Страница:
подвергнуть опасности все государство, чем с потерей этого замка проиграть
всю кампанию.
Постановили поэтому во что бы то ни стало напасть на графские войска; и
вот ранним утром венецианцы во всеоружии двинулись на неприятеля и ударили
на него в наименее охраняемом месте. Как всегда бывает при неожиданном
нападении, этот первый удар вызвал в войске Сфорца некоторое замешательство,
но граф тотчас же принял меры, полностью восстановившие порядок. Хотя
венецианцы употребили все усилия для того, чтобы прорваться через
возведенные графом укрепления, они были не только отброшены, но так
основательно разбиты и рассеяны, что от всего этого воинства, состоявшего из
более чем двенадцати тысяч всадников, спаслась едва ли одна тысяча; весь их
обоз и все имущество достались противнику. Никогда раньше не подвергались
венецианцы такому полному, ужасающему разгрому.
Среди добычи и пленных обнаружили одного венецианского проведитора. До
и во время сражения он отзывался о графе в оскорбительных выражениях,
называя его бастардом и трусом, а потому теперь весь дрожал от страха:
очутившись после поражения в плену, он, припомнив свои провинности,
страшился наказания по заслугам. Представ с удрученным и испуганным видом
перед гра-
фом, он по обычаю всех людей высокомерных и подлых, кои наглеют в
благополучии, унижаются и пресмыкаются в беде, со слезами бросился к его
ногам и принялся вымаливать прощение за свои поносные речи. Граф поднял его,
взял за руку и сказал, что бояться ему нечего и может он уповать на лучшую
долю. Затем он сказал, что удивляется, как это человек, притязающий на то,
чтобы слыть мудрым и достойным, впал в такое заблуждение, что позволил себе
говорить столь оскорбительно о людях, никак этого не заслуживающих. Ибо, что
касается упреков по его, графа, адресу, он ведь не знает, как протекали
супружеские отношения Сфорца, его отца, с Лючией, его матерью, так как не
присутствовал при этом и не может отвечать за их способы сочетаться между
собою и не заслуживает ни похвалы, ни порицания за их тогдашние действия.
Зато он может сказать, что все содеянное когда-либо им лично он совершал
так, чтобы ни от кого не заслужить укоризны, в чем могут лишний раз
убедиться и он, его хулитель, и весь венецианский сенат. Под конец граф
посоветовал ему быть впредь более сдержанным, говоря о других, и более
осторожным при осуществлении каких-либо замыслов.
После этого успеха граф повел свое победоносное войско во владения
Бреши, захватив все ее контадо, и расположился лагерем в двух милях от
города. Венецианцы при первых же известиях о поражениях стали опасаться, что
вслед за этим, как оно и случилось, подвергнется нападению Бреша, а потому
поспешили снабдить ее самой лучшей охраной, которую только можно сыскать за
такое время. Затем они столь же поспешно набрали новые вооруженные силы,
влив в них спасшиеся от разгрома остатки прежнего войска, и согласно своему
договору с Флоренцией попросили у нее помощи. Флорентийцы, избавившись от
военных столкновений с королем Альфонсом, послали им тысячу пехотинцев и две
тысячи всадников. Помощь эта дала венецианцам возможность выступить с
мирными предложениями. В течение немалого времени казалось, что рок судил
венецианцам терпеть поражения в войнах, но побеждать при заключении
договоров, и часто мир с лихвой возвращал им то, что они теряли на войне.
Венецианцы отлично знали, что миланцы нисколько не доверяют графу, а
граф стремится быть в Милане не главой войск, а государем. Поскольку от них
зависело, с кем из них двоих заключить мир, а один хотел этого замирения
ради своих честолюбивых замыслов, другие же со страху, они предпочли
договариваться с графом и даже предложили ему содействовать в этих его
замыслах. Ибо они были убеждены, что, видя себя обманутыми графом, миланцы,
охваченные гневом, предпочтут подчиниться кому угодно, кроме него. А если
они будут доведены до такого положения, что ни сами защищаться, ни графу
доверять не смогут, то и вынуждены окажутся, не зная куда податься,
броситься им, венецианцам, в объятия.
Приняв это решение, они стали прощупывать намерения графа и обнаружили
его весьма склонным к замирению, поскольку ему желательно было, чтобы все
плоды победы при Караваджо получил он, а не миланцы. В конце концов
заключено было соглашение, по которому венецианцы обязывались выплачивать
графу, пока он не завладел Миланом, тринадцать тысяч флоринов каждый месяц и
вдобавок до конца военных действий предоставить ему четыре тысячи всадников
и две тысячи пехотинцев. Граф со своей стороны обязался вернуть венецианцам
города, военнопленных и вообще все, захваченное им в течение этой войны, и
дал торжественное обещание притязать лишь на территории, которыми герцог
Филип-по владел ко дню своей кончины.
