Страница:
во втором, находясь между двумя равно могущественными монархами, он либо
потеряет свое герцогство, либо будет пребывать в постоянном страхе и в
необходимости подчиняться их воле.
Речи эти возымели на герцога такое влияние, что он, изменив свое
намерение, отпустил Альфонса и с почетом отправил его в Геную, а оттуда в
его королевство. Альфонс незамедлительно прибыл в Гаету, ибо, едва только
распространилась весть о его освобождении, Гаета тотчас же была занята
силами некоторых синьоров из числа его сторонников.
Генуэзцы увидели, что герцог, совершенно не посчитавшись с ними, вернул
королю свободу, что он присвоил себе всю честь победы, а на их долю выпали
только тяготы и опасности, что освобождение Альфонса считается его заслугой,
между тем как воевали с ним и взяли его в плен они, - и от всего этого
воспылали великим гневом. Когда Генуя пользуется свободой и независимостью,
все граждане свободным голосованием выбирают себе главу, именуемого дожем, и
не для того, чтобы он стал самодержавным владыкой и единолично принимал
решения, а с той целью, чтобы он в качестве их главы предлагал те или иные
меры, подлежащие обсуждению должностными лицами и в государственных советах.
В городе этом много благородных семейств, притом столь могущественных, что
они весьма неохотно подчиняются постановлениям магистратов. Могущественнее
же всех - семейства Фре-
гозо и Адорно. Именно они возбуждают все распри, раздирающие этот город
и нарушающие общественный порядок. Ибо за власть в городе они борются не
законными средствами, а большей частью с оружием в руках, вследствие чего
одна партия всегда оказывается в угнетении, а другая у власти. И нередко
бывает, что лишенные почестей и прав прибегают к силе иностранного оружия и
отдают во власть чужеземцам отечество, которым не в состоянии управлять.
Поэтому-то постоянно случалось и случается, что властители Ломбардии
управляют зачастую и Генуей: именно так было, когда взят был в плен Альфонс
Арагонский. Среди тех влиятельных генуэзцев, которые содействовали
подчинению своего города Филиппо, был Франческо Спинола, но, как это всегда
получается, он вскоре после того, как отдал свой город в рабство, оказался у
герцога на подозрении. Возмущенный этим, он удалился в Гаету - в
добровольное, если можно так выразиться, изгнание, и находился там, когда
произошла морская битва с Альфонсом. В битве этой он показал немалую
доблесть и потому решил, что герцог оценит эти новые заслуги и даст ему
возможность безопасно жить в Генуе. Однако вскоре он убедился, что герцог не
оставляет своих подозрений, ибо никак не может допустить, что ему будет
верен тот, кто оказался неверным своей родине. Тут Спинола и задумал еще раз
попытать счастье и одним ударом вернуть родине свободу и себе добрую славу и
безопасность, рассудив, что единственное средство заслужить расположение
сограждан - это дать отечеству исцеление и спасение тою же рукой, что
нанесла рану. Видя, какое негодование охватило всех генуэзцев, когда герцог
освободил короля, он решил, что сейчас самый подходящий момент для
осуществления его замыслов. Поэтому он доверился кое-кому из сограждан,
которые, как ему было известно, разделяли его взгляды, вдохнул в них
мужество и убедил содействовать его планам.
Настал всегда торжественно празднующийся день Иоанна Крестителя, и
именно в этот день вновь назначенный герцогом правитель Арисмино решил
вступить в Геную. Он уже вошел в город в сопровождении прежнего правителя
Опичино и многих генуэзцев, и тут Франческо
Спинола рассудил, что медлить не к чему. В сопровождении всех, кто
сочувствовал его плану, он, вооруженный, вышел на площадь перед своим домом
и бросил клич к свободе. Дивной была стремительность, с коей граждане, весь
народ поднялись при одном этом слове! Так быстро это совершилось, что ни
один из тех, кто из соображений выгоды или по иным каким причинам держал
сторону герцога, не только не имел времени взяться за оружие, но вообще едва
унес ноги. Эразмо с несколькими бывшими при нем генуэзцами укрылся в замке,
где стоял герцогский гарнизон. Опичино понадеялся, что сможет спастись или
даже вдохнуть мужество в своих друзей, если доберется до дворца, где у него
находились две тысячи вооруженных солдат. Он направился уже туда, но был
убит, не дойдя даже до площади. Тело его разорвали на куски, которые и
волокли по всей Генуе. Генуэзцы восстановили в городе управление свободно
избранных ими магистратов, завладели в самое короткое время замком и другими
крепостями герцога и полностью освободились из-под ига герцога Филиппо.
Такой поворот событий, испугавших поначалу итальянских государей,
которые стали опасаться, чтобы герцог не слишком усилился, теперь вдохнул в
них надежду на то, что удастся его обуздать, и, несмотря на свой только что
возобновленный союз, Флоренция и Венеция заключили соглашение также и с
Генуей. Тогда мессер Ринальдо Альбицци и другие главари флорентийских
изгнанников, видя, что все сдвинулось с места и самый лик мира переменился,
возымели надежду, что им удастся вовлечь герцога в открытую войну с
Флоренцией. Они отправились в Милан, и мессер Ринальдо обратился к герцогу
со следующей речью:
"Если мы, некогда бывшие твоими врагами, с полным доверием явились
теперь к тебе молить о содействии нашему возвращению в отечество, то ни ты
сам, ни все, понимающие, каким образом происходит все в этом мире и как
переменчива судьба, не должны этому удивляться, тем более что мы вполне
можем представить самые ясные и разумные оправдания наших прежних и наших
теперешних поступков как в отношении тебя - в прошлом,
так и в отношении нашей родины - в настоящее время. Ни один разумный
человек никогда не осудит того, кто старается защитить свою родину, какими
бы способами он этого ни делал. Нашей целью никогда не было нанесение ущерба
тебе, но единственно только защита нашего отечества. Доказывает это то
обстоятельство, что даже тогда, когда наша Лига одерживала самые крупные
победы и мы могли рассчитывать, что ты искренне желаешь мира, мы стремились
к его заключению гораздо больше, чем ты. Наша же родина не может жаловаться
на то, что сейчас мы убеждаем тебя обратить против нее оружие, от которого
мы ее с такой стойкостью защищали. Ибо лишь та родина заслуживает любви всех
своих граждан, которой все они равно дороги, а не та, что лелеет немногих,
отвергая всех остальных. Да не скажет никто, что поднимать оружие против
отечества всегда преступно. Ибо государства, хотя они тела сложные, имеют
черты сходства с простыми телами: и как последние страдают порою от
болезней, коих не излечишь иначе, как огнем и железом, так и в первых
возникают часто такие неурядицы, что добрый и любящий родину гражданин стал
бы преступником, если бы не решился лечить недуг в случае необходимости даже
железом, а оставил бы его неизлечимым. Но может ли быть у государства
болезнь более тяжелая, чем рабство? И какое лекарство тут можно применить с
наибольшей пользой, если не то, что наверняка излечивает от этой болезни?
