту ее никто не выступает, и велела запереть дворец, где,
не слыша ни от кого доброго совета, пребывала в полной нерешительности.
Однако то обстоятельство, что мессер Ринальдо задержался на площади,
ожидая подмоги, которая так и не подошла, отняло у него победу и дало
Синьории возможность укрепиться, а множеству граждан прийти ей на помощь, и,
кроме того, члены Синьории имели теперь время подумать о мерах, которые
заставили бы выступивших сложить оружие. И вот кое-кто из них, наименее
подозрительные для мессера Ринальдо, отправились к нему и заявили, что
Синьория понятия не имела о причинах этого выступления, что у нее и в мыслях
не было покуситься на него лично и что если речь о Козимо вообще заходила,
то вопрос о его возвращении даже не поднимался. Если же их опасения связаны
с этим, то пусть они явятся во дворец - их хорошо примут, и все их пожелания
будут благожелательно рассмотрены. Речи эти не поколебали
мессера Ринальдо, он ответил, что безопасность его и других будет
обеспечена лишь в том случае, если члены данной Синьории вернутся к частной
жизни, а в управлении государством произойдет переустройство для общего
блага.
Однако, когда нет единого руководства, а мнения руководящих расходятся,
редко бывает возможным полезное решение. Ридольфо Перуцци поколебали речи
посланцев Синьории, и он ответил, что добивался лишь одного - чтобы не
возвращали Козимо - и если Синьория с этим согласна, ему такой победы
достаточно и он не желает кровопролития ради победы более полной, а потому
готов повиноваться Синьории. Вместе со своими людьми он вошел во дворец, где
их встретили с большой радостью. Проволочка мессера Ринальдо на Сант
Апполинаре, недостаток мужества у мессера Паллы и уход Ридольфо вырвали из
рук мессера Ринальдо успех, граждане, следовавшие за ним, утрачивали пыл, и
к этому добавилось еще вмешательство папы.
Папа Евгений, изгнанный из Рима народом, находился тогда во Флоренции.
Услышав о возникших беспорядках и считая своим долгом содействовать
умиротворению, он поручил патриарху, мессеру Джованни Вителлески,
закадычному другу мессера Ринальдо, отправиться к нему и пригласить его к
папе, ибо папа уверен, что Синьория к нему прислушается и он сможет силой
своей власти и доверия, которым он пользуется, добиться для мессера Ринальдо
и его партии полной безопасности и удовлетворения без кровопролития и ущерба
для граждан. Уступив настояниям друга, Ринальдо со всеми своими вооруженными
сторонниками отправился в Санта Мария Новелла, где проживал папа. Евгений
заявил ему, что Синьория в знак полного своего доверия к папе поручила ему
уладить все это дело, каковое и решится к полному удовлетворению мессера
Ринальдо, как только он сложит оружие. Мессер Ринальдо, видя холодность
мессера Палла, легкомыслие Ридольфо Перуцци, подумал, что иного выхода нет,
и бросился в объятия папы, надеясь все же, что уважение к главе церкви
избавит его от всякой опасности. Тогда папа велел объявить Никколо Барбадоро
и другим,
ожидавшим во дворе, чтобы они возвратились по домам и разоружились, а
мессер Ринальдо останется у него для ведения переговоров с Синьорией.
Синьория, видя, что враг обезоружен, начала при посредничестве папы
вести переговоры, но в то же время тайно послала в горы в окрестностях
Пистойи за своей пехотой, которую вместе с другими вооруженными отрядами
ночью ввела во Флоренцию. После этого, заняв войсками все укрепленные места,
она собрала народное собрание и учредила новую балию, а та, едва собравшись,
постановила вернуть Козимо и всех изгнанных вместе с ним. Из враждебной
партии она приговорила к изгнанию мессера Ринальдо Альбицци, Ридольфо
Перуцци, Никколо Барбадоро, мессера Падла Строцци и еще стольких других
граждан, что мало было городов в Италии, где не обосновались бы
флорентийские изгнанники, да и за ее пределами многие города полны были
флорентийцев. Так что из-за этих решений Флоренция лишилась не только
множества достойных граждан, но и части своих богатств и ремесленных
предприятий.
Папа, видя, какие жестокие бедствия обрушились на тех, кто сложил
оружие лишь по его просьбе, выразил крайнее свое неудовольствие, горько
жаловался в беседе с мессером Ринальдо на оскорбление, нанесенное ему теми,
кто нарушил данное ему слово, и призвал его к терпению и к надежде на
переменчивость фортуны. Мессер Ринальдо ответил так: "Недостаток доверия ко
мне со стороны тех, кому следовало мне верить, и мое чрезмерное доверие к
силе вашего слова погубили меня и мою партию. Но больше всех я должен
обвинять самого себя за то, что подумал, будто вы, изгнанный из своего
отечества, можете удержать меня в моем. Я достаточно испытал, что такое игра
судьбы, и, так как никогда не доверял счастью, могу не так уж глубоко
страдать от недоли. Я знаю, что когда судьбе будет угодно, она еще может мне
улыбнуться, но даже если этого никогда не случится, я всегда буду считать не
столь уж большим преимуществом жить в государстве, где законы не так сильны,
как люди, ибо желанна лишь такая родина, где можно безопасно пользоваться
своим имуществом и обществом друзей, а не такая,
где ты в любой миг можешь лишиться своего достояния и где друзья твои
из страха за свое благополучие предают тебя, когда ты в них больше всего
нуждаешься. Людям мудрым и достойным всегда легче слышать о бедствиях
отечества, чем видеть их собственными глазами, и больше чести быть изгнанным
за благородный мятеж, чем оставаться гражданином в узах неволи".
От папы он ушел полный гнева и к месту изгнания отправился, проклиная в
сердце своем собственные свои решения и нерешительность друзей. Что касается
Козимо, то, узнав о постановлении, возвращавшем его на родину, он поспешил
во Флоренцию. И редко бывает, чтобы гражданина, вступающего в город с
триумфом после победы, встречало в отечестве такое стечение народа и такое
проявление любви, с какими приняли возвращение этого изгнанника. И каждый по
собственному своему побуждению громко приветствовал его как благодетеля
народа и отца отечества.
