Страница:
нас особенно выступает наглядно, если вспомнить, что теперь, когда добрая
часть нашей партии под замком, что она, не имея своей печати, лишена
возможности довести до сведения широких масс рабочего класса настоящий
характер нашей политической позиции".
Переход Коммунистической партии к новой экономической политике,
принявшей за неизбежное частичное восстановление рыночных и
капиталистических отношений, был в целом меньшевиками одобрен. Идеологи
меньшевизма впоследствии не раз утверждали, что большевики с неоправданным
запозданием "срисовали" у РСДРП контуры новой экономической политики,
отказавшись лишь от "политического нэпа". Последнее обернулось для них
полной невозможностью легальной политической деятельности. 8 декабря 1921 г.
Политбюро ЦК РКП (б) приняло по вопросу о меньшевиках постановление, первый
пункт которого гласил:
"а) Политической деятельности не допускать, обратив сугубое внимание на
искоренение их влияния в промышленных центрах;
б) При привлечении к ответственности членов меньше
вистской партии в вину им должна ставиться не простая
принадлежность к РСДРП, а деятельность, прямо или
косвенно направленная против Советской власти;
в) Самых активных высылать в административном
порядке в непролетарские центры, лишив их права зани
мать выборные должности, связанные с общением с ши
рокими массами;
г) Поручить комиссии в составе тт. Уншлихта, Шмид
та и Курского разработать вопрос об отстранении мень
шевиков и эсеров из органов профсоюзов, Наркомтруда,
кооперативных и хозяйственных". Для политической
деятельности РСДРП это постановление предвещало
смерть.
По-разному складывались судьбы оставшихся в России лидеров меньшевизма.
Ф. И. Дан попал в начале 1922 г. вместе с Н. А. Рожковым в список лиц,
подлежащих высылке из Советской России "за контрреволюционную деятельность".
Ф. И. Дан подчинился произволу. Н.А. Рожков не смиряется с таким решением
его судьбы и ходатайствует об оставлении его на Родине. 14 декабря
1922 г. Политбюро ЦК РКП (б) постановило выслать Рожкова в Псков и "в
случае первого антисоветского выступления выдворить из Советской России".
Завершающий этап политической истории меньшевизма приходится на 1921 --
серед. 20-х гг. Российская социал-демократия в конечном счете не приняла
новой экономической политики за ее половинчатость и непоследовательность,
требовала дополнения "политическим нэпом". Меььшевизм не увидел в нэповской
хозяйственной системе социалистической перспективы. В октябре 1922 г.
Всероссийское совещание меньшевиков выступило за "демократическую
республику" и "политические свободы для всех". С этого времени партия
действовала полулегально, а к весне 1923 г. окончательно ушла в подполье. К
середине 20-х гг. деятельность РСДРП на территории СССР, как организованной
политической силы, фактически прекратилась.
И, наконец, третий политический лагерь тех, кто вместе с большевиками
принимал участие в Октябрьском восстании. Кроме левых эсеров, вступивших в
политическую коалицию с большевиками, к этому лагерю относились анархисты.
Под этим названием действовали как искренние последователи Бакунина и
Кропоткина, противники любого, в том числе и "пролетарского государства",
так и разнообразные хулиганствующие объединения, выступающие под черным
анархистским флагом. Наибольшее число приверженцев этого течения было среди
матросов и солдат, однако подлинных анархистов было сравнительно немного. К
тому же по своей политической позиции во время Октябрьских событий анархисты
практически не отличались от большевиков, являлись их надежной опорой.
Какой-либо централизованной и жестко взаимосвязанной организации у них не
было. В основном это были клубы, существовавшие в Москве, Петрограде и еще в
нескольких десятках городов. Самым многочисленным считался московский центр.
После разгона Учредительного собрания и начала укрепления государственных
структур новой власти, анархисты, в силу своих идейно-теоретических
представлений, отходят от большевиков. Активизируется деятельность
бандитских объединений, которые выступали от имени анархизма, а на самом
деле компрометировали это движение. Это послужило поводом для того, чтобы в
ночь с 11 на 12 апреля 1918 г. органы ВЧК и советские войска окружили
анархистские центры и Москве. У анархистов потребовали сдать оружие. После
их незначительного сопротивления было арестовано около 600 человек,
причем все задержанные квалифицировались как уголовники.