Справедливы лишь те войны, без которых не обойтись, и оружие спасительно,
когда без него нет надежды. Не знаю, может ли быть нужда настоятельнее нашей
и может ли быть любовь к отечеству выше той, что способна избавить его от
неволи. Нет сомнения - дело наше благородное и правое, а это должно быть
существенно и для нас, и для тебя. Да и твое дело ведь тоже правое. Ибо
флорентийцы не постыдились после столь торжественно заключенного мира
вступить в союз с восставшими против тебя генуэзцами. И если ты не
растрогаешься правотой нашего дела, то да подвигнет тебя гнев, тем более что
достичь победы будет нетрудно. Пусть не смущают тебя больше примеры мощи
нашего города и его упорства в обороне. Конечно, ты мог бы весьма опасаться,
обладай он своей прежней доблестью. Но теперь все изменилось. Ибо может ли
быть сильным государство, которое само себя лишило большей части своих
богатств' и полезных
промыслов? Может ли проявить упорство в самозащите народ, охваченный
самыми разнообразными, все новыми и новыми раздорами? И по причине этих
раздоров даже те средства, которые Флоренция еще сохраняет, он, Ринальдо, не
в состоянии применить так, как это делалось в более счастливое время. Люди,
не скупясь, тратят свое добро ради чести и славы своей и охотно делают это,
когда надеются в мирное время с лихвою вернуть себе то, что отняла у них
война, а не тогда, когда и война, и мир несут им одинаковое угнетение,
потому что в одном случае они должны выносить разнузданность врагов, а в
другом - наглый произвол тех, кто ими управляет. Народы больше терпят от
жадности сограждан, чем от грабительских налетов врага, ибо во втором случае
есть порою надежда, что им наступит конец, а в первом надеяться не на что. В
предыдущих войнах ты действовал против целого города; теперь тебе предстоит
воевать лишь с одной незначительной его частью. Ты хотел вырвать
государственную власть у множества граждан, притом добропорядочных; теперь
придешь, чтобы лишить ее немногих жалких личностей. Ты являлся к нам, чтобы
обратить наш город в рабство, теперь явишься, чтобы вернуть ему свободу.
Нелепо предполагать, что при таком различии причин могут возникнуть
одинаковые следствия. Есть все основания рассчитывать на верную победу, и ты
сам можешь рассудить, как она укрепит твое собственное государство. Ибо
Тоскана, стольким тебе обязанная и потому дружественная, будет всем
начинаниям твоим способствовать больше, чем даже твой Милан. И если это
завоевание раньше считалось бы проявлением насилия и гордыни, теперь оно
будет расценено, как справедливое и благородное. Не давай поэтому
ускользнуть благоприятному случаю и подумай над тем, что если прежние
действия против Флоренции приносили тебе после великих трудов лишь расходы и
бесславие, то сейчас ты легко приобретешь и величайшие выгоды, и
благороднейшую славу".
Чтобы побудить герцога к войне с флорентийцами, не нужно было всех этих
речей: достаточно было наследственной ненависти и слепой гордыни, которая
тем сильнее
владела им, что ее еще подстегивало соглашение Флоренции с Генуей, а в
нем он усматривал новое оскорбление. Однако истощенная казна, опасности,
которым он подвергался, вместе с памятью о совсем недавних потерях, и
неуверенность насчет надежд, которые питали флорентийские изгнанники, - все
это в немалой степени смущало его. Едва герцог узнал о восстании в Генуе, он
тотчас же послал против нее Никколо Пиччинино со всеми своими войсками и тем
пешим ополчением, которое можно было собрать, чтобы захватить город с
налета, пока мужество генуэзцев еще не окрепло и они не организовали нового
правительства. Больше же всего он рассчитывал на генуэзский замок, где еще
держался его гарнизон. Хотя Никколо и удалось поначалу согнать генуэзцев с
возвышенностей, отобрать у них долину Подзевери, где они понастроили
укреплений, и отбросить их до самых стен города, отчаянное мужество граждан
в обороне создало для него такие трудности при попытке продвинуться дальше,
что он вынужден был отойти. Тогда герцог по совету флорентийских изгнанников
велел ему форсировать реку Леванте и на границе с Пизой действовать против
генуэзцев так упорно, как он только сможет, полагая, что по мере развития
этих операций будет проясняться, что в зависимости от обстоятельств ему надо
будет предпринимать в дальнейшем. Никколо в соответствии с этим осадил и
взял Сарцану, а затем, основательно погромив ее, направился в Лукку,
распространяя слух, что движется в Неаполитанское королевство на помощь
королю Арагонскому; на самом же деле он стремился нагнать страху на
флорентийцев.
В это же самое время папа Евгений выехал из Флоренции и направился в
Болонью, где стал вести переговоры о новом мирном соглашении между Лигой и
герцогом, приводя последнему в качестве довода, что в случае его отказа от
замирения он вынужден будет склониться на просьбы Лиги и уступить ей графа
Франческо, который был пока у него на жалованьи и сражался в качестве его
союзника. И хотя глава церкви тратил в этих переговорах немало усилий, все
они оказались тщетными, ибо герцог не шел на соглашение без сдачи Генуи, а
Лига требовала, чтобы
Генуя оставалась независимой. Поэтому обе стороны не очень стремились к
миру, но готовились к войне.