Переживая беспрерывные превращения, все государства обычно из состояния
упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому
порядку. Поскольку уж от самой природы вещам этого мира не дано
останавливаться, они, достигнув некоего совершенства и будучи уже не
способны к дальнейшему подъему, неизбежно должны приходить в упадок, и
наоборот, находясь в состоянии полного упадка, до предела подорванные
беспорядками, они не в состоянии пасть еще ниже и по необходимости должны
идти на подъем. Так вот всегда все от добра снижается ко злу и от зла
поднимается к благу. Ибо добродетель порождает мир, мир порождает
бездеятельность, бездеятельность - беспорядок, а беспорядок - погибель и -
соответственно - новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает
доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие. Мудрецы заметили
также, что ученость никогда не занимает первого места, оно отведено военному
делу, и в государстве появляются сперва военачальники, а затем уж философы.
Когда хорошо подготовленное и организованное войско принесло победу, а
победа - мир, могут ли сила и воинственность подточиться бездеятельностью
более благородного свойства, чем ученая созерцательность, и может ли
бездеятельность проникнуть в хорошо устроенное государство, вооружившись
каким-либо менее возвышенным и опасным соблазном? Это прекрасно осознал
Катон, когда в Рим прибыли из Афин в качестве послов к сенату философы
Диоген и Карнеад. Увидев, что римская молодежь начала восхищенно увлекаться
ими, и поняв, какой опасностью для отечества чревата благородная
бездеятельность любомудрия, он постарался принять меры, тобы в дальнейшем ни
один философ не мог найти в Риме приюта.
Вот что приводит государство к гибели, но, когда предел бедствий
достигнут, вразумленные им люди возвращаются, как уже сказано было, к
порядку, если, впрочем, их не ввергает в беспомощность сила каких-либо
чрезвычайных обстоятельств. От тех же самых причин Италия то
благоденствовала, то бедствовала сперва при древних этрусках, затем под
владычеством римлян. И хотя затем, на развалинах Римского государства, не
возникло ничего, что могло бы каким-то образом превзойти его так, чтобы
Италия со славой благоденствовала под управлением доблестного государя, тем
не менее многими новыми городами и государствами, возникавшими на римских
развалинах, проявлено было столько доблести, что хотя ни одно из них не
сумело возобладать над другими, они оказались настолько хорошо устроенными и
упорядоченными, что сумели избавить и защитить Италию от варваров.
Если среди этих государств Флоренция не отличалась большими размерами,
она все же не уступала им ни во влиянии, ни в мощи. Пребывая в центре
Италии, будучи богатыми и всегда готовыми напасть на врага, флорентийцы либо
успешно завершали навязанные им войны, либо способствовали победе тех, на
чью сторону склонялись. Если воинственность этих новых государств не давала
флорентийцам долгое время наслаждаться миром, то и бедствия войны тоже не
бывали для них гибельны.
Нельзя, конечно, говорить о мире там, где государства постоянно
нападают друг на друга, но трудно также называть настоящей войной такие
распри, когда люди не умерщвляют друг друга, города не подвергаются разгрому
и не уничтожаются. Подобные войны велись вообще так вяло, что начинали их
без особого страха, продолжали без опасности для любой из сторон и завершали
без ущерба. Таким образом, воинская доблесть, обычно угасающая в других
государствах из-за долгих лет мирной жизни, в Италии исчезла вследствие той
низменной вялости, с которой в ней велись войны. Об этом ясно
свидетельствуют события за время с 1434 по 1494 год, которые здесь будут
изложены так, что читатель увидит, каким образом варварам снова была открыта
дорога в Италию и как случилось, что Италия сама отдалась им в рабство. И
если деяния наших государей и вовне и внутри страны отнюдь не вы-
зывают того восхищения, с коим мы читаем о деяниях древних, то с
несколько иной точки зрения они могут вызвать не меньшее изумление - каким
образом множество столь благородных народов могло быть обуздано воинской
силой, столь ничтожной и столь бездарно руководимой. И если в повествованиях
о событиях, случившихся в столь разложившемся обществе, не придется говорить
ни о храбрости воина, ни о доблести полководца, ни о любви к отечеству
гражданина, то во всяком случае можно будет показать, к какому коварству, к
каким ловким ухищрениям прибегали и государи, и солдаты, и вожди республик,
чтобы сохранить уважение, которого они никак не заслуживали. И, может быть,
ознакомиться со всеми этими делами будет не менее полезно, чем с деяниями
древности, ибо если последние служат великодушным сердцам примером для
подражания, то первые вызовут в тех же сердцах стремление избегать их и
препятствовать им.
