Страница:
осуществить, но злонамеренные люди так яростно препятствовали его
справедливым планам, что у него теперь отнята всякая возможность сотворить
благое дело, а у них, членов Совета, не только возможность обсуждать эти
планы, но даже возможность выслушать его доклад. И вот теперь, видя, что
никакой пользы государству он принести не может, он не знает, зачем ему
сохранять
должность, коей он либо вообще не заслуживает, либо признан
недостойным, и потому надо ему уйти в частную жизнь, дабы народ мог избрать
на его место человека более достойного или более удачливого, чем он. Сказав
все это, он вышел из зала Совета и направился в свой дом.
Члены Совета, бывшие с ним в сговоре, а также и другие, стремившиеся к
перевороту, подняли волнение и шум, на который сбежались члены Синьории и
Коллегии. Видя, что их гонфалоньер уходит, они, чтобы задержать егр, пустили
в ход и уговоры и силу своей власти и заставили его вернуться в Совет, где
все было в полнейшем смятении. На многих весьма достойных граждан обрушились
оскорбления и угрозы. Между прочим, какой-то ремесленник обхватил обеими
руками Карло Строцци, собираясь его умертвить, и присутствующие не без труда
освободили его. Но самый большой переполох вызвал Бенедетто Альберти,
который из окна дворца громогласно призывал народ к оружию, так что площадь
в один миг наполнилась вооруженными людьми, и под конец от членов Коллегии
угрозами и страхом добились того, на что они не соглашались, пока
действовали уговорами. Капитаны гвельфской партии между тем собрали в своем
дворце значительное количество граждан, чтобы обсудить, как им сорвать
решение Синьории. Но, когда они услышали, что поднялось народное волнение, и
узнали о постановлении советов, все разошлись по домам.
Когда затеваешь в городе смуту, нельзя рассчитывать на то, что ее сразу
утихомиришь или легко направишь в нужное тебе русло. Сальвестро намеревался
изданием своего закона установить в государстве мир, но произошло совсем
другое. Ибо распаленные страсти так перебудоражили всех, что лавки
оставались закрытыми, граждане запирали и укрепляли двери своих домов,
многие прятали лучшее из своего движимого имущества в монастырях и церквах,
и, казалось, все ожидали какой-то неминуемой беды. Состоялись собрания
цехов, и каждый избрал своего синдика. Затем приоры собрали коллег вместе с
этими синдиками и целый день обсуждали, как успокоить город, чтобы при этом
все были удовлетворены, но
из-за различия во мнениях договориться так и не смогли. На следующий
день цеховые отряды развернули свои знамена, и Синьория, опасаясь, как бы из
этого не вышло беды, собралась, чтобы принять свои меры. Не успела она
начать заседания, как снова поднялось народное волнение и внезапно большое
количество народа под знаменами цехов заполнило площадь. Тогда, чтобы
успокоить цехи и народ надеждой на удовлетворение их требований, Совет
постановил вручить всю полноту верховной власти комиссии, которая во
Флоренции именовалась балия, состоявшая из Синьории, Коллегий, комиссии
Восьми, капитанов гвельфской партии и синдиков цехов, чтобы они совместно
установили правление, способное ублаготворить весь город. Пока выносили это
решение, некоторые отряды младших цехов под влиянием тех, кто хотел
отомстить гвельфам за недавние обиды, отделились от прочих отрядов и пошли к
дому мессера Лапо да Кастильонкио, разгромили его и подожгли. Он же сам,
узнав, что Синьория обрушилась на привилегии гвельфов, и увидев, что весь
народ вооружился, понял, что ему остается только спрятаться или бежать. Он
сперва укрылся в церкви Санта Кроче, а затем, переодевшись монахом, бежал в
Казентино, где, как многие слышали, немало упрекал себя за то, что
согласился с Пьеро Альбицци, а Пьеро - за его совет дожидаться для захвата
власти дня Сан Джованни. Как только началась смута, Пьеро и Карло Строцци
спрятались, полагая, что когда все успокоится, они смогут остаться во
Флоренции, где у них вполне достаточно родичей и друзей. Если начать
беспорядки в городе не так-то легко, то усиливаются они очень быстро. Едва
только подожжен был дом мессера Лапо, как принялись громить и жечь многие
другие либо из общей ненависти к их владельцам, либо для сведения личных
счетов. Желая подобрать себе подходящую компанию, чернь ворвалась в тюрьмы и
выпустила из них всех, кто еще больше своих освободителей охоч был до чужого
добра, и тогда предали разграблению монастырь дельи Аньоли и монастырь Санта
Спирито, где многие граждане спрятали свое имущество. Разбойники эти
добрались бы и до государственного казначейства, если бы тому не
воспрепятствовал один из членов Синьории, пользовавшийся особым уважением,
который верхом на коне и во главе сильного вооружейного отряда сдерживал,
как мог, неистовство толпы.
Народная ярость все же под конец затихла, чему способствовало и
использование своей власти Синьорией и наступление ночи. На следующий день
балия объявила прощение всем объявленным предупрежденными с тем, однако, что
еще три года они не смогут занимать никаких должностей. Она также отменила
все законы, изданные гвельфами к ущемлению прав граждан, и объявила мессера
Лапо да Кастильонкио и его сторонников мятежниками, а с ними вместе и многих
других, кои отмечены были всеобщей ненавистью. После принятия этих решений
объявили имена новых членов Синьории и их гонфалоньера Луиджи Гвиччардини, и
так как они все, по общему мнению, были люди весьма мирного нрава и
сторонники мира в республике, можно было надеяться, что беспорядки вскоре
совсем прекратятся.
