Страница:
влиянием мессера Ринальдо, то ли по личному побуждению, в ноябре 1429 года
занял с тремястами всадниками и тремястами пехотинцами Русти и Компито
принадлежавшие Лукке замки и, спустившись затем на равнину, завладел там
огромной военной добычей. Едва лишь известие об этом нападении
распространилось во Флоренции, как во всем городе стали собираться кучками
самые различные люди, причем большей частью все они требовали захвата Лукки.
В числе знатных граждан, придерживавшихся такого мнения, были сторонники
Медичи и на их стороне оказался также мессер Ринальдо, либо считавший, что
это будет выгодно для республики, либо движимый личным честолюбием -
надеждой на то, что всю честь победы припишут ему. Против войны был Никколо
да Уццано и его партия. Не верится даже, что в одном и том же городе могут
быть столь различные мнения насчет того - воевать или нет. Ибо те же самые
граждане и тот же самый народ, которые после десятилетнего мира осуждали
войну
против герцога Филиппо за свою свободу, теперь, когда они столько
потеряли и государство едва не погибло, требовали войны против Лукки с целью
лишить этот город его свободы. А с другой стороны, желавшие предыдущую войну
отвергали ту, которую Флоренция собиралась начать сейчас. Так меняются с
течением времени взгляды, до такой степени толпа всегда более склонна
хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждается расчетом на
выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когда они нас
настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячит издалека.
Флорентийский народ так и загорелся надеждами от успехов, которые
одержал и одерживал Никколо Форте-браччо, а также от посланий правителей,
находившихся неподалеку от Лукки, ибо наместники Вико и Пешьи письменно
испрашивали у них разрешения принять сдавшиеся им крепости - ведь вскорости
Флоренция завладеет всеми землями Лукки. Вдобавок ко всему этому от
владетеля Лукки к флорентийцам прибыл посол с жалобами на действия Никколо и
с просьбой к Синьории не объявлять войны соседу, городу, никогда не
нарушавшему дружеских отношений с Флоренцией. Посол этот звался мессер Якопо
Вивиани. Незадолго до этих событий он был заключен владетелем Лукки Паоло
Гвиниджи в тюрьму за участие в заговоре против него. И хотя вина его была
доказана, Паоло простил мессера Якопо и в полном убеждении, что и тот забыл
обиду, доверился ему. Однако мессер Якопо помнил о грозившей ему тогда
опасности больше, чем об оказанной ему милости, и, прибыв во Флоренцию,
втайне поддерживал замыслы флорентийцев. Эта поддержка в сочетании с уже
возникшими надеждами на завоевание Лукки побудила Синьорию созвать совет из
четырехсот девяноста восьми граждан, перед лицом которого виднейшие деятели
республики стали обсуждать этот вопрос.
Как уже говорилось выше, одним из самых ярых сторонников захвата Лукки
являлся мессер Ринальдо. Он отметил в своей речи выгоду, какую можно было
извлечь из этого завоевания: благоприятность данного момента, поскольку
Лукка была как бы предоставлена Флоренции
в качестве военной добычи Венецией и герцогом, а папа, целиком занятый
делами Неаполитанского королевства, воспрепятствовать ничему не может.
Приобрести Лукку, добавил он, сейчас тем легче, что власть над ней захватил
один из ее же граждан и она утратила свою природную силу и былой пыл в
защите своей свободы, так что будет отдана в руки Флоренции либо народом,
чтобы прогнать тирана, либо тираном из страха перед народом. Напомнил он о
том, как досаждал нашей республике этот владетель, какую ненависть к ней
питает и какую опасность он будет для нас представлять, если герцог или папа
снова начнут воевать с Флоренцией. И закончил он свою речь заявлением, что
ни одно предприятие, начатое когда-либо флорентийским народом, не было легче
осуществимо, нужнее и справедливее.
В противоположность этому мнению Никколо да Уццано сказал, что никогда
Флоренция не предпринимала дела столь несправедливого, пагубного и чреватого
величайшими бедами. Прежде всего намереваются нанести удар гвельфскому
городу, неизменному другу Флоренции, всегда дававшему с опасностью для себя
приют флорентийским гвельфам, изгнанным из своего отечества. Никогда за всю
историю нашу не было примера, чтобы Лукка, когда она пользовалась свободой,
выступала против Флоренции: если кого-нибудь обвинять в этом, то лишь
угнетавших ее тиранов, таких, как Каструччо или теперь этот Паоло. Если бы
можно было воевать против тирана, не ведя военных действий против народа, -
это бы еще куда ни шло, но так как это невозможно, нельзя соглашаться на то,
чтобы отнимать у города, ранее бывшего нашим сторонником, его добро. Однако
живем мы в такое время, когда не очень-то обращают внимание на
справедливость и несправедливость, поэтому, оставив это в стороне, надо
рассуждать только с точки зрения интересов нашего государства. Впрочем,
полезным для отечества можно считать лишь то, что не порождает почти
немедленно какого-либо вреда. Так вот, нельзя понять, каким образом решаются
считать полезным предприятие, вредоносность которого очевидна, а польза
весьма сомнительна. Очевидный вред в данном случае - затраты на войну,
настолько существенные, что они могли бы отпугнуть даже государство, долгое
время жившее в мире, не говоря уже о Флоренции, только что пережившей долгую
и весь-
ма дорогостоящую войну. Выгода, которую можно было извлечь из подобного
предприятия, это присоединение Лукки, - выгода, конечно, очень большая, но
связанная с такими трудностями, которые он лично считает почти
непреодолимыми. Нечего рассчитывать на то, что венецианцы и герцог Филиппо
отнесутся к этому делу безразлично. Первые сделают вид, что это их не
трогает, чтобы не проявить неблагодарности после того, как они только что с
помощью флорентийских денег так расширили свои пределы. Второго вполне
устроит, если флорентийцы завязнут в новой войне и новых расходах, что даст
ему возможность снова напасть на них, когда они окажутся истощены и
ослаблены: уж он-то не преминет в самый разгар дела, когда победа Флоренции
будет казаться уже обеспеченной, оказать помощь Лукке, либо тайно послав ей
денег, либо распустив часть своего войска, чтобы эти солдаты под видом
свободных наемников воевали на ее стороне. Наконец Никколо прямо призвал
флорентийцев отказаться от этого предприятия, а с тираном установить такие
отношения, чтобы в Лукке увеличивалось число его врагов, ибо самый верный
способ покорить этот город - предоставить его власти угнетающего и
ослабляющего народ тирана. Если разумно действовать таким именно образом,
наступит момент, когда тиран не сможет удерживать власти, а граждане
окажутся неспособными к самоуправлению, и Лукка сама бросится в объятия
Флоренции. "Впрочем, - закончил свою речь Никколо, - я вижу, что страсти
слишком распалены, чтобы голосу моему вняли, однако хочу предсказать
согражданам, что затевают они войну, в которой понесут величайшие затраты и
подвергнутся величайшей опасности; вместо того чтобы занять Лукку, они
избавят ее от тирана и из города дружественного, но угнетенного и слабого,
превратят в город свободный, но враждебный им, который со временем станет
препятствием к возвеличиванию их собственного государства".