Те, кто распоряжались судьбами Италии, действовали таким образом, что
когда согласие государей приводило к миру, его немедленно нарушали те, кто
держал в руках оружие, и в конце концов война никому не приносила славы, а
мир - покоя. Так, когда в 1433 году между герцогом Миланским и Лигой был
заключен мир, наемные солдаты, не желавшие прекращения военных действий,
обратились против Папского государства. В Италии имелись тогда две
значительные вооруженные силы: войска Браччо и войска Сфорца. Во главе одних
стоял Франчес-ко, сын Сфорца, во главе других - Никколо Пиччинино и Никколо
Фортебраччо. Почти все воинские отряды, находившиеся в Италии, входили в
состав одной из этих двух армий. Та, которую организовал Сфорца, имела
большее значение как из-за личных качеств графа, так и из-за данного ему
герцогом Миланским обещания женить его на своей побочной дочери госпоже
Бьянке. Расчеты на подобный брачный союз обеспечили ему значительное
влияние. После установления мира в Ломбардии эти войска стали под различными
предлогами нападать на папу Евгения. Никколо Фортебраччо действовал,
побуждаемый старинной враждой Браччо против папства, граф - по своим
честолюбивым расчетам, и в конце концов Ник-
коло произвел нападение на Рим, а граф захватил Марку. Римляне, отнюдь
не желавшие воевать, изгнали из своего города папу Евгения, который с
превеликим трудом и среди всяческих опасностей бежал во Флоренцию, где,
обдумав тяжелое положение, в котором находился, и видя, что итальянские
государи отнюдь не склонны ради него браться за оружие, которое они с такой
радостью сложили, заключил с графом договор и отдал ему Марку в ленное
владение, хотя граф к обиде, нанесенной папе захватом Марки, добавил еще и
поношения, ибо, обозначая место, откуда он писал своим людям, он по
итальянскому обычаю ставил по-латыни: "Из нашего Гирфалько Фирмано, против
Петра и Павла". Мало удовлетворенный получением ленного владения, он
домогался назначения гонфалоньером церкви, и папа Евгений на все согласился,
настолько предпочитал он опасностям войны постыдный мир. Став таким образом
другом папы, граф принялся теснить Никколо Фортебраччо, и в течение ряда
месяцев в землях Церковной области между ними происходили стычки,
приносившие больше ущерба папе и его подданным, чем самим воякам. Наконец
герцог Миланский предложил свое посредничество, и соперники договорились о
перемирии, по которому оба они становились в Церковной области владетельными
князьями.
Войну, едва затихшую в Риме, снова разжег в Романье Баттиста да
Каннето, каковой умертвил в Болонье несколько человек из рода Грифони и
изгнал из города поставленного папой правителя, а также многих своих личных
недругов. Решив удержать Романью силой, он обратился за помощью к Филиппо,
папа же, в свою очередь, дабы отплатить за эту обиду, стал искать поддержки
во Флоренции и в Венеции. И та, и другая сторона склонялись на эти просьбы,
так что вскорости в Романье оказались друг против друга два больших
воинства. Военачальником у Филиппо был Никколо Пиччинино, а войска Венеции и
Флоренции находились под командованием Гаттамелаты и Никколо да Толентино. В
окрестностях Имолы произошло сражение, венецианцы и флорентийцы были
разбиты, а Никколо да Толентино взят в плен и отправлен к герцогу, где через
несколько дней умер то ли
коварно умерщвленный Филиппо, то ли с горя от понесенного поражения.
После этой победы герцог, может быть ослабленный предыдущими войнами, а
может быть успокоенный расчетом на то, что Лига, потерпев такую неудачу,
откажется от дальнейших действий, не стал развивать своего успеха и дал папе
и его союзникам время объединиться заново. Они назначили своим
военачальником графа Франческо и задумали изгнать Никколо Фортебраччо из
церковных владений и тем самым закончить эту войну, начатую в защиту главы
церкви.
Римляне, видя, что папа имеет сильную вооруженную поддержку, решили с
ним помириться, преуспели в этом и согласились принять его комиссара. Под
властью Никколо Фортебраччо находились, кроме других земель, Тиволи,
Монтефьяскони, Читтади Кастелло и Ассизи. Будучи не в состоянии вести
активные военные действия, он отступил в это свое последнее владение, где
граф и осадил его. Из-за доблестной обороны Никколо осада затянулась, и
герцог счел необходимым либо воспрепятствовать Лиге одержать эту победу,
либо, если это не удастся, самому хорошо подготовиться к обороне. Чтобы
заставить графа снять осаду, он повелел Никколо Пиччинино пройти через
Романью в Тоскану, так что Лига, рассудив, что защита Тосканы важнее, чем
захват Ассизи, приказала графу воспрепятствовать продвижению Никколо,
который с войском своим уже находился в Форли. Граф сразу же двинул войска и
явился в Чезену, поручив своему брату Леоне вести военные действия в Марке и
защищать его владения. В то время, как Пиччинино старался проникнуть в
Тоскану, а граф - воспрепятствовать ему в этом, Никколо Фортебраччо внезапно
атаковал Лионе, с великой для себя славой захватил его в плен, рассеял его
войско и, используя свою победу, весьма быстро занял в Марке много городов.
Этот разгром крайне удручил графа, который, опасаясь потерять все свои
владения, часть войска оставил для сопротивления Пиччинино, а с другой
бросился на Фортебраччо, сразился с ним и одержал победу: Фортебраччо,
раненый, был взят в плен и от раны скончался. Победа эта вернула папе все
то, что отнял у него Никколо Фортебраччо, и вынудила герцога просить мира,
который и был заключен при посредничестве Никколо д'Эсте, маркиза
Феррарского. По условиям
мира папству возвращены были все занятые герцогом города, а герцогские
войска вернулись в Ломбардию. Баттиста Канедоло, как всегда бывает с теми,
кто стоит у власти в государстве благодаря чужой силе и подмоге, не сумел
удержаться в Болонье своей силой и доблестью после ухода герцогских войск и
потому бежал, а мессер Антонио Бентивольо, глава противной партии,
возвратился в город.
Все описанные события происходили во время изгнания Козимо. По
возвращении же его все, кто этому содействовал, и множество граждан,
потерпевших обиды, решили обеспечить свою безопасность, ни с чем уже теперь
не считаясь. Синьория, пришедшая к власти на ноябрь и декабрь, не
удовлетворившись тем, что сделала для партии Медичи предшествовавшая ей
Синьория, продолжила сроки изгнания многим изгнанникам и еще многих
добавочно изгнала. И теперь граждане подвергались репрессиям уже не столько
за свою принадлежность к враждебной партии, сколько за свое богатство или
родственные и дружеские связи. Если бы эти проскрипции сопровождались
кровопролитием, они вполне уподобились бы проскрипциям Октавиана и Суллы.