Весть об этом договоре опечалила Милан гораздо больше, чем обрадовала
его победа при Караваджо. Именитые граждане огорчались, народ возмущался,
женщины и дети плакали, и все вместе взятые называли графа предателем и
клятвопреступником. И хотя они были уверены, что ни мольбы, ни обещания не
окажут на него никакого воздействия, все же решено было отправить к нему
послов, чтобы хотя бы видеть, с каким выражением лица и какими словами
станет он объяснять свое подлое поведение. И вот, когда они предстали перед
графом, один из них обратился к нему со следующей речью:
"Те, кто желает добиться чего-либо от человека могущественного, обычно
обращаются к нему с мольбами, приносят даяния или прибегают к угрозам, дабы,
поколебленный чувством жалости или расчетом, или страхом, он соблаговолил
удовлетворить их просьбу. Но над людьми жестокими и ослепленными алчностью
ни один из доводов этих не имеет власти, и пытаться смягчить их мольбами,
подкупить дарами или запугать угрозами - чистая потеря времени. И вот,
узнав, к сожалению, слишком поздно всю твою жестокость, властолюбие и
гордыню, мы являемся к тебе не просить о чем-либо и не в надежде чего-либо
добиться, если бы мы даже стали просить, но чтобы напомнить тебе о
многочисленных услугах, оказанных тебе миланским народом, и заставить тебя
почувствовать, какой неблагодарностью ты ему отплатил, дабы среди
обрушившихся на нас бедствий мы получили хотя бы удовлетворение от того, что
высказали тебе правду в лицо. Ты без сомнения отлично помнишь, в каком
положении оказался после смерти герцога Филиппо. Папа и король были твоими
врагами. Ты порвал с венецианцами и флорентийцами и стал для них почти
врагом, ибо они справедливо считали себя совсем недавно обиженными тобой и,
кроме того, уже не нуждались в тебе. Ты изнемогал от тягот войны, которую
вел с Церковным государством, не было у тебя ни солдат, ни денег, ни друзей,
ни хотя бы надежды сохранить свои владения и свою прежнюю славу. И ты бы с
легкостью мог совсем погибнуть, если бы не наша простота, ибо одни мы
приняли тебя к себе ради уважения к блаженной памяти нашего герцога. Ты
недавно заключил в доме его брачный союз и вступил с ним в дружбу, и потому
мы понадеялись, что эти дружеские чувства распространятся и на нас, его
наследников, и что если к его благодеяниям присовокупить и наши, дружба эта
не только укрепится, но станет неразрывной, и для этого мы к прежним своим
обещаниям добавили Верону и Брешу. Могли бы мы пообещать тебе что-нибудь еще
большее? А ты, чего мог бы ты тогда не скажу добиться, а просто пожелать от
нас или от кого другого? Однако ты получил от нас нежданное благо, мы же в
награду получаем от тебя нежданное зло.
Ты, впрочем, не медлил до сегодняшнего дня, чтобы раскрыть всю
испорченность души своей, ибо едва стал военачальником нашим, как вопреки
всякому праву завладел Павией, и это было первое предупреждение - чего
нам ждать от твоей дружбы. Однако обиду эту мы снесли в надежде, что
столь значительное приобретение насытит твою алчность. Увы! Те, кто
домогаются всего, не удовлетворяются какой-то частью. Ты посулил нам все
твои будущие завоевания, прекрасно зная, что кто дает от раза к разу, может
все данное разом же и отнять, как и случилось с победой при Караваджо:
подготовил ты ее нашей кровью и нашими деньгами, а завершил нашей же
гибелью. Да, несчастные те города, коим приходится защищать свою свободу от
властолюбия угнетателей, но еще более несчастные те, которые вынуждены
искать защиты, используя оружие таких неверных наемных войск, как твои!
Пусть хотя бы этот наш пример послужит на пользу потомкам, раз мы ничему не
научились на примере Фив и Филиппа Македонского, каковой после победы над их
врагами сам из их полководца стал для них сперва врагом, а затем
повелителем.
Итак, единственная наша вина - это чрезмерное доверие к тому, кто
никакого доверия не заслуживал, ибо вся твоя жизнь, безмерное твое
честолюбие, не способное удовлетвориться никаким званием, никаким
положением, могли бы нас насторожить. Не должны были мы возлагать надежды на
того, кто предал владетеля Лукки, вымогал деньги от флорентийцев и
венецианцев, ни во что ставил герцога, презирал короля, а главное, так
жестоко оскорбил самого Господа Бога и его церковь. Не должны были мы
думать, что эти могущественные владыки для Франческо Сфорца значат меньше,
чем жители Милана, и что он сдержит данное нам слово, если так часто нарушал
его, давая другим.
Но безрассудство, в коем мы сами себя обвиняем, не оправдывает твоего
вероломства и не смоет бесчестия, которым заклеймят тебя перед всем светом
справедливые наши жалобы, и не притупят жала нечистой совести, которое будет
язвить тебя, когда ты станешь наносить нам удары оружием, нами самими
вложенным тебе в руки, чтобы поражать наших врагов и нагонять на них ужас:
тогда ты осознаешь, что заслужил казни, уготованной отцеубийцам. Если же
властолюбие ослепит тебя, весь мир, свидетель твоего нечестия, откроет тебе
глаза, сам Бог откроет тебе их, если правда, что не угодны ему вероломство,
предательство, клятвопреступление и что не может он стать благосклонным к
нечестивцам, хотя по неисповедимости путей своих к конечному благу он порою,
казалось,
допускал их победу. Так что и ты не льсти себя надеждой на легкую
победу, ибо праведный гнев Божий не допустит ее. Мы же готовы жизнью
пожертвовать за свободу, а если бы не удалось нам отстоять ее, то уж
подчинимся мы кому угодно, только не тебе. Но если в наказание за грехи наши
мы против всякой воли своей попадем тебе в лапы, будь уверен, что правление,
начатое тобой с обмана и бесчестия, для тебя или детей твоих закончится
позором и погибелью".
Хотя речи миланцев глубоко уязвили графа, он, не проявляя ни в повадке
своей, ни в словах никакой особой горячности, ответил, что лишь гневной
вспышке их приписывает он тяжкие оскорбления, содержавшиеся в этих
необдуманных речах, на каковые ответил бы особо, коли бы здесь присутствовал
кто-либо, способный явиться судьей в их споре. Ибо тогда стало бы ясно, что
он не намеревался причинять зла миланцам, а стремился только
воспрепятствовать им причинить зло ему. Ибо сами они хорошо знают, как
повели себя после победы при Караваджо: вместо того чтобы отдать ему в
награду Верону или Брешу, они стали искать замирения с венецианцами, чтобы
он один выступал в качестве врага, а они пользовались бы плодами победы,
доброй славой миротворцев и всеми преимуществами, достигнутыми благодаря
войне. Так что им не подобает жаловаться на то, что он заключил соглашение,
которое сами они пытались заключить. Если бы он помедлил стать на этот путь,
то теперь ему пришлось бы упрекать их в той самой неблагодарности, за
которую они поносят его. Правда же это или нет, покажет в конце войны тот
самый Бог, к коему они взывают о возмездии за нанесенную им обиду: он
засвидетельствует, кто больше заслуживает его милости и кто выступал за
более правое дело.
