Страница:
этот, сам по себе пустяковый, еще усилил их взаимное ожесточение, и они
принялись, как только могли, набирать себе побольше сторонников. Поскольку с
крушением грандов все граждане пребывали в таком равенстве, что чтили
должностных лиц республики более, чем когда-либо до того, оба семейства
решили попытаться достичь верховной власти в республике законным образом, не
прибегая к схваткам между своими сторонниками.
Выше мы рассказывали о том, как во Флоренции после победы Карла I
правление перешло к гвельфам, каковые получили немалую власть над
гибеллинами. Однако с течением времени, после многих новых событий и новых
раздоров, все это настолько позабылось, что теперь немало потомков прежних
гибеллинов занимали самые высокие должности в государстве. И вот Угуччоне,
глава семейства Риччи, поднял вопрос о восстановлении закона против
гибеллинов, в числе которых по общему мнению были и Альбицци, которые,
происходя из Ареццо, уже с давних времен переселились во Флоренцию. Угуччоне
рассчитывал, что, восстановив этот закон, можно будет отстранить людей из
дома Альбицци от всех должностей, ибо, согласно ему, каждый занимавший
государственную должность гибеллин подвергался осуждению. Замысел Угуччоне
был сообщен Пьеро, сыну Филиппо из рода Альбицци, который решил
содействовать ему, опасаясь, что в случае сопротивления его обвинят в
гибеллинстве. Таким образом, закон этот, восстановленный благодаря
честолюбивым замыслам дома Риччи, не только ничего не отнял у Пьеро дельи
Альбицци, но усилил уважение к нему, став, однако, источником величайших
бедствий. Самый опасный закон для государства тот, который заглядывает
слишком далеко в прошлое. Так как Пьеро поддержал этот закон, та мера,
которой его враги старались преградить ему путь к возвышению, только
облегчила этот путь. Став руководителем этого нового порядка, он с каждым
днем приобретал все больше власти, ибо новые гвельфы поддерживали его как
никого другого.
Так как не существовало должностного лица, уполномоченного разыскивать
гибеллинов, изданный против них закон не мог применяться. Пьеро позаботился
о том, чтобы розыски гибеллинов поручены были капитанам гвельфской партии,
которые, установив, какие граждане являются гибеллинами, должны были
официально предупредить их, чтобы они не пытались занимать какие бы то ни
было должности под страхом осуждения, если они не подчинятся этому
предупреждению. Отсюда и пошло, что
все те, кому во Флоренции запрещено занимать государственные должности,
называются "предупрежденными". С течением времени своеволие капитанов в этом
отношении настолько увеличилось, что они стали без зазрения совести
предупреждать не только тех, кто действительно подпадал под этот закон, но
вообще любых граждан по прихоти своей, жадности или из честолюбия. С 1357
года, когда введен был этот порядок, к 1366 году предупрежденных
насчитывалось уже более двухсот человек, а капитаны и партия гвельфов стали
в городе всемогущими, ибо каждый, боясь попасть в число предупрежденных,
старался всячески их улестить, особенно вождей, коими были Пьеро Альбицци,
мессер Лапо да Кастильонкио и Карло Строцци. Их поведение возмущало весьма
многих, а наглость семейства Риччи - более всех других, ибо их считали
виновниками этого безобразия, которое, с одной стороны, было гибельно для
государства, а с другой, помимо их воли, содействовало все большему
возвышению противников Альбицци.
Вот почему Угуччоне Риччи, будучи членом Синьории, решил положить конец
злу, вызванному им же и его сородичами, и по его предложению принят был
новый закон, по которому к шести уже имеющимся капитанам добавлялось еще
три, причем два из них назначались из младших цехов, и, кроме того,
устанавливалось, что каждое обвинение какого-либо гражданина в гибеллинстве
должно получить подтверждение специально для того назначенных двадцати
четырех граждан-гвельфов. Предосторожность эта на некоторое время обуздала
своеволие капитанов, предупреждения почти прекратились и предупрежденных
стало теперь гораздо меньше. Тем не менее обе партии - Альбицци и Риччи -
бдительно следили друг за другом и из взаимной ненависти чинили препятствия
всем государственным начинаниям: невозможно было провести деловое обсуждение
чего-либо, заключить союз, принять какие бы то ни было меры. В таком
неустройстве пребывала Флоренция с 1366 по 1371 год, когда партия гвельфов
получила весьма ощутительное преобладание.
Был в семействе Буондельмонти рыцарь по имени мессер Бенки, каковой за
заслуги в войне с пизанцами был причислен к пополанам, благодаря чему мог
быть избран в Синьорию. Но когда он как раз ожидал этого избрания, издан был
закон, не допускавший к исполнению должности члена Синьории гранда,
объявленного пополаном. Мессера Бенки это весьма оскорбило, он сблизился с
Пьеро Альбицци, и они сговорились нанести, используя закон о
предупреждениях, удар по мелким пополанам и вдвоем остаться во главе
республики. Благодаря тому уважению, которым мессер Бенки продолжал
пользоваться у древних нобилей и которое большая часть крупных пополанов
питала к Пьеро, партия гвельфов вновь приобрела всю полноту влияния на дела
государства, а Бенки и Пьеро, используя новую реформу, получили возможность
располагать по своему усмотрению и капитанами, и комиссией Двадцати Четырех.
Тут опять принялись за предупреждения еще более дерзновенно, чем когда-либо,
и власть дома Альбицци, главарей этой партии, все время усиливалась. Со
своей стороны Риччи со своими сторонниками изо всех сил старались, как
только могли, помешать осуществлению этих планов. Так что во Флоренции все
жили среди взаимных подозрений и каждый опасался гибели.
И вот несколько граждан, воодушевленных любовью к отечеству, сошлись в
Сан Пьеро Скераджо и после длительного обсуждения всех этих неурядиц
направились в Синьорию, где один из них, наиболее уважаемый, обратился к
синьорам со следующей речью.