Следует заметить, однако, что и тут без крови не обошлось, ибо Антонио, сын
Бернардо Гваданьи, был обезглавлен. Четыре же других гражданина, среди
которых находились Заноби Бельфрателли и Козимо Барбадоро, нарушив запрет
покидать место своего изгнания и прибыв в Венецию, были схвачены
венецианцами, более дорожившими дружбой с Козимо Медичи, чем своей честью, и
выданы ему, после чего их гнусно умертвили. Это дело усилило власть партии
Козимо и нагнало страху на его врагов. Всех поразило, что такая
могущественная республика отдала свою свободу флорентийцам. И многие
считали, что сделано это было не столько для ублажения Козимо, сколько с
целью еще сильнее разжечь во Флоренции партийные страсти и благодаря
пролитой крови еще более ожесточить наши внутренние распри. Ибо самое
большое препятствие для своего возвеличения венецианцы усматривали в
единстве нашей республики.
После того как государство избавилось от своих врагов или
подозрительных ему людей, те, кто стал у власти, осыпали благодеяниями
множество лиц, которые могли усилить их партию. Семейство Альберти и всех,
ранее объявленных мятежниками, вернули на родину. Всех грандов, за немногими
исключениями, возвели в пополанское достоинство. И, наконец, разделили между
собой по грошовой цене имущество мятежников. Затем издали новые законы и
правила для обеспечения собственной безопасности и заполнили новыми именами
избирательную сумку, изъяв оттуда имена своих врагов и добавив имена
сторонников. Извлекши должный урок из крушения своих противников и
убедившись, что даже изменение состава имен для выборов недостаточно для
полного укрепления их власти, они решили, что магистраты, имеющие власть над
жизнью и смертью граждан, должны всегда избираться из числа вожаков их
партии, и постановили в соответствии с этим, что аккопиаторы, которым
поручено помещать имена кандидатов в избирательную сумку, имеют право
совместно с членами Синьории, слагающей с себя полномочия, назначать новую
Синьорию. Комиссии Восьми по охране государства дано было право выносить
смертные приговоры. Постановлено было, что изгнанники по окончании срока
изгнания могут возвратиться во Флоренцию лишь после того, как члены Синьории
и Коллегии, состав которых - тридцать семь человек, - разрешат им вернуться
большинством тридцати четырех голосов. Издали запрещение писать изгнанникам
и получать от них письма. Каждое слово, каждый жест, малейшее общение
граждан друг с другом, если они в какой бы то ни было мере вызывали
неудовольствие властей, подлежали самой суровой каре. И если во Флоренции
оставался хоть один подозрительный властям человек, которого не затронули
все эти ограничительные меры, то он уж во всяком случае не мог не страдать
от установленных теперь новых обложений. Так за самое короткое время изгнав
и обездолив своих противников, партия победителей укрепила свое положение в
государстве. А чтобы иметь также и внешнюю поддержку, она лишила своих
противников возможности прибегнуть к ней, заключив соглашение о взаимной
защите государства и с папой, и с Венецией, и с герцогом Миланским.
Таково было положение вещей во Флоренции, когда скончалась королева
Неаполитанская Джованна, оставив по завещанию наследником престола Рене
Анжуйского. Но в это время в Сицилии находился Альфонс, король Арагонский,
который, опираясь на дружбу со многими баронами, готовился к захвату
Неаполитанского королевства. Неаполитанцы и остальные бароны были на стороне
Рене, а папа, со своей стороны, не желал в королевстве Неаполитанском ни
Рене, ни Альфонса, а хотел, чтобы им управлял назначенный папой наместник.
Тем временем Альфонс проник в королевство и был принят в нем герцогом Сессы.
Владея уже Капуей, которую от его имени занял князь Тарантский, Альфонс взял
к себе на жалованье некоторых князей с намерением принудить неаполитанцев
выполнять его волю, и послал свой флот на Гаету, державшую сторону
неаполитанцев. Те стали молить о помощи Филиппо, и он убедил взяться за это
дело генуэзцев, которые не только чтобы угодить герцогу, своему государю, но
и для спасения своих товаров в Неаполе и в Гаете, собрали весьма грозный
флот. Альфонс, которому об этом стало известно, укрепил свою армаду и лично
повел ее навстречу генуэзцам. У острова Понцио произошло сражение,
арагонский флот был разгромлен, а Альфонс со многими другими князьями был
взят в плен и передан генуэзцами в руки Филиппо.
Победа эта ввергла в страх всех итальянских государей, боявшихся мощи
Филиппо, ибо они поняли, что теперь ему предоставляется благоприятнейшая
возможность захватить владычество во всей Италии. Однако так несходны между
собой мнения людей, что он принял решение совершенно обратное. Альфонс был
человек весьма рассудительный, и как только ему представилась возможность
свидеться с Филиппо, он стал убеждать герцога в том, что с его стороны
ошибкой было помогать Рене в ущерб ему, Альфонсу, ибо Рене, став королем
Неаполитанским, уже наверно постарался бы сделать все, чтобы Милан попал под
власть короля Франции: ведь тогда французская помощь была бы совсем близка и
в случае необходимости ему не пришлось бы заботиться о проходе для
французских войск, а этого Рене мог достичь только при гибели Филиппо и
превращении его герцогства во французское владение. Совершенно иным казалось
бы
положение, если бы власть в Неаполе перешла к нему, Альфонсу: ведь
единственными врагами его были бы французы, и он просто вынужден был бы
всячески угождать тому, кто мог открыть дорогу этим его врагам, даже более
того - подчиняться ему, так что Альфонс только носил бы королевский титул, а
настоящая власть и могущество принадлежали бы Филиппo. Но, разумеется, не
кто иной, как сам герцог, не разберется в гибельности первого решения и в
выгодности второго, если только удовлетворение какой-то слепой прихоти для
него не существеннее государственных соображений. Ибо в одном случае он
окажется вполне самостоятельным и свободным в своих намерениях государем, а
враги, одержав победу, пощадят его жизнь или не отправят в изгнание за то,
что он не помог своей партии. Что же касается лично его, Ринальдо, то в
случае даже рокового исхода он будет счастлив, что в предвидении опасности
давал правильный совет, а когда она пришла, решился прибегнуть к силе. Он
же, Строцци, и все, последовавшие его примеру, вдвойне раскаются при мысли о
том, что они трижды предали отечество: первый раз, когда спасли жизнь
Козимо, второй, когда отвергли советы его, Ринальдо, и в третий, когда не
выступили с оружием. На слова эти мессер Палла не ответил ничего, что было
бы расслышано присутствующими: он только пробормотал что-то, повернул коня и
возвратился домой.