Лавки, однако же, не открывались, граждане не разоружались, и по всему
городу расхаживали сильные патрули. По этой причине новые синьоры решили
вступить в должность не на площади перед дворцом, с обычной в таком случае
пышностью, но в самом дворце и безо всякого церемониала. Данная Синьория
считала самым первым и неотложным делом своего правления умиротворить город
и потому постановила провести полное разоружение народа, открыть лавки и
выдворить из Флоренции множество жителей контадо, призванных горожанами себе
на подмогу. Во многих местах города установили посты вооруженной охраны
порядка, так что в городе воцарилось бы спокойствие, если бы смогли
успокоиться объявленные предупрежденными. Но они отнюдь не намеревались еще
три года ждать полного восстановления в правах, так что цехи собрались
заново и обратились к Синьории с просьбой постановить ради блага и мира в
государстве, что ни один гражданин, когда-либо бывший членом Синьории и
Коллегии, капитаном гвельфской партии или консулом цеха, не может быть
предупрежден как гибеллин, а также, чтобы из сумок были изъяты и сожжены все
старые списки гвельфской партии и заменены новыми. Просьбы эти были тотчас
же приняты не только Синьорией, но и всеми другими советами, и, казалось,
что теперь все новые смуты прекратятся.
Но так как людям недостаточно бывает возвращения того, что было у них
отнято, а нужно забрать себе чужое и отомстить, все, кто делал ставку на
беспорядки, принялись убеждать ремесленников, что им никогда не ведать
безопасности, если многие из их врагов не будут изгнаны и уничтожены.
Предвидя все это, Синьория вызвала к себе из цехов должностных лиц и
синдиков, а гонфалоньер Луиджи Гвиччардини обратился к ним с нижеследующей
речью.
"Если бы присутствующие здесь синьоры и я вместе с ними не знали уже
давно, что городу нашему предначертано судьбою каждый раз по окончании
внешней войны быть ввергнутым во внутреннюю, мы были бы гораздо больше
удивлены и гораздо сильнее огорчены недавними беспорядками. Но поскольку
беды привычные нас значительно меньше огорчают, мы эти последние смуты
перенесли терпеливо, тем более что возникли они не по нашей вине, и мы
питаем надежду, что им, как это бывало и ранее, придет конец, ради коего мы
удовлетворили столько немаловажных пожеланий. Однако нам хорошо известно,
что вы не находите себе успокоения и даже хотели бы, чтобы согражданам вашим
наносились новые обиды и чтобы они подвергались новым изгнаниям. Чем у вас
больше неблаговидных требований, тем сильнее наше неодобрение. И поистине,
если мы думали, что за время нашей магистратуры благодаря ли несогласию
нашему с вашими намерениями, или благодаря попустительству вам город наш
может прийти к гибели, мы постарались бы избавиться от оказанной нам чести,
либо обратившись в бегство, либо добровольно уйдя в изгнание. Но, поддавшись
надежде на то, что мы имеем дело с людьми, которым не чужда человечность и
хоть какая-то любовь к отечеству, и веря, что наши человечные стремления
пересилят во всяком случае ваше неистовство, мы согласились принять
магистратуру.
Однако теперь мы на опыте убеждаемся, что чем больше в нас
доброжелательства и уступчивости, тем вы становитесь требовательнее, а
требования ваши - несправедливее. И если сейчас мы так с вами говорим, то не
для того, чтобы нанести вам оскорбление, а чтобы вы опомнились: пусть другие
улещивают вас приятными речами, мы будем говорить нужное и полезное.
Ответьте же теперь по чести: чего еще можете вы с достойным основанием
требовать? Вы пожелали лишить власти капитанов гвельф-
ской партии - они ее лишены; вы пожелали, чтобы сожжено было содержимое
их сумок и проведены новые реформы, - мы на это согласились; вы пожелали,
чтобы предупрежденные были восстановлены в правах, - мы на это пошли. По
вашей просьбе прощены были поджигатели домов и расхитители церквей, и ради
вашего удовлетворения столько заслуженных и могущественных граждан удалились
в изгнание. Ради вас гранды обузданы новыми законами. Когда же прекратятся
ваши требования или вернее, когда перестанете вы злоупотреблять нашей
уступчивостью? Разве не видите вы, что мы терпеливее переносим наше
поражение, чем вы свою победу? Куда приведут эти непрестанные раздоры наш
город? Или вы не помните, как из-за его внутренних распрей он был побежден
каким-то Каструччо, ничтожным жителем Лукки, и как наложил на него ярмо
наемный кондотьер герцог Афинский? Когда же в нем воцарилось единение, ни
архиепископ Миланский, ни сам папа не могли его одолеть и после целого ряда
лет войны не добились ничего, кроме позора. Зачем же вам нужно, чтобы в
мирное время раздоры ваши лишили его свободы, которой могущественные враги
не могли у него отнять в годы войны? Чего можете вы ожидать от своих
распрей, кроме порабощения, а от загубленного добра, которое вы у нас отняли
и продолжаете отнимать, - кроме нищеты? Ибо добро это, благодаря нашей
деятельности, кормит весь город. А как мы его прокормим, если имущество
будет у нас отнято? Ведь те, кто им завладел, не сумеют сохранить нечестно
приобретенных богатств, а из этого воспоследуют обнищание и голод для всего
города. Я и присутствующие здесь синьоры повелеваем вам и, насколько
позволяет достоинство, просим вас покончить со своими домогательствами и со
спокойствием придерживаться выработанных только что установлений. Если же вы
хотите еще каких-либо новых законов, то поднимайте вопрос о них должным
образом, мирно, а не в смуте и с оружием в руках. Ибо законные ваши
пожелания всегда будут удовлетворены, и вы не дадите к стыду своему и горю
возможности злонамеренным людям за спиной вашей нанести удар отечеству".
Справедливые эти слова глубоко затронули сердца граждан. Они единодушно
благодарили гонфальоньера за то, что в отношении их он повел себя как
достойный магистрат, а в отношении всего города как достойный граж-
данин, и выразили готовность повиноваться каждому его приказу. Чтобы
дать им возможность немедля проявить эту готовность, Синьория назначила по
два члена каждой важной магистратуры, чтобы они обсудили совместно с
синдиками цехов, не нужны ли какие-нибудь добавочные реформы ко всеобщему
умиротворению, и доложили об этом Синьории.
