Макиавелли Николо. Государь: сочинения

плевком, чтобы поймать кита". Каструччо не только выслушал эти слова без
раздражения, но еще и наградил говорившего.

42

Кто-то упрекал его за то, что он живет слишком роскошно. Каструччо
сказал: "Если бы в этом было что-нибудь дурное, не устраивались бы такие
роскошные пиры в праздники наших святых".

Проходя по улице, он увидел некоего юношу, выходящего из дома
куртизанки. Заметив, что Каструччо его узнал, юноша густо покраснел.
"Стыдись не когда выходишь, а когда входишь", - сказал ему Каструччо.

Один из друзей предложил ему развязать узел, хитро запутанный. "Глупый,
- сказал Каструччо, - неужели ты думаешь, что я стану распутывать вещь,
которая и в запутанном виде так выводит меня из себя".

Говорил Каструччо некоему гражданину, который занимался философией: "Вы
- как собаки: бежите за тем, кто вас лучше кормит". Тот ответил: "Скорее мы
- как врачи: ходим к тем, кто в нас больше нуждается".

Как-то, когда он ехал морем из Пизы в Ливорно и поднялась свирепая
буря, Каструччо сильно смутился. Один из сопровождавших упрекнул его в
малодушии и прибавил, что сам он ничего не боится. Каструччо ответил, что
его это не удивляет, ибо каждый ценит душу свою, как она того стоит.

У него спросили однажды, как он добился такого уважения к себе. Он
ответил: "Когда ты идешь на пир, сделай так, чтобы на дереве не сидело
другое дерево".

Кто-то хвалился, что много читал. Каструччо сказал: "Лучше бы ты
хвалился, что много запомнил".

Другой хвастал, что он может пить сколько угодно, не пьянея. Каструччо
заметил: "И бык способен на это".

Каструччо был близок с одной девушкой. Один из друзей упрекал его за
то, что он позволил женщине овладеть собою. "Не она мною овладела, а я ею",
- сказал Каструччо.

Другому не нравилось, что ему подают чересчур изысканные кушанья.
Каструччо спросил его: "Так ты не стал бы тратить на еду столько, сколько
я?" Тот ответил, что, конечно, нет. "Значит, - сказал Каструччо, - ты более
скуп, чем я обжорлив".

43

Пригласил его однажды к ужину Таддео Бернарди, лукканец, очень богатый
и живший роскошно. Когда Каструччо пришел, хозяин показал ему комнату,
которая вся была убрана тканями, а пол был выложен разноцветными дорогими
каменьями, изображавшими цветы, листья и другие орнаменты. Каструччо набрал
побольше слюны и плюнул прямо в лицо Таддео, а когда тот стал возмущаться,
сказал: "Я не знал, куда мне плюнуть, чтобы ты обиделся меньше".

У него спросили, как умер Цезарь. "Дай Бог, чтобы и я умер так же", -
сказал он.

Однажды ночью, когда он, будучи у одного из своих дворян на пирушке,
где присутствовало много женщин, танцевал и дурачился больше, чем подобало
его положению, кто-то из друзей стал его упрекать за это. "Кого днем считают
мудрым, не будут считать глупым ночью", - сказал Каструччо.

Кто-то пришел просить его о милости, и так как Каструччо сделал вид,
что не слышит его, тот опустился на колени. Каструччо начал выговаривать ему
за это. "Твоя вина, - ответил тот, - у тебя уши на ногах". За это Каструччо
сделал ему вдвое против того, что он просил.

Он часто говорил, что путь в ад легкий, так как нужно идти вниз и с
закрытыми глазами.

Кто-то, обращаясь к нему с просьбой, говорил очень много слов, совсем
ненужных. "Когда тебе понадобится от меня еще что-нибудь, - сказал ему
Каструччо, - пришли другого".

Другой такой же надоел ему длинной речью и под конец спросил: "Может
быть, я утомил вас, проговорил слишком долго?" - "Нет, - отвечал Каструччо,
- потому что я не слышал ничего из сказанного тобою".

Про кого-то, кто был красивым мальчиком, а потом стал красивым
мужчиной, он говорил, что это очень вредный человек, ибо сначала отнимал
мужей у жен, а потом стал отнимать жен у мужей.

Одного завистника, который смеялся, Каструччо спросил: "Почему ты
смеешься: потому ли, что тебе хорошо, или потому, что другому плохо?"