"Многие из нас опасались, великолепные синьоры, собраться вместе
частным образом для обсуждения дела государственного, ибо могли мы быть
сочтены обуянными гордыней или же осуждены за честолюбие. Но, приняв во
внимание, что весьма многие граждане ежедневно и без малейшей помехи
собираются в лоджиях или в своих домах, притом не ради общего блага, но ради
своего личного честолюбия, мы порешили, что если люди, собирающиеся для
нанесения удара республике, ничего не боятся, то и нам, объединяющимся ради
общего блага, опасаться нечего. Впрочем, мы мало тревожимся о том, что про
нас думают другие, ибо они тоже не беспокоятся о том, как о них судим мы.
Великолепные синьоры, любовь наша к отечеству сперва объединила нас друг с
другом, а теперь
привела нас к вам, дабы могли мы побеседовать с вами о великой беде,
беспрерывно растущей в нашем государстве, и заявить вам, что мы готовы
всячески помочь вам ее изничтожить. Хотя предприятие это и кажется весьма
трудным, вы преуспеете в нем, если, отбросив все личные соображения, власть
свою поддержите всей мощью государства. Порча общественных нравов,
разъедающая все города Италии, заразила и все более и более заражает также и
вверенный вашему управлению город. Ибо с тех пор, как земля эта освободилась
от ига императоров, города ее, лишившись узды, сдерживающей страсти,
установили у себя правление, способствующее не процветанию свободы, а
разделению на враждующие между собой партии. А это породило все прочие
бедствия, все другие терзающие их смуты. Во-первых, среди их граждан нет ни
единения, ни дружбы, разве только среди тех, которые являются сообщниками в
гнусных преступлениях против родины или же против частных лиц. А поскольку
вера и страх Божий угасли в сердцах у всех, клятва и данное слово имеют
значение лишь в том случае, если они выгодны, и люди прибегают к ним не для
того, чтобы держаться их, а для того, чтобы легче обманывать. И чем обман
оказался успешнее и ловче, тем больше славы и похвал приносит он обманщику.
Вот и получается, что зловреднейшие люди восхваляются как умники, а людей
порядочных осуждают за глупость. Поистине в городах Италии объединяется все
то, что может быть испорчено и что может заразить порчей других. Молодежь
бездельничает, старики развратничают, мужчины и женщины в любом возрасте
предаются дурным привычкам. И законы, даже самые лучшие, бессильны
воспрепятствовать этому, ибо их губит дурное применение. Отсюда - жадность,
наблюдающаяся во всех гражданах, и стремление не к подлинной славе, а к
недостойным почестям - источнику всяческой ненависти, вражды, раздоров и
разделения на партии, которые в свою очередь порождают казни, изгнание,
унижение добрых граждан и превознесение злонамеренных. Добрые в сознании
невиновности своей не ищут, подобно злонамеренным, незаконной поддержки и
незаконных почестей, вследствие чего без поддержки и без положенной чести
гибнут. Безнаказанность зла порождает во всех стремление разделяться на
партии, а также и могущество партий. Злонамеренные объединяются в них из
жадности и честолюбия, а достойные уже по необходимости. Самое
же зловредное, что во всем этом наблюдается, - то искусство, с которым
деятели и главы партий прикрывают самыми благородными словами свои замыслы и
цели: неизменно являясь врагами свободы, они попирают ее под предлогом
защиты то государства оптиматов, то пополанов. Ибо победа нужна им не для
славы освободителей родины, а для удовлетворения тем, что они одолели своих
противников и захватили власть. Когда же власть эта наконец в их руках, -
нет такой несправедливости, такой жестокости, такого хищения, каких они не
осмелились бы совершить. С той поры правила и законы издаются не для общего
блага, а ради выгоды отдельных лиц, с той поры решения о войне, мире,
заключении союзов выносятся не во славу всех, а в интересах немногих. И если
другие города Италии полны этих гнусностей, то наш запятнан ими более всех
других, ибо у нас законы, установления, весь гражданский распорядок
выработаны и вырабатываются не исходя из начал, на которых зиждется
свободное государство, а всегда и исключительно ради выгоды победившей
партии. Вот почему, когда одна партия изгнана из города и одна распря
затухает, тотчас же на ее месте возникает другая. Ведь если государство
держится не общими для всех законами, а соперничеством клик, то едва только
одна клика остается без соперника, как в ней тотчас же зарождается борьба,
ибо она сама уже не может защищать себя теми особыми средствами, которые
сначала изобрела для своего благополучия. Все былые и недавние раздоры
нашего государства подтверждают, что это именно так. Когда гибеллины были
сокрушены, все думали, что теперь-то гвельфы и будут долгое время
существовать во благоденствии и чести, а между тем весьма скоро они
разделились на белых и черных. После поражения белых город ни единого дня не
оставался без разделения на партии: мы не переставали воевать друг с другом
- то из-за вопроса о возвращении изгнанных, то из-за вражды между народом и
нобилями. И ради того, чтобы одарить других тем, чем мы сами не могли или не
желали владеть в добром согласии, мы предавали свою свободу то королю
Роберту, то его брату, то его сыну и под конец герцогу Афинскому. И все же
мы никогда не могли обрести подходящего для нас порядка и оказывались
неспособными ни договориться друг с другом об основах свободной жизни, ни
примириться с рабской долей. До того склонны мы ко всяким раздорам, что,
даже живя еще под влас-
тью короля, предпочли его величию власть гнуснейшего человека, простого
смертного родом из Губбио. Ради чести нашего города не следовало бы и
вспоминать о герцоге Афинском, чья жестокость и тиранство могли бы нас
образумить и научить жить как должно. Однако не успели мы избавиться от
герцога, как, все еще держа в руках оружие, обратили его друг против друга,
притом с такой злобой и ожесточением, как никогда ранее, и дрались до тех
пор, пока наши древние нобили не были разгромлены и не отдались на милость
народа. Многие полагали, что теперь во Флоренции уже исчезли всякие поводы
для взаимных раздоров и ожесточения, раз уж обузданы гордыня и наглое
властолюбие тех, кого считали виновниками наших распрей. Но на горьком опыте
убедились мы, сколь мнения людей обманчивы, а суждения ложны, ибо гордыня и
властолюбие грандов были не уничтожены, а усвоены нашими пополанами, и
теперь уже они по обычаю всех честолюбцев наперерыв стараются добиться
высшей власти в республике. Не видя для этого никаких способов, кроме
распрей, они снова привели город к раздору и воскресили забытые имена
гвельфов и гибеллинов, которые наша республика лучше и вовсе бы не знала.