Когда Пиччинино явился в Лукку, флорентийцы, опасаясь нового его
продвижения, направили в пизанские земли отряды кавалерии под командованием
Нери ди Джино и добились от папы, чтобы граф Франческо атаковал Никколо, а
сами с войском своим остановились у Санта-Гонда. Находившийся в Лукке
Пиччинино требовал, чтобы ему дали пройти в Неаполитанское королевство,
угрожая в случае отказа идти напролом. Силы обеих сторон были равные,
полководцы не уступали друг другу в воинском искусстве, и никто не хотел
первым испытывать судьбу. Удерживала их и холодная погода - дело было в
декабре - и потому довольно долго и те, и другие бездействовали. Первым
зашевелился Никколо Пиччинино, которому сообщили, что если он ночью нападет
на Вико-Лизано, то легко им завладеет. Никколо выступил, взять Вико ему не
удалось, и он принялся опустошать прилегающую местность, а городок
Сан-Джованни-алла-Вена сжег, предварительно разграбив его.
Эта операция, хоть она в значительной мере не удалась, вдохнула,
однако, в Никколо решимость к дальнейшим действиям, в особенности после
того, как он убедился, что граф и Нери ничего не предприняли в ответ. Он
напал на Санта-Мария-ин-Кастелло и на Филетто и захватил их. Флорентийские
войска и тут не сдвинулись с места, не потому чтобы граф боялся выступать, а
вследствие того, что флорентийское правительство войны еще не объявляло из
уважения к папе, который вел мирные переговоры. Осторожное поведение
флорентийцев неприятель приписал страху, и это придало ему дерзости: решено
было штурмом взять Баргу, и туда бросили все силы. При известии об этом
новом нападении флорентийцы уже оставили всякую щепетильность и решили не
только оказать помощь Барге, но и напасть на владения Лукки. Граф двинулся
навстречу Никколо, завязал с ним битву под самой Баргой, разбил его и, почти
окончательно разгромив, вынудил снять осаду.
Между тем венецианцы, считая, что герцог нарушил мир, послали своего
полководца Джован Франческо да Гонзага в Гьярададду, и он произвел в землях
герцога такие опустошения, что заставил его отозвать Никколо Пиччинино из
Тосканы. Это обстоятельство, а также поражение, которое понес Никколо,
вдохнули во флорентийцев решимость предпринять завоевание Лукки и надежду на
успешный исход этого замысла. Тут их не удерживали ни страх, ни какая бы то
ни было щепетильность: бояться они могли только герцога - а он вынужден был
обороняться от венецианских войск; что же касается граждан Лукки, то они
открыли ворота врагу Флоренции и дали ему возможность вести военные
действия, а потому никаких оснований жаловаться не имели.
В апреле 1437 года граф двинул свои войска. Но флорентийцы решили до
захвата чужих земель освободить свои собственные, а потому вернули себе
Санта-Мария-ин-Кастелло и все занятое до того войсками Пиччинино. Затем,
обратившись в сторону Лукки, напали на Камайоре, жители которого сдались,
ибо хотя они оставались верными своим владетелям, страх перед подступившим
вплотную врагом оказался сильнее верности далеким друзьям. По той же причине
без труда заняты были также Масса и Сарцана. После этого в конце мая войска
повернули на Лукку, уничтожая посевы и зерновые запасы, сжигая деревни,
вырубая виноградники и плодовые деревья, угоняя скот, словом, подвергая эту
местность всем тем опустошениям, которым обычно подвергают вражеские земли.
Что же касается жителей Лукки, то, видя, что герцог бросил их на произвол
судьбы и что владений своих им не защитить, они их оставили и постарались
усилить оборону города, возведя укрепления и применив все возможные защитные
средства. В возможности для города успешно обороняться они не сомневались -
войск в нем было достаточно, - уверенность их подкреплялась к тому же
примером других не удавшихся флорентийцам попыток завладеть Луккой.
Опасались они только колебаний народных низов, которые, утомившись от тягот
осады, могли к соображениям о грозящих им опасностях
оказаться более чувствительными, чем к помыслам о свободе сограждан, и
пойти на постыдное и гибельное соглашение с врагом. И вот, дабы укрепить в
нем решимость к обороне, народ собрали на главной площади, и один из самых
пожилых и мудрых граждан обратился к нему со следующей речью:
"Вы без сомнения не раз слышали, что содеянное по необходимости не
может заслуживать ни похвалы, ни порицания. Поэтому вы допустили бы большую
ошибку, если бы подумали, что войну эту, которую сейчас ведут против нас
флорентийцы, мы сами на себя навлекли тем, что приняли герцогские войска и
дали им возможность напасть на флорентийские. Вы хорошо знаете давнишнюю
враждебность к вам жителей Флоренции и знаете также, что повинны в этой
враждебности не нанесенные вами обиды и вызванный ими страх, а ваша слабость
и властолюбие флорентийцев: первая порождает у них надежду на то, что вас
можно поработить, а второе побуждает их к этому. Не думайте, что какие-либо
ваши заслуги перед ними могут заглушить в них это стремление, а какой-либо
враждебный ваш поступок усилить его. Поэтому они неизбежно должны будут
делать все возможное, чтобы отнять у вас свободу, а вы должны все делать,
чтобы ее защитить. Можно, разумеется, скорбеть по поводу всего, что мы и они
совершаем, преследуя эти цели, но отнюдь не удивляться. Итак, будем скорбеть
о том, что они нападают на нас, осаждают и захватывают наши города, сжигают
дома и опустошают земли. Но кто из нас настолько глуп, чтобы удивляться
этому? Ибо если бы мы могли, то творили бы у них то же самое, а то и хуже.
Они начали эту войну с нами из-за прихода Никколо. Но если бы он и не
появился, они затеяли бы ее по какому-нибудь иному поводу, а отсрочка, может
быть, еще и усилила бы бедствие. Так что не приход Никколо надо тут винить,
а злую нашу судьбу и их властолюбивую природу. Кроме того, мы никак не могли
отказать герцогу в приеме его войск, а когда уж они пришли, то не в нашей
власти было удержать их от военных действий. Вы хорошо знаете, что без
чьей-либо могущественной помощи мы держаться не в состоянии, а помощи более
верной и более сильной, чем герцогская, мы ниоткуда не получим. Он вернул
нам свободу, для него и разумнее всего поддерживать ее, и к тому же он
всегда был самым ярым противником наших
врагов. Поэтому если бы, не желая повредить флорентийцам, мы навлекли
на себя гнев герцога, то потеряли бы друга, а врагов бы усилили и облегчили
бы им возможность нападать на нас. Вот почему война и сохранение дружбы с
герцогом нам выгоднее, чем мир и утрата этой дружбы. И мы должны
рассчитывать на то, что он избавит нас от опасности, которую навлек на нас,
- только бы сами мы оставались себе верны. Вы знаете, как яростно нападали
на нас неоднократно флорентийцы и с какой славой мы от них оборонялись.