Когда он был еще на попечении у Франческо Гуиниджи, один из его
сверстников сказал ему: "Что ты хочешь, чтобы я тебе подарил за то, чтобы
дать тебе пощечину?" - "Шлем", - сказал Каструччо.

44

Он послал однажды на смерть некоего лукканского гражданина, который
когда-то помог ему возвыситься. Ему стали говорить, что он поступает дурно,
убивая одного из старых друзей. Он ответил, что они ошибаются и что убит не
старый друг, а новый враг.

Он очень хвалил людей, которые собираются жениться и не женятся, а
также тех, которые собираются пуститься в море и никогда не садятся на
корабль.

Он говорил, что дивится людям, которые, покупая сосуд, глиняный или
стеклянный, пробуют его на звук, чтобы узнать, хорош ли он, а выбирая жену,
довольствуются тем, что только смотрят на нее.

Когда он был близок к смерти, кто-то спросил, как он хочет быть
погребенным. "Лицом вниз, - сказал Каструччо, - ибо я знаю, что, когда я
умру, все в этом государстве пойдет вверх дном".


Его спросили, не было ли у него когда-либо мысли сделаться для спасения
души монахом. Он ответил, что нет, ибо ему казалось странным, что фра
Ладзаро пойдет в рай, а Угуччоне делла Фаджола - в ад.

Его спросили, когда лучше всего есть, чтобы быть здоровым. Он ответил:
"Богатому - когда хочет, бедному - когда может".

Он увидел однажды, что кто-то из его дворян заставил своего слугу
зашнуровывать себя. "Дай Бог, - сказал Каструччо, - чтобы тебе пришлось
заставить кого-нибудь класть себе куски в рот".


Ему как-то бросилась в глаза латинская надпись на доме некоего
гражданина: "Да избавит бог этот дом от дурных людей". Каструччо сказал: "В
таком случае он не должен ходить туда сам".

Проходя по улице, он увидел маленький дом с огромной дверью. "Дом
убежит через эту дверь", - сказал он.

Ему сказали, что один чужестранец соблазнил мальчика. "Должно быть, это
перуджинец", - сказал Каструччо.

Он спросил, какой город славится больше всего обманщиками и
мошенниками. Ему ответили: "Лукка". Ибо по природе своей все ее жители были
таковы, за исключением Буонтуро.

45

Каструччо спорил однажды с послом неаполитанского короля по вопросам,
касавшимся имущества изгнанииков, и стал говорить очень возбужденно. Тогда
посол спросил, неужели он не боится короля. "А ваш король хороший или
дурной?" - спросил Каструччо. Когда тот ответил, что хороший, Каструччо
спросил снова: "Почему же ты хочешь, чтобы я боялся хороших людей?"

Можно было бы рассказать многое другое о его изречениях, и во всех них
можно было бы видеть ум и серьезность. Но мне кажется, что и эти достаточно
свидетельствуют о его великих достоинствах.

Он жил 44 года и был велик в счастье и несчастье. И так как о счастье
его существует достаточно памятников, то он хотел, чтобы сохранились также
памятники его несчастья. Поэтому кандалы, которыми он был скован в темнице,
можно видеть до сих пор в башне его дворца где они повешены по его
приказанию, как свидетели его бедствий. И так как при жизни он не был ниже
ни Филиппа Македонского, отца Александра, ни Сципиона Римского то он умер в
том же возрасте, что и они. И несомненно' он превзошел бы и того и другого,
если бы родиной его была не Лукка, а Македония или Рим.