Так уже положено свыше, чтобы не было на земле устойчивости и мира; в каждом
государстве имеются злосчастные семейства, словно и порожденные только для
того, чтобы навлекать на него бедствия. Флоренция наша ими особенно
изобилует, ибо в ней затевали смуты и раздоры не одна, а многие семьи:
сперва Буондельмонти и Уберти, затем Донати и Черки, а ныне - о постыдное и
смехотворное дело! - смуту и распри сеют в ней Риччи и Альбицци. Мы
напомнили вам о наших растленных нравах и о наших старинных непрекращающихся
раздорах не для того, чтобы запугать вас, но чтобы вы вспомнили и о причинах
всего этого и осознали, что если мы о них вспомнили, то и вы тоже можете это
сделать, и что пример былых бедствий не должен вызвать у вас сомнений в том,
что вы способны покончить с нынешними. Тогда мощь древних родов была так
велика и милости, которыми их осыпали монархи, так щедры, что для обуздания
их недостаточно было обычных гражданских установлений. Но теперь, когда
императоры утратили свое влияние, папы не вызывают страха, а вся Италия, в
частности же наш город, достигла такой степени равенства, что способна сама
собой управлять, - это не так уж трудно. Республика же наша, несмотря на
былые примеры противного, более
других может не только сохранить свое единство, но видоизменить к
лучшему нравы свои и установления, только бы вы, милостивые синьоры,
соблаговолили этого пожелать. Вот к чему мы вас и призываем, одушевленные
единственно любовью к отечеству, а не соображениями своего личного
благополучия. И хотя порча зашла далеко, исцелите немедля ослабляющий нас
недуг, обуздайте пожирающую нас ярость, обезвредьте убивающий нас яд, а
прежние наши раздоры приписывайте не человеческой природе, а условиям тех
времен. Ныне же, когда времена переменились, вы можете установить лучшее
правление и надеяться на лучшую судьбу для отечества. Рассудительность может
совладать со злой волей рока, обуздав честолюбцев, отменив установления,
питающие враждебность клик, и приняв другие, способствующие свободной и
достойной гражданской жизни. Сумейте сделать это теперь, когда успеха можно
достичь благодетельными мерами законодательства, и не дожидайтесь времени,
когда вы будете вынуждены прибегнуть к силе оружия".
Под влиянием этих доводов, которые они и сами хорошо осознавали, а
также опираясь на серьезность и поддержку тех, кто к ним явился, синьоры
назначили комиссию из пятидесяти шести граждан, которая должна была обсудить
меры для укрепления государства. Совершенно верно, что сообщество большого
числа людей гораздо более способно сохранить добрый порядок управления, чем
уметь найти новый. Означенная комиссия заботилась скорее об уничтожении
существующих партий, чем поводов для возникновения их в будущем, но не
преуспела ни в том, ни в другом. С причинами, вызывающими разделение на
партии, она не покончила, а из существующих партий одну чрезмерно усилила,
что влекло за собой великую опасность для республики. Она отстранила на три
года от всех общественных должностей, за исключением тех, что ведали
внутренними делами гвельфской партии, трех членов семейства Альбицци и трех
Риччи, в том числе Пьеро Альбицци и Угуччоне Риччи; запретила всем гражданам
входить во Дворец Синьории, разрешив свободный доступ туда лишь в
присутственное время; постановила, что всякое лицо, каковому нанесли обиду
или покусились на его имущество, может подать в Совет жалобу
на виновника, которого объявят грандом и который должен будет отвечать
согласно изданным против нобилей законам. Эти мероприятия нанесли удар клике
Риччи, но усилили дерзновенность Альбицци, ибо хотя Пьеро уже не допускался
во Дворец Синьории, дворец партии гвельфов, где он по-прежнему пользовался
большим влиянием, был ему открыт. И если прежде он и его сторонники
усердствовали в предупреждениях, то теперь, после нанесенного им удара, они
стали действовать еще более дерзко, и к этой злонамеренности их вскоре
побудили еще новые причины.
Святой престол занимал тогда папа Григорий XI, который пребывая в
Авиньоне, управлял итальянскими землями церкви, подобно своим
предшественникам, через легатов, чья жадность и гордыня угнетали многие
города. Один из них, находившийся в то время в Болонье, решил,
воспользовавшись поразившим Флоренцию в этом году недородом, завладеть
Тосканой. Он не только отказал Флоренции в помощи съестными припасами, но,
чтобы она не могла надеяться на будущий урожай, с наступлением весны двинул
на нее большое войско, рассчитывая быстро сломить сопротивление безоружного
и изголодавшегося города. Может быть, это ему и удалось бы, не окажись его
войско неверным и продажным, ибо флорентийцы, которым ничего другого делать
не оставалось, уплатили его солдатам сто тридцать тысяч флоринов за то,
чтобы они отказались от похода против Флоренции. Войну начинаешь часто по
своей воле, но когда и чем она кончится, зависит уже не от тебя. Эта война,
затеянная из-за жадности легата, продолжалась из-за великого гнева
флорентийцев, которые, заключив союз с мессером Бернабо и всеми враждебными
церкви городами, поручили ведение военных действий комиссии из восьми
граждан с правом действовать бесконтрольно и тратить деньги безотчетно. Хотя
Угуччоне уже не было в живых, эта война против папы подняла дух всех
сторонников партии Риччи, которые всегда в пику дому Альбицци стояли за
Бернабо и были против церкви. Сейчас они тем более воспряли духом, что члены
комиссии Восьми являлись противниками гвельфов. Вот потому-то Пьеро
Альбицци, мессер Лапо да Кастильонкио, Карло Строцци и другие
еще теснее объединились против своих недругов. Комиссия Восьми не
только вела войну, но и занималась предупреждениями в городе. И длилась
война три года, закончившись только со смертью папы. Но руководили ею так
мужественно и так искусно, и флорентийцы были так довольны деятельностью
Восьми, что их магистратура возобновлялась каждый год и их даже прозвали
"святыми", хотя они ни во что не ставили отлучения, отбирали у церкви ее
имущество и принуждали духовенство совершать службы и требы. Ибо граждане в
то время более заботились о спасении отечества, чем своей души, и показали
папству, что если прежде они защищали его как друзья, то могли и наносить
ему удары как враги. И действительно, они подняли против него Романью, Марку
и Перуджу.