Пока все это совершалось, возникла новая смута, оказавшаяся для
республики еще более пагубной. Пожары и грабежи последних дней производились
большей частью людьми из самых низов города. Те из них, что проявляли особое
неистовство, боялись теперь, когда главные беспорядки закончились, что их
покарают за преступления и что, как это всегда бывает, их бросят на произвол
судьбы сами же подстрекатели. К этому надо добавить еще и ненависть к
богатым горожанам и главарям цехов всего мелкого люда, считавшего, что труд
его оплачивается недостаточно, не по справедливости. Когда во времена Карла
I город разделили на цехи, каждый цех получил свой порядок управления и
своего главу, и установлено было, что всех членов каждого цеха в гражданских
делах должны судить их главы. Как мы уже говорили, цехов было сначала
двенадцать, но с течением времени число их увеличилось и достигло двадцати
одного и стали они так могущественны, что через несколько лет все управление
республикой оказалось в их руках. А так как среди цехов были и более, и
менее важные, они разделились на старшие и младшие, причем семь цехов
считались старшими, а четырнадцать - младшими. Вследствие такого разделения,
а также других упоминавшихся выше причин усилилось самовластие капитанов
гвельфской партии. Магистратура эта всегда находилась в руках старых
гвельфских фамилий, и капитаны из этих фамилий покровительствовали
гражданам, состоящим в старших цехах, и угнетали членов младших цехов и их
защитников: отсюда и проистекали все беспорядки, о которых мы повествовали.
Когда установилось разделение на цехи, оказалось, что многие ремесла,
которыми занимается мелкий люд и низы, не получили своего цеха: их подчинили
тем цехам, к которым они были ближе по своим занятиям. И когда они были
недовольны своим непосильным трудом или считали себя обиженными хозяе-
вами, жаловаться им приходилось главе того цеха, которому они были
подчинены, а он, как они считали, никогда не выносил правильного решения.
Среди цехов больше всего подчиненных людей включал и включает в себя цех
шерстяников. Он же и является самым могущественным, занимает среди цехов
первое место, кормил и доныне кормит своим ремеслом большую часть мелкого
люда и черни.
И вот эти люди из низов как из подчиненных цеху шерстяников, так и из
подсобников других цехов, и ранее полные недовольства по уже сказанным
причинам, теперь испытывали к тому же страх перед последствиями, которые
могли для них иметь учиненные ими поджоги и грабежи. Несколько раз в ночь
собирались они для обсуждения происшедших событий и все время толковали друг
другу о грозящей им всем опасности. Наконец, один из тех, кто был посмелее и
поопытнее других, решил вдохнуть в них мужество и заговорил так:
"Если бы нам надо было решать вопрос, следует ли браться за оружие,
чтобы жечь и громить дома граждан и расхищать церковное имущество, я был бы
первым из тех, кто полагал бы, что вопрос этот нельзя решать необдуманно и
что, пожалуй, бедность в мире и покое лучше, чем связанное с такими
опасностями обогащение. Но раз оружие все равно уже у нас в руках и бед уже
наделано немало, надо нам думать о том, как это оружие сохранить и как
избежать ответственности за содеянное. Я думаю, что если никто нас научить
не может, то научит сама нужда. Как видите, весь город пылает к нам гневом и
злобой, граждане объединяются, а Синьория всегда на стороне магистратов.
Будьте уверены в том, что нам готовят какую-то западню и над головой нашей
собираются грозные тучи. Следовательно, надо нам добиваться двух вещей и
совещания наши должны ставить себе две цели. Во-первых - избежать кары за
все, что мы натворили в течение последних дней, во-вторых - зажить более
свободно и счастливо, чем мы жили раньше. И вот я считаю, что для того чтобы
добиться прощения за прежние наши вины, нам надо натворить еще худших дел,
умножить их, повсюду устраивать поджоги и погромы и постараться вовлечь во
все это как можно больше народу. Ибо когда виновных слишком много, они
остаются безнаказанными:
мелкие преступления караются, крупные и важные вознаграждаются. Когда
все страдают, мало кто стремится к отмщению, ибо общая всем беда переносится
легче, чем частная обида. Так что именно в усилении бедствий и смуты должны
мы обрести прощение, именно они откроют нам путь к достижению того, что
нужно нам для свободной жизни. И я думаю, что ожидает нас верная победа, ибо
те, кто могли бы воспрепятствовать нам, богаты и разъединены. Их
разъединение обеспечит нам победу, а их богатства, когда они станут нашими,
помогут нам эту победу упрочить. Не допускайте, чтобы вас смущали древностью
их родов, каковой они станут кичиться. Все люди имеют одинаковое
происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа всех создала
равными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем отличаться
друг от друга, если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то мы будем
казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница - в богатстве и
бедности. Я весьма скорблю, когда вижу, что многие из нас испытывают
угрызения совести от содеянного и хотят воздержаться от дальнейших действий.
И если это действительно так, то вы не те, за кого я вас принимал. Не
следует пугаться ни раскаяния, ни стыда, ибо победителей, какими бы
способами они не победили, никогда не судят. А о совести нам тоже нечего
беспокоиться: там, где, как у нас, существует страх голода и тюрьмы, нет и
не должно быть места страху перед адскими муками. Если вы поразмыслите над
поведением людей, то убедитесь, что все, обладающие большими богатствами или
большой властью, достигают этого лишь силой или хитростью, но затем все
захваченное обманом или насилием начинают благородно именовать даром судьбы,
дабы скрыть его гнусное происхождение. Те же, кто от избытка благоразумия
или глупости не решаются прибегнуть к таким способам, с каждым днем все
глубже и глубже увязают в рабстве и нищете. Ибо верные рабы так навсегда
рабами и остаются, а добросердечные непременно бедны. От рабства
освобождаются лишь неверные и дерзновенные, а от нищеты только воры и
обманщики. Бог и природа дали всем людям возможность достигать счастья, но
оно чаще выпадает на долю грабителя, чем на долю умелого труженика, и его
чаще добиваются бесчестным, чем честным ремеслом. Потому-то люди и пожирают
друг друга, а участь слабого с каждым днем ухудшается. Применим же силу,
пока представляется благоприятный случай, ибо более выгодным для нас
образом обстоятельства не сложатся: имущие граждане не объединены, Синьория
колеблется, магистраты растеряны, и сейчас, пока они не сговорились, их
легко раздавить. Таким образом, мы или станем полными господами в городе,
или добьемся столь существенного участия в управлении, что не только все
наши прежние грехи забудутся, но мы сможем угрожать нашим врагам еще худшими
бедами. Конечно, замысел этот дерзкий и опасный, но когда к действию
понуждает необходимость, дерзость оборачивается благоразумием, а смелые
души, предпринимая нечто великое, никогда не считаются с опасностью. Ибо все
дела, поначалу связанные с опасностью, вознаграждаются, и невозможно
добиться безопасного существования, не подвергая себя при этом опасности.