После того как еще другие выступили за войну с Лук-кой и против нее,
проведено было тайное голосование и оказалось, что лишь девяносто восемь
голосов подано было против войны. Итак, приняли решение воевать, на-
значили военный совет Десяти и вооружили кавалерию и пехоту.
Комиссарами назначили Асторре Джанни и мессера Ринальдо Альбицци, а с
Никколо Фортебраччо договорились, что он передает захваченные им земли
Флоренции и продолжает войну уже в качестве нашего наемника. Комиссары,
прибыв с войском в прилегающую к Лукке местность, разделили его на две
половины, из которых одна под водительством Асторре двинулась по равнине к
Камайоре и Пьетрасанте, а другая, с мессером Ринальдо во главе, - к горам,
ибо мессер Ринальдо счел, что городом, лишенным помощи от своей округи,
легче будет овладеть. Действия их обернулись плачевно не потому, что они
завоевали недостаточно большую территорию, но из-за укоров, которые и тот, и
другой навлекли на себя своим способом ведения войны, и надо сказать, что
Аеторре поступками своими эти укоры вполне заслужил. Поблизости от
Пьетрасанты есть долина, называемая Серавецца, густо населенная и богатая.
Жители ее при появлении комиссара вышли к нему навстречу, прося его
отнестись к ним как к верным слугам народа Флоренции. Аеторре сделал вид,
что принимает изъявление их покорности, затем занял своими войсками все
проходы и укрепления долины, велел созвать всех мужчин в их самую большую
церковь и объявил их пленниками, а людям своим предоставил всю местность на
поток и разграбление, поощряя их к беспримерной жестокости и алчности, так
что они не щадили ни святых мест, ни женщин, - как девиц, так и замужних.
Когда об этом стало известно во Флоренции, негодование охватило не только
должностных лиц, но и весь город.
Кое-кто из жителей Серавеццы, ускользнувших из лап комиссара, бежали во
Флоренцию и каждому прохожему на улицах рассказывали о своей беде. При
содействии тех, кто хотел, чтобы комиссара постигла кара либо просто как
злодея, либо как человека враждебной партии, они явились в совет Десяти и
попросили, чтобы их приняли. Когда они предстали перед Советом, один из них
взял слово и сказал:
"Мы убеждены, великолепные синьоры, что к речам нашим милость ваша
отнесется с доверием и сочувствием, огда вы узнаете, каким образом занял
нашу местность посланный вами комиссар и как он затем обошелся с нами. Наша
долина, как об этом хорошо помнят старинные семейства, всегда была
гвельфской и неизменно служила верным убежищем вашим гражданам, укрывавшимся
в ней от гибеллинских преследований. Мы и предки наши чтили само имя славной
республики, стоявшей во главе партии гвельфов. Пока Лукка была гвельфской,
мы охотно жили под ее властью, с тех пор как этот ее тиран оставил своих
прежних друзей и стакнулся с гибеллинами, мы подчинились ему лишь по
принуждению; и Господь Бог знает, сколько раз мы молили его даровать нам
возможность показать нашу верность партии, к которой мы издавна
принадлежали. Но как слепы люди в своих устремлениях! То, чего жаждали мы,
как спасения, стало нашей погибелью. Ибо, едва узнав, что знамена ваши
приближаются к нам, поспешили мы выйти навстречу вашему комиссару не как к
посланцу врагов, а как к представителю наших давних синьоров, и в руки его
передали нашу долину, наше имущество и самих себя, полностью доверившись ему
и полагая, что сердце у него если и не истинного флорентийца, то во всяком
случае - человека. Да простятся нам эти слова, милостивые синьоры, не
мужество говорить придает нам уверенность, что хуже, чем сейчас, нам уже не
будет. Комиссар ваш - человек лишь по обличию, а флорентиец лишь по имени.
Он чума смертная, зверь рыкающий, чудовище, хуже всех, о коих когда-либо
писалось. Ибо, собрав нас всех в церковь под предлогом, что намеревается
обратиться к нам с речью, он заковал нас в цепи, предал огню и мечу всю нашу
долину, разграбил имущество жителей, все расхитил, разгромил, изрубил,
уничтожил, учинил насилие женщинам и бесчестие - девицам, вырывая их из
объятий матерей и отдавая на потеху своим солдатам. Если бы сопротивлением
народу Флоренции или ему лично заслужили мы подобной доли, если бы он
захватил нас, когда с оружием в руках мы оборонялись от него, мы жаловались
бы не столь горько, или даже сами обвиняли бы себя в том, что заслужили
постигшие нас беды своими мятежными действиями и гордыней. Но жаловаться
заставляет нас то, что он разгромил и обобрал нас так гнусно и бесчеловечно
после того, как мы вышли к нему безоружные и добро-
вольно предались в его руки. Мы, конечно, могли бы всю Ломбардию
наполнить своими жалобами и, ко стыду вашего города, по всей Италии разнести
весть о причиненных нам обидах, но мы не стали этого делать, чтобы столь
благородную и великодушную республику не замарать гнусностью и жестокостью
одного из ее граждан. Знай мы раньше о его алчности, так уж постарались бы
насытить ее, хоть она бездонна и беспредельна, и, может быть, отдав одну
половину своего добра, сохранили бы другую. Но так как время уже потеряно,
мы решили обратиться к вам с мольбою сжалиться над бедственным положением
подданных ваших, дабы в будущем пример наш не отвратил других от стремления
покориться вам. Если же зрелища бедствий наших недостаточно, чтобы тронуть
вас, пусть устрашит вас гнев Божий, ибо, Господь видел храмы свои, отданные
грабежу и пламени, а нас самих предательски захваченных в плен в лоне своей
родины". С этими словами бросились они наземь, крича и умоляя вернуть им их
добро и их родные места и, раз уж чести поруганной не вернешь, то хотя бы
жен вернули мужьям и детей родителям. Слух об этих злодеяниях и ранее
распространился во Флоренции, теперь же, услышав о них из уст потерпевших,
члены Синьории были глубоко взволнованы и возмущены. Асторре немедля
отозвали, он был признан виновным и объявлен предупрежденным. Произведены
были розыски имущества, похищенного у жителей Серавеццы: все, что удалось
найти, возвратили владельцам, остальное республика с течением времени
возместила им различными способами.
