Страница:
Пуччи. Аверардо смелостью, а Пуччо рассудительностью и осторожностью своей
весьма способствовали тому, что его окружало всеобщее расположение и ему
выпадали почетнейшие должности. Мудрость и осмотрительность Пуччо были так
широко известны, что даже их партия называлась не по имени Козимо, а по
имени Пуччо.
И вот город, в котором царили такие разногласия, предпринял эту
Луккскую войну, которая, вместо того чтобы заглушить партийные страсти,
только их разожгла. И хотя именно партия Козимо была ярой сторонницей войны,
для ведения ее назначалось много людей из противной партии, считавшихся в
правительстве особенно умелыми и способными. Аверардо Медичи и еще другие
поделать тут ничего не могли, но они весьма искусно и ловко пользовались
любой возможностью обвинить своих противников, и если случалось поражение, -
а их было немало, - то виновниками его объявлялось не военное счастье или
сила неприятеля, а неспособность комиссаров. Отсюда и преувеличение грехов
Асторре Джанни, отсюда и возмущение мессера Ринальдо Альбицци и оставление
им командования без разрешения властей, отсюда и вызов в суд мессера
Гвиччардини. Отсюда и все обвинения должностных лиц и комиссаров: если они
были обоснованы, их всячески раздували; если их не было, их выдумывали; но и
справедливые и несправедливые, они охотно принимались на веру народом, ибо
он большей частью ненавидел тех лиц, которые подвергались упрекам.
Все эти неблаговидные дела и поступки прекрасно учитывались и Никколо
да Уццано и другими вождями его партии. Многократно обсуждали они, какими
средствами справиться с этой бедой, но ничего придумать не могли: с одной
стороны, представлялось им весьма опасным допустить дальнейшие ухудшения,
но, с другой стороны, и открытая борьба казалась крайне трудной. Против
насильственных действий был особенно настроен Никколо да Уццано. Пока за
стенами города велась война, а в самом городе царили распри, Никколо
Барбадоро явился как-то к нему, желая склонить его к согласию на выступление
против Козимо. Никколо да Уццано в глубокой задумчивости сидел в своей
рабочей комнате, и Барбадоро тотчас же стал убеждать его всевозможными
доводами, которые считал весьма убедительными, сгово-
риться с мессером Ринальдо насчет изгнания Козимо. На уговоры его
Никколо да Уццано ответил так: "И тебе, и твоему дому, и государству нашему
лучше было бы, если бы ты и все, разделяющие твое мнение на этот счет, имели
серебряную бороду, а не золотую, как это следует из твоего прозвания, ибо
тогда их советы, идущие от головы поседевшей и полной жизненного опыта, были
мудрее и для всех куда спасительнее. Я полагаю, что тем, кто хотел бы
изгнать Козимо из Флоренции, следовало бы прежде всего сравнить свои силы с
его силами. Нашу партию вы сами называете партией нобилей, его партию -
партией народных низов. Даже если бы существо соответствовало названию, и то
победа представлялась бы сомнительной, и уж во всяком случае у нас больше
оснований для опасений, чем для надежды, ибо перед глазами у нас пример
древнего нобилитета нашего города, который не раз терпел жестокие поражения
от народных низов. И мы должны тем более опасаться, что ряды нашей партии
ослаблены, а враждебной нам - многолюдны и сплочены. Во-первых, Нери ди
Джино и Нероне ди Ниджи, двое из наших виднейших граждан, никогда не
заявляли о своих взглядах настолько определенно, чтобы можно было с
уверенностью сказать, на чьей они стороне - нашей или его. Во-вторых, во
многих родах и даже во многих семьях существуют разногласия, ибо многие из
зависти к своим братьям или другим родичам действуют во вред нам и на пользу
нашим недругам. Я напомню тебе только самые главные из таких примеров - о
других ты сам вспомнишь. Из сыновей мессера Мазо Альбицци - Лука, завидуя
мессеру Ринальдо, примкнул к враждебной партии. В семействе Гвиччардини из
сыновей мессера Луиджи Пьеро - враг мессера Джованни и помогает нашим
противникам. Томмазо и Никколо Содерини открыто выступают против нас из
ненависти к своему дяде Франчес-ко. Так что если хорошо вдуматься в то, что
представляем собою мы, а что они, я просто не знаю, почему наша партия имеет
больше оснований называться партией нобилей, чем их партия. Если потому, что
за ними идет весь простой народ, то от этого их положение только крепче, чем
наше, и дойди дело до вооруженного столкновения или подачи голосов, мы перед
ними устоять не сможем. Если мы еще находимся в почете, то лишь благодаря
ста-
ринному уважению к нашему высокому положению, которое мы занимаем вот
уже полвека. Но если бы наступил момент испытания и обнаружилась бы наша
слабость, от этого уважения и следа не осталось бы, А если ты станешь
говорить, что правота нашего дела нас во мнении граждан возвеличит и их
унизит, то я тебе отвечу, что правоте этой необходимо быть понятой и
признанной другими так же, как ее понимаем и признаем мы. Но ведь
положение-то как раз обратное, ибо нами движет только опасение, как бы
Козимо не завладел в нашем государстве всей полнотой власти. Но этих наших
подозрений другие отнюдь не разделяют, более того, - они именно нас-то и
обвиняют в том, что мы подозреваем его. Что с нашей точки зрения
подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем
решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам.
Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему
расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих
сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к
изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим. Ну
скажи-ка мне, по какому такому закону запрещается, осуждается, порицается
сострадательность, великодушие и любовь к ближнему? Конечно, к таким
способам прибегают обычно те, кто домогается верховной власти, однако не все
с нами в этом согласны, а мы не очень-то способны кого-нибудь убедить, ибо
наше же поведение лишило нас всякого доверия. Город же наш, естественно,
обуян партийными страстями и, живя в непрестанных раздорах, совершенно
развращен, а потому и не подумает прислушиваться к подобным обвинениям. Но
допустим даже, что удалось бы добиться изгнания Козимо, что было бы не так
уж трудно при наличии сочувствующей нам Синьории; как вы рассчитываете при
таком количестве его сторонников, которые останутся в городе и будут,
разумеется, пламенно желать его возвращения, воспрепятствовать тому, чтобы
он в конце концов вернулся? Это окажется невозможным, ибо друзей у него так
много и они настолько пользуются всеобщей поддержкой, что вам никогда с ними
не справиться. И чем больше его друзей вы обнаружите и подвергнете изгнанию,
тем больше у вас окажется врагов. Так что в самом непродолжительном времени
он все равно возвратится, вы же добьетесь только
одного - что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется
озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он
вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности.
Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через
должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся
как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он
погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, - я не вижу, что от
этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она
тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, а что до меня лично, то я
принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин
могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если
обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по
которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не
скажу, кроме разве одного: да спасет Бог наш город от участи иметь владыкой
кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует,
да избавит нас Господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же
никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай с
горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши
сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать
республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему
совету - постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее
наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников.
Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, - так ты всем
удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству".
Речь эта на некоторое время утихомирила Барбадоро, и во Флоренции все
было спокойно, пока шла война с Луккой. Но затем заключен был мир и
скончался Никколо да Уццано, город же оказался на мирном положении и
страстей его уже ничто не обуздывало. Снова началось их гибельное кипение,
мессер же Ринальдо, считая теперь
себя главой своей партии, не переставал докучать своими просьбами всем
гражданам, которые, по его мнению, могли стать гонфалоньерами, уговаривая их
вооруженной рукой освободить отечество от человека, который по
злонамеренности некоторых и по невежеству весьма многих неизбежно вел его к
рабству. Такое поведение и мессера Ринальдо, и тех, кто стоял за противную
партию, повергло весь город в тревожное состояние: каждый раз, когда люди
назначались на должности, громко подсчитывали, сколько в данной магистратуре
лиц одной и лиц другой партии, а когда шли выборы в члены Синьории, весь
город будоражило. Любое дело, даже самое пустяковое, которое выносилось на
суд магистратов, служило поводом для раздоров, разбалтывались важные тайны,
и добро и зло в равной мере то превозносилось, то осуждалось, одинаково
страдали и благонамеренные и злонамеренные граждане, и ни одно должностное
лицо не выполняло своих обязанностей.
Итак, во Флоренции царили раздоры, и мессер Ринальдо, не переставая
стремиться к умалению могущества Козимо и зная, что Бернардо Гваданьи может
стать гонфалоньером, уплатил долги Бернардо, чтобы задолженность государству
не помешала получению им этой должности. Когда подошло время выборов в
Синьорию, судьба, неизменная сообщница наших внутренних распрей, пожелала,
чтобы Бернардо оказался гонфалоньером на сентябрь и октябрь. Мессер Ринальдо
тотчас же явился к нему и сказал, что партия нобилей и всех тех, кто хочет
спокойного существования, чрезвычайно рада тому, что он достиг столь
высокого поста и что теперь лишь от него зависит, чтобы радость эта не
оказалась напрасной. Затем он указал ему на опасность, которой чреваты наши
раздоры, и на то, что единственный способ восстановить согласие - это
сокрушить Козимо, ибо только он из-за влияния, которое обеспечили ему
чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже
возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во
Флоренции единоличным государем. Поэтому долг доброго гражданина состоит в
том, чтобы предотвратить это, собрав народ на площади, восстановив
авторитет государства и возвратив родине свободу. Он напомнил Бернардо,
что Сальвестро Медичи сумел в свое время, хоть это и было делом неправедным,
принизить гвельфов, которые кровью предков своих купили право главенствовать
в государстве, и если ему удалось нанести многим столь несправедливую обиду,
то неужели им, нобилям, не удастся сейчас, когда правда на их стороне,
успешно справиться с одним человеком? Он призывал Бернардо отбросить всякий
страх, ибо друзья готовы поддержать его с оружием в руках, а на народные
низы, обожающие Козимо, нечего обращать внимания: из этого обожания Козимо
извлечет не более того, что в свое время извлек мессер Скали. Богатства
Козимо тоже не препятствие: едва лишь Козимо окажется в руках Синьории, как
она и ими сможет располагать по своему усмотрению. В заключение он добавил,
что, совершив это, Бернардо обеспечит государству безопасность и единение, а
себе добрую славу. На эту речь Бернардо кратко ответил, что он и сам считает
необходимым сделать все, о чем говорил мессер Ринальдо, что наступило время
действовать: пусть же мессер Ринальдо собирает вооруженную силу, ибо он,
Бернардо, считает, что на членов Синьории можно вполне рассчитывать.
Как только Бернардо вступил в должность, сговорился со своими коллегами
и условился о дальнейшем с мессером Ринальдо, он вызвал Козимо, который,
хотя многие друзья отговаривали его, явился по вызову, ибо более полагался
на свою невиновность, чем на милосердие Синьории. Во дворце Козимо тотчас же
был арестован. Мессер Ринальдо со множеством вооруженных людей вышел из
своего дома и в сопровождении почти всех своих сторонников явился на
площадь, куда Синьория призвала весь народ. Тотчас же для некоторых
изменений в структуре государственных учреждений была образована балия в
составе двухсот человек, которая, как только это стало возможным, и занялась
вопросом о реформе, а также о судьбе Козимо. Многие требовали его изгнания,
многие - его смерти, остальные же молчали - либо из сострадания к нему, либо
из страха перед другими, так что из-за этих разногласий нельзя было принять
никакого решения.