Кроме того, с уверенностью могу сказать, что когда тебе готовят тюрьму,
пытки и казни, гораздо пагубнее дожидаться их, чем попытаться избежать: в
первом случае эти три бедствия тебя наверняка настигнут, во втором исход
может быть разным. Как часто слышал я ваши жалобы на жадность хозяев и
несправедливость магистратов! Вот и настало нам время избавиться от них и
так вознестись над ними, чтобы они жаловались на нас и боялись нас еще
больше, чем мы их. Случай, который сейчас предоставляется нам судьбою,
улетучивается, и тщетно будем мы хвататься за него, когда он исчезнет. Вы
видите, как готовятся ваши противники, - предупредим же их замыслы. Кто из
нас первый - мы или они - возьмется за оружие, тот и восторжествует, погубив
врагов своих и достигнув величия. Многим из нас победа даст славные почести,
а всем - безопасность".
Речь эта еще больше разожгла сердца, уже пылавшие жаждой злодеяния, и
все собравшиеся постановили взяться за оружие, едва только вовлекут в
заговор свой как можно больше сообщников, а также дали друг другу клятву
взаимной поддержки в случае преследования кого-либо из них магистратами.
В то время как они намеревались захватить власть в республике, этот их
замысел стал известен Синьории, которая велела схватить некоего Симоне делла
Пьяцца, и от него узнали и о заговоре вообще, и о том, что мятеж
должен был разразиться на следующий день. Ввиду этой опасности
собрались Коллегии и все те граждане, которые совместно с синдиками цехов
старались объединить город. Когда все собрались, было уже совсем темно, и
собравшиеся посоветовали Синьории вызвать также консулов цехов, и уже все
вместе пришли к единодушному мнению, что все войска надо сосредоточить во
Флоренции и что с утра гонфалоньеры вооруженных компаний народа должны быть
на площади во главе своих вооруженных отрядов. Пока Симоне подвергали пытке
и граждане собирались в Синьории, некий Никколо из Сан Фриано, починявший во
дворце часы, заметил все происходящее. Он тотчас же вернулся к себе домой и
поднял во всей своей округе тревогу, так что незамедлительно около тысячи
вооруженных человек сбежались на площадь Сан Спирито. Шум этот дошел и до
других заговорщиков: Сан Пьеро Маджоре и Сан Лоренцо, где они сговорились
собраться, быстро наполнились вооруженными людьми.
Когда наступило утро 21 июля, оказалось, что на площадь защищать
Синьорию вышло менее восьмидесяти человек. Из гонфалоньеров компаний не
явился никто; узнав, что весь город охвачен вооруженным восстанием, они
побоялись оставить свои дома. Из народных низов первыми показались на
площади те, что собирались в Сан Пьеро Маджоре, и при их появлении
вооруженная охрана даже с места не двинулась. За ними вскоре последовала вся
прочая вооруженная толпа, которая, видя, что никто ей препятствовать не
собирается, принялась яростными криками требовать освобождения заключенных.
Когда угрозы не подействовали, они стали применять силу и подожгли дом
Луиджи Гвиччардини; и тут Синьория, чтобы не было хуже, выдала им
заключенных. Добившись этого, они отобрали у экзекутора знамя справедливости
и под этим знаменем стали поджигать дома многих граждан, но преимущественно
обрушиваясь на тех, кто был ненавистен за свою служебную деятельность или
просто кому-либо по личным причинам. Ибо многие граждане, усмотрев тут
возможность свести личные счеты, направляли толпу к домам своих недругов.
Ведь достаточно было, чтобы один голос в толпе крикнул: "К дому такого-то!"
- и тотчас же знаменосец туда и поворачивал. Сожгли также все документы цеха
шерстяников. Натворив немало злодеяний, они решили сделать также что-либо
похвальное и произвели в рыцари Сальвестро Медичи и еще мно-
гих других в количестве шестидесяти четырех человек, среди которых
оказались, между прочим, Бенедетто и Антонио Альберти, Томмазо Строцци и
другие их сторонники, несмотря на то что многие новые рыцари принимали это
звание по принуждению. Самое удивительное во всех этих делах было то, что в
один и тот же день и почти одновременно толпа провозглашала рыцарями тех,
чьи дома только что предала огню (так близко соседствуют удача и беда):
случилось это, кстати, и с Луиджи Гвиччардини, гонфалоньером справедливости.
Среди всей этой сумятицы члены Синьории, оставленные и своей
вооруженной охраной, и главами цехов, и гонфалоньерами вооруженных компаний,
не знали уже, что им предпринять, ибо никто, несмотря на приказы, не явился
им на помощь. Из шестнадцати компаний на площадь вышли только две - под
знаменем Золотого льва и Белки под водительством Джовенко делла Стуфа и
Джованни Камби. Но они, постояв немного на площади и видя, что никто к ним
не присоединяется, удалились. Что же касается граждан, то некоторые, видя
неистовство разъяренной толпы и брошенный на произвол судьбы Дворец
Синьории, оставались у себя дома, а другие пошли даже за вооруженной массой
людей, чтобы, находясь в ней, иметь возможность защитить и свои дома, и дома
.своих друзей. Так могущество низов все усиливалось, а Синьории - все
слабело. Это восстание продолжалось весь день. С наступлением вечера
восставшие остановились у дворца мессера Стефано за церковью Сан Барнабо. Их
было уже более шести тысяч, и еще до рассвета они угрозами принудили цехи
прислать им цеховые знамена. Утром же они под знаменем справедливости и
знаменами цехов подошли ко дворцу подеста. Последний отказался впустить их
во дворец, оказал им сопротивление, но был побежден.