Нередко единственное, на что мы могли надеяться, - это на Бога и на время, и
всякий раз они нас спасали. Если мы защищались тогда, почему нам не
защищаться теперь? Тогда вся Италия оставила нас на произвол их алчности,
теперь с нами герцог, да можно полагать, что и венецианцы не будут охотно
действовать против нас, ибо им совсем не на руку чрезмерное усиление
Флоренции. В тот раз флорентийцы могли действовать гораздо свободнее и
больше рассчитывать на чью-либо помощь, да и сами по себе были гораздо
сильнее, а мы, напротив, куда слабее во всех отношениях, ибо тогда мы
защищали тирана, а теперь защищаем самих себя. Тогда вся слава обороны
принадлежала другому, теперь она принадлежит нам; тогда наши враги нападали
на нас в полном согласии между собой, теперь у них раздоры и вся Италия
полна их изгнанниками. Но даже если бы у нас не было всех этих надежд, то к
самой упорной самозащите должна побудить нас некая величайшая необходимость.
Каждого врага следует опасаться, ибо он всегда ищет славы для себя и гибели
своих противников. Но более всех должны мы страшиться флорентийцев, ибо уж
их-то не удовлетворит наша покорность, наша дань и власть над нашим городом,
им нужны будем мы сами и наше личное добро, чтобы жестокость свою они могли
утолить нашей кровью, а алчность нашим имуществом. Так что каждый из нас,
кто бы он ни был, должен за себя опасаться. И поэтому пусть не ввергает вас
в уныние вид наших вытоптанных полей, сожженных домов, захваченных врагом
замков. Если мы сохраним наш город, удержим и все остальное, а если мы его
потеряем, то какой толк будет нам в этом остальном? Ибо если мы сохраним
свободу, врагам нашим трудно будет удерживать захвачен-
ное у нас, а если мы утратим ее, то и от добра никакой пользы не
увидим. Беритесь же за оружие и, сражаясь, не забывайте, что наградой за
победу станет спасение не только отечества, но и домов ваших и детей". Эти
последние слова встречены были народом с величайшим подъемом, все единодушно
поклялись скорее умереть, чем сдаться или хотя бы подумать о таком
соглашении, которое могло бы хоть как-то запятнать свободу отечества, и
тотчас же приняты были все меры, необходимые для обороны осажденного города.
Между тем флорентийские войска не теряли зря времени. Основательно
опустошив всю страну, они завладели капитулировавшим Монте-Карло, а затем
осадили Нодзано, чтобы зажатые со всех сторон жители Лукки потеряли всякую
надежду на помощь откуда бы то ни было и голод заставил бы их сдаться. Это
была сильная крепость с многочисленным гарнизоном, так что взять ее было
потруднее, чем все занятое раньше. Граждане Лукки, находясь в таком тяжелом
положении, обратились, естественно, к герцогу и, чтобы добиться его помощи,
действовали как усиленными мольбами, так и самыми решительными доводами. Они
говорили ему о своих оказанных ему в прошлом услугах, о враждебности
флорентийцев, о том, что, придя на помощь Лукке, он вдохнет мужество в
других своих союзников, а бросив ее на произвол судьбы, вселит в них страх.
Добавили они также, что если жители Лукки потеряют жизнь и свободу, он
обесчестит себя в глазах своих друзей и отнимет доверие к себе у тех, кто
готов был бы подвергнуться ради него опасности. К речам своим они добавили
слезы, чтобы пробудить в сердце его хотя бы жалость, если он глух к голосу
долга. Они так старались, что герцог, подкрепив свою старую ненависть к
флорентийцам также соображением о своих обязательствах в отношении Лукки, а
главное, решив никоим образом не допустить усиления Флоренции после такого
завоевания, замыслил послать в Тоскану сильное войско или же атаковать
венецианцев так яростно, чтобы флорентийцы вынуждены были отказаться от
захвата Лукки и броситься на помощь своим союзникам.
Едва только пришел он к такому решению, как во Флоренции
распространился слух, что герцог собирается послать в Тоскану свои войска.
Поняв, что захват Лукки становится весьма и весьма сомнительным, и пытаясь
создать неприятелю угрозу в Ломбардии, флорентийцы стали толкать венецианцев
на то, чтобы они атаковали герцога всеми своими силами. Но это случилось как
раз в момент, когда измена маркиза Мантуанского, подкупленного герцогом и
переметнувшегося от венецианцев на его сторону, крайне напугала Венецию, и
она не успела прийти в себя от испуга. Венецианцы считали себя совершенно
обезоруженными и ответили, что не только не в состоянии сейчас усилить
военные действия, но и продолжать их не смогут, если на помощь им не пришлют
в качестве главы их войска графа Франческо, причем он обязательно должен
лично появиться на том берегу По. Венеция не желала придерживаться прежних
договоров, где графу такое условие не ставилось, ибо не хотела вести войну
без хорошего капитана, а доверяла она только графу. К тому же она заявила,
что услуги его будут совершенно бесполезны, если он не обязуется лично
появляться там, где его присутствие будет необходимо. Флорентийцы понимали
всю необходимость энергичных военных действий в Ломбардии, но, с другой
стороны, отсутствие графа было бы гибельным для их операции против Лукки.
Кроме того, они отдавали себе полный отчет в том, что венецианцы предъявляют
им требование прислать графа не столько по необходимости, сколько для того,
чтобы чинить препятствия их завоеваниям. Со своей стороны, граф готов был
действовать в Ломбардии, согласно желанию Лиги, но не хотел брать на себя
никаких новых обязательств, чтобы не потерять надежды на брачный союз с
домом герцога.