Что касается мессера Ринальдо Альбицци, то его упрекали в том, что он
ведет войну не в интересах флорентийского народа, а в своих личных, что с
тех пор как он стал комиссаром, из сердца его улетучилось желание взять
Лукку, ибо ему вполне достаточно было грабить занятую местность, перегонять
в свои имения захваченный скот и наполнять дома свои добычей; что, не
довольствуясь добром, которое слуги его забирали для него, он еще перекупал
захваченное солдатами и из комиссара превратился в купца. Клеветнические эти
наветы, дойдя до его слуха, потрясли это благородное и неподкупное сердце
более, чем подобало бы столь уважаемому человеку. Смя-
тение, овладевшее им, было так велико, что негодуя на магистратов и
простых граждан, он поспешил во Флоренцию, не ожидая и не прося оттуда
разрешения. Явившись в совет Десяти, он обратился к нему с такими словами.
Ему хорошо известно, как трудно и опасно служить народу, не знающему узды, и
государству, в котором нет согласия, ибо народ жадно ловит любые слухи, а
государство, карая за дурные деяния, не награждает за хорошие, а в
сомнительных случаях спешит обвинять. Одерживаешь ты победу - никто тебя не
хвалит, совершаешь ошибку - все тебя обвиняют, проигрываешь - все на тебя
клевещут. Твоя партия донимает тебя завистью, противная - ненавистью. И тем
не менее боязнь несправедливого обвинения никогда не отвращала его от
действий, которые он считал несомненно полезными отечеству. Но теперь
гнусность этих последних наветов истощила его терпение и изменила
умонастроенность. Поэтому он просит правительство в дальнейшем защищать
граждан, чтобы те в свою очередь усерднее служили государству, и раз уж во
Флоренции нет обычая удостаивать их триумфом, пусть хотя бы установится
обычай оберегать их от ложных обвинений. Пусть нынешние магистраты не
забывают, что они ведь тоже граждане нашего города и тоже могут в любой день
подвергнуться обвинению, - тогда им придется испытать, как оскорбительна для
честного человека клевета. Совет Десяти в данном случае постарался
умиротворить его, а действия непосредственно против Лукки поручили Нери ди
Джино и Аламанно Сальвьяти, которые отказались от плана опустошать
прилегающую к Лукке местность, считая, что надо двинуться прямо на город. Но
так как стояла еще зимняя погода, они разбили лагерь в Капанноле, где, по
мнению комиссаров, только попусту теряли время. Однако, когда отдан был
приказ теснее обложить город, солдаты из-за непогоды отказались
повиноваться, хотя совет Десяти требовал усиленной осады и не желал
считаться ни с какими доводами.
Был в то время во Флоренции прославленный архитектор по имени Филиппо
ди сер Брунеллески. Город наш полон его произведений, и потому вполне
заслужил он, что после его смерти в самом большом из наших храмов
поставлено было его мраморное изображение с надписью, свидетельствующей
каждому, кто прочтет ее, о замечательном его даровании. Он утверждал, исходя
из местоположения Лукки и особенностей реки Серкьо, что город этот легко
было бы затопить, и с такой уверенностью всех в этом убеждал, что совет
Десяти постановил проделать такой опыт. Однако из этого не вышло ничего,
кроме смятения в нашем лагере и успеха для осажденных. Ибо жители Лукки
повысили с помощью плотины уровень того места, куда отводили воды Серкьо, а
затем однажды ночью открыли канал, по которому поступала вода, вследствие
чего вода эта, встретив на пути своем препятствие - воздвигнутую луккцами
плотину - устремилась в отверстие канала и разлилась по равнине, так что
наше войско не только не смогло приблизиться к городу, а вынуждено было даже
отойти.
Неудача этого предприятия побудила вновь назначенный совет Десяти
послать к войску в качестве комиссара мессера Джованни Гвиччардини, который
постарался приблизиться к городу насколько мог. Владетель Лукки, видя, что
скоро его возьмут в кольцо, по совету некоего мессера Антонио Россо, сиенца,
находившегося при нем в качестве представителя Сиены, послал к герцогу
Миланскому Сальвестро Трента и Леонардо Буонвизи. От имени своего синьора
они попросили у герцога помощи, но, видя, что к их просьбе он относится
прохладно, тайно предложили ему, уже от имени народа, в случае если он
согласится предоставить им солдат, выдать ему сперва луккского тирана, а
затем отдать в его власть весь город.
При этом они предупредили его, что если он не поторопится принять такое
решение, Гвиниджи передаст Лукку в руки флорентийцев, которые все время
домогаются этого, суля ему за то всякие блага. Герцога эта угроза настолько
испугала, что он перестал колебаться и велел передать графу Франческо
Сфорца, своему наемному кондотьеру, чтобы тот публично испросил у него
разрешения отправиться с войсками в Неаполитанское королевство. Получив
просимое разрешение, граф со своими солдатами двинулся на Лукку, хотя
флорентийцы, разузнавшие обо всех этих кознях и опасавшиеся их последствий,
подослали к нему его друга Боккаччино Аламанни, чтобы тот отговорил его от
этого дела.