Убедившись, что силой тут ничего не поделаешь, члены Синьории решили
справедливым планам, что у него теперь отнята всякая возможность сотворить
благое дело, а у них, членов Совета, не только возможность обсуждать эти
планы, но даже возможность выслушать его доклад. И вот теперь, видя, что
никакой пользы государству он принести не может, он не знает, зачем ему
сохранять
должность, коей он либо вообще не заслуживает, либо признан
недостойным, и потому надо ему уйти в частную жизнь, дабы народ мог избрать
на его место человека более достойного или более удачливого, чем он. Сказав
все это, он вышел из зала Совета и направился в свой дом.
Члены Совета, бывшие с ним в сговоре, а также и другие, стремившиеся к
перевороту, подняли волнение и шум, на который сбежались члены Синьории и
Коллегии. Видя, что их гонфалоньер уходит, они, чтобы задержать егр, пустили
в ход и уговоры и силу своей власти и заставили его вернуться в Совет, где
все было в полнейшем смятении. На многих весьма достойных граждан обрушились
оскорбления и угрозы. Между прочим, какой-то ремесленник обхватил обеими
руками Карло Строцци, собираясь его умертвить, и присутствующие не без труда
освободили его. Но самый большой переполох вызвал Бенедетто Альберти,
который из окна дворца громогласно призывал народ к оружию, так что площадь
в один миг наполнилась вооруженными людьми, и под конец от членов Коллегии
угрозами и страхом добились того, на что они не соглашались, пока
действовали уговорами. Капитаны гвельфской партии между тем собрали в своем
дворце значительное количество граждан, чтобы обсудить, как им сорвать
решение Синьории. Но, когда они услышали, что поднялось народное волнение, и
узнали о постановлении советов, все разошлись по домам.
Когда затеваешь в городе смуту, нельзя рассчитывать на то, что ее сразу
утихомиришь или легко направишь в нужное тебе русло. Сальвестро намеревался
изданием своего закона установить в государстве мир, но произошло совсем
другое. Ибо распаленные страсти так перебудоражили всех, что лавки
оставались закрытыми, граждане запирали и укрепляли двери своих домов,
многие прятали лучшее из своего движимого имущества в монастырях и церквах,
и, казалось, все ожидали какой-то неминуемой беды. Состоялись собрания
цехов, и каждый избрал своего синдика. Затем приоры собрали коллег вместе с
этими синдиками и целый день обсуждали, как успокоить город, чтобы при этом
все были удовлетворены, но
из-за различия во мнениях договориться так и не смогли. На следующий
день цеховые отряды развернули свои знамена, и Синьория, опасаясь, как бы из
этого не вышло беды, собралась, чтобы принять свои меры. Не успела она
начать заседания, как снова поднялось народное волнение и внезапно большое
количество народа под знаменами цехов заполнило площадь. Тогда, чтобы
успокоить цехи и народ надеждой на удовлетворение их требований, Совет
постановил вручить всю полноту верховной власти комиссии, которая во
Флоренции именовалась балия, состоявшая из Синьории, Коллегий, комиссии
Восьми, капитанов гвельфской партии и синдиков цехов, чтобы они совместно
установили правление, способное ублаготворить весь город. Пока выносили это
решение, некоторые отряды младших цехов под влиянием тех, кто хотел
отомстить гвельфам за недавние обиды, отделились от прочих отрядов и пошли к
дому мессера Лапо да Кастильонкио, разгромили его и подожгли. Он же сам,
узнав, что Синьория обрушилась на привилегии гвельфов, и увидев, что весь
народ вооружился, понял, что ему остается только спрятаться или бежать. Он
сперва укрылся в церкви Санта Кроче, а затем, переодевшись монахом, бежал в
Казентино, где, как многие слышали, немало упрекал себя за то, что
согласился с Пьеро Альбицци, а Пьеро - за его совет дожидаться для захвата
власти дня Сан Джованни. Как только началась смута, Пьеро и Карло Строцци
спрятались, полагая, что когда все успокоится, они смогут остаться во
Флоренции, где у них вполне достаточно родичей и друзей. Если начать
беспорядки в городе не так-то легко, то усиливаются они очень быстро. Едва
только подожжен был дом мессера Лапо, как принялись громить и жечь многие
другие либо из общей ненависти к их владельцам, либо для сведения личных
счетов. Желая подобрать себе подходящую компанию, чернь ворвалась в тюрьмы и
выпустила из них всех, кто еще больше своих освободителей охоч был до чужого
добра, и тогда предали разграблению монастырь дельи Аньоли и монастырь Санта
Спирито, где многие граждане спрятали свое имущество. Разбойники эти
добрались бы и до государственного казначейства, если бы тому не
воспрепятствовал один из членов Синьории, пользовавшийся особым уважением,
который верхом на коне и во главе сильного вооружейного отряда сдерживал,
как мог, неистовство толпы.
Народная ярость все же под конец затихла, чему способствовало и
использование своей власти Синьорией и наступление ночи. На следующий день
балия объявила прощение всем объявленным предупрежденными с тем, однако, что
еще три года они не смогут занимать никаких должностей. Она также отменила
все законы, изданные гвельфами к ущемлению прав граждан, и объявила мессера
Лапо да Кастильонкио и его сторонников мятежниками, а с ними вместе и многих
других, кои отмечены были всеобщей ненавистью. После принятия этих решений
объявили имена новых членов Синьории и их гонфалоньера Луиджи Гвиччардини, и
так как они все, по общему мнению, были люди весьма мирного нрава и
сторонники мира в республике, можно было надеяться, что беспорядки вскоре
совсем прекратятся.