В сентябре 1919 г. после того как группа анархистов и левых эсеров
бросила бомбу в Московский комитет партии, по отношению к ним прокатилась
широкая волна арестов и репрессий. Правда, когда в 1921 г. умер идейный
вождь русского анархизма Кропоткин, власть совершила гуманный жест по
отношению к своим бывшим союзникам: арестованные анархисты под "честное
слово" были отпущены, чтобы проводить в последний путь своего учителя. После
похорон все они вернулись в места заключения.
Главные союзники большевиков -- левые эсеры, протестуя против
Брестского мира, выходят в марте 1918 г. из правительства, однако свою
деятельность в Советах всех уровней и в ВЧК не прекращают. Однако после
убийства 6 июля 1918 г. немецкого посла и последовавших за ним
антибольшевистских выступлений политическая судьба партии левых эсеров была
предрешена. Обвинительное заключение о левоэсеровском мятеже так
квалифицирует деятельность бывших союзников: "Своим выходом из правительства
партия левых эсеров избавила правительство от лишнего балласта, тормозившего
его деятельность, но, однако, еще не перешла все же открыто в лагерь его
врагов". Сам факт неудавшегося мятежа дал возможность не только избавиться
от "лишнего балласта", но и уничтожить левых эсеров как политическую силу.
Однако сделать это было непросто. В ряде Советов они составляли большинство,
многие рядовые члены эсеровской партии отмежевывались от авантюры своего
руководства, а сам ЦК назвал мятеж актом "борьбы против настоящей политики
Советов Народных Комиссаров и, ни в коем случае, как борьбу против
большевиков". Для утверждения диктатуры собственной партии большевикам
пришлось применять силу и объявить своих вчерашних соратников "агентами
русской буржуазии и англо-французского империализма".
Разбитые как политическая партия левые эсеры продолжали существование в
виде небольших групп, часть из которых ("народники-коммунисты",
"коммунисты-революционеры") слилась с большевиками, другие же примкнули к
анархистам, разделив их судьбу.
Утвердив себя единственной Советской партией без каких-либо партнеров и
реальных соперников на предер-
жание власти, к 1922 году большевики фактически остаются единственной
политической силой страны. В итоге власть перешла не к народу и даже не к
Советам, а в руки одной политической партии. Таким образом, народные массы,
боровшиеся за Советскую власть, получили, по выражению видного большевика А.
Лозовского, власть "чисто большевистскую, объявившую войну революционной
демократии". Не случайно главный лозунг восставших моряков Кронштадта
гласил: "Власть Советам, а не партиям".
Говоря об утверждении монополии на власть и диктатуры большевистской
партии, было бы, однако, неверным связывать этот процесс исключительно с
насильственным, террористическим подавлением политической оппозиции.
Большевики обладали реальным влиянием, опирались на поддержку значительной
части масс. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в условиях существования
легальной, полулегальной и нелегальной политической оппозиции своему режиму,
в условиях тяжелейшей гражданской войны, не один раз смертельно угрожавшей
советско-большевистскому строю, численность партии постоянно возрастала
(начало 1917 г. -- несколько тысяч, лето 1917 г. -- 200 тыс., начало 1919 г.
-- 300 тыс., конец 1920 г. -- свыше 700 тыс.). Даже в наиболее драматический
период осени 1919 г., когда белые угрожали непосредственно Петрограду и
Москве и вступление в партию означало запись "на деникинскую виселицу", ряды
большевиков возросли на 270 тыс. человек. Английский историк Э. Карр,
которого нельзя заподозрить в симпатиях к большевизму, отмечает: "Если
правда, что большевистский режим не намерен был через несколько месяцев
после своего установления мириться с организованной оппозицией, то в равной
мере верно и то, что никакая оппозиционная партия не намерена была
ограничиться рамками законности. Стремление к диктатуре было свойственно
обеим спорящим сторонам".