Когда граф Сфорца появился в Лукке, флорентийцы отошли к Рипафратте,
граф же внезапно двинулся к Пешье, где наместником был Паоло да Дьяччето,
который, повинуясь больше страху, чем какому-либо более благородному
побуждению, бежал в Пистойю, и если бы Пешыо не оборонял Джованни
Малавольти, которому это было поручено, она неминуемо пала бы. Граф,
оказавшись не в состоянии взять ее одним ударом, направился в
Борго-а-Буджано и захватил его, а находящийся неподалеку замок Стильяно
сжег. Флорентийцы, видя это бедственное положение, прибегли к средству, не
раз уже их спасавшему. Зная, что когда с наемниками силой ничего не
сделаешь, их можно на что угодно склонить деньгами, они предложили графу
весьма значительную сумму, если он не только удалится, но и сдаст им город.
Граф, не надеясь больше выжать денег из Лукки, с легкостью решился извлечь
их оттуда, где они имеются.
Он договорился с флорентийцами не передавать им Лукку, чего не
позволяла ему честь, а просто оставить ее на произвол судьбы, если ему
выплатят пятьдесят тысяч дукатов.
Заключив такое соглашение, но желая, чтобы жители Лукки сами, так
сказать, оправдали его в глазах герцога, он оказал им содействие в свержении
тирана.
Как было уже сказано, в Лукке находился сиенский посол мессер Антонио
дель Россо. При содействии графа он, сговорившись с гражданами Лукки,
осуществил свержение Паоло; во главе же заговора стояли Пьеро Ченнами и
Джованни да Кивиццано. Граф обосновался за чертой города на берегу Серкьо, и
при нем находился сын тирана Ланцилао. Ночью хорошо вооруженные заговорщики
в количестве сорока человек явились к Паоло, который, услышав шум, с
удивлением вышел к ним и спросил, что им надобно. На это Пьеро Ченнами
ответил, что слишком уже затянулось правление человека, который навлек на
них войну, окружение неприятельскими войсками и угрозу гибели не от меча,
так от голода. Поэтому они решили сами собой управлять и пришли потребовать
у него город-
ские ключи и казну. Паоло ответил, что казна иссякла, ключи же и он сам
в их власти, он только просит их, чтобы его правление, и начавшееся, и
продолжавшееся без кровопролития, без него же и закончилось. Граф Сфорца
привез Паоло с сыном к герцогу, а тот заключил их в темницу, где они и
умерли.
Уход графа избавил Лукку от ее тирана, а Флоренцию от страха перед
графским войском. Тотчас же одни стали подготовляться к защите, а другие
возобновили атаки. Флорентийцы избрали военачальником графа Урбино, который
своими энергичными действиями вынудил Лукку снова обратиться за помощью к
герцогу, и тот, воспользовавшись тем же приемом, что с графом Сфорца, послал
к ним Никколо Пиччинино. Когда он подходил к Лукке, наши двинулись навстречу
ему вдоль берега Серкьо, и при переходе через реку произошла битва, в
которой мы были разбиты, и комиссар с немногими уцелевшими бежал в Пизу. Это
поражение повергло всю Флоренцию в уныние. Война, однако же, начата была по
общему согласию, поэтому гражданам некого было упрекать, и так как они не
могли наброситься на принявших решение о ней, то обрушились на руководивших
ею и снова извлекли на свет Божий все прежние обвинения против мессера
Ринальдо. Но хуже всего досталось мессеру Джованни Гвиччардини: его обвиняли
в том, что после ухода графа Сфорца он не поторопился закончить войну и что
не сделал он этого, так как его подкупили. Утверждалось, что он отправил к
себе домой значительную сумму денег, причем называли и тех, кто ее доставил,
и тех, кто принял. Вокруг этого дела поднялся такой шум, что обвинения
получили самую широкую огласку, и побуждаемый общественным мнением, а также
давлением со стороны враждебной партии, капитан народа вызвал обвиняемого в
суд. Мессер Джованни явился, хотя и крайне возмущенный, но родичи его, блюдя
свою честь, так энергично хлопотали, что капитан прекратил дело.
После одержанной победы Лукка не только вернула себе все свои владения,
но захватила и пизанские земли, за исключением Бьентины, Кальчинайи, Ливорно
и Рипафратты, да и Пиза была бы захвачена, если бы вовремя не раскрыли
устроенный там заговор. Флорентийцы произвели некоторые изменения в своих
войсках и во главе их поставили Микелетто, ученика Сфорца. Герцог со
своей стороны не намеревался довольствоваться достигнутым и, чтобы
всемерно ухудшить положение Флоренции, убедил Геную, Сиену и владетеля
Пьомбино заключить между собою союз для защиты Лукки, а в качестве капитана
принять на жалованье Никколо Пиччинино. Последнее обстоятельство, однако же,
выдало все его замыслы. Тогда Венеция и Флоренция восстановили свой военный
союз: война снова открыто началась в Ломбардии и Тоскане, так что и там, и
тут произошли сражения с переменным для обеих сторон успехом. В конце концов
все настолько устали, что в мае 1433 года поневоле пришли к соглашению. По
заключенному тогда договору флорентийцы, луккцы и сиенцы, захватившие во
время военных действий друг у друга немало укрепленных замков, все их
оставили и каждый получил свои владения обратно.
Пока шла война, в стенах города вновь закипели партийные страсти. После
кончины Джованни Медичи сын его Козимо стал проявлять к делам
государственным еще больший пыл, а к друзьям своим еще больше внимания и
щедрости, чем даже его отец. Так что те, кто радовался смерти Джованни,
приуныли, видя, что представляет собою его сын. Человек, полный
исключительной рассудительности, по внешности своей и приятный, и в то же
время весьма представительный, беспредельно щедрый, исключительно
благожелательный к людям, Козимо никогда не предпринимал ничего ни против
гвельфской партии, ни против государства, а стремился только всех
ублаготворить и лишь щедростью своей приобретать сторонников. Пример его был
живым укором власть имущим, он же сам считал, что, ведя себя таким образом,
сможет жить как человек не менее могущественный и уверенный, чем любой
другой, а если бы честолюбие его противников привело к какому-нибудь взрыву,
он оказался бы сильнее их и числом вооруженных сторонников, и народной
любовью. Возвышению его особенно деятельно помогали Аверардо Медичи и Пуччо
занял с тремястами всадниками и тремястами пехотинцами Русти и Компито
принадлежавшие Лукке замки и, спустившись затем на равнину, завладел там
огромной военной добычей. Едва лишь известие об этом нападении
распространилось во Флоренции, как во всем городе стали собираться кучками
самые различные люди, причем большей частью все они требовали захвата Лукки.