Итак, флорентийцы раздирались двумя противоположными стремлениями:
желанием завладеть Луккой и страхом перед войсками герцога. Как всегда
потеряет свое герцогство, либо будет пребывать в постоянном страхе и в
необходимости подчиняться их воле.
Речи эти возымели на герцога такое влияние, что он, изменив свое
намерение, отпустил Альфонса и с почетом отправил его в Геную, а оттуда в
его королевство. Альфонс незамедлительно прибыл в Гаету, ибо, едва только
распространилась весть о его освобождении, Гаета тотчас же была занята
силами некоторых синьоров из числа его сторонников.
Генуэзцы увидели, что герцог, совершенно не посчитавшись с ними, вернул
королю свободу, что он присвоил себе всю честь победы, а на их долю выпали
только тяготы и опасности, что освобождение Альфонса считается его заслугой,
между тем как воевали с ним и взяли его в плен они, - и от всего этого
воспылали великим гневом. Когда Генуя пользуется свободой и независимостью,
все граждане свободным голосованием выбирают себе главу, именуемого дожем, и
не для того, чтобы он стал самодержавным владыкой и единолично принимал
решения, а с той целью, чтобы он в качестве их главы предлагал те или иные
меры, подлежащие обсуждению должностными лицами и в государственных советах.
В городе этом много благородных семейств, притом столь могущественных, что
они весьма неохотно подчиняются постановлениям магистратов. Могущественнее
же всех - семейства Фре-
гозо и Адорно. Именно они возбуждают все распри, раздирающие этот город
и нарушающие общественный порядок. Ибо за власть в городе они борются не
законными средствами, а большей частью с оружием в руках, вследствие чего
одна партия всегда оказывается в угнетении, а другая у власти. И нередко
бывает, что лишенные почестей и прав прибегают к силе иностранного оружия и
отдают во власть чужеземцам отечество, которым не в состоянии управлять.
Поэтому-то постоянно случалось и случается, что властители Ломбардии
управляют зачастую и Генуей: именно так было, когда взят был в плен Альфонс
Арагонский. Среди тех влиятельных генуэзцев, которые содействовали
подчинению своего города Филиппо, был Франческо Спинола, но, как это всегда
получается, он вскоре после того, как отдал свой город в рабство, оказался у
герцога на подозрении. Возмущенный этим, он удалился в Гаету - в
добровольное, если можно так выразиться, изгнание, и находился там, когда
произошла морская битва с Альфонсом. В битве этой он показал немалую
доблесть и потому решил, что герцог оценит эти новые заслуги и даст ему
возможность безопасно жить в Генуе. Однако вскоре он убедился, что герцог не
оставляет своих подозрений, ибо никак не может допустить, что ему будет
верен тот, кто оказался неверным своей родине. Тут Спинола и задумал еще раз
попытать счастье и одним ударом вернуть родине свободу и себе добрую славу и
безопасность, рассудив, что единственное средство заслужить расположение
сограждан - это дать отечеству исцеление и спасение тою же рукой, что
нанесла рану. Видя, какое негодование охватило всех генуэзцев, когда герцог
освободил короля, он решил, что сейчас самый подходящий момент для
осуществления его замыслов. Поэтому он доверился кое-кому из сограждан,
которые, как ему было известно, разделяли его взгляды, вдохнул в них
мужество и убедил содействовать его планам.
Настал всегда торжественно празднующийся день Иоанна Крестителя, и
именно в этот день вновь назначенный герцогом правитель Арисмино решил
вступить в Геную. Он уже вошел в город в сопровождении прежнего правителя
Опичино и многих генуэзцев, и тут Франческо
Спинола рассудил, что медлить не к чему. В сопровождении всех, кто
сочувствовал его плану, он, вооруженный, вышел на площадь перед своим домом
и бросил клич к свободе. Дивной была стремительность, с коей граждане, весь
народ поднялись при одном этом слове! Так быстро это совершилось, что ни
один из тех, кто из соображений выгоды или по иным каким причинам держал
сторону герцога, не только не имел времени взяться за оружие, но вообще едва
унес ноги. Эразмо с несколькими бывшими при нем генуэзцами укрылся в замке,
где стоял герцогский гарнизон. Опичино понадеялся, что сможет спастись или
даже вдохнуть мужество в своих друзей, если доберется до дворца, где у него
находились две тысячи вооруженных солдат. Он направился уже туда, но был
убит, не дойдя даже до площади. Тело его разорвали на куски, которые и
волокли по всей Генуе. Генуэзцы восстановили в городе управление свободно
избранных ими магистратов, завладели в самое короткое время замком и другими
крепостями герцога и полностью освободились из-под ига герцога Филиппо.
Такой поворот событий, испугавших поначалу итальянских государей,
которые стали опасаться, чтобы герцог не слишком усилился, теперь вдохнул в
них надежду на то, что удастся его обуздать, и, несмотря на свой только что
возобновленный союз, Флоренция и Венеция заключили соглашение также и с
Генуей. Тогда мессер Ринальдо Альбицци и другие главари флорентийских
изгнанников, видя, что все сдвинулось с места и самый лик мира переменился,
возымели надежду, что им удастся вовлечь герцога в открытую войну с
Флоренцией. Они отправились в Милан, и мессер Ринальдо обратился к герцогу
со следующей речью:
"Если мы, некогда бывшие твоими врагами, с полным доверием явились
теперь к тебе молить о содействии нашему возвращению в отечество, то ни ты
сам, ни все, понимающие, каким образом происходит все в этом мире и как
переменчива судьба, не должны этому удивляться, тем более что мы вполне
можем представить самые ясные и разумные оправдания наших прежних и наших
теперешних поступков как в отношении тебя - в прошлом,
так и в отношении нашей родины - в настоящее время. Ни один разумный
человек никогда не осудит того, кто старается защитить свою родину, какими
бы способами он этого ни делал. Нашей целью никогда не было нанесение ущерба
тебе, но единственно только защита нашего отечества. Доказывает это то
обстоятельство, что даже тогда, когда наша Лига одерживала самые крупные
победы и мы могли рассчитывать, что ты искренне желаешь мира, мы стремились
к его заключению гораздо больше, чем ты. Наша же родина не может жаловаться
на то, что сейчас мы убеждаем тебя обратить против нее оружие, от которого
мы ее с такой стойкостью защищали. Ибо лишь та родина заслуживает любви всех
своих граждан, которой все они равно дороги, а не та, что лелеет немногих,
отвергая всех остальных. Да не скажет никто, что поднимать оружие против
отечества всегда преступно. Ибо государства, хотя они тела сложные, имеют
черты сходства с простыми телами: и как последние страдают порою от
болезней, коих не излечишь иначе, как огнем и железом, так и в первых
возникают часто такие неурядицы, что добрый и любящий родину гражданин стал
бы преступником, если бы не решился лечить недуг в случае необходимости даже
железом, а оставил бы его неизлечимым. Но может ли быть у государства
болезнь более тяжелая, чем рабство? И какое лекарство тут можно применить с
наибольшей пользой, если не то, что наверняка излечивает от этой болезни?