Лавки, однако же, не открывались, граждане не разоружались, и по всему
городу расхаживали сильные патрули. По этой причине новые синьоры решили
вступить в должность не на площади перед дворцом, с обычной в таком случае
пышностью, но в самом дворце и безо всякого церемониала. Данная Синьория
считала самым первым и неотложным делом своего правления умиротворить город
и потому постановила провести полное разоружение народа, открыть лавки и
выдворить из Флоренции множество жителей контадо, призванных горожанами себе
на подмогу. Во многих местах города установили посты вооруженной охраны
порядка, так что в городе воцарилось бы спокойствие, если бы смогли
успокоиться объявленные предупрежденными. Но они отнюдь не намеревались еще
три года ждать полного восстановления в правах, так что цехи собрались
заново и обратились к Синьории с просьбой постановить ради блага и мира в
государстве, что ни один гражданин, когда-либо бывший членом Синьории и
Коллегии, капитаном гвельфской партии или консулом цеха, не может быть
предупрежден как гибеллин, а также, чтобы из сумок были изъяты и сожжены все
старые списки гвельфской партии и заменены новыми. Просьбы эти были тотчас
же приняты не только Синьорией, но и всеми другими советами, и, казалось,
что теперь все новые смуты прекратятся.
Но так как людям недостаточно бывает возвращения того, что было у них
отнято, а нужно забрать себе чужое и отомстить, все, кто делал ставку на
беспорядки, принялись убеждать ремесленников, что им никогда не ведать
безопасности, если многие из их врагов не будут изгнаны и уничтожены.
Предвидя все это, Синьория вызвала к себе из цехов должностных лиц и
синдиков, а гонфалоньер Луиджи Гвиччардини обратился к ним с нижеследующей
речью.
"Если бы присутствующие здесь синьоры и я вместе с ними не знали уже
давно, что городу нашему предначертано судьбою каждый раз по окончании
внешней войны быть ввергнутым во внутреннюю, мы были бы гораздо больше
удивлены и гораздо сильнее огорчены недавними беспорядками. Но поскольку
беды привычные нас значительно меньше огорчают, мы эти последние смуты
перенесли терпеливо, тем более что возникли они не по нашей вине, и мы
питаем надежду, что им, как это бывало и ранее, придет конец, ради коего мы
удовлетворили столько немаловажных пожеланий. Однако нам хорошо известно,
что вы не находите себе успокоения и даже хотели бы, чтобы согражданам вашим
наносились новые обиды и чтобы они подвергались новым изгнаниям. Чем у вас
больше неблаговидных требований, тем сильнее наше неодобрение. И поистине,
если мы думали, что за время нашей магистратуры благодаря ли несогласию
нашему с вашими намерениями, или благодаря попустительству вам город наш
может прийти к гибели, мы постарались бы избавиться от оказанной нам чести,
либо обратившись в бегство, либо добровольно уйдя в изгнание. Но, поддавшись
надежде на то, что мы имеем дело с людьми, которым не чужда человечность и
хоть какая-то любовь к отечеству, и веря, что наши человечные стремления
пересилят во всяком случае ваше неистовство, мы согласились принять
магистратуру.
Однако теперь мы на опыте убеждаемся, что чем больше в нас
доброжелательства и уступчивости, тем вы становитесь требовательнее, а
требования ваши - несправедливее. И если сейчас мы так с вами говорим, то не
для того, чтобы нанести вам оскорбление, а чтобы вы опомнились: пусть другие
улещивают вас приятными речами, мы будем говорить нужное и полезное.
Ответьте же теперь по чести: чего еще можете вы с достойным основанием
требовать? Вы пожелали лишить власти капитанов гвельф-
ской партии - они ее лишены; вы пожелали, чтобы сожжено было содержимое
их сумок и проведены новые реформы, - мы на это согласились; вы пожелали,
чтобы предупрежденные были восстановлены в правах, - мы на это пошли. По
вашей просьбе прощены были поджигатели домов и расхитители церквей, и ради
вашего удовлетворения столько заслуженных и могущественных граждан удалились
в изгнание. Ради вас гранды обузданы новыми законами. Когда же прекратятся
ваши требования или вернее, когда перестанете вы злоупотреблять нашей
уступчивостью? Разве не видите вы, что мы терпеливее переносим наше
поражение, чем вы свою победу? Куда приведут эти непрестанные раздоры наш
город? Или вы не помните, как из-за его внутренних распрей он был побежден
каким-то Каструччо, ничтожным жителем Лукки, и как наложил на него ярмо
наемный кондотьер герцог Афинский? Когда же в нем воцарилось единение, ни
архиепископ Миланский, ни сам папа не могли его одолеть и после целого ряда
лет войны не добились ничего, кроме позора. Зачем же вам нужно, чтобы в
мирное время раздоры ваши лишили его свободы, которой могущественные враги
не могли у него отнять в годы войны? Чего можете вы ожидать от своих
распрей, кроме порабощения, а от загубленного добра, которое вы у нас отняли
и продолжаете отнимать, - кроме нищеты? Ибо добро это, благодаря нашей
деятельности, кормит весь город. А как мы его прокормим, если имущество
будет у нас отнято? Ведь те, кто им завладел, не сумеют сохранить нечестно
приобретенных богатств, а из этого воспоследуют обнищание и голод для всего
города. Я и присутствующие здесь синьоры повелеваем вам и, насколько
позволяет достоинство, просим вас покончить со своими домогательствами и со
спокойствием придерживаться выработанных только что установлений. Если же вы
хотите еще каких-либо новых законов, то поднимайте вопрос о них должным
образом, мирно, а не в смуте и с оружием в руках. Ибо законные ваши
пожелания всегда будут удовлетворены, и вы не дадите к стыду своему и горю
возможности злонамеренным людям за спиной вашей нанести удар отечеству".
Справедливые эти слова глубоко затронули сердца граждан. Они единодушно
благодарили гонфальоньера за то, что в отношении их он повел себя как
достойный магистрат, а в отношении всего города как достойный граж-
данин, и выразили готовность повиноваться каждому его приказу. Чтобы
дать им возможность немедля проявить эту готовность, Синьория назначила по
два члена каждой важной магистратуры, чтобы они обсудили совместно с
синдиками цехов, не нужны ли какие-нибудь добавочные реформы ко всеобщему
умиротворению, и доложили об этом Синьории.