В башне дворца есть помещение размером во всю ее ширину, называемое
"гостиничка". Там и содержался Козимо, стеречь же его поручили Федериго
Малавольти. Оттуда Козимо мог слышать и все, что говорилось в собрании, и
бряцанье оружия на площади, и звон колокола, по которому собиралась на
заседание балия. Он стал уже опасаться за свою жизнь, но более всего боялся
он, как бы личные враги не умертвили его незаконным образом. Поэтому он все
время воздерживался от пищи и за четыре дня съел только немного хлеба.
Заметив это, Федериго сказал ему: "Козимо, ты боишься отравления и из-за
этого моришь себя голодом, мне же оказываешь весьма мало чести, если
полагаешь, что я способен приложить руку к такому гнусному делу. Не думаю,
чтобы тебе надо было опасаться за свою жизнь, имея столько друзей и во
дворце, и за его стенами. Но даже если бы тебе и грозила смерть, можешь быть
уверен, что не моими услугами, а каким-либо иным способом воспользуются,
чтобы отнять у тебя жизнь. Никогда я не замараю рук своих чьей-либо кровью,
особенно твоей, ибо от тебя никогда я не видел ничего худого. Успокойся же,
принимай обычную пищу и живи для друзей своих и для отечества. А чтобы у
тебя не оставалось никаких сомнений, я буду разделять вместе с тобой всю
еду, которую тебе будут приносить". Слова эти вернули Козимо мужество, со
слезами на глазах он обнял и поцеловал Федериго, горячо благодаря его за
сострадание и доброту и обещая воздать ему за них, если судьба когда-нибудь
предоставит такую возможность.
Итак, Козимо несколько успокоился, и пока граждане продолжали обсуждать
его дальнейшую судьбу, Федериго, чтобы развлечь его, привел разделить с ним
ужин некого Фарганаччо, приятеля гонфалоньера, человека веселого и
забавного. Козимо, отлично знавший его, решил использовать в своих целях
этого человека, и когда ужин подходил к концу, сделал Федериго знак
удалиться. Тот прекрасно понял, в чем дело, и под предлогом, что
намеревается принести еще какое-то угощение, оставил их вдвоем. Козимо,
дружественно поговорив некоторое время по своему обыкновению с Фарганаччо,
дал ему письменную доверенность на получение у казначея Санта Мария Нуова
тысячи ста дукатов: из них сто Фарганаччо должен был
взять себе, а тысячу передать гонфалоньеру с просьбой от Козимо прийти
к нему под каким-нибудь благовидным предлогом. Фарганаччо взялся за это
поручение, деньги были переданы Бернардо, который смягчился, и Козимо,
вопреки мессеру Ринальдо, требовавшему его смерти, был только изгнан в
Падую. То же самое выпало на долю Аверардо и многих других из дома Медичи, а
также Пуччо и Джованни Пуччи. А чтобы держать в страхе всех недовольных
изгнанием Козимо, правами балии наделены были комиссия Восьми по охране
государства и капитан народа.
После того как принято было это решение, 3 октября 1433 года Козимо
предстал перед членами Синьории, которые сообщили ему приговор об изгнании и
предложили добровольно подчиниться этому постановлению, если он не хочет,
чтобы в отношении его лично и его имущества приняли более жесткие меры.
Козимо выслушал приговор с безмятежным видом и только заявил, что охотно
отправится в любое место, какое назначит Синьория, но, поскольку ему
дарована жизнь, он просит, чтобы ее также и защитили, ибо ему хорошо
известно, что на площади собралось немало людей, желающих его смерти. В
заключение он добавил, что где бы ему ни пришлось находиться, он сам и все
его имущество находятся в полном распоряжении государства, народа
флорентийского и Синьории. Гонфалоньер успокоил его на этот счет и задержал
во дворце до наступления ночи, после чего привел его к себе в дом, угостил
ужином, а затем под сильной вооруженной охраной отправил к границе
республики. Всюду по пути Козимо встречали с великим почетом, а венецианцы
открыто посетили его, притом не как изгнанника, а как важного
государственного деятеля.
Когда Флоренция лишилась такого великого гражданина, так пламенно всеми
любимого, все оказались в растерянности, причем страхом охвачены были в
равной мере и победители, и побежденные. Мессер Ринальдо, предвидя уже свое
печальное будущее и решив до конца выполнить свой долг и перед самим собою,
и перед своей партией, собрал у себя многих дружественных ему граждан и
сказал им следующее: он ясно видит, что они сами
навлекли на себя грядущую гибель, поддавшись на мольбы, слезы и деньги
своих врагов и, не уразумев, что им самим вскоре придется умолять и плакать,
но тщетно - их слушать не станут, слезы их не вызовут жалости, деньги же,
ими полученные, им придется вернуть полностью, да еще заплатить
ростовщические проценты пытками, казнями и ссылками. Лучше им всем было
терпеть и молчать, чем оставить Козимо в живых, а его сторонников в стенах
Флоренции, ибо больших людей либо совсем не надо трогать, либо уж
по-настоящему кончать с ними. В настоящий момент единственное, что, по его
мнению, можно сделать, это вооружиться и быть начеку в городе, чтобы, когда
враги опомнятся - а это произойдет весьма скоро - их можно было изгнать
силой оружия, раз уж не оказалось возможности сделать это силою закона. Но
единственное спасительное средство - то, о котором он уже неоднократно
говорил: перетянуть на свою сторону грандов, вернув им все права на занятие
любых почетнейших должностей, и усилиться благодаря союзу с ними, как враги
усилились, опираясь на народные низы. Таким образом их партия станет куда
энергичнее - в нее вольется новая жизнь, новая доблесть, новое мужество, и
она обретет новых многочисленных сторонников. Если же не прибегнуть к этому
последнему и по-настоящему действенному средству, он лично просто не видит,
как можно будет спасти государство среди стольких врагов, и уже
предчувствует и их личную гибель и крушение республики. На эту речь Марьотто
Бандовинетти, один из присутствующих, решительно возразил, указав на
высокомерие грандов и вообще невыносимый их характер и добавив, что нет
нужды наверняка идти к ним в рабство, чтобы избежать сомнительной опасности
со стороны народных низов.