Победа большевиков в этом не только политическом, но и насильственном
противоборстве, сопровождалась острейшими идейными дискуссиями с оппозицией.
Особенно жесткая и развернутая полемика шла с эсеровско-меныневистской
альтернативой социально-экономического развития страны. По сути это было
противостояние двух идейно-политических доктрин: диктатуры партии и
революционной демократии. Решающие аргументы в этой идейной полемике
предъявила диктатура. Правда,
аргументы эти были не теоретического, а практического свойства: насилие
и террор. Против этих "аргументов" мужественно и решительно восстал человек,
который по идейным воззрениям был ближе к коммунизму, чем к традиционной
демократии. Речь идет о "мятежном князе", главном теоретике анархизма П. А.
Кропоткине. В 1918--1920 гг. после начала "красного террора" он неоднократно
обращался к Ленину. Вот несколько выдержек из его писем. "Неужели среди вас
не нашлось никого, чтобы напомнить своим товарищам и убедить их, что такие
меры... не достойны людей, взявшихся созидать будущее общество на
коммунистических началах; что на такие меры не может идти тот, кому дорого
будущее коммунизма". "Озлобление, вызванное в рядах Ваших товарищей после
покушения на Вас и убийства Урицкого, вполне понятно. Но что понятно для
массы, то непростительно для "вожаков" Вашей партии. Их призывы к массовому
красному террору; их приказы брать заложников; массовые расстрелы людей,
которых держали в тюрьмах специально для этой цели -- огульной мести... это
недостойно руководителей социальной революции...". "Россия уже стала
Советской республикой лишь по имени... Теперь правят в России не Советы, а
партийные комитеты...". "Несомненно одно, если б даже диктатура партии была
подходящим средством, чтобы нанести удар капиталистическому строю (в чем я
сильно сомневаюсь), то для создания нового социалистического строя она
безусловно вредна".
По свидетельству В. Д. Бонч-Бруевича, эти письма вызвали большой
интерес и живую реакцию адресата. В начале мая 1919 г. на квартире
Бонч-Бруевича состоялась встреча "одного из святых столетия" Кропоткина и
вождя большевистской революции Ленина. Хозяин квартиры, сообщая о содержании
разговора, касается лишь проблемы бюрократии и бюрократизма. О том, как
реагировал автор теории "диктатуры партии" на приведенные выше замечания
своего оппонента, можно судить по конкретным действиям ВЧК -- ГПУ и всей
большевистской власти в целом.
У Ленина было немало других, не столь знаменитых корреспондентов,
которые многое увидели и поняли в происходивших событиях. Приведем несколько
выдержек из писем, хранившихся в ранее недоступных архивных фондах. П. Г.
Шевцов из Воронежской губернии в декабре 1918 г. пишет Ленину следующее:
"Коммунисты (больше-
вики) -- не на высоте положения: базируются почти единственно на оружии
и ЧК... ответственные работники прев-ратили коммунизм в "акклиматизм" к РКП;
в их среде торжествуют революционная поза и морем разливанным разливается по
Руси... контрреволюционный расстрел. Смертная казнь!.. И, подобно старой
охранке, занялись сыском. Демократия выродилась в советократию и...
нечистоплотность, угроза "к стенке" стала криком ребят на улицах". "Имейте
терпение прочесть до конца, -- так обратился к Ленину в 1920 г. некий Е.
Павлов. -- Когда-то один из профессоров писал Вам, что Вы затворились в
кремлевском одиночестве. Я сказал бы, что не затворились Вы в кремлевском
одиночестве, а что между вами и пролетариатом целой массой вырастает стена
"коммунистов" урожая 1919 г. ...коммунистов, зашитых с ног до головы в кожу,
и, что главное, с сердцами, зашитыми в свиную толстую кожу."
Все это было не только средством удержания монополии на власть, но и в
нужный момент решающим аргументом в идейной полемике.