После отъезда послов граф стал готовиться к нападению на миланцев,
которые со своей стороны начали принимать усиленные меры к обороне при
содействии Франческо и Якопо Пиччинино, оставшихся из-за старинной вражды
между семействами Браччо и Сфорца верными Милану и вознамерившихся защищать
его свободу хотя бы до того часа, когда им удалось бы отвратить венециан-
цев от союза с графом, ибо они полагали, что эта верность и дружба
ненадолго. Графу пришли на ум те же самые соображения, и он решил, что
правильнее всего будет обеспечить дружбу венецианцев надеждой на выгоды,
если уж одних договорных обязательств будет недостаточно. Так, при
разработке плана военных действий он согласился на то, чтобы венецианцы
ограничились нападением на Крему, а все другие операции на территории
герцогства были поручены ему и другим войскам. Условия эти оказались для
венецианцев настолько выгодными, что они продолжали держаться дружбы с
графом до тех пор, пока он не занял всех миланских владений и невзятым
оставался лишь сам город, так основательно осажденный, что жители его не
могли снабжаться съестными припасами. Отчаявшись в возможности получить
какую-либо иную помощь, они отправили своих представителей в Венецию с
призывом сжалиться над их тяжелым положением и помочь им, как подобало бы во
взаимоотношениях между республиками, защитить свою свободу от тирана,
которого, если он завладеет Миланом, одним венецианцам в дальнейшем уже не
обуздать: было бы ошибкой рассчитывать на то, что он будет держаться
договорных обязательств и не пожелает завладеть всем, что входило в старые
границы герцогства. Венецианцы еще не взяли Кремы и, стремясь захватить ее
до изменения своей политики, громогласно заявили послам, что заключенное с
графом соглашение не дает Венеции возможности помочь Милану, но в тайных
собеседованиях настолько ободрили их, что те смогли дать миланским
правителям твердую надежду на помощь.
Граф со своими войсками был уже так близко от Милана, что схватки
начались в самых предместьях города, и вот венецианцы, заняв Крему, решили,
что нечего откладывать заключение союза с Миланом, и пришли с ним к полному
соглашению, в котором прежде всего обещали защитить его независимость. Как
только договор был подписан, они приказали своим солдатам, сражавшимся под
началом графа, покинуть ряды его войск и возвратиться в Венецию, а затем
официально сообщили графу о заключении ими мира с Миланом и дали ему
двадцать
дней сроку на присоединение к нему. Граф не был удивлен поступком
венецианцев, ибо давно уже предвидел его и ежедневно опасался; тем не менее
когда это произошло, он не мог не огорчиться и не ощутить того же, что
почувствовали миланцы, когда он их предал. У послов, которых Венеция
отправила к нему с извещением о мире, он попросил два дня для ответа, решив
пока продержать их при себе, не прекращая своих операций. Поэтому он
громогласно заявил, что соглашается на этот мир, и послал в Венецию своих
представителей, снабженных полномочиями для подписания его, но тайно велел
им ни в коем случае ничего не подписывать, а, наоборот, придумывать
всевозможные увертки и придирки, чтобы отсрочить вступление договора в силу.
Чтобы еще больше усыпить бдительность венецианцев, он заключил с миланцами
перемирие на месяц, отошел от города и, разделив свои войска, разместил их в
тех пунктах, которые им уже были заняты. Такое поведение стало причиной его
победы и привело к гибели миланской свободы. Венецианцы, уверившись в том,
что мир обеспечен, замедлили подготовку к военным действиям, а миланцы,
ободренные перемирием, отходом неприятельских войск и дружественным
отношением Венеции, легко убедили себя, что граф бесповоротно отказался от
своих честолюбивых планов. Убеждение это оказалось для них вдвойне пагубным:
во-первых, они не приняли достаточных мер для обороны; во-вторых, видя, что
в округе нет неприятеля, воспользовались наступлением времени посева и
засеяли значительную территорию, что позволило графу скорее заморить их
голодом. Он же, напротив, извлек выгоду из всего, что получилось невыгодным
его врагам, а перемирие дало ему передышку и возможность обеспечить себе
подкрепление.
Во время этой Ломбардской войны флорентийцы не поддерживали ни одной из
сторон: они не помогали графу ни когда он защищал миланцев, ни после того
Правда, и граф, не нуждаясь в их помощи, не обращался к ним с настоятельной
просьбой о ней. Только после поражения венецианцев под Караваджо они послали
им кое-какую подмогу, выполняя свои союзные обязательст-
ва. Но когда граф Франческо оказался один и ни к кому не мог обратиться
за помощью, он был уже вынужден настоятельно просить о ней Флоренцию -
открыто и официально флорентийское правительство, а частным образом своих
друзей и прежде всего Козимо Медичи, с которым он постоянно поддерживал
дружеские отношения и от которого получал во всех своих начинаниях мудрые
советы и самую действенную помощь. И в данных столь тяжелых для друга
обстоятельствах Козимо не оставил его: как частное лицо он щедро помог ему и
вдохнул в него мужество для продолжения начатого дела. Он хотел также, чтобы
Флоренция открыто оказала ему поддержку, но как раз это и было весьма
трудно.
Нери ди Джина Каппони являлся тогда во Флоренции самым могущественным
лицом, а он не считал для государства выгодным, чтобы граф завладел Миланом,
- напротив, он полагал, что для всей Италии будет лучше, если граф подпишет
мирный договор, чем если он вздумает продолжать войну. Прежде всего он
опасался, как бы миланцы от досады и раздражения не отдались под власть
Венеции, что было бы гибельно для всех. С другой стороны, если бы даже графу
удалось захватить Милан, столько войск и столько земельных владений в одних
руках представляли бы слишком грозную силу, а сам Сфорца, еще будучи графом,
невыносимый в своем честолюбии, стал бы в качестве герцога еще невыносимей.
По его мнению, и для Флоренции, и для всей Италии было бы куда выгоднее,
если бы за графом оставалась его слава полководца, а Ломбардия разделилась
бы на две республики, которые никогда не объединились бы против своих
соседей, а каждая в отдельности для нападения была бы недостаточно сильной.
Лучшим же средством для достижения этой цели он считал не помогать графу, а
держаться прежнего союза с Венецией.