Однако, несмотря на энергичное ведение войны против папы, с капитанами
гвельфской партии и всей их партией никакого сладу не было, ибо зависть
гвельфов к комиссии Восьми подхлестывала их дерзновенность, и они оскорбляли
не только многих уважаемых граждан, но нападали и на некоторых из Восьми.
Наглость этих капитанов дошла до того, что их стали бояться больше, чем
самой Синьории, и относиться к ним с большим почтением. Их дворец уважали
больше, чем Дворец Синьории, и каждый посол, прибывавший во Флоренцию,
обязательно являлся к капитанам. С кончиной папы Григория и завершением
внешней войны город оказался в величайшей смуте, ибо с одной стороны
дерзновенность гвельфов была невыносимой, а с другой - не виделось никакой
возможности ее обуздать. Всем становилось ясно, что придется прибегнуть к
оружию, которое решит, какая из партий одолеет. За гвельфов стоял весь
старый нобилитет и самые крупные из пополанов, а среди них самое видное
положение занимали, как уже было сказано, мессер Лапо, Пьеро и Карло. Против
них были все мелкие пополаны, и вождями своими они считали членов военной
комиссии Восьми, мессера Джорджо Скали, Томмазо Строцци, к ним
присоединились Риччи, Альберти и Медичи. Вся остальная масса городских
низов, как это всегда бывает, сочувствовала партии недовольных.
Вожди гвельфской клики сознавали, насколько грозны силы их противников
и как велика опасность для них самих, если в Синьории большинство получат их
враги и она пожелает принизить гвельфов. Они решили, что разумно будет
заранее принять меры. Собрались и обсудили положение государства и свое
собственное. При этом стало очевидно, что количество предупрежденных
настолько возросло и ненависть к гвельфам настолько усилилась, что весь
город превратился в их врагов. И тут они пришли к общему мнению, что
единственное, что им осталось, - это лишить родины всех, кого они уже лишили
гражданских прав, силою занять Дворец Синьории и все государство подчинить
своей партии, следуя примеру древних гвельфов, которые могли мирно
существовать в государстве, лишь изгнав из него всех своих противников. В
этом все собравшиеся были согласны, различны были только мнения насчет
времени, подходящего для переворота.
Дело было в апреле 1378 года. Мессер Лапо считал, что медлить нельзя,
что подходящему времени ничто так не вредит, как само течение времени,
особенно при том положении, в котором они сейчас находятся, что при
следующем составе Синьории гонфалоньером, весьма вероятно, назначен будет
Сальвестро Медичи, а ведь он враг гвельфов. С другой стороны, Пьеро Альбицци
полагал, что следует обождать, ибо нужны достаточные силы, а их собрать
невозможно, не раскрыв своих замыслов, если же эти замыслы обнаружатся, им
всем гибель. Он поэтому считал, что надо ждать дня Сан Джованни: это во
Флоренции самый большой праздник, в город стечется такое количество народа,
что легко будет спрятать кого угодно. Что же касается опасений насчет
Сальвестро, то его следует объявить предупрежденным, а если это решение не
пройдет, объявить таковым кого-либо из Коллегии от его картьеры, так как
сумки сейчас пустые, могут устроить жеребьевку и жребий может пасть на него
или на одного из его родичей, что лишит его возможности стать гонфалоньером.
На этом и решили остановиться, хотя мессер Лапо весьма неохотно дал свое
согласие, считая проволочку крайне вредной, ибо никогда не бывает так, чтобы
все решительно способствовало задуманному делу, и кто дожидается полного
удобства, тот либо совсем не действует, либо действует большей частью
неудачно. Они поэтому объявили предупрежденным одного из коллегии, но
назначению Сальвестро помешать не смогли, ибо комиссия Восьми разобралась, в
чем тут дело, и воспрепятствовала устройству жеребьевки.
Итак, гонфалоньером назначен был Сальвестро, сын мессера Аламанно
Медичи. Происходя из пополанского семейства, но одного из самых влиятельных,
он не мог выносить, чтобы народ угнетали несколько знатных нобилей, и решил
положить их засилью конец. Видя, что народ его любит, а многие
могущественнейшие пополанские семьи поддерживают, он сообщил о намерениях
своих Бенедетто Альберти, Томмазо Строцци и мессеру Джорджо Скали, которые
обещали ему полную поддержку. Втайне они выработали проект закона, по
которому снова входили в силу Установления справедливости, направленные
против нобилей, власть капитанов гвельфской партии уменьшалась, а
предупрежденные получали возможность добиваться восстановления в правах на
должности. Необходимо было, чтобы закон этот обсудили и приняли почти
одновременно, а обсуждать его должны были сперва в Коллегии, а потом в
советах. Сальвестро же являлся в то время пропосто, а эта должность делает
состоящего в ней человека почти государем в городе, и он собрал в одно утро
и Коллегию, и советы. Сначала он предложил новый закон одной лишь Коллегии,
но, как всякое новшество, он кое-кому не понравился и был отвергнут. Видя,
что этот путь ему закрыт, Сальвестро сделал вид, что уходит по каким-то
своим надобностям, и незаметно для всех членов Коллегии отправился в Совет,
стал на возвышение, так чтобы все его видели и слышали, и сказал, что он
считал себя назначенным в гонфалоньеры не для того, чтобы судить дела
частных лиц - на это имеются обычные суды, - но чтобы блюсти безопасность
государства, подавлять наглость знати и умерять строгость законов, слишком
жесткое применение которых может погубить республику; что он и то, и другое
весьма тщательно обдумывал и, насколько это было в его силах, старался
принялись, как только могли, набирать себе побольше сторонников. Поскольку с
крушением грандов все граждане пребывали в таком равенстве, что чтили
должностных лиц республики более, чем когда-либо до того, оба семейства
решили попытаться достичь верховной власти в республике законным образом, не
прибегая к схваткам между своими сторонниками.