В 20-е гг. главным вопросом политической дискуссии становится вопрос о
том, можно ли надеяться, что по мере развития послереволюционного
общественного процесса произойдет утверждение пролетарской власти в стране
или начавшийся социальный переворот обречен на неудачу и неизбежно откатится
на пусть и не исходные, но буржуазные в своей основе рубежи? По этому
коренному вопросу революции выступили фактически все основные политические и
теоретические силы России, включая эмигрантские. В. И. Ленин и Н. И.
Бухарин, Г. Е. Зиновьев и Л. Д. Троцкий, Л. Мартов и В. М. Чернов, Н. В.
Устрялов и П. Н. Милюков и еще с десяток не менее крупных фигур самых
разнообразных мировоззренческих и политических ориентации дали каждый свое
понимание проблемы и перспектив ее развития.
По мнению оппонентов Ленина из числа социал-демократии, взятие его
партией власти пришлось на момент, когда "русская история еще не смолола той
муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма"
(Плеханов), и тем самым поставило большевиков в "ложное положение". С одной
стороны -- отсутствие в стране достаточных материальных и культурных
ресурсов для движения по социалистическому пути. С другой стороны --
"большевистский якобинизм", необоснованное стремление низвергнуть частную
собственность, обобщест-
вить всю промышленность, упразднить частную торговлю, социализировать
земледелие, словом, "утопия немедленного и полного коммунизма" (Мартов).
Чем разрешится это центральное противоречие революции -- между
"коммунистическим экспериментом" большевиков и мелкобуржуазной экономикой
России -- сомнений у анти- и небольшевистских теоретиков не вызывало:
поскольку победа всегда остается за объективными тенденциями хозяйственного
развития, постольку большевизм ждет грандиозное историческое поражение,
призванное открыть дорогу заурядной буржуазной эволюции.
Если по поводу неизбежности падения большевизма уверенность противников
Ленина была единодушной, то о возможных формах предполагаемой ликвидации
большевистского режима мнения расходились. Решающую роль здесь играла уже не
пресловутая "неподготовленность" России к социализму, а то или иное
понимание (или непонимание) генетических корней и характера самого
большевизма.
Одна из наиболее влиятельных точек зрения по этому вопросу, причем не
только в "России No 2", как называл Ленин эмиграцию, но и среди
западноевропейских социалистов, была представлена взглядами А. Н. Потресова.
Все "коммунистические доспехи" большевизма, полагал Потресов, -- не более
чем ширма, прикрывающая до поры (пока контрреволюционер-крестьянин их не
скинул) сугубо реакционную сущность. В общем, заключал Потресов, большевизм
представляет собой болезнь, которую можно вылечить лишь путем хирургического
вмешательства, "его нельзя причесать, его можно только сломать", -- хотя бы
и средствами гражданской войны.
На освобождавшееся от большевистской власти место Потресов прочил режим
"капиталистической буржуазии" в "национальном" союзе ее с пролетариатом и
культурным -- кооперированным -- авангардом деревни при безусловной
гегемонии первого класса ("Наш призыв к капитализму" -- так называлась одна
из его статей того времени).
Позднее, в 20-е гг., Потресов внес в свое понимание революции и
большевизма определенные коррективы. Он отказался от "почвеннической"
характеристики большевистской власти и стал разрабатывать популярную тогда
мысль о том, что большевизм по ходу революции постепенно оторвался от
вскормившего его мелкобуржуазного движения и фактически выродился в
политическую струк-туру, которая встала над массами и даже превратилась в
новый эксплуататорский класс, в "деспотию олигархической клики".
"Все различие между ординарной деспотией и этой экстраординарной
коммунистической, -- считал Потресов, -- заключается лишь в историческом
происхождении коммунистической деспотии из революции. Это происхождение
немало не уменьшает, однако, эксплуатацию неимущих сформировавшейся
олигархией, но оно самое олигархию вынуждает -- из элементарного чувства
самосохранения -- продолжать цепляться за свою защитную коммунистическую
"декларацию", еще и тогда, когда логика положения власть имущих,
безответственных перед народными массами, уже давно опустошила в них всякое
"коммунистическое" содержание".