Сторонники Козимо эти доводы отвергали, считая, что Нери утверждает это
не потому, что заботится об интересах государства, а для того, чтобы граф,
друг Козимо, не стал герцогом и через это не усилилось бы влияние Козимо во
Флоренции. Козимо же со своей стороны приводил основательные доводы в
доказательство того, что помогать графу было бы в интересах и Флорентийской
республики, и всей Италии. Он считал неразумным верить в то, что Милан
сможет сохранить свою свободу, ибо
характер его граждан, их порядки и обычаи, их старинные разногласия -
все это препятствует любой форме народно-республиканского правления, так что
неизбежно все придет к тому, что либо граф станет герцогом, либо Милан
захватят венецианцы. А если уж выбирать из этих двух возможностей, то не
найдется такого безумца, который предпочел бы иметь соседом не
могущественного друга, а еще более могущественного врага. Кроме того, он
считал, что хотя миланцы и воюют с графом, вряд ли они охотно пойдут в
подданство к Венеции, ибо у графа в Милане есть сторонники, а у венецианцев
их нет, так что если уж миланцы убедятся, что не могут сохранить свою
свободу, они с большей охотой подчинятся графу, чем Венеции.
Это различие взглядов долгое время держало республику в
нерешительности. Под конец же постановлено было направить к графу послов для
переговоров о соглашении с указанием: если он окажется по всем данным
достаточно сильным, чтобы рассчитывать на победу, заключить с ним это
соглашение, в противном случае оттягивать под любым предлогом и выжидать.
Послы находились в Реджо, когда до них дошла весть, что граф завладел
Миланом. И действительно, едва истек срок перемирия, как он со всем своим
войском двинулся на город в надежде захватить его с налета и не обращая
внимания на венецианцев, ибо те могли оказать помощь миланцам лишь со
стороны Адды, а преградить этот путь графу было бы нетрудно. Дальнейших
военных действий с их стороны он не опасался, так как наступила зима, и к
тому же он рассчитывал добиться полной победы еще до ее окончания, тем
более, что Франческо Пиччинино умер и во главе миланского войска оставался
только брат его Якопо. Венецианцы отправили в Милан своего посла, чтобы
призвать граждан к решительной обороне, обещая им при этом скорую и мощную
подмогу.
В течение зимы между графом и венецианцами произошло несколько
незначительных стычек. С наступлением же более мягкой погоды венецианские
войска во главе с Пандольфо Малатестой расположились на берегу Адды. Там
началось обсуждение вопроса, следует ли для оказа-
ния помощи Милану напасть на графа, причем Пандольфо, их военачальник,
хорошо зная воинское искусство графа и высокое качество его войск,
посоветовал этого не делать: по его мнению, сражение было не нужно, так как
недостаток хлеба и фуража все равно принудит графа уйти. Он предложил,
впрочем, оставаться на занятых позициях, чтобы поддерживать в миланцах
надежду на помощь, ибо, впав в отчаяние, они, чего доброго, сдались бы
графу. Венецианцам советы эти пришлись по сердцу, как наиболее безопасные.
Кроме того, они рассчитывали, что необходимость выбирать между ними и графом
заставит миланцев предпочесть их господство: считалось, что графу они
никогда не сдадутся - слишком уж много от него натерпелись.
Миланцы между тем дошли до крайней нужды. В многолюдном их городе было,
естественно, много бедняков, которые помирали с голоду прямо на улицах.
Повсюду слышался ропот и жалобы, весьма пугавшие городские власти, которые
ревностно принимали меры к тому, чтобы не было никаких сборищ. Толпу не
так-то легко направить по дурному пути, но раз уж она к нему склоняется, для
вспышки достаточно малейшего пустяка.
Случилось, что два горожанина довольно простого звания завели у Порта
Нуова беседу о бедствиях, переживаемых городом, о собственном злосчастном
положении и о том, как искать спасения. К ним стали присоединяться другие, и
толпа эта настолько увеличилась, что по Милану пробежал слух, будто у Порта
Нуова вооруженный народ взбунтовался против властей. Народ, который только
ожидал толчка, мгновенно взялся за оружие, избрал главарем Гаспарре да
Викомерркато и ринулся туда, где находились в сборе все должностные лица,
накинувшись на них с такой яростью, что перебили всех, кто не успел спастись
бегством. Умертвили даже Лионардо Веньера, венецианского посла, как
виновника их голодания, весьма к тому же довольного постигшей Милан бедой.
Став таким образом почти полными хозяевами города, они стали обсуждать,
как теперь поступить, чтобы избавиться от всех этих бедствий и хоть немного
передохнуть. Все понимали, что свободы им не сохранить и необходимо отдаться
под покровительство какого-либо государя, способного обеспечить им защиту.
Одни предлагали Альфонса, другие герцога Савойского, третьи, наконец, коро-
ля Франции; о графе никто не заикнулся - настолько сильным было еще
негодование, которое он вызвал против себя. Однако ни к какому соглашению
они прийти не смогли, и тогда Гаспарре да Викомеркато первым назвал графа.
Он принялся обстоятельно доказывать, что если миланцы хотят избавиться
от тягот войны, обращаться надо только к графу, ибо народу миланскому нужен
скорый и верный мир, а не длительная надежда на какую-то будущую подмогу. Он
даже оправдывал действия графа и обвинял Венецию, а также все другие
итальянские государства, которые - одни из-за своего честолюбия, другие по
своекорыстию - не давали Милану быть свободным. Раз уж от свободы надо
отказаться, ее следует отдать в такие руки, которые способны защитить
миланцев, так чтобы от подчинения возник хотя бы мир, а не еще худшие
бедствия и более гибельная война.
Выслушали его с достойным удивления вниманием, и едва он кончил, все
единогласно крикнули, что надо призвать графа, и тотчас же назначили
Гаспарре послом к Сфорца для приглашения его в город. Таким образом, по
народному волеизъявлению Гаспарре отправился к графу с этой счастливой и
радостной для него вестью. Граф принял ее с величайшим удовлетворением и,
вступив 26 февраля 1450 года в Милан как его государь, был, к удивлению,
принят с живейшим изъявлением радости теми, кто совсем недавно с такой
ненавистью поносил его.
Когда известия обо всех этих событиях дошли до Флоренции, послам,
находившимся в дороге, дано было указание продолжать поездку, однако уже не
для того, чтобы вести переговоры с графом, а для того, чтобы поздравить с
всю кампанию.