Выше мы рассказывали о том, как во Флоренции после победы Карла I
правление перешло к гвельфам, каковые получили немалую власть над
гибеллинами. Однако с течением времени, после многих новых событий и новых
раздоров, все это настолько позабылось, что теперь немало потомков прежних
гибеллинов занимали самые высокие должности в государстве. И вот Угуччоне,
глава семейства Риччи, поднял вопрос о восстановлении закона против
гибеллинов, в числе которых по общему мнению были и Альбицци, которые,
происходя из Ареццо, уже с давних времен переселились во Флоренцию. Угуччоне
рассчитывал, что, восстановив этот закон, можно будет отстранить людей из
дома Альбицци от всех должностей, ибо, согласно ему, каждый занимавший
государственную должность гибеллин подвергался осуждению. Замысел Угуччоне
был сообщен Пьеро, сыну Филиппо из рода Альбицци, который решил
содействовать ему, опасаясь, что в случае сопротивления его обвинят в
гибеллинстве. Таким образом, закон этот, восстановленный благодаря
честолюбивым замыслам дома Риччи, не только ничего не отнял у Пьеро дельи
Альбицци, но усилил уважение к нему, став, однако, источником величайших
бедствий. Самый опасный закон для государства тот, который заглядывает
слишком далеко в прошлое. Так как Пьеро поддержал этот закон, та мера,
которой его враги старались преградить ему путь к возвышению, только
облегчила этот путь. Став руководителем этого нового порядка, он с каждым
днем приобретал все больше власти, ибо новые гвельфы поддерживали его как
никого другого.
Так как не существовало должностного лица, уполномоченного разыскивать
гибеллинов, изданный против них закон не мог применяться. Пьеро позаботился
о том, чтобы розыски гибеллинов поручены были капитанам гвельфской партии,
которые, установив, какие граждане являются гибеллинами, должны были
официально предупредить их, чтобы они не пытались занимать какие бы то ни
было должности под страхом осуждения, если они не подчинятся этому
предупреждению. Отсюда и пошло, что
все те, кому во Флоренции запрещено занимать государственные должности,
называются "предупрежденными". С течением времени своеволие капитанов в этом
отношении настолько увеличилось, что они стали без зазрения совести
предупреждать не только тех, кто действительно подпадал под этот закон, но
вообще любых граждан по прихоти своей, жадности или из честолюбия. С 1357
года, когда введен был этот порядок, к 1366 году предупрежденных
насчитывалось уже более двухсот человек, а капитаны и партия гвельфов стали
в городе всемогущими, ибо каждый, боясь попасть в число предупрежденных,
старался всячески их улестить, особенно вождей, коими были Пьеро Альбицци,
мессер Лапо да Кастильонкио и Карло Строцци. Их поведение возмущало весьма
многих, а наглость семейства Риччи - более всех других, ибо их считали
виновниками этого безобразия, которое, с одной стороны, было гибельно для
государства, а с другой, помимо их воли, содействовало все большему
возвышению противников Альбицци.
Вот почему Угуччоне Риччи, будучи членом Синьории, решил положить конец
злу, вызванному им же и его сородичами, и по его предложению принят был
новый закон, по которому к шести уже имеющимся капитанам добавлялось еще
три, причем два из них назначались из младших цехов, и, кроме того,
устанавливалось, что каждое обвинение какого-либо гражданина в гибеллинстве
должно получить подтверждение специально для того назначенных двадцати
четырех граждан-гвельфов. Предосторожность эта на некоторое время обуздала
своеволие капитанов, предупреждения почти прекратились и предупрежденных
стало теперь гораздо меньше. Тем не менее обе партии - Альбицци и Риччи -
бдительно следили друг за другом и из взаимной ненависти чинили препятствия
всем государственным начинаниям: невозможно было провести деловое обсуждение
чего-либо, заключить союз, принять какие бы то ни было меры. В таком
неустройстве пребывала Флоренция с 1366 по 1371 год, когда партия гвельфов
получила весьма ощутительное преобладание.
Был в семействе Буондельмонти рыцарь по имени мессер Бенки, каковой за
заслуги в войне с пизанцами был причислен к пополанам, благодаря чему мог
быть избран в Синьорию. Но когда он как раз ожидал этого избрания, издан был
закон, не допускавший к исполнению должности члена Синьории гранда,
объявленного пополаном. Мессера Бенки это весьма оскорбило, он сблизился с
Пьеро Альбицци, и они сговорились нанести, используя закон о
предупреждениях, удар по мелким пополанам и вдвоем остаться во главе
республики. Благодаря тому уважению, которым мессер Бенки продолжал
пользоваться у древних нобилей и которое большая часть крупных пополанов
питала к Пьеро, партия гвельфов вновь приобрела всю полноту влияния на дела
государства, а Бенки и Пьеро, используя новую реформу, получили возможность
располагать по своему усмотрению и капитанами, и комиссией Двадцати Четырех.
Тут опять принялись за предупреждения еще более дерзновенно, чем когда-либо,
и власть дома Альбицци, главарей этой партии, все время усиливалась. Со
своей стороны Риччи со своими сторонниками изо всех сил старались, как
только могли, помешать осуществлению этих планов. Так что во Флоренции все
жили среди взаимных подозрений и каждый опасался гибели.
И вот несколько граждан, воодушевленных любовью к отечеству, сошлись в
Сан Пьеро Скераджо и после длительного обсуждения всех этих неурядиц
направились в Синьорию, где один из них, наиболее уважаемый, обратился к
синьорам со следующей речью.