Государь

Никколо Макиавелли - его светлости Лоренцо деи Медичи

Обыкновенно, желая снискать милость правителя, люди посылают ему в дар
то, что имеют самого дорогого или чем надеются доставить ему наибольшее
удовольствие, а именно: коней, оружие, парчу, драгоценные камни и прочие
украшения, достойные величия государей. Я же, вознамерившись
засвидетельствовать мою преданность Вашей светлости, не нашел среди того,
чем владею, ничего более дорогого и более ценного, нежели познания мои в
том, что касается деяний великих людей, приобретенные мною многолетним
опытом в делах настоящих и непрестанным изучением дел минувших. Положив
много времени и усердия на обдумывание того, что я успел узнать, я заключил
свои размышления в небольшом труде, который посылаю в дар Вашей светлости. И
хотя я полагаю, что сочинение это недостойно предстать перед вами, однако же
верю, что по своей снисходительности вы удостоите принять его, зная, что не
в моих силах преподнести вам дар больший, нежели средство в кратчайшее время
постигнуть то, что сам я узнавал ценой многих опасностей и тревог. Я не
заботился здесь ни о красоте слога, ни о пышности и звучности слов, ни о
каких внешних украшениях и затеях, которыми многие любят расцвечивать и
уснащать свои сочинения, ибо желал, чтобы мой труд либо остался в
безвестности, либо получил признание единственно за необычность и важность
предмета. Я желал бы также, чтобы не сочли дерзостью то, что человек низкого
и ничтожного звания берется обсуждать и направлять действия государей. Как
художнику, когда он рисует пейзаж, надо спуститься в долину, чтобы охватить
взглядом холмы и горы, и подняться на гору, чтобы охватить взгля-

49

дом долину, так и здесь: чтобы постигнуть сущность народа, надо быть
государем, а чтобы постигнуть природу государей, надо принадлежать к народу.

Пусть же Ваша светлость примет сей скромный дар с тем чувством, какое
движет мною; если вы соизволите внимательно прочитать и обдумать мой труд,
вы ощутите, сколь безгранично я желаю Вашей светлости достичь того величия,
которое сулят вам судьба и ваши достоинства. И если с той вершины, куда
вознесена Ваша светлость, взор ваш когда-либо обратится на ту низменность,
где я обретаюсь, вы увидите, сколь незаслуженно терплю я великие и
постоянные удары судьбы.








Глава I
СКОЛЬКИХ ВИДОВ БЫВАЮТ ГОСУДАРСТВА И КАК ОНИ ПРИОБРЕТАЮТСЯ

Все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над
людьми, были и суть либо республики, либо государства, управляемые
единовластно. Последние могут быть либо унаследованными - если род государя
правил долгое время, либо новыми. Новым может быть либо государство в целом
- таков Милан для Франческо Сфорца; либо его часть, присоединенная к
унаследованному государству вследствие завоевания - таково Неаполитанское
королевство для короля Испании. Новые государства разделяются на те, где
подданные привыкли повиноваться государям, и те, где они искони жили
свободно; государства приобретаются либо своим, либо чужим оружием, либо
милостью судьбы, либо доблестью.











Глава II
О НАСЛЕДСТВЕННОМ ЕДИНОВЛАСТИИ

Я не стану касаться республик, ибо подробно говорю о них в другом
месте. Здесь я перейду прямо к единовластному правлению и, держась
намеченного выше порядка, разберу, какими способами государи могут управлять
государствами и удерживать над ними власть.

Начну с того, что наследному государю, чьи подданные успели сжиться с
правящим домом, гораздо легче удержать власть, нежели новому, ибо для этого
ему достаточно не преступать обычая предков и впоследствии без поспешности
применяться к новым обстоятельствам. При таком образе действий даже
посредственный правитель не утратит власти, если только не будет свергнут
особо могущественной и грозной силой, но и в этом случае он отвоюет власть
при первой же неудаче завоевателя.

У нас в Италии примером тому может служить герцог Феррарский, который
удержался у власти после поражения, нанесенного ему венецианцами в 1484 году
и папой Юлием в 1510-м, только потому, что род его исстари правил в Ферраре.
Ибо у государя, унаследовавшего власть, меньше причин и меньше необходимости
притеснять подданных, почему они и платят ему большей любовью, и если он не
обнаруживает чрезмерных пороков, вызывающих ненависть, то закономерно
пользуется благорасположением граждан. Давнее и преемственное правление
заставляет забыть о бывших некогда переворотах и вызвавших их причинах,
тогда как всякая перемена прокладывает путь другим переменам.