Пока все это совершалось, возникла новая смута, оказавшаяся для
республики еще более пагубной. Пожары и грабежи последних дней производились
большей частью людьми из самых низов города. Те из них, что проявляли особое
неистовство, боялись теперь, когда главные беспорядки закончились, что их
покарают за преступления и что, как это всегда бывает, их бросят на произвол
судьбы сами же подстрекатели. К этому надо добавить еще и ненависть к
богатым горожанам и главарям цехов всего мелкого люда, считавшего, что труд
его оплачивается недостаточно, не по справедливости. Когда во времена Карла
I город разделили на цехи, каждый цех получил свой порядок управления и
своего главу, и установлено было, что всех членов каждого цеха в гражданских
делах должны судить их главы. Как мы уже говорили, цехов было сначала
двенадцать, но с течением времени число их увеличилось и достигло двадцати
одного и стали они так могущественны, что через несколько лет все управление
республикой оказалось в их руках. А так как среди цехов были и более, и
менее важные, они разделились на старшие и младшие, причем семь цехов
считались старшими, а четырнадцать - младшими. Вследствие такого разделения,
а также других упоминавшихся выше причин усилилось самовластие капитанов
гвельфской партии. Магистратура эта всегда находилась в руках старых
гвельфских фамилий, и капитаны из этих фамилий покровительствовали
гражданам, состоящим в старших цехах, и угнетали членов младших цехов и их
защитников: отсюда и проистекали все беспорядки, о которых мы повествовали.
Когда установилось разделение на цехи, оказалось, что многие ремесла,
которыми занимается мелкий люд и низы, не получили своего цеха: их подчинили
тем цехам, к которым они были ближе по своим занятиям. И когда они были
недовольны своим непосильным трудом или считали себя обиженными хозяе-
вами, жаловаться им приходилось главе того цеха, которому они были
подчинены, а он, как они считали, никогда не выносил правильного решения.
Среди цехов больше всего подчиненных людей включал и включает в себя цех
шерстяников. Он же и является самым могущественным, занимает среди цехов
первое место, кормил и доныне кормит своим ремеслом большую часть мелкого
люда и черни.
И вот эти люди из низов как из подчиненных цеху шерстяников, так и из
подсобников других цехов, и ранее полные недовольства по уже сказанным
причинам, теперь испытывали к тому же страх перед последствиями, которые
могли для них иметь учиненные ими поджоги и грабежи. Несколько раз в ночь
собирались они для обсуждения происшедших событий и все время толковали друг
другу о грозящей им всем опасности. Наконец, один из тех, кто был посмелее и
поопытнее других, решил вдохнуть в них мужество и заговорил так:
"Если бы нам надо было решать вопрос, следует ли браться за оружие,
чтобы жечь и громить дома граждан и расхищать церковное имущество, я был бы
первым из тех, кто полагал бы, что вопрос этот нельзя решать необдуманно и
что, пожалуй, бедность в мире и покое лучше, чем связанное с такими
опасностями обогащение. Но раз оружие все равно уже у нас в руках и бед уже
наделано немало, надо нам думать о том, как это оружие сохранить и как
избежать ответственности за содеянное. Я думаю, что если никто нас научить
не может, то научит сама нужда. Как видите, весь город пылает к нам гневом и
злобой, граждане объединяются, а Синьория всегда на стороне магистратов.
Будьте уверены в том, что нам готовят какую-то западню и над головой нашей
собираются грозные тучи. Следовательно, надо нам добиваться двух вещей и
совещания наши должны ставить себе две цели. Во-первых - избежать кары за
все, что мы натворили в течение последних дней, во-вторых - зажить более
свободно и счастливо, чем мы жили раньше. И вот я считаю, что для того чтобы
добиться прощения за прежние наши вины, нам надо натворить еще худших дел,
умножить их, повсюду устраивать поджоги и погромы и постараться вовлечь во
все это как можно больше народу. Ибо когда виновных слишком много, они
остаются безнаказанными:
мелкие преступления караются, крупные и важные вознаграждаются. Когда
все страдают, мало кто стремится к отмщению, ибо общая всем беда переносится
легче, чем частная обида. Так что именно в усилении бедствий и смуты должны
мы обрести прощение, именно они откроют нам путь к достижению того, что
нужно нам для свободной жизни. И я думаю, что ожидает нас верная победа, ибо
те, кто могли бы воспрепятствовать нам, богаты и разъединены. Их
разъединение обеспечит нам победу, а их богатства, когда они станут нашими,
помогут нам эту победу упрочить. Не допускайте, чтобы вас смущали древностью
их родов, каковой они станут кичиться. Все люди имеют одинаковое
происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа всех создала
равными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем отличаться
друг от друга, если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то мы будем
казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница - в богатстве и
бедности. Я весьма скорблю, когда вижу, что многие из нас испытывают
угрызения совести от содеянного и хотят воздержаться от дальнейших действий.
И если это действительно так, то вы не те, за кого я вас принимал. Не
следует пугаться ни раскаяния, ни стыда, ибо победителей, какими бы
способами они не победили, никогда не судят. А о совести нам тоже нечего
беспокоиться: там, где, как у нас, существует страх голода и тюрьмы, нет и
не должно быть места страху перед адскими муками. Если вы поразмыслите над
поведением людей, то убедитесь, что все, обладающие большими богатствами или
большой властью, достигают этого лишь силой или хитростью, но затем все
захваченное обманом или насилием начинают благородно именовать даром судьбы,
дабы скрыть его гнусное происхождение. Те же, кто от избытка благоразумия
или глупости не решаются прибегнуть к таким способам, с каждым днем все
глубже и глубже увязают в рабстве и нищете. Ибо верные рабы так навсегда
рабами и остаются, а добросердечные непременно бедны. От рабства
освобождаются лишь неверные и дерзновенные, а от нищеты только воры и
обманщики. Бог и природа дали всем людям возможность достигать счастья, но
оно чаще выпадает на долю грабителя, чем на долю умелого труженика, и его
чаще добиваются бесчестным, чем честным ремеслом. Потому-то люди и пожирают
друг друга, а участь слабого с каждым днем ухудшается. Применим же силу,
пока представляется благоприятный случай, ибо более выгодным для нас
образом обстоятельства не сложатся: имущие граждане не объединены, Синьория
колеблется, магистраты растеряны, и сейчас, пока они не сговорились, их
легко раздавить. Таким образом, мы или станем полными господами в городе,
или добьемся столь существенного участия в управлении, что не только все
наши прежние грехи забудутся, но мы сможем угрожать нашим врагам еще худшими
бедами. Конечно, замысел этот дерзкий и опасный, но когда к действию
понуждает необходимость, дерзость оборачивается благоразумием, а смелые
души, предпринимая нечто великое, никогда не считаются с опасностью. Ибо все
дела, поначалу связанные с опасностью, вознаграждаются, и невозможно
добиться безопасного существования, не подвергая себя при этом опасности.