"Многие из нас опасались, великолепные синьоры, собраться вместе
частным образом для обсуждения дела государственного, ибо могли мы быть
сочтены обуянными гордыней или же осуждены за честолюбие. Но, приняв во
внимание, что весьма многие граждане ежедневно и без малейшей помехи
собираются в лоджиях или в своих домах, притом не ради общего блага, но ради
своего личного честолюбия, мы порешили, что если люди, собирающиеся для
нанесения удара республике, ничего не боятся, то и нам, объединяющимся ради
общего блага, опасаться нечего. Впрочем, мы мало тревожимся о том, что про
нас думают другие, ибо они тоже не беспокоятся о том, как о них судим мы.
Великолепные синьоры, любовь наша к отечеству сперва объединила нас друг с
другом, а теперь
привела нас к вам, дабы могли мы побеседовать с вами о великой беде,
беспрерывно растущей в нашем государстве, и заявить вам, что мы готовы
всячески помочь вам ее изничтожить. Хотя предприятие это и кажется весьма
трудным, вы преуспеете в нем, если, отбросив все личные соображения, власть
свою поддержите всей мощью государства. Порча общественных нравов,
разъедающая все города Италии, заразила и все более и более заражает также и
вверенный вашему управлению город. Ибо с тех пор, как земля эта освободилась
от ига императоров, города ее, лишившись узды, сдерживающей страсти,
установили у себя правление, способствующее не процветанию свободы, а
разделению на враждующие между собой партии. А это породило все прочие
бедствия, все другие терзающие их смуты. Во-первых, среди их граждан нет ни
единения, ни дружбы, разве только среди тех, которые являются сообщниками в
гнусных преступлениях против родины или же против частных лиц. А поскольку
вера и страх Божий угасли в сердцах у всех, клятва и данное слово имеют
значение лишь в том случае, если они выгодны, и люди прибегают к ним не для
того, чтобы держаться их, а для того, чтобы легче обманывать. И чем обман
оказался успешнее и ловче, тем больше славы и похвал приносит он обманщику.
Вот и получается, что зловреднейшие люди восхваляются как умники, а людей
порядочных осуждают за глупость. Поистине в городах Италии объединяется все
то, что может быть испорчено и что может заразить порчей других. Молодежь
бездельничает, старики развратничают, мужчины и женщины в любом возрасте
предаются дурным привычкам. И законы, даже самые лучшие, бессильны
воспрепятствовать этому, ибо их губит дурное применение. Отсюда - жадность,
наблюдающаяся во всех гражданах, и стремление не к подлинной славе, а к
недостойным почестям - источнику всяческой ненависти, вражды, раздоров и
разделения на партии, которые в свою очередь порождают казни, изгнание,
унижение добрых граждан и превознесение злонамеренных. Добрые в сознании
невиновности своей не ищут, подобно злонамеренным, незаконной поддержки и
незаконных почестей, вследствие чего без поддержки и без положенной чести
гибнут. Безнаказанность зла порождает во всех стремление разделяться на
партии, а также и могущество партий. Злонамеренные объединяются в них из
жадности и честолюбия, а достойные уже по необходимости. Самое
же зловредное, что во всем этом наблюдается, - то искусство, с которым
деятели и главы партий прикрывают самыми благородными словами свои замыслы и
цели: неизменно являясь врагами свободы, они попирают ее под предлогом
защиты то государства оптиматов, то пополанов. Ибо победа нужна им не для
славы освободителей родины, а для удовлетворения тем, что они одолели своих
противников и захватили власть. Когда же власть эта наконец в их руках, -
нет такой несправедливости, такой жестокости, такого хищения, каких они не
осмелились бы совершить. С той поры правила и законы издаются не для общего
блага, а ради выгоды отдельных лиц, с той поры решения о войне, мире,
заключении союзов выносятся не во славу всех, а в интересах немногих. И если
другие города Италии полны этих гнусностей, то наш запятнан ими более всех
других, ибо у нас законы, установления, весь гражданский распорядок
выработаны и вырабатываются не исходя из начал, на которых зиждется
свободное государство, а всегда и исключительно ради выгоды победившей
партии. Вот почему, когда одна партия изгнана из города и одна распря
затухает, тотчас же на ее месте возникает другая. Ведь если государство
держится не общими для всех законами, а соперничеством клик, то едва только
одна клика остается без соперника, как в ней тотчас же зарождается борьба,
ибо она сама уже не может защищать себя теми особыми средствами, которые
сначала изобрела для своего благополучия. Все былые и недавние раздоры
нашего государства подтверждают, что это именно так. Когда гибеллины были
сокрушены, все думали, что теперь-то гвельфы и будут долгое время
существовать во благоденствии и чести, а между тем весьма скоро они
разделились на белых и черных. После поражения белых город ни единого дня не
оставался без разделения на партии: мы не переставали воевать друг с другом
- то из-за вопроса о возвращении изгнанных, то из-за вражды между народом и
нобилями. И ради того, чтобы одарить других тем, чем мы сами не могли или не
желали владеть в добром согласии, мы предавали свою свободу то королю
Роберту, то его брату, то его сыну и под конец герцогу Афинскому. И все же
мы никогда не могли обрести подходящего для нас порядка и оказывались
неспособными ни договориться друг с другом об основах свободной жизни, ни
примириться с рабской долей. До того склонны мы ко всяким раздорам, что,
даже живя еще под влас-
тью короля, предпочли его величию власть гнуснейшего человека, простого
смертного родом из Губбио. Ради чести нашего города не следовало бы и
вспоминать о герцоге Афинском, чья жестокость и тиранство могли бы нас
образумить и научить жить как должно. Однако не успели мы избавиться от
герцога, как, все еще держа в руках оружие, обратили его друг против друга,
притом с такой злобой и ожесточением, как никогда ранее, и дрались до тех
пор, пока наши древние нобили не были разгромлены и не отдались на милость
народа. Многие полагали, что теперь во Флоренции уже исчезли всякие поводы
для взаимных раздоров и ожесточения, раз уж обузданы гордыня и наглое
властолюбие тех, кого считали виновниками наших распрей. Но на горьком опыте
убедились мы, сколь мнения людей обманчивы, а суждения ложны, ибо гордыня и
властолюбие грандов были не уничтожены, а усвоены нашими пополанами, и
теперь уже они по обычаю всех честолюбцев наперерыв стараются добиться
высшей власти в республике. Не видя для этого никаких способов, кроме
распрей, они снова привели город к раздору и воскресили забытые имена
гвельфов и гибеллинов, которые наша республика лучше и вовсе бы не знала.