Глава III
О СМЕШАННЫХ ГОСУДАРСТВАХ

Трудно удержать власть новому государю. И даже наследному государю,
присоединившему новое владение - так что государство становится как бы
смешанным, - трудно удержать над ним власть прежде всего вследствие той же
естественной причины, какая вызывает перевороты во всех новых государствах.
А именно: люди, веря, что новый правитель окажется лучше, охотно восстают
против старого, но вскоре они на опыте убеждаются, что обманулись, ибо новый
правитель всегда оказывается хуже старого. Что опять-таки естественно и
закономерно, так как завоеватель притесняет новых подданных, налагает на них
разного рода повинности и обременяет их постоями войска, как это неизбежно
бывает при завоевании. И таким образом наживает врагов в тех, кого
притеснил, и теряет дружбу тех, кто способствовал завоеванию, ибо не может
вознаградить их в той степени, в какой они ожида-

51

ли, но не может и применить к ним крутые меры, будучи им обязан - ведь
без их помощи он не мог бы войти в страну, как бы ни было сильно его войско.
Именно по этим причинам Людовик XII, король Франции, быстро занял Милан и
так же быстро его лишился. И герцогу Лодовико потому же удалось в тот раз
отбить Милан собственными силами. Ибо народ, который сам растворил перед
королем ворота, скоро понял, что обманулся в своих упованиях и расчетах, и
отказался терпеть гнет нового государя.

Правда, если мятежная страна завоевана повторно, то государю легче
утвердить в ней свою власть, так как мятеж дает ему повод с меньшей оглядкой
карать виновных, уличать подозреваемых, принимать защитные меры в наиболее
уязвимых местах. Так в первый раз Франция сдала Милан, едва герцог Лодовико
пошумел на его границах, но во второй раз Франция удерживала Милан до тех
пор, пока на нее не ополчились все итальянские государства и не рассеяли и
не изгнали ее войска из пределов Италии, что произошло по причинам,
названным выше. Тем не менее Франция оба раза потеряла Милан. Причину первой
неудачи короля, общую для всех подобных случаев, я назвал; остается выяснить
причину второй и разобраться в том, какие средства были у Людовика - и у
всякого на его месте, - чтобы упрочить завоевание верней, чем то сделала
Франция.

Начну с того, что завоеванное и унаследованное владения могут
принадлежать либо к одной стране и иметь один язык, либо к разным странам и
иметь разные языки. В первом случае удержать завоеванное нетрудно, в
особенности если новые подданные и раньше не знали свободы. Чтобы упрочить
над ними власть, достаточно искоренить род прежнего государя, ибо при
общности обычаев и сохранении старых порядков ни от чего другого не может
произойти беспокойства. Так, мы знаем, обстояло дело в Бретани, Бургундии,
Нормандии и Гаскони, которые давно вошли в состав Франции; правда, языки их
несколько различаются, но благодаря сходству обычаев они мирно уживаются
друг с другом. В подобных случаях завоевателю следует принять лишь две меры
предосторожности: во-первых, проследить за тем, чтобы род прежнего государя
был искоренен, во-вторых, сохранить прежние законы и подати - тогда
завоеванные земли в кратчайшее время сольются в одно целое с исконным
государством завоевателя.

52

Но если завоеванная страна отличается от унаследованной по языку,
обычаям и порядкам, то тут удержать власть поистине трудно, тут требуется и
большая удача, и большое искусство. И одно из самых верных и прямых средств
для этого - переселиться туда на жительство. Такая мера упрочит и обезопасит
завоевание - именно так поступил с Грецией турецкий султан, который, как бы
ни старался, не удержал бы Грецию в своей власти, если бы не перенес туда
свою столицу. Ибо только живя в стране, можно заметить начинающуюся смуту и
своевременно ее пресечь, иначе узнаешь о ней тогда, когда она зайдет так
далеко, что поздно будет принимать меры. Обосновавшись в завоеванной стране,
государь, кроме того, избавит ее от грабежа чиновников, ибо подданные
получат возможность прямо взывать к суду государя - что даст послушным
больше поводов любить его, а непослушным - бояться. И если бы кто-нибудь из
соседей замышлял нападение, то теперь он проявит большую осторожность, так
что государь едва ли лишится завоеванной страны, если переселится туда на
жительство.