Тогда мессер Ринальдо, видя, что советы его отвергнуты, принялся горько
жаловаться на судьбу свою и своей партии, но при том все происходящее
приписывал скорее Воле Божьей, чем невежеству и слепоте человеческой. Между
тем, пока длилось это состояние нерешительности и бездействия, перехвачено
было письмо мессера Аньоло Аччаюоли к Козимо, в котором Аньоло сообщал
Козимо о том, как к нему относятся в городе, и побуждал его вызвать
интригами какую-нибудь войну против Флоренции и вступить в дружеские
отношения с Нери ди Джино, уве-
ряя, что город, нуждаясь в средствах, не найдет никого, кто бы мог
снабдить его деньгами, и сограждане неминуемо вспомнят о щедрости Козимо и
пожелают вернуть его из изгнания. Если же Нери отойдет от мессера Ринальдо,
его партия настолько ослабеет, что не в состоянии будет защищаться. Перехват
этого письма должностными лицами привел к тому, что мессера Аньоло
задержали, допросили под пыткой и отправили в изгнание. Однако пример этот
не поколебал всеобщего умонастроения в пользу Козимо.
Изгнание Козимо продолжалось уже почти целый год, и вот в конце августа
1434 года избран был гонфалонье-ром на ближайшие два месяца и вступил в
должность Никколо ди Кокко, и вместе с ним в Синьорию попали еще восемь
членов - все это были сторонники Козимо, что весьма напугало мессера
Ринальдо и всю его партию. Поскольку до вступления в должность члены новой
Синьории еще в течение трех дней остаются на положении простых граждан,
мессер Ринальдо снова собрал главарей своей партии, указал им на весьма
близкую и неминуемую гибель и на единственное средство спасения - взяться за
оружие и добиться, чтобы тогдашний гонфалоньер Донато Веллути созвал
народное собрание, образовал балию, отстранил избранную только что Синьорию
и назначил новую, подходящую для государства, чтобы прежние списки
кандидатов были изъяты из сумки и сожжены и составлены новые, на людей
верных. Одни из собравшихся нашли это предложение правильным и единственно
возможным, другие считали выход, предложенный мессером Ринальдо, слишком
насильственным и могущим навлечь на них всеобщее осуждение. Особенно
возражал против него мессер Палла Строцци, человек мирный, полный кротости и
доброжелательства, более способный к занятиям словесностью, чем к
руководству партией или сопротивлению в общественных распрях. Он сказал, что
хотя меры дерзновенные и хитро задуманные поначалу представляются весьма
действенными, осуществление их оказывается не столь легким, а исход зачастую
пагубным, что, по его мнению, опасность новых внешних столкновений,
связанная с наличием на наших границах с Романьей вооруженных сил герцога,
заставит Синьорию уделять ей больше внимания, чем внутренним раздорам, что
если заметно будет намерение изменить политику,
а это всегда видно заранее, то еще хватит времени взяться за оружие и
осуществить все необходимое для общественного спасения. Кроме того, тогда
это будет сделано по острой необходимости и потому вызовет меньше потрясения
в народе и навлечет на них не столь сильные упреки. Под конец решено было
допустить новых членов Синьории вступить в должность, но бдительно следить
за ними, и если обнаружатся попытки содеять что-либо направленное против их
партии, все тотчас же соберутся с оружием в руках на площади Сант
Апполинаре, недалеко от Дворца Синьории, откуда уже легко будет двинуться
туда, куда потребуется.
Приняв это решение, они разошлись, и новая Синьория мирно пришла к
власти. Новый гонфалоньер то ли для того, чтобы заставить себя уважать, то
ли чтобы нагнать страху на тех, кто попытался бы оказать ему сопротивление,
приговорил к тюремному заключению своего предшественника Донато Веллути,
обвинив его в растрате общественных средств. Затем он осторожно затронул со
своими коллегами вопрос о возвращении Козимо и, найдя их вполне к этому
склонными, заговорил и с теми, кого считал главарями партии Медичи.
Ободренный их советами, он вызвал для допроса, как подозрительных, вождей
противной партии - мессера Ринальдо, Ридольфо Перуцци и Никколо Барбадоро.
Получив вызов в суд, мессер Ринальдо рассудил, что медлить больше нельзя: он
вышел из своего дома с целой толпой вооруженных сторонников и вскоре к нему
присоединились Ридольфо Перуцци и Никколо Барбадоро. В этой вооруженной
толпе было немало других граждан, а также множество наемных солдат, которые
находились во Флоренции, но уже не получали жалованья, и все они, как было
условлено, собрались на площади Сант Апполинаре. Мессер Палла Строцци не
вышел из своего дома, хотя и собрал у себя тоже немало людей, так же
поступил и мессер Джованни Гвиччардини. Мессер Ринальдо послал тогда
поторопить их с упреками по поводу их медлительности. Мессер Джованни
ответил, что он и без того достаточно решительно действует против враждебной
партии, оставаясь дома и препятствуя своему брату Пьеро выступить на помощь
правительству. К мессеру Палла посылали столько раз, что он явился на
площадь Сант Апполинаре верхом, но в сопровождении всего двух пеших и
невооруженных спутников. Мессер Ринальдо поспешил ему навстречу и принялся
резко укорять его за отсутствие рвения, заявляя, что такое нежелание
присоединиться к сотоварищам происходит либо от отсутствия доверия к ним,
либо от недостатка мужества. Он сказал также, что заслужить упрек в том или
в другом равно не подобает человеку, желающему сохранить ту добрую славу,
весьма способствовали тому, что его окружало всеобщее расположение и ему
выпадали почетнейшие должности. Мудрость и осмотрительность Пуччо были так
широко известны, что даже их партия называлась не по имени Козимо, а по
имени Пуччо.