Узнав, что мессер Ринальдо и его партия взялись за оружие, Синьория
увидела, что на защиту ее никто не выступает, и велела запереть дворец, где,
не слыша ни от кого доброго совета, пребывала в полной нерешительности.
Однако то обстоятельство, что мессер Ринальдо задержался на площади,
ожидая подмоги, которая так и не подошла, отняло у него победу и дало
Синьории возможность укрепиться, а множеству граждан прийти ей на помощь, и,
кроме того, члены Синьории имели теперь время подумать о мерах, которые
заставили бы выступивших сложить оружие. И вот кое-кто из них, наименее
подозрительные для мессера Ринальдо, отправились к нему и заявили, что
Синьория понятия не имела о причинах этого выступления, что у нее и в мыслях
не было покуситься на него лично и что если речь о Козимо вообще заходила,
то вопрос о его возвращении даже не поднимался. Если же их опасения связаны
с этим, то пусть они явятся во дворец - их хорошо примут, и все их пожелания
будут благожелательно рассмотрены. Речи эти не поколебали
мессера Ринальдо, он ответил, что безопасность его и других будет
обеспечена лишь в том случае, если члены данной Синьории вернутся к частной
жизни, а в управлении государством произойдет переустройство для общего
блага.
Однако, когда нет единого руководства, а мнения руководящих расходятся,
редко бывает возможным полезное решение. Ридольфо Перуцци поколебали речи
посланцев Синьории, и он ответил, что добивался лишь одного - чтобы не
возвращали Козимо - и если Синьория с этим согласна, ему такой победы
достаточно и он не желает кровопролития ради победы более полной, а потому
готов повиноваться Синьории. Вместе со своими людьми он вошел во дворец, где
их встретили с большой радостью. Проволочка мессера Ринальдо на Сант
Апполинаре, недостаток мужества у мессера Паллы и уход Ридольфо вырвали из
рук мессера Ринальдо успех, граждане, следовавшие за ним, утрачивали пыл, и
к этому добавилось еще вмешательство папы.
Папа Евгений, изгнанный из Рима народом, находился тогда во Флоренции.
Услышав о возникших беспорядках и считая своим долгом содействовать
умиротворению, он поручил патриарху, мессеру Джованни Вителлески,
закадычному другу мессера Ринальдо, отправиться к нему и пригласить его к
папе, ибо папа уверен, что Синьория к нему прислушается и он сможет силой
своей власти и доверия, которым он пользуется, добиться для мессера Ринальдо
и его партии полной безопасности и удовлетворения без кровопролития и ущерба
для граждан. Уступив настояниям друга, Ринальдо со всеми своими вооруженными
сторонниками отправился в Санта Мария Новелла, где проживал папа. Евгений
заявил ему, что Синьория в знак полного своего доверия к папе поручила ему
уладить все это дело, каковое и решится к полному удовлетворению мессера
Ринальдо, как только он сложит оружие. Мессер Ринальдо, видя холодность
мессера Палла, легкомыслие Ридольфо Перуцци, подумал, что иного выхода нет,
и бросился в объятия папы, надеясь все же, что уважение к главе церкви
избавит его от всякой опасности. Тогда папа велел объявить Никколо Барбадоро
и другим,
ожидавшим во дворе, чтобы они возвратились по домам и разоружились, а
мессер Ринальдо останется у него для ведения переговоров с Синьорией.
Синьория, видя, что враг обезоружен, начала при посредничестве папы
вести переговоры, но в то же время тайно послала в горы в окрестностях
Пистойи за своей пехотой, которую вместе с другими вооруженными отрядами
ночью ввела во Флоренцию. После этого, заняв войсками все укрепленные места,
она собрала народное собрание и учредила новую балию, а та, едва собравшись,
постановила вернуть Козимо и всех изгнанных вместе с ним. Из враждебной
партии она приговорила к изгнанию мессера Ринальдо Альбицци, Ридольфо
Перуцци, Никколо Барбадоро, мессера Падла Строцци и еще стольких других
граждан, что мало было городов в Италии, где не обосновались бы
флорентийские изгнанники, да и за ее пределами многие города полны были
флорентийцев. Так что из-за этих решений Флоренция лишилась не только
множества достойных граждан, но и части своих богатств и ремесленных
предприятий.
Папа, видя, какие жестокие бедствия обрушились на тех, кто сложил
оружие лишь по его просьбе, выразил крайнее свое неудовольствие, горько
жаловался в беседе с мессером Ринальдо на оскорбление, нанесенное ему теми,
кто нарушил данное ему слово, и призвал его к терпению и к надежде на
переменчивость фортуны. Мессер Ринальдо ответил так: "Недостаток доверия ко
мне со стороны тех, кому следовало мне верить, и мое чрезмерное доверие к
силе вашего слова погубили меня и мою партию. Но больше всех я должен
обвинять самого себя за то, что подумал, будто вы, изгнанный из своего
отечества, можете удержать меня в моем. Я достаточно испытал, что такое игра
судьбы, и, так как никогда не доверял счастью, могу не так уж глубоко
страдать от недоли. Я знаю, что когда судьбе будет угодно, она еще может мне
улыбнуться, но даже если этого никогда не случится, я всегда буду считать не
столь уж большим преимуществом жить в государстве, где законы не так сильны,
как люди, ибо желанна лишь такая родина, где можно безопасно пользоваться
своим имуществом и обществом друзей, а не такая,
где ты в любой миг можешь лишиться своего достояния и где друзья твои
из страха за свое благополучие предают тебя, когда ты в них больше всего
нуждаешься. Людям мудрым и достойным всегда легче слышать о бедствиях
отечества, чем видеть их собственными глазами, и больше чести быть изгнанным
за благородный мятеж, чем оставаться гражданином в узах неволи".