Другое отличное средство - учредить в одном-двух местах колонии,
связующие новые земли с государством завоевателя. Кроме этой есть лишь одна
возможность - разместить в стране значительное количество кавалерии и
пехоты. Колонии не требуют больших издержек, устройство и содержание их
почти ничего не стоят государю, и разоряют они лишь тех жителей, чьи поля и
жилища отходят новым поселенцам, то есть горстку людей, которые, обеднев и
рассеявшись по стране, никак не смогут повредить государю; все же прочие
останутся в стороне и поэтому скоро успокоятся, да, кроме того, побоятся,
оказав непослушание, разделить участь разоренных соседей. Так что колонии
дешево обходятся государю, верно ему служат и разоряют лишь немногих
жителей, которые, оказавшись в бедности и рассеянии, не смогут повредить
государю. По каковому поводу уместно заметить, что людей следует либо
ласкать, либо изничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за
большое - не может; из чего следует, что наносимую человеку обиду надо
рассчитать так, чтобы не бояться мести. Если же вместо колоний поставить в
стране войско, то содержание его обойдется

53

гораздо дороже и поглотит все доходы от нового государства, вследствие
чего приобретение обернется убытком; к тому же от этого пострадает гораздо
больше людей, так как постои войска обременяют все население, отчего каждый,
испытывая тяготы, становится врагом государю, а такие враги могут ему
повредить, ибо хотя они и побеждены, но остаются у себя дома. Итак, с какой
стороны ни взгляни, содержание подобного гарнизона вредно, тогда как
учреждение колоний полезно.

В чужой по обычаям и языку стране завоевателю следует также сделаться
главой и защитником более слабых соседей и постараться ослабить сильных, а
кроме того, следить за тем, чтобы в страну как-нибудь не проник, чужеземный
правитель, не уступающий ему силой. Таких всегда призывают недовольные
внутри страны по избытку честолюбия или из страха, - так некогда римлян в
Грецию призвали этолийцы, да и во все другие страны их тоже призывали
местные жители. Порядок же вещей таков, что, когда могущественный государь
входит в страну, менее сильные государства сразу примыкают к нему - обычно
из зависти к тем, кто превосходит их силой, - так что ему нет надобности
склонять их в свою пользу, ибо они сами охотно присоединятся к созданному им
государству. Надо только не допускать, чтобы они расширялись и крепли, и
тогда, своими силами и при их поддержке, нетрудно будет обуздать более
крупных правителей и стать полновластным хозяином в данной стране. Если же
государь обо всем этом не позаботится, он скоро лишится завоеванного, но до
того претерпит бесчисленное множество трудностей и невзгод.

Римляне, завоевывая страну, соблюдали все названные правила: учреждали
колонии, покровительствовали слабым, не давая им, однако, войти в силу;
обуздывали сильных и принимали меры к тому, чтобы в страну не проникло
влияние могущественных чужеземцев. Ограничусь примером Греции. Римляне
привлекли на свою сторону ахейцев и этолийцев; унизили македонское царство;
изгнали оттуда Антиоха. Но, невзирая ни на какие заслуги, не позволили
ахейцам и этолийцам расширить свои владения, не поддались на лесть Филиппа и
не заключили с ним союза, пока не сломили его могущества, и не уступили
напору Антиоха, домогавшегося владений в Греции. Римляне поступали так, как
надлежит поступать всем

54

мудрым правителям, то есть думали не только о сегодняшнем дне, но и о
завтрашнем, и старались всеми силами предотвратить возможные беды, что
нетрудно сделать, если вовремя принять необходимые меры, но если дожидаться,
пока беда грянет, то никакие меры не помогут, ибо недуг станет неизлечимым.

Здесь происходит то же самое, что с чахоткой: врачи говорят, что в
начале эту болезнь трудно распознать, но легко излечить; если же она
запущена, то ее легко распознать, но излечить трудно. Так же и в делах
государства: если своевременно обнаружить зарождающийся недуг, что дано лишь
мудрым правителям, то избавиться от него нетрудно, но если он запущен так,
что всякому виден, то никакое снадобье уже не поможет.

Римляне, предвидя беду заранее, тотчас принимали меры, а не
бездействовали из опасения вызвать войну, ибо знали, что войны нельзя
избежать, можно лишь оттянуть ее - к выгоде противника. Поэтому они решились
на войну с Филиппом и Антиохом на территории Греции - чтобы потом не
пришлось воевать с ними в Италии. В то время еще была возможность избежать
войны как с тем, так и с другим, но они этого не пожелали. Римлянам не по
душе была поговорка, которая не сходит с уст теперешних мудрецов:
полагайтесь на благодетельное время, - они считали благодетельным лишь
собственную доблесть и дальновидность. Промедление же может обернуться чем
угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и
зло.