И вот город, в котором царили такие разногласия, предпринял эту
Луккскую войну, которая, вместо того чтобы заглушить партийные страсти,
только их разожгла. И хотя именно партия Козимо была ярой сторонницей войны,
для ведения ее назначалось много людей из противной партии, считавшихся в
правительстве особенно умелыми и способными. Аверардо Медичи и еще другие
поделать тут ничего не могли, но они весьма искусно и ловко пользовались
любой возможностью обвинить своих противников, и если случалось поражение, -
а их было немало, - то виновниками его объявлялось не военное счастье или
сила неприятеля, а неспособность комиссаров. Отсюда и преувеличение грехов
Асторре Джанни, отсюда и возмущение мессера Ринальдо Альбицци и оставление
им командования без разрешения властей, отсюда и вызов в суд мессера
Гвиччардини. Отсюда и все обвинения должностных лиц и комиссаров: если они
были обоснованы, их всячески раздували; если их не было, их выдумывали; но и
справедливые и несправедливые, они охотно принимались на веру народом, ибо
он большей частью ненавидел тех лиц, которые подвергались упрекам.
Все эти неблаговидные дела и поступки прекрасно учитывались и Никколо
да Уццано и другими вождями его партии. Многократно обсуждали они, какими
средствами справиться с этой бедой, но ничего придумать не могли: с одной
стороны, представлялось им весьма опасным допустить дальнейшие ухудшения,
но, с другой стороны, и открытая борьба казалась крайне трудной. Против
насильственных действий был особенно настроен Никколо да Уццано. Пока за
стенами города велась война, а в самом городе царили распри, Никколо
Барбадоро явился как-то к нему, желая склонить его к согласию на выступление
против Козимо. Никколо да Уццано в глубокой задумчивости сидел в своей
рабочей комнате, и Барбадоро тотчас же стал убеждать его всевозможными
доводами, которые считал весьма убедительными, сгово-
риться с мессером Ринальдо насчет изгнания Козимо. На уговоры его
Никколо да Уццано ответил так: "И тебе, и твоему дому, и государству нашему
лучше было бы, если бы ты и все, разделяющие твое мнение на этот счет, имели
серебряную бороду, а не золотую, как это следует из твоего прозвания, ибо
тогда их советы, идущие от головы поседевшей и полной жизненного опыта, были
мудрее и для всех куда спасительнее. Я полагаю, что тем, кто хотел бы
изгнать Козимо из Флоренции, следовало бы прежде всего сравнить свои силы с
его силами. Нашу партию вы сами называете партией нобилей, его партию -
партией народных низов. Даже если бы существо соответствовало названию, и то
победа представлялась бы сомнительной, и уж во всяком случае у нас больше
оснований для опасений, чем для надежды, ибо перед глазами у нас пример
древнего нобилитета нашего города, который не раз терпел жестокие поражения
от народных низов. И мы должны тем более опасаться, что ряды нашей партии
ослаблены, а враждебной нам - многолюдны и сплочены. Во-первых, Нери ди
Джино и Нероне ди Ниджи, двое из наших виднейших граждан, никогда не
заявляли о своих взглядах настолько определенно, чтобы можно было с
уверенностью сказать, на чьей они стороне - нашей или его. Во-вторых, во
многих родах и даже во многих семьях существуют разногласия, ибо многие из
зависти к своим братьям или другим родичам действуют во вред нам и на пользу
нашим недругам. Я напомню тебе только самые главные из таких примеров - о
других ты сам вспомнишь. Из сыновей мессера Мазо Альбицци - Лука, завидуя
мессеру Ринальдо, примкнул к враждебной партии. В семействе Гвиччардини из
сыновей мессера Луиджи Пьеро - враг мессера Джованни и помогает нашим
противникам. Томмазо и Никколо Содерини открыто выступают против нас из
ненависти к своему дяде Франчес-ко. Так что если хорошо вдуматься в то, что
представляем собою мы, а что они, я просто не знаю, почему наша партия имеет
больше оснований называться партией нобилей, чем их партия. Если потому, что
за ними идет весь простой народ, то от этого их положение только крепче, чем
наше, и дойди дело до вооруженного столкновения или подачи голосов, мы перед
ними устоять не сможем. Если мы еще находимся в почете, то лишь благодаря
ста-
ринному уважению к нашему высокому положению, которое мы занимаем вот
уже полвека. Но если бы наступил момент испытания и обнаружилась бы наша
слабость, от этого уважения и следа не осталось бы, А если ты станешь
говорить, что правота нашего дела нас во мнении граждан возвеличит и их
унизит, то я тебе отвечу, что правоте этой необходимо быть понятой и
признанной другими так же, как ее понимаем и признаем мы. Но ведь
положение-то как раз обратное, ибо нами движет только опасение, как бы
Козимо не завладел в нашем государстве всей полнотой власти. Но этих наших
подозрений другие отнюдь не разделяют, более того, - они именно нас-то и
обвиняют в том, что мы подозреваем его. Что с нашей точки зрения
подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем
решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам.
Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему
расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих
сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к
изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим. Ну
скажи-ка мне, по какому такому закону запрещается, осуждается, порицается
сострадательность, великодушие и любовь к ближнему? Конечно, к таким
способам прибегают обычно те, кто домогается верховной власти, однако не все
с нами в этом согласны, а мы не очень-то способны кого-нибудь убедить, ибо
наше же поведение лишило нас всякого доверия. Город же наш, естественно,
обуян партийными страстями и, живя в непрестанных раздорах, совершенно
развращен, а потому и не подумает прислушиваться к подобным обвинениям. Но
допустим даже, что удалось бы добиться изгнания Козимо, что было бы не так
уж трудно при наличии сочувствующей нам Синьории; как вы рассчитываете при
таком количестве его сторонников, которые останутся в городе и будут,
разумеется, пламенно желать его возвращения, воспрепятствовать тому, чтобы
он в конце концов вернулся? Это окажется невозможным, ибо друзей у него так
много и они настолько пользуются всеобщей поддержкой, что вам никогда с ними
не справиться. И чем больше его друзей вы обнаружите и подвергнете изгнанию,
тем больше у вас окажется врагов. Так что в самом непродолжительном времени
он все равно возвратится, вы же добьетесь только
одного - что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется
озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он
вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности.
Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через
должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся
как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он
погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, - я не вижу, что от
этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она
тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, а что до меня лично, то я
принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин
могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если
обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по
которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не
скажу, кроме разве одного: да спасет Бог наш город от участи иметь владыкой
кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует,
да избавит нас Господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же
никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай с
горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши
сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать
республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему
совету - постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее
наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников.
Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, - так ты всем
удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству".
Речь эта на некоторое время утихомирила Барбадоро, и во Флоренции все
было спокойно, пока шла война с Луккой. Но затем заключен был мир и
скончался Никколо да Уццано, город же оказался на мирном положении и
страстей его уже ничто не обуздывало. Снова началось их гибельное кипение,
мессер же Ринальдо, считая теперь
себя главой своей партии, не переставал докучать своими просьбами всем
гражданам, которые, по его мнению, могли стать гонфалоньерами, уговаривая их
вооруженной рукой освободить отечество от человека, который по
злонамеренности некоторых и по невежеству весьма многих неизбежно вел его к
рабству. Такое поведение и мессера Ринальдо, и тех, кто стоял за противную
партию, повергло весь город в тревожное состояние: каждый раз, когда люди
назначались на должности, громко подсчитывали, сколько в данной магистратуре
лиц одной и лиц другой партии, а когда шли выборы в члены Синьории, весь
город будоражило. Любое дело, даже самое пустяковое, которое выносилось на
суд магистратов, служило поводом для раздоров, разбалтывались важные тайны,
и добро и зло в равной мере то превозносилось, то осуждалось, одинаково
страдали и благонамеренные и злонамеренные граждане, и ни одно должностное
лицо не выполняло своих обязанностей.
Итак, во Флоренции царили раздоры, и мессер Ринальдо, не переставая
стремиться к умалению могущества Козимо и зная, что Бернардо Гваданьи может
стать гонфалоньером, уплатил долги Бернардо, чтобы задолженность государству
не помешала получению им этой должности. Когда подошло время выборов в
Синьорию, судьба, неизменная сообщница наших внутренних распрей, пожелала,
чтобы Бернардо оказался гонфалоньером на сентябрь и октябрь. Мессер Ринальдо
тотчас же явился к нему и сказал, что партия нобилей и всех тех, кто хочет
спокойного существования, чрезвычайно рада тому, что он достиг столь
высокого поста и что теперь лишь от него зависит, чтобы радость эта не
оказалась напрасной. Затем он указал ему на опасность, которой чреваты наши
раздоры, и на то, что единственный способ восстановить согласие - это
сокрушить Козимо, ибо только он из-за влияния, которое обеспечили ему
чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже
возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во
Флоренции единоличным государем. Поэтому долг доброго гражданина состоит в
том, чтобы предотвратить это, собрав народ на площади, восстановив
авторитет государства и возвратив родине свободу. Он напомнил Бернардо,
что Сальвестро Медичи сумел в свое время, хоть это и было делом неправедным,
принизить гвельфов, которые кровью предков своих купили право главенствовать
в государстве, и если ему удалось нанести многим столь несправедливую обиду,
то неужели им, нобилям, не удастся сейчас, когда правда на их стороне,
успешно справиться с одним человеком? Он призывал Бернардо отбросить всякий
страх, ибо друзья готовы поддержать его с оружием в руках, а на народные
низы, обожающие Козимо, нечего обращать внимания: из этого обожания Козимо
извлечет не более того, что в свое время извлек мессер Скали. Богатства
Козимо тоже не препятствие: едва лишь Козимо окажется в руках Синьории, как
она и ими сможет располагать по своему усмотрению. В заключение он добавил,
что, совершив это, Бернардо обеспечит государству безопасность и единение, а
себе добрую славу. На эту речь Бернардо кратко ответил, что он и сам считает
необходимым сделать все, о чем говорил мессер Ринальдо, что наступило время
действовать: пусть же мессер Ринальдо собирает вооруженную силу, ибо он,
Бернардо, считает, что на членов Синьории можно вполне рассчитывать.
Как только Бернардо вступил в должность, сговорился со своими коллегами
и условился о дальнейшем с мессером Ринальдо, он вызвал Козимо, который,
хотя многие друзья отговаривали его, явился по вызову, ибо более полагался
на свою невиновность, чем на милосердие Синьории. Во дворце Козимо тотчас же
был арестован. Мессер Ринальдо со множеством вооруженных людей вышел из
своего дома и в сопровождении почти всех своих сторонников явился на
площадь, куда Синьория призвала весь народ. Тотчас же для некоторых
изменений в структуре государственных учреждений была образована балия в
составе двухсот человек, которая, как только это стало возможным, и занялась
вопросом о реформе, а также о судьбе Козимо. Многие требовали его изгнания,
многие - его смерти, остальные же молчали - либо из сострадания к нему, либо
из страха перед другими, так что из-за этих разногласий нельзя было принять
никакого решения.