Таким образом, весь "большевистский период" российской истории Потресов
начисто лишал революционного содержания и объявлял национальной катастрофой,
общественно-политическим провалом. Понятно, что рассматривая большевистскую
диктатуру как "врага беспросветного в своей зловредности, безусловного и
беспримерного", он не мог не прийти к экстремистскому выводу о необходимости
насильственного свержения "коммунистически-олигархической" власти
военно-политическими средствами. Дело доходило до того, что Потресов не
исключал возможности решения вопроса на путях внешнеполитических
"осложнений", а некоторые из его единомышленников, рисуя гипотетическую
картину военного столкновения России с европейским империализмом, прямо
объявляли о своей будущей помощи Западу. Один из вождей грузинской
социал-демократии Н. Жордания, например, по этому поводу недвусмысленно
писал, что "борется против войны тот, кто борется, прежде всего, против ее
гнезда, против советской деспотии".
В разной степени и форме к идее ликвидации большевистской власти
силовыми военно-политическими способами (наиболее вероятным и самым
желательным из них все-таки признавалось "очередное издание" крестьянской
войны в России) склонялись также такие видные деятели российской эмиграции,
как кадет Милюков, эсер В. М. Зензинов, энес Н. В. Чайковский, а среди
западноевропейских "эсдеков" К. Каутский и др.
Иной взгляд на возможные пути устранения "коммунистического
самодержавия" сложился у теоретиков так называемого "официального
меньшевизма", сначала в лице Мартова, а затем -- Д. Далина, Ф. Дана, Р.
Абрамовича
и др. Не слишком расходясь с лидерами право-центристской эмиграции в
характеристике большевистской власти как "узурпаторской", "деспотической" и
т. д., официальный меньшевизм, тем не менее, отрицал целесообразность ее
насильственного свержения.
В отличие от одномерной оценки революции и большевизма Потресовым,
"партийный меньшевизм" рассматривал проблему более объемно. Исходной
посылкой тут служило убеждение, что Октябрьский переворот, несмотря на его
"крайние" формы, является все же прогрессивным этапом российского
освободительного движения и что большевизм имеет сочетающую противоречивые
образования природу.
В заслугу большевикам ставилось то, что они, свойственным им
политическим радикализмом, освободили страну от многочисленных пут
полуфеодального самодержавия, довели Февральскую революцию до ее
мелкобуржуазной стадии и отстояли нарождавшуюся "свободно-капиталистическую"
социально-экономическую базу от посягательств монархической реставрации.
Меньшевики возражали тем, кто подобно Потресову отстаивал тезис о "новой
олигархии" и в противовес этому проводили анализ "большевистского
деспотизма" как "тирании неимущих". Ни власть революционного прошлого, ни
социальные связи, внутренние и внешние, не позволяют рассматривать
большевистскую власть в качестве сложившейся буржуазной диктатуры,
подчеркивали меньшевики.
Вместе с тем, указывая, что производственный потенциал страны созрел
лишь для мелкобуржуазной, крестьянской, а никак не пролетарской революции,
они выступали с резкой критикой "коммунистической утопии" большевизма, его
пренебрежения действительным состоянием экономики, абсолютизации роли
насилия и принуждения в деле строительства социализма, свертывания
демократического процесса и т. д. Эта тенденция в большевизме, считали
меньшевики, грозит революции гибелью, ибо не только подрывает
народнохозяйственные связи, но и организационно разоружает общественное
движение и дезориентирует пролетариат.
Особую опасность "социально-реакционная" сторона большевизма приобрела,
по мнению меньшевиков, с введением нэпа. Нэп, считали они, представляет
собой лишь начало того исторически неизбежного процесса, который должен
постепенно привести к полной легитимации капиталистического строя.