Справедливы лишь те войны, без которых не обойтись, и оружие спасительно,
когда без него нет надежды. Не знаю, может ли быть нужда настоятельнее нашей
и может ли быть любовь к отечеству выше той, что способна избавить его от
неволи. Нет сомнения - дело наше благородное и правое, а это должно быть
существенно и для нас, и для тебя. Да и твое дело ведь тоже правое. Ибо
флорентийцы не постыдились после столь торжественно заключенного мира
вступить в союз с восставшими против тебя генуэзцами. И если ты не
растрогаешься правотой нашего дела, то да подвигнет тебя гнев, тем более что
достичь победы будет нетрудно. Пусть не смущают тебя больше примеры мощи
нашего города и его упорства в обороне. Конечно, ты мог бы весьма опасаться,
обладай он своей прежней доблестью. Но теперь все изменилось. Ибо может ли
быть сильным государство, которое само себя лишило большей части своих
богатств' и полезных
промыслов? Может ли проявить упорство в самозащите народ, охваченный
самыми разнообразными, все новыми и новыми раздорами? И по причине этих
раздоров даже те средства, которые Флоренция еще сохраняет, он, Ринальдо, не
в состоянии применить так, как это делалось в более счастливое время. Люди,
не скупясь, тратят свое добро ради чести и славы своей и охотно делают это,
когда надеются в мирное время с лихвою вернуть себе то, что отняла у них
война, а не тогда, когда и война, и мир несут им одинаковое угнетение,
потому что в одном случае они должны выносить разнузданность врагов, а в
другом - наглый произвол тех, кто ими управляет. Народы больше терпят от
жадности сограждан, чем от грабительских налетов врага, ибо во втором случае
есть порою надежда, что им наступит конец, а в первом надеяться не на что. В
предыдущих войнах ты действовал против целого города; теперь тебе предстоит
воевать лишь с одной незначительной его частью. Ты хотел вырвать
государственную власть у множества граждан, притом добропорядочных; теперь
придешь, чтобы лишить ее немногих жалких личностей. Ты являлся к нам, чтобы
обратить наш город в рабство, теперь явишься, чтобы вернуть ему свободу.
Нелепо предполагать, что при таком различии причин могут возникнуть
одинаковые следствия. Есть все основания рассчитывать на верную победу, и ты
сам можешь рассудить, как она укрепит твое собственное государство. Ибо
Тоскана, стольким тебе обязанная и потому дружественная, будет всем
начинаниям твоим способствовать больше, чем даже твой Милан. И если это
завоевание раньше считалось бы проявлением насилия и гордыни, теперь оно
будет расценено, как справедливое и благородное. Не давай поэтому
ускользнуть благоприятному случаю и подумай над тем, что если прежние
действия против Флоренции приносили тебе после великих трудов лишь расходы и
бесславие, то сейчас ты легко приобретешь и величайшие выгоды, и
благороднейшую славу".
Чтобы побудить герцога к войне с флорентийцами, не нужно было всех этих
речей: достаточно было наследственной ненависти и слепой гордыни, которая
тем сильнее
владела им, что ее еще подстегивало соглашение Флоренции с Генуей, а в
нем он усматривал новое оскорбление. Однако истощенная казна, опасности,
которым он подвергался, вместе с памятью о совсем недавних потерях, и
неуверенность насчет надежд, которые питали флорентийские изгнанники, - все
это в немалой степени смущало его. Едва герцог узнал о восстании в Генуе, он
тотчас же послал против нее Никколо Пиччинино со всеми своими войсками и тем
пешим ополчением, которое можно было собрать, чтобы захватить город с
налета, пока мужество генуэзцев еще не окрепло и они не организовали нового
правительства. Больше же всего он рассчитывал на генуэзский замок, где еще
держался его гарнизон. Хотя Никколо и удалось поначалу согнать генуэзцев с
возвышенностей, отобрать у них долину Подзевери, где они понастроили
укреплений, и отбросить их до самых стен города, отчаянное мужество граждан
в обороне создало для него такие трудности при попытке продвинуться дальше,
что он вынужден был отойти. Тогда герцог по совету флорентийских изгнанников
велел ему форсировать реку Леванте и на границе с Пизой действовать против
генуэзцев так упорно, как он только сможет, полагая, что по мере развития
этих операций будет проясняться, что в зависимости от обстоятельств ему надо
будет предпринимать в дальнейшем. Никколо в соответствии с этим осадил и
взял Сарцану, а затем, основательно погромив ее, направился в Лукку,
распространяя слух, что движется в Неаполитанское королевство на помощь
королю Арагонскому; на самом же деле он стремился нагнать страху на
флорентийцев.
В это же самое время папа Евгений выехал из Флоренции и направился в
Болонью, где стал вести переговоры о новом мирном соглашении между Лигой и
герцогом, приводя последнему в качестве довода, что в случае его отказа от
замирения он вынужден будет склониться на просьбы Лиги и уступить ей графа
Франческо, который был пока у него на жалованьи и сражался в качестве его
союзника. И хотя глава церкви тратил в этих переговорах немало усилий, все
они оказались тщетными, ибо герцог не шел на соглашение без сдачи Генуи, а
Лига требовала, чтобы
Генуя оставалась независимой. Поэтому обе стороны не очень стремились к
миру, но готовились к войне.