Постановили поэтому во что бы то ни стало напасть на графские войска; и
вот ранним утром венецианцы во всеоружии двинулись на неприятеля и ударили
на него в наименее охраняемом месте. Как всегда бывает при неожиданном
нападении, этот первый удар вызвал в войске Сфорца некоторое замешательство,
но граф тотчас же принял меры, полностью восстановившие порядок. Хотя
венецианцы употребили все усилия для того, чтобы прорваться через
возведенные графом укрепления, они были не только отброшены, но так
основательно разбиты и рассеяны, что от всего этого воинства, состоявшего из
более чем двенадцати тысяч всадников, спаслась едва ли одна тысяча; весь их
обоз и все имущество достались противнику. Никогда раньше не подвергались
венецианцы такому полному, ужасающему разгрому.
Среди добычи и пленных обнаружили одного венецианского проведитора. До
и во время сражения он отзывался о графе в оскорбительных выражениях,
называя его бастардом и трусом, а потому теперь весь дрожал от страха:
очутившись после поражения в плену, он, припомнив свои провинности,
страшился наказания по заслугам. Представ с удрученным и испуганным видом
перед гра-
фом, он по обычаю всех людей высокомерных и подлых, кои наглеют в
благополучии, унижаются и пресмыкаются в беде, со слезами бросился к его
ногам и принялся вымаливать прощение за свои поносные речи. Граф поднял его,
взял за руку и сказал, что бояться ему нечего и может он уповать на лучшую
долю. Затем он сказал, что удивляется, как это человек, притязающий на то,
чтобы слыть мудрым и достойным, впал в такое заблуждение, что позволил себе
говорить столь оскорбительно о людях, никак этого не заслуживающих. Ибо, что
касается упреков по его, графа, адресу, он ведь не знает, как протекали
супружеские отношения Сфорца, его отца, с Лючией, его матерью, так как не
присутствовал при этом и не может отвечать за их способы сочетаться между
собою и не заслуживает ни похвалы, ни порицания за их тогдашние действия.
Зато он может сказать, что все содеянное когда-либо им лично он совершал
так, чтобы ни от кого не заслужить укоризны, в чем могут лишний раз
убедиться и он, его хулитель, и весь венецианский сенат. Под конец граф
посоветовал ему быть впредь более сдержанным, говоря о других, и более
осторожным при осуществлении каких-либо замыслов.
После этого успеха граф повел свое победоносное войско во владения
Бреши, захватив все ее контадо, и расположился лагерем в двух милях от
города. Венецианцы при первых же известиях о поражениях стали опасаться, что
вслед за этим, как оно и случилось, подвергнется нападению Бреша, а потому
поспешили снабдить ее самой лучшей охраной, которую только можно сыскать за
такое время. Затем они столь же поспешно набрали новые вооруженные силы,
влив в них спасшиеся от разгрома остатки прежнего войска, и согласно своему
договору с Флоренцией попросили у нее помощи. Флорентийцы, избавившись от
военных столкновений с королем Альфонсом, послали им тысячу пехотинцев и две
тысячи всадников. Помощь эта дала венецианцам возможность выступить с
мирными предложениями. В течение немалого времени казалось, что рок судил
венецианцам терпеть поражения в войнах, но побеждать при заключении
договоров, и часто мир с лихвой возвращал им то, что они теряли на войне.
Венецианцы отлично знали, что миланцы нисколько не доверяют графу, а
граф стремится быть в Милане не главой войск, а государем. Поскольку от них
зависело, с кем из них двоих заключить мир, а один хотел этого замирения
ради своих честолюбивых замыслов, другие же со страху, они предпочли
договариваться с графом и даже предложили ему содействовать в этих его
замыслах. Ибо они были убеждены, что, видя себя обманутыми графом, миланцы,
охваченные гневом, предпочтут подчиниться кому угодно, кроме него. А если
они будут доведены до такого положения, что ни сами защищаться, ни графу
доверять не смогут, то и вынуждены окажутся, не зная куда податься,
броситься им, венецианцам, в объятия.
Приняв это решение, они стали прощупывать намерения графа и обнаружили
его весьма склонным к замирению, поскольку ему желательно было, чтобы все
плоды победы при Караваджо получил он, а не миланцы. В конце концов
заключено было соглашение, по которому венецианцы обязывались выплачивать
графу, пока он не завладел Миланом, тринадцать тысяч флоринов каждый месяц и
вдобавок до конца военных действий предоставить ему четыре тысячи всадников
и две тысячи пехотинцев. Граф со своей стороны обязался вернуть венецианцам
города, военнопленных и вообще все, захваченное им в течение этой войны, и
дал торжественное обещание притязать лишь на территории, которыми герцог
Филип-по владел ко дню своей кончины.