Неумолимые закономерности мелкобур-
жуазной экономики заставят большевиков и дальше искать псе более
тесного соглашения с крупной буржуазией, иностранными капиталистами,
кулаками и т. п., что в условиях деспотической системы правления, лишенной
обратной связи, чревато для власти ее трансформацией из дик-татуры
якобинского типа в открытую буржуазную диктатуру. "Из
революционно-утопической рабочей партии. -- предупреждали меньшевики в
середине 20-х гг., -- Р. К. П. все более превращается в партию нового
правящего слоя, с преобладающим влиянием военной, гражданской и
хозяйственной бюрократии, охраняющей свое привилегированное положение".
Для того, чтобы избежать перманентную смену форм диктаторского режима,
меньшевики предлагали дополнить экономический нэп политическим. Легальной
трибуной для пропаганды этих взглядов стал, например, VIII Всероссийский
съезд Советов. Совершенно отчетливо был поставлен вопрос о неотложности
перехода от "террористических методов управления" к "демократическим",
равенстве "прав трудящихся города и деревни", свободе "печати, союзов и
собраний, неприкосновенности прав личности", "отмене бессудных расправ и
административных арестов и ссылок".
В мае 1921 г., вскоре после X съезда РКП (б), видный деятель
меньшевистской партии и крупный историк И. А. Рожков в своем письме Ленину
говорил: "Вы встали на верный путь в последнее время в Вашей экономической
политике. Все, кому дороги интересы революции и социализма, могут это только
приветствовать. В хозяйственной области надо сделать главное -- восстановить
индустрию и, как Вы сами понимаете, "государственным капитализмом", т. е.
при участии частной инициативы. Но, насколько я понимаю, Вы не имеете в виду
делиться властью ни с одной группой или организацией, Вы намерены сохранить
во что бы то ни стало Коммунистическую диктатуру... ведь совершенно ясно,
что без юридических гарантий, без правового порядка частная инициатива
невозможна: рабов ленивых и лукавых, пиявок, которые без пользы дела будут
сейчас все тот же казенный тощий кошелек высасывать, Вы, может быть, и
найдете, но настоящие предприниматели не пойдут без юридических гарантий...
При таких условиях предприниматели должны были бы стать просто овцами,
добровольно отдающимися стрижке. На это они, конечно, не пойдут, и
объективная задача времени останется не решенной.
Таким образом, как бы ни целесообразна была экономическая политика, --
она нуждается в юридических дополнениях. Минимально необходимые из них --
это постепенное введение выборов в советы тайным голосованием.
/.../ Переизбранные таким образом советы, при условии свободной
агитации социалистических партий, приобретут больший авторитет и
санкционируют тот минимум правовых гарантий, которые одни только способны
вызвать к жизни частную предпринимательскую инициативу под контролем
государства. /.../ Без этой меры /.../ катастрофа -- самая ужасная, глубоко
печальная и безусловно вредная -- неизбежна".
Нельзя сказать, что все без исключения большевики испытывали восторг по
поводу монополии легальности своей партии. В письме Г. И. Мясникова В. И.
Ленину и в ЦК РКП (1921) ставился, например, вопрос о свободе слова и
свободе печати как наиболее эффективном противоядии против бюрократизма
партийной верхушки.
Во второй половине 1921 г. к Ленину по вопросу о возможности
политических уступок с целью демократизации существующей системы обратились
с записками Н. Осин-ский (В. В. Оболенский) и Т. В. Сапронов.
Осинский предложил образовать Крестьянский советский союз на принципах,
аналогичных организации Коммунистического союза молодежи: "под идейной и
организационной гегемонией РКП".
Ленин проявил интерес к проекту Осинского, однако счел его не вполне
своевременным: "По моему мнению, рано еще. Надо бы придумать несколько мер,
более осторожных, подготовляющих к этому".
Т. В. Сапронов в своей записке писал: "В экономическом вопросе мы
сделали реальные уступки, в политике мы этой роскоши позволить не можем, но
видимость уступок сделать необходимо".
Сапронов предлагал Ленину ни много ни мало как "поиграть в
парламентаризм", допустив "десяток, другой, а может быть и три десятка
бородатых мужиков во ВЦИК".