В числе знатных граждан, придерживавшихся такого мнения, были сторонники
Медичи и на их стороне оказался также мессер Ринальдо, либо считавший, что
это будет выгодно для республики, либо движимый личным честолюбием -
надеждой на то, что всю честь победы припишут ему. Против войны был Никколо
да Уццано и его партия. Не верится даже, что в одном и том же городе могут
быть столь различные мнения насчет того - воевать или нет. Ибо те же самые
граждане и тот же самый народ, которые после десятилетнего мира осуждали
войну
против герцога Филиппо за свою свободу, теперь, когда они столько
потеряли и государство едва не погибло, требовали войны против Лукки с целью
лишить этот город его свободы. А с другой стороны, желавшие предыдущую войну
отвергали ту, которую Флоренция собиралась начать сейчас. Так меняются с
течением времени взгляды, до такой степени толпа всегда более склонна
хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждается расчетом на
выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когда они нас
настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячит издалека.
Флорентийский народ так и загорелся надеждами от успехов, которые
одержал и одерживал Никколо Форте-браччо, а также от посланий правителей,
находившихся неподалеку от Лукки, ибо наместники Вико и Пешьи письменно
испрашивали у них разрешения принять сдавшиеся им крепости - ведь вскорости
Флоренция завладеет всеми землями Лукки. Вдобавок ко всему этому от
владетеля Лукки к флорентийцам прибыл посол с жалобами на действия Никколо и
с просьбой к Синьории не объявлять войны соседу, городу, никогда не
нарушавшему дружеских отношений с Флоренцией. Посол этот звался мессер Якопо
Вивиани. Незадолго до этих событий он был заключен владетелем Лукки Паоло
Гвиниджи в тюрьму за участие в заговоре против него. И хотя вина его была
доказана, Паоло простил мессера Якопо и в полном убеждении, что и тот забыл
обиду, доверился ему. Однако мессер Якопо помнил о грозившей ему тогда
опасности больше, чем об оказанной ему милости, и, прибыв во Флоренцию,
втайне поддерживал замыслы флорентийцев. Эта поддержка в сочетании с уже
возникшими надеждами на завоевание Лукки побудила Синьорию созвать совет из
четырехсот девяноста восьми граждан, перед лицом которого виднейшие деятели
республики стали обсуждать этот вопрос.
Как уже говорилось выше, одним из самых ярых сторонников захвата Лукки
являлся мессер Ринальдо. Он отметил в своей речи выгоду, какую можно было
извлечь из этого завоевания: благоприятность данного момента, поскольку
Лукка была как бы предоставлена Флоренции
в качестве военной добычи Венецией и герцогом, а папа, целиком занятый
делами Неаполитанского королевства, воспрепятствовать ничему не может.
Приобрести Лукку, добавил он, сейчас тем легче, что власть над ней захватил
один из ее же граждан и она утратила свою природную силу и былой пыл в
защите своей свободы, так что будет отдана в руки Флоренции либо народом,
чтобы прогнать тирана, либо тираном из страха перед народом. Напомнил он о
том, как досаждал нашей республике этот владетель, какую ненависть к ней
питает и какую опасность он будет для нас представлять, если герцог или папа
снова начнут воевать с Флоренцией. И закончил он свою речь заявлением, что
ни одно предприятие, начатое когда-либо флорентийским народом, не было легче
осуществимо, нужнее и справедливее.
В противоположность этому мнению Никколо да Уццано сказал, что никогда
Флоренция не предпринимала дела столь несправедливого, пагубного и чреватого
величайшими бедами. Прежде всего намереваются нанести удар гвельфскому
городу, неизменному другу Флоренции, всегда дававшему с опасностью для себя
приют флорентийским гвельфам, изгнанным из своего отечества. Никогда за всю
историю нашу не было примера, чтобы Лукка, когда она пользовалась свободой,
выступала против Флоренции: если кого-нибудь обвинять в этом, то лишь
угнетавших ее тиранов, таких, как Каструччо или теперь этот Паоло. Если бы
можно было воевать против тирана, не ведя военных действий против народа, -
это бы еще куда ни шло, но так как это невозможно, нельзя соглашаться на то,
чтобы отнимать у города, ранее бывшего нашим сторонником, его добро. Однако
живем мы в такое время, когда не очень-то обращают внимание на
справедливость и несправедливость, поэтому, оставив это в стороне, надо
рассуждать только с точки зрения интересов нашего государства. Впрочем,
полезным для отечества можно считать лишь то, что не порождает почти
немедленно какого-либо вреда. Так вот, нельзя понять, каким образом решаются
считать полезным предприятие, вредоносность которого очевидна, а польза
весьма сомнительна. Очевидный вред в данном случае - затраты на войну,
настолько существенные, что они могли бы отпугнуть даже государство, долгое
время жившее в мире, не говоря уже о Флоренции, только что пережившей долгую
и весь-
ма дорогостоящую войну. Выгода, которую можно было извлечь из подобного
предприятия, это присоединение Лукки, - выгода, конечно, очень большая, но
связанная с такими трудностями, которые он лично считает почти
непреодолимыми. Нечего рассчитывать на то, что венецианцы и герцог Филиппо
отнесутся к этому делу безразлично. Первые сделают вид, что это их не
трогает, чтобы не проявить неблагодарности после того, как они только что с
помощью флорентийских денег так расширили свои пределы. Второго вполне
устроит, если флорентийцы завязнут в новой войне и новых расходах, что даст
ему возможность снова напасть на них, когда они окажутся истощены и
ослаблены: уж он-то не преминет в самый разгар дела, когда победа Флоренции
будет казаться уже обеспеченной, оказать помощь Лукке, либо тайно послав ей
денег, либо распустив часть своего войска, чтобы эти солдаты под видом
свободных наемников воевали на ее стороне. Наконец Никколо прямо призвал
флорентийцев отказаться от этого предприятия, а с тираном установить такие
отношения, чтобы в Лукке увеличивалось число его врагов, ибо самый верный
способ покорить этот город - предоставить его власти угнетающего и
ослабляющего народ тирана. Если разумно действовать таким именно образом,
наступит момент, когда тиран не сможет удерживать власти, а граждане
окажутся неспособными к самоуправлению, и Лукка сама бросится в объятия
Флоренции. "Впрочем, - закончил свою речь Никколо, - я вижу, что страсти
слишком распалены, чтобы голосу моему вняли, однако хочу предсказать
согражданам, что затевают они войну, в которой понесут величайшие затраты и
подвергнутся величайшей опасности; вместо того чтобы занять Лукку, они
избавят ее от тирана и из города дружественного, но угнетенного и слабого,
превратят в город свободный, но враждебный им, который со временем станет
препятствием к возвеличиванию их собственного государства".