Кроме того, с уверенностью могу сказать, что когда тебе готовят тюрьму,
пытки и казни, гораздо пагубнее дожидаться их, чем попытаться избежать: в
первом случае эти три бедствия тебя наверняка настигнут, во втором исход
может быть разным. Как часто слышал я ваши жалобы на жадность хозяев и
несправедливость магистратов! Вот и настало нам время избавиться от них и
так вознестись над ними, чтобы они жаловались на нас и боялись нас еще
больше, чем мы их. Случай, который сейчас предоставляется нам судьбою,
улетучивается, и тщетно будем мы хвататься за него, когда он исчезнет. Вы
видите, как готовятся ваши противники, - предупредим же их замыслы. Кто из
нас первый - мы или они - возьмется за оружие, тот и восторжествует, погубив
врагов своих и достигнув величия. Многим из нас победа даст славные почести,
а всем - безопасность".
Речь эта еще больше разожгла сердца, уже пылавшие жаждой злодеяния, и
все собравшиеся постановили взяться за оружие, едва только вовлекут в
заговор свой как можно больше сообщников, а также дали друг другу клятву
взаимной поддержки в случае преследования кого-либо из них магистратами.
В то время как они намеревались захватить власть в республике, этот их
замысел стал известен Синьории, которая велела схватить некоего Симоне делла
Пьяцца, и от него узнали и о заговоре вообще, и о том, что мятеж
должен был разразиться на следующий день. Ввиду этой опасности
собрались Коллегии и все те граждане, которые совместно с синдиками цехов
старались объединить город. Когда все собрались, было уже совсем темно, и
собравшиеся посоветовали Синьории вызвать также консулов цехов, и уже все
вместе пришли к единодушному мнению, что все войска надо сосредоточить во
Флоренции и что с утра гонфалоньеры вооруженных компаний народа должны быть
на площади во главе своих вооруженных отрядов. Пока Симоне подвергали пытке
и граждане собирались в Синьории, некий Никколо из Сан Фриано, починявший во
дворце часы, заметил все происходящее. Он тотчас же вернулся к себе домой и
поднял во всей своей округе тревогу, так что незамедлительно около тысячи
вооруженных человек сбежались на площадь Сан Спирито. Шум этот дошел и до
других заговорщиков: Сан Пьеро Маджоре и Сан Лоренцо, где они сговорились
собраться, быстро наполнились вооруженными людьми.
Когда наступило утро 21 июля, оказалось, что на площадь защищать
Синьорию вышло менее восьмидесяти человек. Из гонфалоньеров компаний не
явился никто; узнав, что весь город охвачен вооруженным восстанием, они
побоялись оставить свои дома. Из народных низов первыми показались на
площади те, что собирались в Сан Пьеро Маджоре, и при их появлении
вооруженная охрана даже с места не двинулась. За ними вскоре последовала вся
прочая вооруженная толпа, которая, видя, что никто ей препятствовать не
собирается, принялась яростными криками требовать освобождения заключенных.
Когда угрозы не подействовали, они стали применять силу и подожгли дом
Луиджи Гвиччардини; и тут Синьория, чтобы не было хуже, выдала им
заключенных. Добившись этого, они отобрали у экзекутора знамя справедливости
и под этим знаменем стали поджигать дома многих граждан, но преимущественно
обрушиваясь на тех, кто был ненавистен за свою служебную деятельность или
просто кому-либо по личным причинам. Ибо многие граждане, усмотрев тут
возможность свести личные счеты, направляли толпу к домам своих недругов.
Ведь достаточно было, чтобы один голос в толпе крикнул: "К дому такого-то!"
- и тотчас же знаменосец туда и поворачивал. Сожгли также все документы цеха
шерстяников. Натворив немало злодеяний, они решили сделать также что-либо
похвальное и произвели в рыцари Сальвестро Медичи и еще мно-
гих других в количестве шестидесяти четырех человек, среди которых
оказались, между прочим, Бенедетто и Антонио Альберти, Томмазо Строцци и
другие их сторонники, несмотря на то что многие новые рыцари принимали это
звание по принуждению. Самое удивительное во всех этих делах было то, что в
один и тот же день и почти одновременно толпа провозглашала рыцарями тех,
чьи дома только что предала огню (так близко соседствуют удача и беда):
случилось это, кстати, и с Луиджи Гвиччардини, гонфалоньером справедливости.
Среди всей этой сумятицы члены Синьории, оставленные и своей
вооруженной охраной, и главами цехов, и гонфалоньерами вооруженных компаний,
не знали уже, что им предпринять, ибо никто, несмотря на приказы, не явился
им на помощь. Из шестнадцати компаний на площадь вышли только две - под
знаменем Золотого льва и Белки под водительством Джовенко делла Стуфа и
Джованни Камби. Но они, постояв немного на площади и видя, что никто к ним
не присоединяется, удалились. Что же касается граждан, то некоторые, видя
неистовство разъяренной толпы и брошенный на произвол судьбы Дворец
Синьории, оставались у себя дома, а другие пошли даже за вооруженной массой
людей, чтобы, находясь в ней, иметь возможность защитить и свои дома, и дома
.своих друзей. Так могущество низов все усиливалось, а Синьории - все
слабело. Это восстание продолжалось весь день. С наступлением вечера
восставшие остановились у дворца мессера Стефано за церковью Сан Барнабо. Их
было уже более шести тысяч, и еще до рассвета они угрозами принудили цехи
прислать им цеховые знамена. Утром же они под знаменем справедливости и
знаменами цехов подошли ко дворцу подеста. Последний отказался впустить их
во дворец, оказал им сопротивление, но был побежден.
Убедившись, что силой тут ничего не поделаешь, члены Синьории решили