Такая постановка вопроса о "народном представительстве" в органах
Советской власти, которые на самом деле не имеют никакой власти и ничего не
часть нашей партии под замком, что она, не имея своей печати, лишена
возможности довести до сведения широких масс рабочего класса настоящий
характер нашей политической позиции".
Переход Коммунистической партии к новой экономической политике,
принявшей за неизбежное частичное восстановление рыночных и
капиталистических отношений, был в целом меньшевиками одобрен. Идеологи
меньшевизма впоследствии не раз утверждали, что большевики с неоправданным
запозданием "срисовали" у РСДРП контуры новой экономической политики,
отказавшись лишь от "политического нэпа". Последнее обернулось для них
полной невозможностью легальной политической деятельности. 8 декабря 1921 г.
Политбюро ЦК РКП (б) приняло по вопросу о меньшевиках постановление, первый
пункт которого гласил:
"а) Политической деятельности не допускать, обратив сугубое внимание на
искоренение их влияния в промышленных центрах;
б) При привлечении к ответственности членов меньше
вистской партии в вину им должна ставиться не простая
принадлежность к РСДРП, а деятельность, прямо или
косвенно направленная против Советской власти;
в) Самых активных высылать в административном
порядке в непролетарские центры, лишив их права зани
мать выборные должности, связанные с общением с ши
рокими массами;
г) Поручить комиссии в составе тт. Уншлихта, Шмид
та и Курского разработать вопрос об отстранении мень
шевиков и эсеров из органов профсоюзов, Наркомтруда,
кооперативных и хозяйственных". Для политической
деятельности РСДРП это постановление предвещало
смерть.
По-разному складывались судьбы оставшихся в России лидеров меньшевизма.
Ф. И. Дан попал в начале 1922 г. вместе с Н. А. Рожковым в список лиц,
подлежащих высылке из Советской России "за контрреволюционную деятельность".
Ф. И. Дан подчинился произволу. Н.А. Рожков не смиряется с таким решением
его судьбы и ходатайствует об оставлении его на Родине. 14 декабря
1922 г. Политбюро ЦК РКП (б) постановило выслать Рожкова в Псков и "в
случае первого антисоветского выступления выдворить из Советской России".
Завершающий этап политической истории меньшевизма приходится на 1921 --
серед. 20-х гг. Российская социал-демократия в конечном счете не приняла
новой экономической политики за ее половинчатость и непоследовательность,
требовала дополнения "политическим нэпом". Меььшевизм не увидел в нэповской
хозяйственной системе социалистической перспективы. В октябре 1922 г.
Всероссийское совещание меньшевиков выступило за "демократическую
республику" и "политические свободы для всех". С этого времени партия
действовала полулегально, а к весне 1923 г. окончательно ушла в подполье. К
середине 20-х гг. деятельность РСДРП на территории СССР, как организованной
политической силы, фактически прекратилась.
И, наконец, третий политический лагерь тех, кто вместе с большевиками
принимал участие в Октябрьском восстании. Кроме левых эсеров, вступивших в
политическую коалицию с большевиками, к этому лагерю относились анархисты.
Под этим названием действовали как искренние последователи Бакунина и
Кропоткина, противники любого, в том числе и "пролетарского государства",
так и разнообразные хулиганствующие объединения, выступающие под черным
анархистским флагом. Наибольшее число приверженцев этого течения было среди
матросов и солдат, однако подлинных анархистов было сравнительно немного. К
тому же по своей политической позиции во время Октябрьских событий анархисты
практически не отличались от большевиков, являлись их надежной опорой.
Какой-либо централизованной и жестко взаимосвязанной организации у них не
было. В основном это были клубы, существовавшие в Москве, Петрограде и еще в
нескольких десятках городов. Самым многочисленным считался московский центр.
После разгона Учредительного собрания и начала укрепления государственных
структур новой власти, анархисты, в силу своих идейно-теоретических
представлений, отходят от большевиков. Активизируется деятельность
бандитских объединений, которые выступали от имени анархизма, а на самом
деле компрометировали это движение. Это послужило поводом для того, чтобы в
ночь с 11 на 12 апреля 1918 г. органы ВЧК и советские войска окружили
анархистские центры и Москве. У анархистов потребовали сдать оружие. После
их незначительного сопротивления было арестовано около 600 человек,
причем все задержанные квалифицировались как уголовники.