В башне дворца есть помещение размером во всю ее ширину, называемое
"гостиничка". Там и содержался Козимо, стеречь же его поручили Федериго
Малавольти. Оттуда Козимо мог слышать и все, что говорилось в собрании, и
бряцанье оружия на площади, и звон колокола, по которому собиралась на
заседание балия. Он стал уже опасаться за свою жизнь, но более всего боялся
он, как бы личные враги не умертвили его незаконным образом. Поэтому он все
время воздерживался от пищи и за четыре дня съел только немного хлеба.
Заметив это, Федериго сказал ему: "Козимо, ты боишься отравления и из-за
этого моришь себя голодом, мне же оказываешь весьма мало чести, если
полагаешь, что я способен приложить руку к такому гнусному делу. Не думаю,
чтобы тебе надо было опасаться за свою жизнь, имея столько друзей и во
дворце, и за его стенами. Но даже если бы тебе и грозила смерть, можешь быть
уверен, что не моими услугами, а каким-либо иным способом воспользуются,
чтобы отнять у тебя жизнь. Никогда я не замараю рук своих чьей-либо кровью,
особенно твоей, ибо от тебя никогда я не видел ничего худого. Успокойся же,
принимай обычную пищу и живи для друзей своих и для отечества. А чтобы у
тебя не оставалось никаких сомнений, я буду разделять вместе с тобой всю
еду, которую тебе будут приносить". Слова эти вернули Козимо мужество, со
слезами на глазах он обнял и поцеловал Федериго, горячо благодаря его за
сострадание и доброту и обещая воздать ему за них, если судьба когда-нибудь
предоставит такую возможность.
Итак, Козимо несколько успокоился, и пока граждане продолжали обсуждать
его дальнейшую судьбу, Федериго, чтобы развлечь его, привел разделить с ним
ужин некого Фарганаччо, приятеля гонфалоньера, человека веселого и
забавного. Козимо, отлично знавший его, решил использовать в своих целях
этого человека, и когда ужин подходил к концу, сделал Федериго знак
удалиться. Тот прекрасно понял, в чем дело, и под предлогом, что
намеревается принести еще какое-то угощение, оставил их вдвоем. Козимо,
дружественно поговорив некоторое время по своему обыкновению с Фарганаччо,
дал ему письменную доверенность на получение у казначея Санта Мария Нуова
тысячи ста дукатов: из них сто Фарганаччо должен был
взять себе, а тысячу передать гонфалоньеру с просьбой от Козимо прийти
к нему под каким-нибудь благовидным предлогом. Фарганаччо взялся за это
поручение, деньги были переданы Бернардо, который смягчился, и Козимо,
вопреки мессеру Ринальдо, требовавшему его смерти, был только изгнан в
Падую. То же самое выпало на долю Аверардо и многих других из дома Медичи, а
также Пуччо и Джованни Пуччи. А чтобы держать в страхе всех недовольных
изгнанием Козимо, правами балии наделены были комиссия Восьми по охране
государства и капитан народа.
После того как принято было это решение, 3 октября 1433 года Козимо
предстал перед членами Синьории, которые сообщили ему приговор об изгнании и
предложили добровольно подчиниться этому постановлению, если он не хочет,
чтобы в отношении его лично и его имущества приняли более жесткие меры.
Козимо выслушал приговор с безмятежным видом и только заявил, что охотно
отправится в любое место, какое назначит Синьория, но, поскольку ему
дарована жизнь, он просит, чтобы ее также и защитили, ибо ему хорошо
известно, что на площади собралось немало людей, желающих его смерти. В
заключение он добавил, что где бы ему ни пришлось находиться, он сам и все
его имущество находятся в полном распоряжении государства, народа
флорентийского и Синьории. Гонфалоньер успокоил его на этот счет и задержал
во дворце до наступления ночи, после чего привел его к себе в дом, угостил
ужином, а затем под сильной вооруженной охраной отправил к границе
республики. Всюду по пути Козимо встречали с великим почетом, а венецианцы
открыто посетили его, притом не как изгнанника, а как важного
государственного деятеля.
Когда Флоренция лишилась такого великого гражданина, так пламенно всеми
любимого, все оказались в растерянности, причем страхом охвачены были в
равной мере и победители, и побежденные. Мессер Ринальдо, предвидя уже свое
печальное будущее и решив до конца выполнить свой долг и перед самим собою,
и перед своей партией, собрал у себя многих дружественных ему граждан и
сказал им следующее: он ясно видит, что они сами
навлекли на себя грядущую гибель, поддавшись на мольбы, слезы и деньги
своих врагов и, не уразумев, что им самим вскоре придется умолять и плакать,
но тщетно - их слушать не станут, слезы их не вызовут жалости, деньги же,
ими полученные, им придется вернуть полностью, да еще заплатить
ростовщические проценты пытками, казнями и ссылками. Лучше им всем было
терпеть и молчать, чем оставить Козимо в живых, а его сторонников в стенах
Флоренции, ибо больших людей либо совсем не надо трогать, либо уж
по-настоящему кончать с ними. В настоящий момент единственное, что, по его
мнению, можно сделать, это вооружиться и быть начеку в городе, чтобы, когда
враги опомнятся - а это произойдет весьма скоро - их можно было изгнать
силой оружия, раз уж не оказалось возможности сделать это силою закона. Но
единственное спасительное средство - то, о котором он уже неоднократно
говорил: перетянуть на свою сторону грандов, вернув им все права на занятие
любых почетнейших должностей, и усилиться благодаря союзу с ними, как враги
усилились, опираясь на народные низы. Таким образом их партия станет куда
энергичнее - в нее вольется новая жизнь, новая доблесть, новое мужество, и
она обретет новых многочисленных сторонников. Если же не прибегнуть к этому
последнему и по-настоящему действенному средству, он лично просто не видит,
как можно будет спасти государство среди стольких врагов, и уже
предчувствует и их личную гибель и крушение республики. На эту речь Марьотто
Бандовинетти, один из присутствующих, решительно возразил, указав на
высокомерие грандов и вообще невыносимый их характер и добавив, что нет
нужды наверняка идти к ним в рабство, чтобы избежать сомнительной опасности
со стороны народных низов.