Когда Пиччинино явился в Лукку, флорентийцы, опасаясь нового его
продвижения, направили в пизанские земли отряды кавалерии под командованием
Нери ди Джино и добились от папы, чтобы граф Франческо атаковал Никколо, а
сами с войском своим остановились у Санта-Гонда. Находившийся в Лукке
Пиччинино требовал, чтобы ему дали пройти в Неаполитанское королевство,
угрожая в случае отказа идти напролом. Силы обеих сторон были равные,
полководцы не уступали друг другу в воинском искусстве, и никто не хотел
первым испытывать судьбу. Удерживала их и холодная погода - дело было в
декабре - и потому довольно долго и те, и другие бездействовали. Первым
зашевелился Никколо Пиччинино, которому сообщили, что если он ночью нападет
на Вико-Лизано, то легко им завладеет. Никколо выступил, взять Вико ему не
удалось, и он принялся опустошать прилегающую местность, а городок
Сан-Джованни-алла-Вена сжег, предварительно разграбив его.
Эта операция, хоть она в значительной мере не удалась, вдохнула,
однако, в Никколо решимость к дальнейшим действиям, в особенности после
того, как он убедился, что граф и Нери ничего не предприняли в ответ. Он
напал на Санта-Мария-ин-Кастелло и на Филетто и захватил их. Флорентийские
войска и тут не сдвинулись с места, не потому чтобы граф боялся выступать, а
вследствие того, что флорентийское правительство войны еще не объявляло из
уважения к папе, который вел мирные переговоры. Осторожное поведение
флорентийцев неприятель приписал страху, и это придало ему дерзости: решено
было штурмом взять Баргу, и туда бросили все силы. При известии об этом
новом нападении флорентийцы уже оставили всякую щепетильность и решили не
только оказать помощь Барге, но и напасть на владения Лукки. Граф двинулся
навстречу Никколо, завязал с ним битву под самой Баргой, разбил его и, почти
окончательно разгромив, вынудил снять осаду.
Между тем венецианцы, считая, что герцог нарушил мир, послали своего
полководца Джован Франческо да Гонзага в Гьярададду, и он произвел в землях
герцога такие опустошения, что заставил его отозвать Никколо Пиччинино из
Тосканы. Это обстоятельство, а также поражение, которое понес Никколо,
вдохнули во флорентийцев решимость предпринять завоевание Лукки и надежду на
успешный исход этого замысла. Тут их не удерживали ни страх, ни какая бы то
ни было щепетильность: бояться они могли только герцога - а он вынужден был
обороняться от венецианских войск; что же касается граждан Лукки, то они
открыли ворота врагу Флоренции и дали ему возможность вести военные
действия, а потому никаких оснований жаловаться не имели.
В апреле 1437 года граф двинул свои войска. Но флорентийцы решили до
захвата чужих земель освободить свои собственные, а потому вернули себе
Санта-Мария-ин-Кастелло и все занятое до того войсками Пиччинино. Затем,
обратившись в сторону Лукки, напали на Камайоре, жители которого сдались,
ибо хотя они оставались верными своим владетелям, страх перед подступившим
вплотную врагом оказался сильнее верности далеким друзьям. По той же причине
без труда заняты были также Масса и Сарцана. После этого в конце мая войска
повернули на Лукку, уничтожая посевы и зерновые запасы, сжигая деревни,
вырубая виноградники и плодовые деревья, угоняя скот, словом, подвергая эту
местность всем тем опустошениям, которым обычно подвергают вражеские земли.
Что же касается жителей Лукки, то, видя, что герцог бросил их на произвол
судьбы и что владений своих им не защитить, они их оставили и постарались
усилить оборону города, возведя укрепления и применив все возможные защитные
средства. В возможности для города успешно обороняться они не сомневались -
войск в нем было достаточно, - уверенность их подкреплялась к тому же
примером других не удавшихся флорентийцам попыток завладеть Луккой.
Опасались они только колебаний народных низов, которые, утомившись от тягот
осады, могли к соображениям о грозящих им опасностях
оказаться более чувствительными, чем к помыслам о свободе сограждан, и
пойти на постыдное и гибельное соглашение с врагом. И вот, дабы укрепить в
нем решимость к обороне, народ собрали на главной площади, и один из самых
пожилых и мудрых граждан обратился к нему со следующей речью:
"Вы без сомнения не раз слышали, что содеянное по необходимости не
может заслуживать ни похвалы, ни порицания. Поэтому вы допустили бы большую
ошибку, если бы подумали, что войну эту, которую сейчас ведут против нас
флорентийцы, мы сами на себя навлекли тем, что приняли герцогские войска и
дали им возможность напасть на флорентийские. Вы хорошо знаете давнишнюю
враждебность к вам жителей Флоренции и знаете также, что повинны в этой
враждебности не нанесенные вами обиды и вызванный ими страх, а ваша слабость
и властолюбие флорентийцев: первая порождает у них надежду на то, что вас
можно поработить, а второе побуждает их к этому. Не думайте, что какие-либо
ваши заслуги перед ними могут заглушить в них это стремление, а какой-либо
враждебный ваш поступок усилить его. Поэтому они неизбежно должны будут
делать все возможное, чтобы отнять у вас свободу, а вы должны все делать,
чтобы ее защитить. Можно, разумеется, скорбеть по поводу всего, что мы и они
совершаем, преследуя эти цели, но отнюдь не удивляться. Итак, будем скорбеть
о том, что они нападают на нас, осаждают и захватывают наши города, сжигают
дома и опустошают земли. Но кто из нас настолько глуп, чтобы удивляться
этому? Ибо если бы мы могли, то творили бы у них то же самое, а то и хуже.
Они начали эту войну с нами из-за прихода Никколо. Но если бы он и не
появился, они затеяли бы ее по какому-нибудь иному поводу, а отсрочка, может
быть, еще и усилила бы бедствие. Так что не приход Никколо надо тут винить,
а злую нашу судьбу и их властолюбивую природу. Кроме того, мы никак не могли
отказать герцогу в приеме его войск, а когда уж они пришли, то не в нашей
власти было удержать их от военных действий. Вы хорошо знаете, что без
чьей-либо могущественной помощи мы держаться не в состоянии, а помощи более
верной и более сильной, чем герцогская, мы ниоткуда не получим. Он вернул
нам свободу, для него и разумнее всего поддерживать ее, и к тому же он
всегда был самым ярым противником наших
врагов. Поэтому если бы, не желая повредить флорентийцам, мы навлекли
на себя гнев герцога, то потеряли бы друга, а врагов бы усилили и облегчили
бы им возможность нападать на нас. Вот почему война и сохранение дружбы с
герцогом нам выгоднее, чем мир и утрата этой дружбы. И мы должны
рассчитывать на то, что он избавит нас от опасности, которую навлек на нас,
- только бы сами мы оставались себе верны. Вы знаете, как яростно нападали
на нас неоднократно флорентийцы и с какой славой мы от них оборонялись.