Так уже положено свыше, чтобы не было на земле устойчивости и мира; в каждом
государстве имеются злосчастные семейства, словно и порожденные только для
того, чтобы навлекать на него бедствия. Флоренция наша ими особенно
изобилует, ибо в ней затевали смуты и раздоры не одна, а многие семьи:
сперва Буондельмонти и Уберти, затем Донати и Черки, а ныне - о постыдное и
смехотворное дело! - смуту и распри сеют в ней Риччи и Альбицци. Мы
напомнили вам о наших растленных нравах и о наших старинных непрекращающихся
раздорах не для того, чтобы запугать вас, но чтобы вы вспомнили и о причинах
всего этого и осознали, что если мы о них вспомнили, то и вы тоже можете это
сделать, и что пример былых бедствий не должен вызвать у вас сомнений в том,
что вы способны покончить с нынешними. Тогда мощь древних родов была так
велика и милости, которыми их осыпали монархи, так щедры, что для обуздания
их недостаточно было обычных гражданских установлений. Но теперь, когда
императоры утратили свое влияние, папы не вызывают страха, а вся Италия, в
частности же наш город, достигла такой степени равенства, что способна сама
собой управлять, - это не так уж трудно. Республика же наша, несмотря на
былые примеры противного, более
других может не только сохранить свое единство, но видоизменить к
лучшему нравы свои и установления, только бы вы, милостивые синьоры,
соблаговолили этого пожелать. Вот к чему мы вас и призываем, одушевленные
единственно любовью к отечеству, а не соображениями своего личного
благополучия. И хотя порча зашла далеко, исцелите немедля ослабляющий нас
недуг, обуздайте пожирающую нас ярость, обезвредьте убивающий нас яд, а
прежние наши раздоры приписывайте не человеческой природе, а условиям тех
времен. Ныне же, когда времена переменились, вы можете установить лучшее
правление и надеяться на лучшую судьбу для отечества. Рассудительность может
совладать со злой волей рока, обуздав честолюбцев, отменив установления,
питающие враждебность клик, и приняв другие, способствующие свободной и
достойной гражданской жизни. Сумейте сделать это теперь, когда успеха можно
достичь благодетельными мерами законодательства, и не дожидайтесь времени,
когда вы будете вынуждены прибегнуть к силе оружия".
Под влиянием этих доводов, которые они и сами хорошо осознавали, а
также опираясь на серьезность и поддержку тех, кто к ним явился, синьоры
назначили комиссию из пятидесяти шести граждан, которая должна была обсудить
меры для укрепления государства. Совершенно верно, что сообщество большого
числа людей гораздо более способно сохранить добрый порядок управления, чем
уметь найти новый. Означенная комиссия заботилась скорее об уничтожении
существующих партий, чем поводов для возникновения их в будущем, но не
преуспела ни в том, ни в другом. С причинами, вызывающими разделение на
партии, она не покончила, а из существующих партий одну чрезмерно усилила,
что влекло за собой великую опасность для республики. Она отстранила на три
года от всех общественных должностей, за исключением тех, что ведали
внутренними делами гвельфской партии, трех членов семейства Альбицци и трех
Риччи, в том числе Пьеро Альбицци и Угуччоне Риччи; запретила всем гражданам
входить во Дворец Синьории, разрешив свободный доступ туда лишь в
присутственное время; постановила, что всякое лицо, каковому нанесли обиду
или покусились на его имущество, может подать в Совет жалобу
на виновника, которого объявят грандом и который должен будет отвечать
согласно изданным против нобилей законам. Эти мероприятия нанесли удар клике
Риччи, но усилили дерзновенность Альбицци, ибо хотя Пьеро уже не допускался
во Дворец Синьории, дворец партии гвельфов, где он по-прежнему пользовался
большим влиянием, был ему открыт. И если прежде он и его сторонники
усердствовали в предупреждениях, то теперь, после нанесенного им удара, они
стали действовать еще более дерзко, и к этой злонамеренности их вскоре
побудили еще новые причины.
Святой престол занимал тогда папа Григорий XI, который пребывая в
Авиньоне, управлял итальянскими землями церкви, подобно своим
предшественникам, через легатов, чья жадность и гордыня угнетали многие
города. Один из них, находившийся в то время в Болонье, решил,
воспользовавшись поразившим Флоренцию в этом году недородом, завладеть
Тосканой. Он не только отказал Флоренции в помощи съестными припасами, но,
чтобы она не могла надеяться на будущий урожай, с наступлением весны двинул
на нее большое войско, рассчитывая быстро сломить сопротивление безоружного
и изголодавшегося города. Может быть, это ему и удалось бы, не окажись его
войско неверным и продажным, ибо флорентийцы, которым ничего другого делать
не оставалось, уплатили его солдатам сто тридцать тысяч флоринов за то,
чтобы они отказались от похода против Флоренции. Войну начинаешь часто по
своей воле, но когда и чем она кончится, зависит уже не от тебя. Эта война,
затеянная из-за жадности легата, продолжалась из-за великого гнева
флорентийцев, которые, заключив союз с мессером Бернабо и всеми враждебными
церкви городами, поручили ведение военных действий комиссии из восьми
граждан с правом действовать бесконтрольно и тратить деньги безотчетно. Хотя
Угуччоне уже не было в живых, эта война против папы подняла дух всех
сторонников партии Риччи, которые всегда в пику дому Альбицци стояли за
Бернабо и были против церкви. Сейчас они тем более воспряли духом, что члены
комиссии Восьми являлись противниками гвельфов. Вот потому-то Пьеро
Альбицци, мессер Лапо да Кастильонкио, Карло Строцци и другие
еще теснее объединились против своих недругов. Комиссия Восьми не
только вела войну, но и занималась предупреждениями в городе. И длилась
война три года, закончившись только со смертью папы. Но руководили ею так
мужественно и так искусно, и флорентийцы были так довольны деятельностью
Восьми, что их магистратура возобновлялась каждый год и их даже прозвали
"святыми", хотя они ни во что не ставили отлучения, отбирали у церкви ее
имущество и принуждали духовенство совершать службы и требы. Ибо граждане в
то время более заботились о спасении отечества, чем своей души, и показали
папству, что если прежде они защищали его как друзья, то могли и наносить
ему удары как враги. И действительно, они подняли против него Романью, Марку
и Перуджу.