От папы он ушел полный гнева и к месту изгнания отправился, проклиная в
сердце своем собственные свои решения и нерешительность друзей. Что касается
Козимо, то, узнав о постановлении, возвращавшем его на родину, он поспешил
во Флоренцию. И редко бывает, чтобы гражданина, вступающего в город с
триумфом после победы, встречало в отечестве такое стечение народа и такое
проявление любви, с какими приняли возвращение этого изгнанника. И каждый по
собственному своему побуждению громко приветствовал его как благодетеля
народа и отца отечества.
Переживая беспрерывные превращения, все государства обычно из состояния
упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому
порядку. Поскольку уж от самой природы вещам этого мира не дано
останавливаться, они, достигнув некоего совершенства и будучи уже не
способны к дальнейшему подъему, неизбежно должны приходить в упадок, и
наоборот, находясь в состоянии полного упадка, до предела подорванные
беспорядками, они не в состоянии пасть еще ниже и по необходимости должны
идти на подъем. Так вот всегда все от добра снижается ко злу и от зла
поднимается к благу. Ибо добродетель порождает мир, мир порождает
бездеятельность, бездеятельность - беспорядок, а беспорядок - погибель и -
соответственно - новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает
доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие. Мудрецы заметили
также, что ученость никогда не занимает первого места, оно отведено военному
делу, и в государстве появляются сперва военачальники, а затем уж философы.
Когда хорошо подготовленное и организованное войско принесло победу, а
победа - мир, могут ли сила и воинственность подточиться бездеятельностью
более благородного свойства, чем ученая созерцательность, и может ли
бездеятельность проникнуть в хорошо устроенное государство, вооружившись
каким-либо менее возвышенным и опасным соблазном? Это прекрасно осознал
Катон, когда в Рим прибыли из Афин в качестве послов к сенату философы
Диоген и Карнеад. Увидев, что римская молодежь начала восхищенно увлекаться
ими, и поняв, какой опасностью для отечества чревата благородная
бездеятельность любомудрия, он постарался принять меры, тобы в дальнейшем ни
один философ не мог найти в Риме приюта.
Вот что приводит государство к гибели, но, когда предел бедствий
достигнут, вразумленные им люди возвращаются, как уже сказано было, к
порядку, если, впрочем, их не ввергает в беспомощность сила каких-либо
чрезвычайных обстоятельств. От тех же самых причин Италия то
благоденствовала, то бедствовала сперва при древних этрусках, затем под
владычеством римлян. И хотя затем, на развалинах Римского государства, не
возникло ничего, что могло бы каким-то образом превзойти его так, чтобы
Италия со славой благоденствовала под управлением доблестного государя, тем
не менее многими новыми городами и государствами, возникавшими на римских
развалинах, проявлено было столько доблести, что хотя ни одно из них не
сумело возобладать над другими, они оказались настолько хорошо устроенными и
упорядоченными, что сумели избавить и защитить Италию от варваров.
Если среди этих государств Флоренция не отличалась большими размерами,
она все же не уступала им ни во влиянии, ни в мощи. Пребывая в центре
Италии, будучи богатыми и всегда готовыми напасть на врага, флорентийцы либо
успешно завершали навязанные им войны, либо способствовали победе тех, на
чью сторону склонялись. Если воинственность этих новых государств не давала
флорентийцам долгое время наслаждаться миром, то и бедствия войны тоже не
бывали для них гибельны.
Нельзя, конечно, говорить о мире там, где государства постоянно
нападают друг на друга, но трудно также называть настоящей войной такие
распри, когда люди не умерщвляют друг друга, города не подвергаются разгрому
и не уничтожаются. Подобные войны велись вообще так вяло, что начинали их
без особого страха, продолжали без опасности для любой из сторон и завершали
без ущерба. Таким образом, воинская доблесть, обычно угасающая в других
государствах из-за долгих лет мирной жизни, в Италии исчезла вследствие той
низменной вялости, с которой в ней велись войны. Об этом ясно
свидетельствуют события за время с 1434 по 1494 год, которые здесь будут
изложены так, что читатель увидит, каким образом варварам снова была открыта
дорога в Италию и как случилось, что Италия сама отдалась им в рабство. И
если деяния наших государей и вовне и внутри страны отнюдь не вы-
зывают того восхищения, с коим мы читаем о деяниях древних, то с
несколько иной точки зрения они могут вызвать не меньшее изумление - каким
образом множество столь благородных народов могло быть обуздано воинской
силой, столь ничтожной и столь бездарно руководимой. И если в повествованиях
о событиях, случившихся в столь разложившемся обществе, не придется говорить
ни о храбрости воина, ни о доблести полководца, ни о любви к отечеству
гражданина, то во всяком случае можно будет показать, к какому коварству, к
каким ловким ухищрениям прибегали и государи, и солдаты, и вожди республик,
чтобы сохранить уважение, которого они никак не заслуживали. И, может быть,
ознакомиться со всеми этими делами будет не менее полезно, чем с деяниями
древности, ибо если последние служат великодушным сердцам примером для
подражания, то первые вызовут в тех же сердцах стремление избегать их и
препятствовать им.