Весть об этом договоре опечалила Милан гораздо больше, чем обрадовала
его победа при Караваджо. Именитые граждане огорчались, народ возмущался,
женщины и дети плакали, и все вместе взятые называли графа предателем и
клятвопреступником. И хотя они были уверены, что ни мольбы, ни обещания не
окажут на него никакого воздействия, все же решено было отправить к нему
послов, чтобы хотя бы видеть, с каким выражением лица и какими словами
станет он объяснять свое подлое поведение. И вот, когда они предстали перед
графом, один из них обратился к нему со следующей речью:
"Те, кто желает добиться чего-либо от человека могущественного, обычно
обращаются к нему с мольбами, приносят даяния или прибегают к угрозам, дабы,
поколебленный чувством жалости или расчетом, или страхом, он соблаговолил
удовлетворить их просьбу. Но над людьми жестокими и ослепленными алчностью
ни один из доводов этих не имеет власти, и пытаться смягчить их мольбами,
подкупить дарами или запугать угрозами - чистая потеря времени. И вот,
узнав, к сожалению, слишком поздно всю твою жестокость, властолюбие и
гордыню, мы являемся к тебе не просить о чем-либо и не в надежде чего-либо
добиться, если бы мы даже стали просить, но чтобы напомнить тебе о
многочисленных услугах, оказанных тебе миланским народом, и заставить тебя
почувствовать, какой неблагодарностью ты ему отплатил, дабы среди
обрушившихся на нас бедствий мы получили хотя бы удовлетворение от того, что
высказали тебе правду в лицо. Ты без сомнения отлично помнишь, в каком
положении оказался после смерти герцога Филиппо. Папа и король были твоими
врагами. Ты порвал с венецианцами и флорентийцами и стал для них почти
врагом, ибо они справедливо считали себя совсем недавно обиженными тобой и,
кроме того, уже не нуждались в тебе. Ты изнемогал от тягот войны, которую
вел с Церковным государством, не было у тебя ни солдат, ни денег, ни друзей,
ни хотя бы надежды сохранить свои владения и свою прежнюю славу. И ты бы с
легкостью мог совсем погибнуть, если бы не наша простота, ибо одни мы
приняли тебя к себе ради уважения к блаженной памяти нашего герцога. Ты
недавно заключил в доме его брачный союз и вступил с ним в дружбу, и потому
мы понадеялись, что эти дружеские чувства распространятся и на нас, его
наследников, и что если к его благодеяниям присовокупить и наши, дружба эта
не только укрепится, но станет неразрывной, и для этого мы к прежним своим
обещаниям добавили Верону и Брешу. Могли бы мы пообещать тебе что-нибудь еще
большее? А ты, чего мог бы ты тогда не скажу добиться, а просто пожелать от
нас или от кого другого? Однако ты получил от нас нежданное благо, мы же в
награду получаем от тебя нежданное зло.
Ты, впрочем, не медлил до сегодняшнего дня, чтобы раскрыть всю
испорченность души своей, ибо едва стал военачальником нашим, как вопреки
всякому праву завладел Павией, и это было первое предупреждение - чего
нам ждать от твоей дружбы. Однако обиду эту мы снесли в надежде, что
столь значительное приобретение насытит твою алчность. Увы! Те, кто
домогаются всего, не удовлетворяются какой-то частью. Ты посулил нам все
твои будущие завоевания, прекрасно зная, что кто дает от раза к разу, может
все данное разом же и отнять, как и случилось с победой при Караваджо:
подготовил ты ее нашей кровью и нашими деньгами, а завершил нашей же
гибелью. Да, несчастные те города, коим приходится защищать свою свободу от
властолюбия угнетателей, но еще более несчастные те, которые вынуждены
искать защиты, используя оружие таких неверных наемных войск, как твои!
Пусть хотя бы этот наш пример послужит на пользу потомкам, раз мы ничему не
научились на примере Фив и Филиппа Македонского, каковой после победы над их
врагами сам из их полководца стал для них сперва врагом, а затем
повелителем.
Итак, единственная наша вина - это чрезмерное доверие к тому, кто
никакого доверия не заслуживал, ибо вся твоя жизнь, безмерное твое
честолюбие, не способное удовлетвориться никаким званием, никаким
положением, могли бы нас насторожить. Не должны были мы возлагать надежды на
того, кто предал владетеля Лукки, вымогал деньги от флорентийцев и
венецианцев, ни во что ставил герцога, презирал короля, а главное, так
жестоко оскорбил самого Господа Бога и его церковь. Не должны были мы
думать, что эти могущественные владыки для Франческо Сфорца значат меньше,
чем жители Милана, и что он сдержит данное нам слово, если так часто нарушал
его, давая другим.
Но безрассудство, в коем мы сами себя обвиняем, не оправдывает твоего
вероломства и не смоет бесчестия, которым заклеймят тебя перед всем светом
справедливые наши жалобы, и не притупят жала нечистой совести, которое будет
язвить тебя, когда ты станешь наносить нам удары оружием, нами самими
вложенным тебе в руки, чтобы поражать наших врагов и нагонять на них ужас:
тогда ты осознаешь, что заслужил казни, уготованной отцеубийцам. Если же
властолюбие ослепит тебя, весь мир, свидетель твоего нечестия, откроет тебе
глаза, сам Бог откроет тебе их, если правда, что не угодны ему вероломство,
предательство, клятвопреступление и что не может он стать благосклонным к
нечестивцам, хотя по неисповедимости путей своих к конечному благу он порою,
казалось,
допускал их победу. Так что и ты не льсти себя надеждой на легкую
победу, ибо праведный гнев Божий не допустит ее. Мы же готовы жизнью
пожертвовать за свободу, а если бы не удалось нам отстоять ее, то уж
подчинимся мы кому угодно, только не тебе. Но если в наказание за грехи наши
мы против всякой воли своей попадем тебе в лапы, будь уверен, что правление,
начатое тобой с обмана и бесчестия, для тебя или детей твоих закончится
позором и погибелью".
Хотя речи миланцев глубоко уязвили графа, он, не проявляя ни в повадке
своей, ни в словах никакой особой горячности, ответил, что лишь гневной
вспышке их приписывает он тяжкие оскорбления, содержавшиеся в этих
необдуманных речах, на каковые ответил бы особо, коли бы здесь присутствовал
кто-либо, способный явиться судьей в их споре. Ибо тогда стало бы ясно, что
он не намеревался причинять зла миланцам, а стремился только
воспрепятствовать им причинить зло ему. Ибо сами они хорошо знают, как
повели себя после победы при Караваджо: вместо того чтобы отдать ему в
награду Верону или Брешу, они стали искать замирения с венецианцами, чтобы
он один выступал в качестве врага, а они пользовались бы плодами победы,
доброй славой миротворцев и всеми преимуществами, достигнутыми благодаря
войне. Так что им не подобает жаловаться на то, что он заключил соглашение,
которое сами они пытались заключить. Если бы он помедлил стать на этот путь,
то теперь ему пришлось бы упрекать их в той самой неблагодарности, за
которую они поносят его. Правда же это или нет, покажет в конце войны тот
самый Бог, к коему они взывают о возмездии за нанесенную им обиду: он
засвидетельствует, кто больше заслуживает его милости и кто выступал за
более правое дело.