После того как еще другие выступили за войну с Лук-кой и против нее,
проведено было тайное голосование и оказалось, что лишь девяносто восемь
голосов подано было против войны. Итак, приняли решение воевать, на-
значили военный совет Десяти и вооружили кавалерию и пехоту.
Комиссарами назначили Асторре Джанни и мессера Ринальдо Альбицци, а с
Никколо Фортебраччо договорились, что он передает захваченные им земли
Флоренции и продолжает войну уже в качестве нашего наемника. Комиссары,
прибыв с войском в прилегающую к Лукке местность, разделили его на две
половины, из которых одна под водительством Асторре двинулась по равнине к
Камайоре и Пьетрасанте, а другая, с мессером Ринальдо во главе, - к горам,
ибо мессер Ринальдо счел, что городом, лишенным помощи от своей округи,
легче будет овладеть. Действия их обернулись плачевно не потому, что они
завоевали недостаточно большую территорию, но из-за укоров, которые и тот, и
другой навлекли на себя своим способом ведения войны, и надо сказать, что
Аеторре поступками своими эти укоры вполне заслужил. Поблизости от
Пьетрасанты есть долина, называемая Серавецца, густо населенная и богатая.
Жители ее при появлении комиссара вышли к нему навстречу, прося его
отнестись к ним как к верным слугам народа Флоренции. Аеторре сделал вид,
что принимает изъявление их покорности, затем занял своими войсками все
проходы и укрепления долины, велел созвать всех мужчин в их самую большую
церковь и объявил их пленниками, а людям своим предоставил всю местность на
поток и разграбление, поощряя их к беспримерной жестокости и алчности, так
что они не щадили ни святых мест, ни женщин, - как девиц, так и замужних.
Когда об этом стало известно во Флоренции, негодование охватило не только
должностных лиц, но и весь город.
Кое-кто из жителей Серавеццы, ускользнувших из лап комиссара, бежали во
Флоренцию и каждому прохожему на улицах рассказывали о своей беде. При
содействии тех, кто хотел, чтобы комиссара постигла кара либо просто как
злодея, либо как человека враждебной партии, они явились в совет Десяти и
попросили, чтобы их приняли. Когда они предстали перед Советом, один из них
взял слово и сказал:
"Мы убеждены, великолепные синьоры, что к речам нашим милость ваша
отнесется с доверием и сочувствием, огда вы узнаете, каким образом занял
нашу местность посланный вами комиссар и как он затем обошелся с нами. Наша
долина, как об этом хорошо помнят старинные семейства, всегда была
гвельфской и неизменно служила верным убежищем вашим гражданам, укрывавшимся
в ней от гибеллинских преследований. Мы и предки наши чтили само имя славной
республики, стоявшей во главе партии гвельфов. Пока Лукка была гвельфской,
мы охотно жили под ее властью, с тех пор как этот ее тиран оставил своих
прежних друзей и стакнулся с гибеллинами, мы подчинились ему лишь по
принуждению; и Господь Бог знает, сколько раз мы молили его даровать нам
возможность показать нашу верность партии, к которой мы издавна
принадлежали. Но как слепы люди в своих устремлениях! То, чего жаждали мы,
как спасения, стало нашей погибелью. Ибо, едва узнав, что знамена ваши
приближаются к нам, поспешили мы выйти навстречу вашему комиссару не как к
посланцу врагов, а как к представителю наших давних синьоров, и в руки его
передали нашу долину, наше имущество и самих себя, полностью доверившись ему
и полагая, что сердце у него если и не истинного флорентийца, то во всяком
случае - человека. Да простятся нам эти слова, милостивые синьоры, не
мужество говорить придает нам уверенность, что хуже, чем сейчас, нам уже не
будет. Комиссар ваш - человек лишь по обличию, а флорентиец лишь по имени.
Он чума смертная, зверь рыкающий, чудовище, хуже всех, о коих когда-либо
писалось. Ибо, собрав нас всех в церковь под предлогом, что намеревается
обратиться к нам с речью, он заковал нас в цепи, предал огню и мечу всю нашу
долину, разграбил имущество жителей, все расхитил, разгромил, изрубил,
уничтожил, учинил насилие женщинам и бесчестие - девицам, вырывая их из
объятий матерей и отдавая на потеху своим солдатам. Если бы сопротивлением
народу Флоренции или ему лично заслужили мы подобной доли, если бы он
захватил нас, когда с оружием в руках мы оборонялись от него, мы жаловались
бы не столь горько, или даже сами обвиняли бы себя в том, что заслужили
постигшие нас беды своими мятежными действиями и гордыней. Но жаловаться
заставляет нас то, что он разгромил и обобрал нас так гнусно и бесчеловечно
после того, как мы вышли к нему безоружные и добро-
вольно предались в его руки. Мы, конечно, могли бы всю Ломбардию
наполнить своими жалобами и, ко стыду вашего города, по всей Италии разнести
весть о причиненных нам обидах, но мы не стали этого делать, чтобы столь
благородную и великодушную республику не замарать гнусностью и жестокостью
одного из ее граждан. Знай мы раньше о его алчности, так уж постарались бы
насытить ее, хоть она бездонна и беспредельна, и, может быть, отдав одну
половину своего добра, сохранили бы другую. Но так как время уже потеряно,
мы решили обратиться к вам с мольбою сжалиться над бедственным положением
подданных ваших, дабы в будущем пример наш не отвратил других от стремления
покориться вам. Если же зрелища бедствий наших недостаточно, чтобы тронуть
вас, пусть устрашит вас гнев Божий, ибо, Господь видел храмы свои, отданные
грабежу и пламени, а нас самих предательски захваченных в плен в лоне своей
родины". С этими словами бросились они наземь, крича и умоляя вернуть им их
добро и их родные места и, раз уж чести поруганной не вернешь, то хотя бы
жен вернули мужьям и детей родителям. Слух об этих злодеяниях и ранее
распространился во Флоренции, теперь же, услышав о них из уст потерпевших,
члены Синьории были глубоко взволнованы и возмущены. Асторре немедля
отозвали, он был признан виновным и объявлен предупрежденным. Произведены
были розыски имущества, похищенного у жителей Серавеццы: все, что удалось
найти, возвратили владельцам, остальное республика с течением времени
возместила им различными способами.