Те, кто распоряжались судьбами Италии, действовали таким образом, что
когда согласие государей приводило к миру, его немедленно нарушали те, кто
держал в руках оружие, и в конце концов война никому не приносила славы, а
мир - покоя. Так, когда в 1433 году между герцогом Миланским и Лигой был
заключен мир, наемные солдаты, не желавшие прекращения военных действий,
обратились против Папского государства. В Италии имелись тогда две
значительные вооруженные силы: войска Браччо и войска Сфорца. Во главе одних
стоял Франчес-ко, сын Сфорца, во главе других - Никколо Пиччинино и Никколо
Фортебраччо. Почти все воинские отряды, находившиеся в Италии, входили в
состав одной из этих двух армий. Та, которую организовал Сфорца, имела
большее значение как из-за личных качеств графа, так и из-за данного ему
герцогом Миланским обещания женить его на своей побочной дочери госпоже
Бьянке. Расчеты на подобный брачный союз обеспечили ему значительное
влияние. После установления мира в Ломбардии эти войска стали под различными
предлогами нападать на папу Евгения. Никколо Фортебраччо действовал,
побуждаемый старинной враждой Браччо против папства, граф - по своим
честолюбивым расчетам, и в конце концов Ник-
коло произвел нападение на Рим, а граф захватил Марку. Римляне, отнюдь
не желавшие воевать, изгнали из своего города папу Евгения, который с
превеликим трудом и среди всяческих опасностей бежал во Флоренцию, где,
обдумав тяжелое положение, в котором находился, и видя, что итальянские
государи отнюдь не склонны ради него браться за оружие, которое они с такой
радостью сложили, заключил с графом договор и отдал ему Марку в ленное
владение, хотя граф к обиде, нанесенной папе захватом Марки, добавил еще и
поношения, ибо, обозначая место, откуда он писал своим людям, он по
итальянскому обычаю ставил по-латыни: "Из нашего Гирфалько Фирмано, против
Петра и Павла". Мало удовлетворенный получением ленного владения, он
домогался назначения гонфалоньером церкви, и папа Евгений на все согласился,
настолько предпочитал он опасностям войны постыдный мир. Став таким образом
другом папы, граф принялся теснить Никколо Фортебраччо, и в течение ряда
месяцев в землях Церковной области между ними происходили стычки,
приносившие больше ущерба папе и его подданным, чем самим воякам. Наконец
герцог Миланский предложил свое посредничество, и соперники договорились о
перемирии, по которому оба они становились в Церковной области владетельными
князьями.
Войну, едва затихшую в Риме, снова разжег в Романье Баттиста да
Каннето, каковой умертвил в Болонье несколько человек из рода Грифони и
изгнал из города поставленного папой правителя, а также многих своих личных
недругов. Решив удержать Романью силой, он обратился за помощью к Филиппо,
папа же, в свою очередь, дабы отплатить за эту обиду, стал искать поддержки
во Флоренции и в Венеции. И та, и другая сторона склонялись на эти просьбы,
так что вскорости в Романье оказались друг против друга два больших
воинства. Военачальником у Филиппо был Никколо Пиччинино, а войска Венеции и
Флоренции находились под командованием Гаттамелаты и Никколо да Толентино. В
окрестностях Имолы произошло сражение, венецианцы и флорентийцы были
разбиты, а Никколо да Толентино взят в плен и отправлен к герцогу, где через
несколько дней умер то ли
коварно умерщвленный Филиппо, то ли с горя от понесенного поражения.
После этой победы герцог, может быть ослабленный предыдущими войнами, а
может быть успокоенный расчетом на то, что Лига, потерпев такую неудачу,
откажется от дальнейших действий, не стал развивать своего успеха и дал папе
и его союзникам время объединиться заново. Они назначили своим
военачальником графа Франческо и задумали изгнать Никколо Фортебраччо из
церковных владений и тем самым закончить эту войну, начатую в защиту главы
церкви.
Римляне, видя, что папа имеет сильную вооруженную поддержку, решили с
ним помириться, преуспели в этом и согласились принять его комиссара. Под
властью Никколо Фортебраччо находились, кроме других земель, Тиволи,
Монтефьяскони, Читтади Кастелло и Ассизи. Будучи не в состоянии вести
активные военные действия, он отступил в это свое последнее владение, где
граф и осадил его. Из-за доблестной обороны Никколо осада затянулась, и
герцог счел необходимым либо воспрепятствовать Лиге одержать эту победу,
либо, если это не удастся, самому хорошо подготовиться к обороне. Чтобы
заставить графа снять осаду, он повелел Никколо Пиччинино пройти через
Романью в Тоскану, так что Лига, рассудив, что защита Тосканы важнее, чем
захват Ассизи, приказала графу воспрепятствовать продвижению Никколо,
который с войском своим уже находился в Форли. Граф сразу же двинул войска и
явился в Чезену, поручив своему брату Леоне вести военные действия в Марке и
защищать его владения. В то время, как Пиччинино старался проникнуть в
Тоскану, а граф - воспрепятствовать ему в этом, Никколо Фортебраччо внезапно
атаковал Лионе, с великой для себя славой захватил его в плен, рассеял его
войско и, используя свою победу, весьма быстро занял в Марке много городов.
Этот разгром крайне удручил графа, который, опасаясь потерять все свои
владения, часть войска оставил для сопротивления Пиччинино, а с другой
бросился на Фортебраччо, сразился с ним и одержал победу: Фортебраччо,
раненый, был взят в плен и от раны скончался. Победа эта вернула папе все
то, что отнял у него Никколо Фортебраччо, и вынудила герцога просить мира,
который и был заключен при посредничестве Никколо д'Эсте, маркиза
Феррарского. По условиям
мира папству возвращены были все занятые герцогом города, а герцогские
войска вернулись в Ломбардию. Баттиста Канедоло, как всегда бывает с теми,
кто стоит у власти в государстве благодаря чужой силе и подмоге, не сумел
удержаться в Болонье своей силой и доблестью после ухода герцогских войск и
потому бежал, а мессер Антонио Бентивольо, глава противной партии,
возвратился в город.
Все описанные события происходили во время изгнания Козимо. По
возвращении же его все, кто этому содействовал, и множество граждан,
потерпевших обиды, решили обеспечить свою безопасность, ни с чем уже теперь
не считаясь. Синьория, пришедшая к власти на ноябрь и декабрь, не
удовлетворившись тем, что сделала для партии Медичи предшествовавшая ей
Синьория, продолжила сроки изгнания многим изгнанникам и еще многих
добавочно изгнала. И теперь граждане подвергались репрессиям уже не столько
за свою принадлежность к враждебной партии, сколько за свое богатство или
родственные и дружеские связи. Если бы эти проскрипции сопровождались
кровопролитием, они вполне уподобились бы проскрипциям Октавиана и Суллы.