После отъезда послов граф стал готовиться к нападению на миланцев,
которые со своей стороны начали принимать усиленные меры к обороне при
содействии Франческо и Якопо Пиччинино, оставшихся из-за старинной вражды
между семействами Браччо и Сфорца верными Милану и вознамерившихся защищать
его свободу хотя бы до того часа, когда им удалось бы отвратить венециан-
цев от союза с графом, ибо они полагали, что эта верность и дружба
ненадолго. Графу пришли на ум те же самые соображения, и он решил, что
правильнее всего будет обеспечить дружбу венецианцев надеждой на выгоды,
если уж одних договорных обязательств будет недостаточно. Так, при
разработке плана военных действий он согласился на то, чтобы венецианцы
ограничились нападением на Крему, а все другие операции на территории
герцогства были поручены ему и другим войскам. Условия эти оказались для
венецианцев настолько выгодными, что они продолжали держаться дружбы с
графом до тех пор, пока он не занял всех миланских владений и невзятым
оставался лишь сам город, так основательно осажденный, что жители его не
могли снабжаться съестными припасами. Отчаявшись в возможности получить
какую-либо иную помощь, они отправили своих представителей в Венецию с
призывом сжалиться над их тяжелым положением и помочь им, как подобало бы во
взаимоотношениях между республиками, защитить свою свободу от тирана,
которого, если он завладеет Миланом, одним венецианцам в дальнейшем уже не
обуздать: было бы ошибкой рассчитывать на то, что он будет держаться
договорных обязательств и не пожелает завладеть всем, что входило в старые
границы герцогства. Венецианцы еще не взяли Кремы и, стремясь захватить ее
до изменения своей политики, громогласно заявили послам, что заключенное с
графом соглашение не дает Венеции возможности помочь Милану, но в тайных
собеседованиях настолько ободрили их, что те смогли дать миланским
правителям твердую надежду на помощь.
Граф со своими войсками был уже так близко от Милана, что схватки
начались в самых предместьях города, и вот венецианцы, заняв Крему, решили,
что нечего откладывать заключение союза с Миланом, и пришли с ним к полному
соглашению, в котором прежде всего обещали защитить его независимость. Как
только договор был подписан, они приказали своим солдатам, сражавшимся под
началом графа, покинуть ряды его войск и возвратиться в Венецию, а затем
официально сообщили графу о заключении ими мира с Миланом и дали ему
двадцать
дней сроку на присоединение к нему. Граф не был удивлен поступком
венецианцев, ибо давно уже предвидел его и ежедневно опасался; тем не менее
когда это произошло, он не мог не огорчиться и не ощутить того же, что
почувствовали миланцы, когда он их предал. У послов, которых Венеция
отправила к нему с извещением о мире, он попросил два дня для ответа, решив
пока продержать их при себе, не прекращая своих операций. Поэтому он
громогласно заявил, что соглашается на этот мир, и послал в Венецию своих
представителей, снабженных полномочиями для подписания его, но тайно велел
им ни в коем случае ничего не подписывать, а, наоборот, придумывать
всевозможные увертки и придирки, чтобы отсрочить вступление договора в силу.
Чтобы еще больше усыпить бдительность венецианцев, он заключил с миланцами
перемирие на месяц, отошел от города и, разделив свои войска, разместил их в
тех пунктах, которые им уже были заняты. Такое поведение стало причиной его
победы и привело к гибели миланской свободы. Венецианцы, уверившись в том,
что мир обеспечен, замедлили подготовку к военным действиям, а миланцы,
ободренные перемирием, отходом неприятельских войск и дружественным
отношением Венеции, легко убедили себя, что граф бесповоротно отказался от
своих честолюбивых планов. Убеждение это оказалось для них вдвойне пагубным:
во-первых, они не приняли достаточных мер для обороны; во-вторых, видя, что
в округе нет неприятеля, воспользовались наступлением времени посева и
засеяли значительную территорию, что позволило графу скорее заморить их
голодом. Он же, напротив, извлек выгоду из всего, что получилось невыгодным
его врагам, а перемирие дало ему передышку и возможность обеспечить себе
подкрепление.
Во время этой Ломбардской войны флорентийцы не поддерживали ни одной из
сторон: они не помогали графу ни когда он защищал миланцев, ни после того
Правда, и граф, не нуждаясь в их помощи, не обращался к ним с настоятельной
просьбой о ней. Только после поражения венецианцев под Караваджо они послали
им кое-какую подмогу, выполняя свои союзные обязательст-
ва. Но когда граф Франческо оказался один и ни к кому не мог обратиться
за помощью, он был уже вынужден настоятельно просить о ней Флоренцию -
открыто и официально флорентийское правительство, а частным образом своих
друзей и прежде всего Козимо Медичи, с которым он постоянно поддерживал
дружеские отношения и от которого получал во всех своих начинаниях мудрые
советы и самую действенную помощь. И в данных столь тяжелых для друга
обстоятельствах Козимо не оставил его: как частное лицо он щедро помог ему и
вдохнул в него мужество для продолжения начатого дела. Он хотел также, чтобы
Флоренция открыто оказала ему поддержку, но как раз это и было весьма
трудно.
Нери ди Джина Каппони являлся тогда во Флоренции самым могущественным
лицом, а он не считал для государства выгодным, чтобы граф завладел Миланом,
- напротив, он полагал, что для всей Италии будет лучше, если граф подпишет
мирный договор, чем если он вздумает продолжать войну. Прежде всего он
опасался, как бы миланцы от досады и раздражения не отдались под власть
Венеции, что было бы гибельно для всех. С другой стороны, если бы даже графу
удалось захватить Милан, столько войск и столько земельных владений в одних
руках представляли бы слишком грозную силу, а сам Сфорца, еще будучи графом,
невыносимый в своем честолюбии, стал бы в качестве герцога еще невыносимей.
По его мнению, и для Флоренции, и для всей Италии было бы куда выгоднее,
если бы за графом оставалась его слава полководца, а Ломбардия разделилась
бы на две республики, которые никогда не объединились бы против своих
соседей, а каждая в отдельности для нападения была бы недостаточно сильной.
Лучшим же средством для достижения этой цели он считал не помогать графу, а
держаться прежнего союза с Венецией.