Что касается мессера Ринальдо Альбицци, то его упрекали в том, что он
ведет войну не в интересах флорентийского народа, а в своих личных, что с
тех пор как он стал комиссаром, из сердца его улетучилось желание взять
Лукку, ибо ему вполне достаточно было грабить занятую местность, перегонять
в свои имения захваченный скот и наполнять дома свои добычей; что, не
довольствуясь добром, которое слуги его забирали для него, он еще перекупал
захваченное солдатами и из комиссара превратился в купца. Клеветнические эти
наветы, дойдя до его слуха, потрясли это благородное и неподкупное сердце
более, чем подобало бы столь уважаемому человеку. Смя-
тение, овладевшее им, было так велико, что негодуя на магистратов и
простых граждан, он поспешил во Флоренцию, не ожидая и не прося оттуда
разрешения. Явившись в совет Десяти, он обратился к нему с такими словами.
Ему хорошо известно, как трудно и опасно служить народу, не знающему узды, и
государству, в котором нет согласия, ибо народ жадно ловит любые слухи, а
государство, карая за дурные деяния, не награждает за хорошие, а в
сомнительных случаях спешит обвинять. Одерживаешь ты победу - никто тебя не
хвалит, совершаешь ошибку - все тебя обвиняют, проигрываешь - все на тебя
клевещут. Твоя партия донимает тебя завистью, противная - ненавистью. И тем
не менее боязнь несправедливого обвинения никогда не отвращала его от
действий, которые он считал несомненно полезными отечеству. Но теперь
гнусность этих последних наветов истощила его терпение и изменила
умонастроенность. Поэтому он просит правительство в дальнейшем защищать
граждан, чтобы те в свою очередь усерднее служили государству, и раз уж во
Флоренции нет обычая удостаивать их триумфом, пусть хотя бы установится
обычай оберегать их от ложных обвинений. Пусть нынешние магистраты не
забывают, что они ведь тоже граждане нашего города и тоже могут в любой день
подвергнуться обвинению, - тогда им придется испытать, как оскорбительна для
честного человека клевета. Совет Десяти в данном случае постарался
умиротворить его, а действия непосредственно против Лукки поручили Нери ди
Джино и Аламанно Сальвьяти, которые отказались от плана опустошать
прилегающую к Лукке местность, считая, что надо двинуться прямо на город. Но
так как стояла еще зимняя погода, они разбили лагерь в Капанноле, где, по
мнению комиссаров, только попусту теряли время. Однако, когда отдан был
приказ теснее обложить город, солдаты из-за непогоды отказались
повиноваться, хотя совет Десяти требовал усиленной осады и не желал
считаться ни с какими доводами.
Был в то время во Флоренции прославленный архитектор по имени Филиппо
ди сер Брунеллески. Город наш полон его произведений, и потому вполне
заслужил он, что после его смерти в самом большом из наших храмов
поставлено было его мраморное изображение с надписью, свидетельствующей
каждому, кто прочтет ее, о замечательном его даровании. Он утверждал, исходя
из местоположения Лукки и особенностей реки Серкьо, что город этот легко
было бы затопить, и с такой уверенностью всех в этом убеждал, что совет
Десяти постановил проделать такой опыт. Однако из этого не вышло ничего,
кроме смятения в нашем лагере и успеха для осажденных. Ибо жители Лукки
повысили с помощью плотины уровень того места, куда отводили воды Серкьо, а
затем однажды ночью открыли канал, по которому поступала вода, вследствие
чего вода эта, встретив на пути своем препятствие - воздвигнутую луккцами
плотину - устремилась в отверстие канала и разлилась по равнине, так что
наше войско не только не смогло приблизиться к городу, а вынуждено было даже
отойти.
Неудача этого предприятия побудила вновь назначенный совет Десяти
послать к войску в качестве комиссара мессера Джованни Гвиччардини, который
постарался приблизиться к городу насколько мог. Владетель Лукки, видя, что
скоро его возьмут в кольцо, по совету некоего мессера Антонио Россо, сиенца,
находившегося при нем в качестве представителя Сиены, послал к герцогу
Миланскому Сальвестро Трента и Леонардо Буонвизи. От имени своего синьора
они попросили у герцога помощи, но, видя, что к их просьбе он относится
прохладно, тайно предложили ему, уже от имени народа, в случае если он
согласится предоставить им солдат, выдать ему сперва луккского тирана, а
затем отдать в его власть весь город.
При этом они предупредили его, что если он не поторопится принять такое
решение, Гвиниджи передаст Лукку в руки флорентийцев, которые все время
домогаются этого, суля ему за то всякие блага. Герцога эта угроза настолько
испугала, что он перестал колебаться и велел передать графу Франческо
Сфорца, своему наемному кондотьеру, чтобы тот публично испросил у него
разрешения отправиться с войсками в Неаполитанское королевство. Получив
просимое разрешение, граф со своими солдатами двинулся на Лукку, хотя
флорентийцы, разузнавшие обо всех этих кознях и опасавшиеся их последствий,
подослали к нему его друга Боккаччино Аламанни, чтобы тот отговорил его от
этого дела.