Однако, несмотря на энергичное ведение войны против папы, с капитанами
гвельфской партии и всей их партией никакого сладу не было, ибо зависть
гвельфов к комиссии Восьми подхлестывала их дерзновенность, и они оскорбляли
не только многих уважаемых граждан, но нападали и на некоторых из Восьми.
Наглость этих капитанов дошла до того, что их стали бояться больше, чем
самой Синьории, и относиться к ним с большим почтением. Их дворец уважали
больше, чем Дворец Синьории, и каждый посол, прибывавший во Флоренцию,
обязательно являлся к капитанам. С кончиной папы Григория и завершением
внешней войны город оказался в величайшей смуте, ибо с одной стороны
дерзновенность гвельфов была невыносимой, а с другой - не виделось никакой
возможности ее обуздать. Всем становилось ясно, что придется прибегнуть к
оружию, которое решит, какая из партий одолеет. За гвельфов стоял весь
старый нобилитет и самые крупные из пополанов, а среди них самое видное
положение занимали, как уже было сказано, мессер Лапо, Пьеро и Карло. Против
них были все мелкие пополаны, и вождями своими они считали членов военной
комиссии Восьми, мессера Джорджо Скали, Томмазо Строцци, к ним
присоединились Риччи, Альберти и Медичи. Вся остальная масса городских
низов, как это всегда бывает, сочувствовала партии недовольных.
Вожди гвельфской клики сознавали, насколько грозны силы их противников
и как велика опасность для них самих, если в Синьории большинство получат их
враги и она пожелает принизить гвельфов. Они решили, что разумно будет
заранее принять меры. Собрались и обсудили положение государства и свое
собственное. При этом стало очевидно, что количество предупрежденных
настолько возросло и ненависть к гвельфам настолько усилилась, что весь
город превратился в их врагов. И тут они пришли к общему мнению, что
единственное, что им осталось, - это лишить родины всех, кого они уже лишили
гражданских прав, силою занять Дворец Синьории и все государство подчинить
своей партии, следуя примеру древних гвельфов, которые могли мирно
существовать в государстве, лишь изгнав из него всех своих противников. В
этом все собравшиеся были согласны, различны были только мнения насчет
времени, подходящего для переворота.
Дело было в апреле 1378 года. Мессер Лапо считал, что медлить нельзя,
что подходящему времени ничто так не вредит, как само течение времени,
особенно при том положении, в котором они сейчас находятся, что при
следующем составе Синьории гонфалоньером, весьма вероятно, назначен будет
Сальвестро Медичи, а ведь он враг гвельфов. С другой стороны, Пьеро Альбицци
полагал, что следует обождать, ибо нужны достаточные силы, а их собрать
невозможно, не раскрыв своих замыслов, если же эти замыслы обнаружатся, им
всем гибель. Он поэтому считал, что надо ждать дня Сан Джованни: это во
Флоренции самый большой праздник, в город стечется такое количество народа,
что легко будет спрятать кого угодно. Что же касается опасений насчет
Сальвестро, то его следует объявить предупрежденным, а если это решение не
пройдет, объявить таковым кого-либо из Коллегии от его картьеры, так как
сумки сейчас пустые, могут устроить жеребьевку и жребий может пасть на него
или на одного из его родичей, что лишит его возможности стать гонфалоньером.
На этом и решили остановиться, хотя мессер Лапо весьма неохотно дал свое
согласие, считая проволочку крайне вредной, ибо никогда не бывает так, чтобы
все решительно способствовало задуманному делу, и кто дожидается полного
удобства, тот либо совсем не действует, либо действует большей частью
неудачно. Они поэтому объявили предупрежденным одного из коллегии, но
назначению Сальвестро помешать не смогли, ибо комиссия Восьми разобралась, в
чем тут дело, и воспрепятствовала устройству жеребьевки.
Итак, гонфалоньером назначен был Сальвестро, сын мессера Аламанно
Медичи. Происходя из пополанского семейства, но одного из самых влиятельных,
он не мог выносить, чтобы народ угнетали несколько знатных нобилей, и решил
положить их засилью конец. Видя, что народ его любит, а многие
могущественнейшие пополанские семьи поддерживают, он сообщил о намерениях
своих Бенедетто Альберти, Томмазо Строцци и мессеру Джорджо Скали, которые
обещали ему полную поддержку. Втайне они выработали проект закона, по
которому снова входили в силу Установления справедливости, направленные
против нобилей, власть капитанов гвельфской партии уменьшалась, а
предупрежденные получали возможность добиваться восстановления в правах на
должности. Необходимо было, чтобы закон этот обсудили и приняли почти
одновременно, а обсуждать его должны были сперва в Коллегии, а потом в
советах. Сальвестро же являлся в то время пропосто, а эта должность делает
состоящего в ней человека почти государем в городе, и он собрал в одно утро
и Коллегию, и советы. Сначала он предложил новый закон одной лишь Коллегии,
но, как всякое новшество, он кое-кому не понравился и был отвергнут. Видя,
что этот путь ему закрыт, Сальвестро сделал вид, что уходит по каким-то
своим надобностям, и незаметно для всех членов Коллегии отправился в Совет,
стал на возвышение, так чтобы все его видели и слышали, и сказал, что он
считал себя назначенным в гонфалоньеры не для того, чтобы судить дела
частных лиц - на это имеются обычные суды, - но чтобы блюсти безопасность
государства, подавлять наглость знати и умерять строгость законов, слишком
жесткое применение которых может погубить республику; что он и то, и другое
весьма тщательно обдумывал и, насколько это было в его силах, старался