Сторонники Козимо эти доводы отвергали, считая, что Нери утверждает это
не потому, что заботится об интересах государства, а для того, чтобы граф,
друг Козимо, не стал герцогом и через это не усилилось бы влияние Козимо во
Флоренции. Козимо же со своей стороны приводил основательные доводы в
доказательство того, что помогать графу было бы в интересах и Флорентийской
республики, и всей Италии. Он считал неразумным верить в то, что Милан
сможет сохранить свою свободу, ибо
характер его граждан, их порядки и обычаи, их старинные разногласия -
все это препятствует любой форме народно-республиканского правления, так что
неизбежно все придет к тому, что либо граф станет герцогом, либо Милан
захватят венецианцы. А если уж выбирать из этих двух возможностей, то не
найдется такого безумца, который предпочел бы иметь соседом не
могущественного друга, а еще более могущественного врага. Кроме того, он
считал, что хотя миланцы и воюют с графом, вряд ли они охотно пойдут в
подданство к Венеции, ибо у графа в Милане есть сторонники, а у венецианцев
их нет, так что если уж миланцы убедятся, что не могут сохранить свою
свободу, они с большей охотой подчинятся графу, чем Венеции.
Это различие взглядов долгое время держало республику в
нерешительности. Под конец же постановлено было направить к графу послов для
переговоров о соглашении с указанием: если он окажется по всем данным
достаточно сильным, чтобы рассчитывать на победу, заключить с ним это
соглашение, в противном случае оттягивать под любым предлогом и выжидать.
Послы находились в Реджо, когда до них дошла весть, что граф завладел
Миланом. И действительно, едва истек срок перемирия, как он со всем своим
войском двинулся на город в надежде захватить его с налета и не обращая
внимания на венецианцев, ибо те могли оказать помощь миланцам лишь со
стороны Адды, а преградить этот путь графу было бы нетрудно. Дальнейших
военных действий с их стороны он не опасался, так как наступила зима, и к
тому же он рассчитывал добиться полной победы еще до ее окончания, тем
более, что Франческо Пиччинино умер и во главе миланского войска оставался
только брат его Якопо. Венецианцы отправили в Милан своего посла, чтобы
призвать граждан к решительной обороне, обещая им при этом скорую и мощную
подмогу.
В течение зимы между графом и венецианцами произошло несколько
незначительных стычек. С наступлением же более мягкой погоды венецианские
войска во главе с Пандольфо Малатестой расположились на берегу Адды. Там
началось обсуждение вопроса, следует ли для оказа-
ния помощи Милану напасть на графа, причем Пандольфо, их военачальник,
хорошо зная воинское искусство графа и высокое качество его войск,
посоветовал этого не делать: по его мнению, сражение было не нужно, так как
недостаток хлеба и фуража все равно принудит графа уйти. Он предложил,
впрочем, оставаться на занятых позициях, чтобы поддерживать в миланцах
надежду на помощь, ибо, впав в отчаяние, они, чего доброго, сдались бы
графу. Венецианцам советы эти пришлись по сердцу, как наиболее безопасные.
Кроме того, они рассчитывали, что необходимость выбирать между ними и графом
заставит миланцев предпочесть их господство: считалось, что графу они
никогда не сдадутся - слишком уж много от него натерпелись.
Миланцы между тем дошли до крайней нужды. В многолюдном их городе было,
естественно, много бедняков, которые помирали с голоду прямо на улицах.
Повсюду слышался ропот и жалобы, весьма пугавшие городские власти, которые
ревностно принимали меры к тому, чтобы не было никаких сборищ. Толпу не
так-то легко направить по дурному пути, но раз уж она к нему склоняется, для
вспышки достаточно малейшего пустяка.
Случилось, что два горожанина довольно простого звания завели у Порта
Нуова беседу о бедствиях, переживаемых городом, о собственном злосчастном
положении и о том, как искать спасения. К ним стали присоединяться другие, и
толпа эта настолько увеличилась, что по Милану пробежал слух, будто у Порта
Нуова вооруженный народ взбунтовался против властей. Народ, который только
ожидал толчка, мгновенно взялся за оружие, избрал главарем Гаспарре да
Викомерркато и ринулся туда, где находились в сборе все должностные лица,
накинувшись на них с такой яростью, что перебили всех, кто не успел спастись
бегством. Умертвили даже Лионардо Веньера, венецианского посла, как
виновника их голодания, весьма к тому же довольного постигшей Милан бедой.
Став таким образом почти полными хозяевами города, они стали обсуждать,
как теперь поступить, чтобы избавиться от всех этих бедствий и хоть немного
передохнуть. Все понимали, что свободы им не сохранить и необходимо отдаться
под покровительство какого-либо государя, способного обеспечить им защиту.
Одни предлагали Альфонса, другие герцога Савойского, третьи, наконец, коро-
ля Франции; о графе никто не заикнулся - настолько сильным было еще
негодование, которое он вызвал против себя. Однако ни к какому соглашению
они прийти не смогли, и тогда Гаспарре да Викомеркато первым назвал графа.
Он принялся обстоятельно доказывать, что если миланцы хотят избавиться
от тягот войны, обращаться надо только к графу, ибо народу миланскому нужен
скорый и верный мир, а не длительная надежда на какую-то будущую подмогу. Он
даже оправдывал действия графа и обвинял Венецию, а также все другие
итальянские государства, которые - одни из-за своего честолюбия, другие по
своекорыстию - не давали Милану быть свободным. Раз уж от свободы надо
отказаться, ее следует отдать в такие руки, которые способны защитить
миланцев, так чтобы от подчинения возник хотя бы мир, а не еще худшие
бедствия и более гибельная война.
Выслушали его с достойным удивления вниманием, и едва он кончил, все
единогласно крикнули, что надо призвать графа, и тотчас же назначили
Гаспарре послом к Сфорца для приглашения его в город. Таким образом, по
народному волеизъявлению Гаспарре отправился к графу с этой счастливой и
радостной для него вестью. Граф принял ее с величайшим удовлетворением и,
вступив 26 февраля 1450 года в Милан как его государь, был, к удивлению,
принят с живейшим изъявлением радости теми, кто совсем недавно с такой
ненавистью поносил его.
Когда известия обо всех этих событиях дошли до Флоренции, послам,
находившимся в дороге, дано было указание продолжать поездку, однако уже не
для того, чтобы вести переговоры с графом, а для того, чтобы поздравить с