Когда граф Сфорца появился в Лукке, флорентийцы отошли к Рипафратте,
граф же внезапно двинулся к Пешье, где наместником был Паоло да Дьяччето,
который, повинуясь больше страху, чем какому-либо более благородному
побуждению, бежал в Пистойю, и если бы Пешыо не оборонял Джованни
Малавольти, которому это было поручено, она неминуемо пала бы. Граф,
оказавшись не в состоянии взять ее одним ударом, направился в
Борго-а-Буджано и захватил его, а находящийся неподалеку замок Стильяно
сжег. Флорентийцы, видя это бедственное положение, прибегли к средству, не
раз уже их спасавшему. Зная, что когда с наемниками силой ничего не
сделаешь, их можно на что угодно склонить деньгами, они предложили графу
весьма значительную сумму, если он не только удалится, но и сдаст им город.
Граф, не надеясь больше выжать денег из Лукки, с легкостью решился извлечь
их оттуда, где они имеются.
Он договорился с флорентийцами не передавать им Лукку, чего не
позволяла ему честь, а просто оставить ее на произвол судьбы, если ему
выплатят пятьдесят тысяч дукатов.
Заключив такое соглашение, но желая, чтобы жители Лукки сами, так
сказать, оправдали его в глазах герцога, он оказал им содействие в свержении
тирана.
Как было уже сказано, в Лукке находился сиенский посол мессер Антонио
дель Россо. При содействии графа он, сговорившись с гражданами Лукки,
осуществил свержение Паоло; во главе же заговора стояли Пьеро Ченнами и
Джованни да Кивиццано. Граф обосновался за чертой города на берегу Серкьо, и
при нем находился сын тирана Ланцилао. Ночью хорошо вооруженные заговорщики
в количестве сорока человек явились к Паоло, который, услышав шум, с
удивлением вышел к ним и спросил, что им надобно. На это Пьеро Ченнами
ответил, что слишком уже затянулось правление человека, который навлек на
них войну, окружение неприятельскими войсками и угрозу гибели не от меча,
так от голода. Поэтому они решили сами собой управлять и пришли потребовать
у него город-
ские ключи и казну. Паоло ответил, что казна иссякла, ключи же и он сам
в их власти, он только просит их, чтобы его правление, и начавшееся, и
продолжавшееся без кровопролития, без него же и закончилось. Граф Сфорца
привез Паоло с сыном к герцогу, а тот заключил их в темницу, где они и
умерли.
Уход графа избавил Лукку от ее тирана, а Флоренцию от страха перед
графским войском. Тотчас же одни стали подготовляться к защите, а другие
возобновили атаки. Флорентийцы избрали военачальником графа Урбино, который
своими энергичными действиями вынудил Лукку снова обратиться за помощью к
герцогу, и тот, воспользовавшись тем же приемом, что с графом Сфорца, послал
к ним Никколо Пиччинино. Когда он подходил к Лукке, наши двинулись навстречу
ему вдоль берега Серкьо, и при переходе через реку произошла битва, в
которой мы были разбиты, и комиссар с немногими уцелевшими бежал в Пизу. Это
поражение повергло всю Флоренцию в уныние. Война, однако же, начата была по
общему согласию, поэтому гражданам некого было упрекать, и так как они не
могли наброситься на принявших решение о ней, то обрушились на руководивших
ею и снова извлекли на свет Божий все прежние обвинения против мессера
Ринальдо. Но хуже всего досталось мессеру Джованни Гвиччардини: его обвиняли
в том, что после ухода графа Сфорца он не поторопился закончить войну и что
не сделал он этого, так как его подкупили. Утверждалось, что он отправил к
себе домой значительную сумму денег, причем называли и тех, кто ее доставил,
и тех, кто принял. Вокруг этого дела поднялся такой шум, что обвинения
получили самую широкую огласку, и побуждаемый общественным мнением, а также
давлением со стороны враждебной партии, капитан народа вызвал обвиняемого в
суд. Мессер Джованни явился, хотя и крайне возмущенный, но родичи его, блюдя
свою честь, так энергично хлопотали, что капитан прекратил дело.
После одержанной победы Лукка не только вернула себе все свои владения,
но захватила и пизанские земли, за исключением Бьентины, Кальчинайи, Ливорно
и Рипафратты, да и Пиза была бы захвачена, если бы вовремя не раскрыли
устроенный там заговор. Флорентийцы произвели некоторые изменения в своих
войсках и во главе их поставили Микелетто, ученика Сфорца. Герцог со
своей стороны не намеревался довольствоваться достигнутым и, чтобы
всемерно ухудшить положение Флоренции, убедил Геную, Сиену и владетеля
Пьомбино заключить между собою союз для защиты Лукки, а в качестве капитана
принять на жалованье Никколо Пиччинино. Последнее обстоятельство, однако же,
выдало все его замыслы. Тогда Венеция и Флоренция восстановили свой военный
союз: война снова открыто началась в Ломбардии и Тоскане, так что и там, и
тут произошли сражения с переменным для обеих сторон успехом. В конце концов
все настолько устали, что в мае 1433 года поневоле пришли к соглашению. По
заключенному тогда договору флорентийцы, луккцы и сиенцы, захватившие во
время военных действий друг у друга немало укрепленных замков, все их
оставили и каждый получил свои владения обратно.
Пока шла война, в стенах города вновь закипели партийные страсти. После
кончины Джованни Медичи сын его Козимо стал проявлять к делам
государственным еще больший пыл, а к друзьям своим еще больше внимания и
щедрости, чем даже его отец. Так что те, кто радовался смерти Джованни,
приуныли, видя, что представляет собою его сын. Человек, полный
исключительной рассудительности, по внешности своей и приятный, и в то же
время весьма представительный, беспредельно щедрый, исключительно
благожелательный к людям, Козимо никогда не предпринимал ничего ни против
гвельфской партии, ни против государства, а стремился только всех
ублаготворить и лишь щедростью своей приобретать сторонников. Пример его был
живым укором власть имущим, он же сам считал, что, ведя себя таким образом,
сможет жить как человек не менее могущественный и уверенный, чем любой
другой, а если бы честолюбие его противников привело к какому-нибудь взрыву,
он оказался бы сильнее их и числом вооруженных сторонников, и народной
любовью. Возвышению его особенно деятельно помогали Аверардо Медичи и Пуччо