Следует заметить, однако, что и тут без крови не обошлось, ибо Антонио, сын
Бернардо Гваданьи, был обезглавлен. Четыре же других гражданина, среди
которых находились Заноби Бельфрателли и Козимо Барбадоро, нарушив запрет
покидать место своего изгнания и прибыв в Венецию, были схвачены
венецианцами, более дорожившими дружбой с Козимо Медичи, чем своей честью, и
выданы ему, после чего их гнусно умертвили. Это дело усилило власть партии
Козимо и нагнало страху на его врагов. Всех поразило, что такая
могущественная республика отдала свою свободу флорентийцам. И многие
считали, что сделано это было не столько для ублажения Козимо, сколько с
целью еще сильнее разжечь во Флоренции партийные страсти и благодаря
пролитой крови еще более ожесточить наши внутренние распри. Ибо самое
большое препятствие для своего возвеличения венецианцы усматривали в
единстве нашей республики.
После того как государство избавилось от своих врагов или
подозрительных ему людей, те, кто стал у власти, осыпали благодеяниями
множество лиц, которые могли усилить их партию. Семейство Альберти и всех,
ранее объявленных мятежниками, вернули на родину. Всех грандов, за немногими
исключениями, возвели в пополанское достоинство. И, наконец, разделили между
собой по грошовой цене имущество мятежников. Затем издали новые законы и
правила для обеспечения собственной безопасности и заполнили новыми именами
избирательную сумку, изъяв оттуда имена своих врагов и добавив имена
сторонников. Извлекши должный урок из крушения своих противников и
убедившись, что даже изменение состава имен для выборов недостаточно для
полного укрепления их власти, они решили, что магистраты, имеющие власть над
жизнью и смертью граждан, должны всегда избираться из числа вожаков их
партии, и постановили в соответствии с этим, что аккопиаторы, которым
поручено помещать имена кандидатов в избирательную сумку, имеют право
совместно с членами Синьории, слагающей с себя полномочия, назначать новую
Синьорию. Комиссии Восьми по охране государства дано было право выносить
смертные приговоры. Постановлено было, что изгнанники по окончании срока
изгнания могут возвратиться во Флоренцию лишь после того, как члены Синьории
и Коллегии, состав которых - тридцать семь человек, - разрешат им вернуться
большинством тридцати четырех голосов. Издали запрещение писать изгнанникам
и получать от них письма. Каждое слово, каждый жест, малейшее общение
граждан друг с другом, если они в какой бы то ни было мере вызывали
неудовольствие властей, подлежали самой суровой каре. И если во Флоренции
оставался хоть один подозрительный властям человек, которого не затронули
все эти ограничительные меры, то он уж во всяком случае не мог не страдать
от установленных теперь новых обложений. Так за самое короткое время изгнав
и обездолив своих противников, партия победителей укрепила свое положение в
государстве. А чтобы иметь также и внешнюю поддержку, она лишила своих
противников возможности прибегнуть к ней, заключив соглашение о взаимной
защите государства и с папой, и с Венецией, и с герцогом Миланским.
Таково было положение вещей во Флоренции, когда скончалась королева
Неаполитанская Джованна, оставив по завещанию наследником престола Рене
Анжуйского. Но в это время в Сицилии находился Альфонс, король Арагонский,
который, опираясь на дружбу со многими баронами, готовился к захвату
Неаполитанского королевства. Неаполитанцы и остальные бароны были на стороне
Рене, а папа, со своей стороны, не желал в королевстве Неаполитанском ни
Рене, ни Альфонса, а хотел, чтобы им управлял назначенный папой наместник.
Тем временем Альфонс проник в королевство и был принят в нем герцогом Сессы.
Владея уже Капуей, которую от его имени занял князь Тарантский, Альфонс взял
к себе на жалованье некоторых князей с намерением принудить неаполитанцев
выполнять его волю, и послал свой флот на Гаету, державшую сторону
неаполитанцев. Те стали молить о помощи Филиппо, и он убедил взяться за это
дело генуэзцев, которые не только чтобы угодить герцогу, своему государю, но
и для спасения своих товаров в Неаполе и в Гаете, собрали весьма грозный
флот. Альфонс, которому об этом стало известно, укрепил свою армаду и лично
повел ее навстречу генуэзцам. У острова Понцио произошло сражение,
арагонский флот был разгромлен, а Альфонс со многими другими князьями был
взят в плен и передан генуэзцами в руки Филиппо.
Победа эта ввергла в страх всех итальянских государей, боявшихся мощи
Филиппо, ибо они поняли, что теперь ему предоставляется благоприятнейшая
возможность захватить владычество во всей Италии. Однако так несходны между
собой мнения людей, что он принял решение совершенно обратное. Альфонс был
человек весьма рассудительный, и как только ему представилась возможность
свидеться с Филиппо, он стал убеждать герцога в том, что с его стороны
ошибкой было помогать Рене в ущерб ему, Альфонсу, ибо Рене, став королем
Неаполитанским, уже наверно постарался бы сделать все, чтобы Милан попал под
власть короля Франции: ведь тогда французская помощь была бы совсем близка и
в случае необходимости ему не пришлось бы заботиться о проходе для
французских войск, а этого Рене мог достичь только при гибели Филиппо и
превращении его герцогства во французское владение. Совершенно иным казалось
бы
положение, если бы власть в Неаполе перешла к нему, Альфонсу: ведь
единственными врагами его были бы французы, и он просто вынужден был бы
всячески угождать тому, кто мог открыть дорогу этим его врагам, даже более
того - подчиняться ему, так что Альфонс только носил бы королевский титул, а
настоящая власть и могущество принадлежали бы Филиппo. Но, разумеется, не
кто иной, как сам герцог, не разберется в гибельности первого решения и в
выгодности второго, если только удовлетворение какой-то слепой прихоти для
него не существеннее государственных соображений. Ибо в одном случае он
окажется вполне самостоятельным и свободным в своих намерениях государем, а