Но вернемся к Франции и посмотрим, выполнила ли она хоть одно из
названных мною условий. Я буду говорить не о Карле, а о Людовике - он дольше
удерживался в Италии, поэтому его образ действия для нас нагляднее, - и вы
убедитесь, что он поступал прямо противоположно тому, как должен поступать
государь, чтобы удержать власть над чужой по обычаям и языку страной.

Король Людовик вошел в Италию благодаря венецианцам, которые, желая
расширить свои владения, потребовали за помощь половину Ломбардии. Я не виню
короля за эту сделку: желая ступить в Италию хоть одной ногой и не имея в
ней союзников, в особенности после того, как по милости Карла перед Францией
захлопнулись все двери, он вынужден был заключать союзы, не выбирая. И он
мог бы рассчитывать на успех, если бы не

55

допустил ошибок впоследствии. Завоевав Ломбардию, он сразу вернул
Франции престиж, утраченный ею при Карле: Генуя покорилась, флорентийцы
предложили союз; маркиз Мантуанский, герцог Феррарский, дом Бентивольи,
графиня Форли, властители Фаэнцы, Пезаро, Римини, Камерино, Пьомбино; Лукка,
Пиза, Сиена - все устремились к Людовику с изъявлениями дружбы. Тут-то
венецианцам и пришлось убедиться в опрометчивости своего шага: ради двух
городов в Ломбардии они отдали под власть короля две трети Италии.

Рассудите теперь, как легко было королю закрепить свое преимущество:
для этого надо было лишь следовать названным правилам и обеспечить
безопасность союзникам; многочисленные, но слабые, в страхе кто перед
Церковью, кто перед венецианцами, они вынуждены были искать его
покровительства; он же мог бы через них обезопасить себя от тех, кто еще
оставался в силе. И, однако, не успел он войти в Милан, как предпринял
обратное: помог папе Александру захватить Романью. И не заметил, что этим
самым подрывает свое могущество, отталкивает союзников и тех, кто вверился
его покровительству, и к тому же значительно укрепляет светскую власть
папства, которое и без того крепко властью духовной. Совершив первую ошибку,
он вынужден был дальше идти тем же путем, так что ему пришлось самому
явиться в Италию, чтобы обуздать честолюбие Александра и не дать ему
завладеть Тосканой. Но Людовику как будто мало было того, что он усилил
Церковь и оттолкнул союзников: домогаясь Неаполитанского королевства, он
разделил его с королем Испании, то есть призвал в Италию, где сам был
властелином, равного по силе соперника, - как видно, затем, чтобы
недовольным и честолюбцам было у кого искать прибежища. Изгнав короля,
который мог стать его данником, он призвал в королевство государя, который
мог изгнать его самого.

Поистине страсть к завоеваниям- дело естественное и обычное; и тех, кто
учитывает при этом свои возможности, все одобрят или же никто не осудит; но
достойную осуждения ошибку совершает тот, кто не учитывает своих
возможностей и стремится к завоеваниям какой угодно ценой. Франции стоило бы
попытаться овладеть Неаполем, если бы она могла сделать это своими силами,
но она не должна была добиваться его ценою раздела. Если раз-

56

дел Ломбардии с венецианцами еще можно оправдать тем, что он позволил
королю утвердиться в Италии, то этот второй раздел достоин лишь осуждения,
ибо не может быть оправдан подобной необходимостью.

Итак, Людовик совершил общим счетом пять ошибок: изгнал мелких
правителей, помог усилению сильного государя внутри Италии, призвал в нее
чужеземца, равного себе могуществом, не переселился в Италию, не учредил там
колоний.

Эти пять ошибок могли бы оказаться не столь уж пагубными при его жизни,
если бы он не совершил шестой: не посягнул на венецианские владения. Венеции
следовало дать острастку до того, как он помог усилению Церкви и призвал
испанцев, но, совершив обе эти ошибки, нельзя было допускать разгрома
Венеции. Оставаясь могущественной, она удерживала бы других от захвата
Ломбардии как потому, что сама имела на нее виды, так и потому, что никто не
захотел бы вступать в войну с Францией за то, чтобы Ломбардия досталась
Венеции, а воевать с Францией и Венецией одновременно ни у кого не хватило
бы духу. Если же мне возразят, что Людовик уступил Романью Александру, а