Тогда мессер Ринальдо, видя, что советы его отвергнуты, принялся горько
жаловаться на судьбу свою и своей партии, но при том все происходящее
приписывал скорее Воле Божьей, чем невежеству и слепоте человеческой. Между
тем, пока длилось это состояние нерешительности и бездействия, перехвачено
было письмо мессера Аньоло Аччаюоли к Козимо, в котором Аньоло сообщал
Козимо о том, как к нему относятся в городе, и побуждал его вызвать
интригами какую-нибудь войну против Флоренции и вступить в дружеские
отношения с Нери ди Джино, уве-
ряя, что город, нуждаясь в средствах, не найдет никого, кто бы мог
снабдить его деньгами, и сограждане неминуемо вспомнят о щедрости Козимо и
пожелают вернуть его из изгнания. Если же Нери отойдет от мессера Ринальдо,
его партия настолько ослабеет, что не в состоянии будет защищаться. Перехват
этого письма должностными лицами привел к тому, что мессера Аньоло
задержали, допросили под пыткой и отправили в изгнание. Однако пример этот
не поколебал всеобщего умонастроения в пользу Козимо.
Изгнание Козимо продолжалось уже почти целый год, и вот в конце августа
1434 года избран был гонфалонье-ром на ближайшие два месяца и вступил в
должность Никколо ди Кокко, и вместе с ним в Синьорию попали еще восемь
членов - все это были сторонники Козимо, что весьма напугало мессера
Ринальдо и всю его партию. Поскольку до вступления в должность члены новой
Синьории еще в течение трех дней остаются на положении простых граждан,
мессер Ринальдо снова собрал главарей своей партии, указал им на весьма
близкую и неминуемую гибель и на единственное средство спасения - взяться за
оружие и добиться, чтобы тогдашний гонфалоньер Донато Веллути созвал
народное собрание, образовал балию, отстранил избранную только что Синьорию
и назначил новую, подходящую для государства, чтобы прежние списки
кандидатов были изъяты из сумки и сожжены и составлены новые, на людей
верных. Одни из собравшихся нашли это предложение правильным и единственно
возможным, другие считали выход, предложенный мессером Ринальдо, слишком
насильственным и могущим навлечь на них всеобщее осуждение. Особенно
возражал против него мессер Палла Строцци, человек мирный, полный кротости и
доброжелательства, более способный к занятиям словесностью, чем к
руководству партией или сопротивлению в общественных распрях. Он сказал, что
хотя меры дерзновенные и хитро задуманные поначалу представляются весьма
действенными, осуществление их оказывается не столь легким, а исход зачастую
пагубным, что, по его мнению, опасность новых внешних столкновений,
связанная с наличием на наших границах с Романьей вооруженных сил герцога,
заставит Синьорию уделять ей больше внимания, чем внутренним раздорам, что
если заметно будет намерение изменить политику,
а это всегда видно заранее, то еще хватит времени взяться за оружие и
осуществить все необходимое для общественного спасения. Кроме того, тогда
это будет сделано по острой необходимости и потому вызовет меньше потрясения
в народе и навлечет на них не столь сильные упреки. Под конец решено было
допустить новых членов Синьории вступить в должность, но бдительно следить
за ними, и если обнаружатся попытки содеять что-либо направленное против их
партии, все тотчас же соберутся с оружием в руках на площади Сант
Апполинаре, недалеко от Дворца Синьории, откуда уже легко будет двинуться
туда, куда потребуется.
Приняв это решение, они разошлись, и новая Синьория мирно пришла к
власти. Новый гонфалоньер то ли для того, чтобы заставить себя уважать, то
ли чтобы нагнать страху на тех, кто попытался бы оказать ему сопротивление,
приговорил к тюремному заключению своего предшественника Донато Веллути,
обвинив его в растрате общественных средств. Затем он осторожно затронул со
своими коллегами вопрос о возвращении Козимо и, найдя их вполне к этому
склонными, заговорил и с теми, кого считал главарями партии Медичи.
Ободренный их советами, он вызвал для допроса, как подозрительных, вождей
противной партии - мессера Ринальдо, Ридольфо Перуцци и Никколо Барбадоро.
Получив вызов в суд, мессер Ринальдо рассудил, что медлить больше нельзя: он
вышел из своего дома с целой толпой вооруженных сторонников и вскоре к нему
присоединились Ридольфо Перуцци и Никколо Барбадоро. В этой вооруженной
толпе было немало других граждан, а также множество наемных солдат, которые
находились во Флоренции, но уже не получали жалованья, и все они, как было
условлено, собрались на площади Сант Апполинаре. Мессер Палла Строцци не
вышел из своего дома, хотя и собрал у себя тоже немало людей, так же
поступил и мессер Джованни Гвиччардини. Мессер Ринальдо послал тогда
поторопить их с упреками по поводу их медлительности. Мессер Джованни
ответил, что он и без того достаточно решительно действует против враждебной
партии, оставаясь дома и препятствуя своему брату Пьеро выступить на помощь
правительству. К мессеру Палла посылали столько раз, что он явился на
площадь Сант Апполинаре верхом, но в сопровождении всего двух пеших и
невооруженных спутников. Мессер Ринальдо поспешил ему навстречу и принялся
резко укорять его за отсутствие рвения, заявляя, что такое нежелание
присоединиться к сотоварищам происходит либо от отсутствия доверия к ним,
либо от недостатка мужества. Он сказал также, что заслужить упрек в том или
в другом равно не подобает человеку, желающему сохранить ту добрую славу,