Нередко единственное, на что мы могли надеяться, - это на Бога и на время, и
всякий раз они нас спасали. Если мы защищались тогда, почему нам не
защищаться теперь? Тогда вся Италия оставила нас на произвол их алчности,
теперь с нами герцог, да можно полагать, что и венецианцы не будут охотно
действовать против нас, ибо им совсем не на руку чрезмерное усиление
Флоренции. В тот раз флорентийцы могли действовать гораздо свободнее и
больше рассчитывать на чью-либо помощь, да и сами по себе были гораздо
сильнее, а мы, напротив, куда слабее во всех отношениях, ибо тогда мы
защищали тирана, а теперь защищаем самих себя. Тогда вся слава обороны
принадлежала другому, теперь она принадлежит нам; тогда наши враги нападали
на нас в полном согласии между собой, теперь у них раздоры и вся Италия
полна их изгнанниками. Но даже если бы у нас не было всех этих надежд, то к
самой упорной самозащите должна побудить нас некая величайшая необходимость.
Каждого врага следует опасаться, ибо он всегда ищет славы для себя и гибели
своих противников. Но более всех должны мы страшиться флорентийцев, ибо уж
их-то не удовлетворит наша покорность, наша дань и власть над нашим городом,
им нужны будем мы сами и наше личное добро, чтобы жестокость свою они могли
утолить нашей кровью, а алчность нашим имуществом. Так что каждый из нас,
кто бы он ни был, должен за себя опасаться. И поэтому пусть не ввергает вас
в уныние вид наших вытоптанных полей, сожженных домов, захваченных врагом
замков. Если мы сохраним наш город, удержим и все остальное, а если мы его
потеряем, то какой толк будет нам в этом остальном? Ибо если мы сохраним
свободу, врагам нашим трудно будет удерживать захвачен-
ное у нас, а если мы утратим ее, то и от добра никакой пользы не
увидим. Беритесь же за оружие и, сражаясь, не забывайте, что наградой за
победу станет спасение не только отечества, но и домов ваших и детей". Эти
последние слова встречены были народом с величайшим подъемом, все единодушно
поклялись скорее умереть, чем сдаться или хотя бы подумать о таком
соглашении, которое могло бы хоть как-то запятнать свободу отечества, и
тотчас же приняты были все меры, необходимые для обороны осажденного города.
Между тем флорентийские войска не теряли зря времени. Основательно
опустошив всю страну, они завладели капитулировавшим Монте-Карло, а затем
осадили Нодзано, чтобы зажатые со всех сторон жители Лукки потеряли всякую
надежду на помощь откуда бы то ни было и голод заставил бы их сдаться. Это
была сильная крепость с многочисленным гарнизоном, так что взять ее было
потруднее, чем все занятое раньше. Граждане Лукки, находясь в таком тяжелом
положении, обратились, естественно, к герцогу и, чтобы добиться его помощи,
действовали как усиленными мольбами, так и самыми решительными доводами. Они
говорили ему о своих оказанных ему в прошлом услугах, о враждебности
флорентийцев, о том, что, придя на помощь Лукке, он вдохнет мужество в
других своих союзников, а бросив ее на произвол судьбы, вселит в них страх.
Добавили они также, что если жители Лукки потеряют жизнь и свободу, он
обесчестит себя в глазах своих друзей и отнимет доверие к себе у тех, кто
готов был бы подвергнуться ради него опасности. К речам своим они добавили
слезы, чтобы пробудить в сердце его хотя бы жалость, если он глух к голосу
долга. Они так старались, что герцог, подкрепив свою старую ненависть к
флорентийцам также соображением о своих обязательствах в отношении Лукки, а
главное, решив никоим образом не допустить усиления Флоренции после такого
завоевания, замыслил послать в Тоскану сильное войско или же атаковать
венецианцев так яростно, чтобы флорентийцы вынуждены были отказаться от
захвата Лукки и броситься на помощь своим союзникам.
Едва только пришел он к такому решению, как во Флоренции
распространился слух, что герцог собирается послать в Тоскану свои войска.
Поняв, что захват Лукки становится весьма и весьма сомнительным, и пытаясь
создать неприятелю угрозу в Ломбардии, флорентийцы стали толкать венецианцев
на то, чтобы они атаковали герцога всеми своими силами. Но это случилось как
раз в момент, когда измена маркиза Мантуанского, подкупленного герцогом и
переметнувшегося от венецианцев на его сторону, крайне напугала Венецию, и
она не успела прийти в себя от испуга. Венецианцы считали себя совершенно
обезоруженными и ответили, что не только не в состоянии сейчас усилить
военные действия, но и продолжать их не смогут, если на помощь им не пришлют
в качестве главы их войска графа Франческо, причем он обязательно должен
лично появиться на том берегу По. Венеция не желала придерживаться прежних
договоров, где графу такое условие не ставилось, ибо не хотела вести войну
без хорошего капитана, а доверяла она только графу. К тому же она заявила,
что услуги его будут совершенно бесполезны, если он не обязуется лично
появляться там, где его присутствие будет необходимо. Флорентийцы понимали
всю необходимость энергичных военных действий в Ломбардии, но, с другой
стороны, отсутствие графа было бы гибельным для их операции против Лукки.
Кроме того, они отдавали себе полный отчет в том, что венецианцы предъявляют
им требование прислать графа не столько по необходимости, сколько для того,
чтобы чинить препятствия их завоеваниям. Со своей стороны, граф готов был
действовать в Ломбардии, согласно желанию Лиги, но не хотел брать на себя
никаких новых обязательств, чтобы не потерять надежды на брачный союз с
домом герцога.
Итак, флорентийцы раздирались двумя противоположными стремлениями:
желанием завладеть Луккой и страхом перед войсками герцога. Как всегда