В сентябре 1919 г. после того как группа анархистов и левых эсеров
бросила бомбу в Московский комитет партии, по отношению к ним прокатилась
широкая волна арестов и репрессий. Правда, когда в 1921 г. умер идейный
вождь русского анархизма Кропоткин, власть совершила гуманный жест по
отношению к своим бывшим союзникам: арестованные анархисты под "честное
слово" были отпущены, чтобы проводить в последний путь своего учителя. После
похорон все они вернулись в места заключения.
Главные союзники большевиков -- левые эсеры, протестуя против
Брестского мира, выходят в марте 1918 г. из правительства, однако свою
деятельность в Советах всех уровней и в ВЧК не прекращают. Однако после
убийства 6 июля 1918 г. немецкого посла и последовавших за ним
антибольшевистских выступлений политическая судьба партии левых эсеров была
предрешена. Обвинительное заключение о левоэсеровском мятеже так
квалифицирует деятельность бывших союзников: "Своим выходом из правительства
партия левых эсеров избавила правительство от лишнего балласта, тормозившего
его деятельность, но, однако, еще не перешла все же открыто в лагерь его
врагов". Сам факт неудавшегося мятежа дал возможность не только избавиться
от "лишнего балласта", но и уничтожить левых эсеров как политическую силу.
Однако сделать это было непросто. В ряде Советов они составляли большинство,
многие рядовые члены эсеровской партии отмежевывались от авантюры своего
руководства, а сам ЦК назвал мятеж актом "борьбы против настоящей политики
Советов Народных Комиссаров и, ни в коем случае, как борьбу против
большевиков". Для утверждения диктатуры собственной партии большевикам
пришлось применять силу и объявить своих вчерашних соратников "агентами
русской буржуазии и англо-французского империализма".
Разбитые как политическая партия левые эсеры продолжали существование в
виде небольших групп, часть из которых ("народники-коммунисты",
"коммунисты-революционеры") слилась с большевиками, другие же примкнули к
анархистам, разделив их судьбу.
Утвердив себя единственной Советской партией без каких-либо партнеров и
реальных соперников на предер-
жание власти, к 1922 году большевики фактически остаются единственной
политической силой страны. В итоге власть перешла не к народу и даже не к
Советам, а в руки одной политической партии. Таким образом, народные массы,
боровшиеся за Советскую власть, получили, по выражению видного большевика А.
Лозовского, власть "чисто большевистскую, объявившую войну революционной
демократии". Не случайно главный лозунг восставших моряков Кронштадта
гласил: "Власть Советам, а не партиям".
Говоря об утверждении монополии на власть и диктатуры большевистской
партии, было бы, однако, неверным связывать этот процесс исключительно с
насильственным, террористическим подавлением политической оппозиции.
Большевики обладали реальным влиянием, опирались на поддержку значительной
части масс. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в условиях существования
легальной, полулегальной и нелегальной политической оппозиции своему режиму,
в условиях тяжелейшей гражданской войны, не один раз смертельно угрожавшей
советско-большевистскому строю, численность партии постоянно возрастала
(начало 1917 г. -- несколько тысяч, лето 1917 г. -- 200 тыс., начало 1919 г.
-- 300 тыс., конец 1920 г. -- свыше 700 тыс.). Даже в наиболее драматический
период осени 1919 г., когда белые угрожали непосредственно Петрограду и
Москве и вступление в партию означало запись "на деникинскую виселицу", ряды
большевиков возросли на 270 тыс. человек. Английский историк Э. Карр,
которого нельзя заподозрить в симпатиях к большевизму, отмечает: "Если
правда, что большевистский режим не намерен был через несколько месяцев
после своего установления мириться с организованной оппозицией, то в равной
мере верно и то, что никакая оппозиционная партия не намерена была
ограничиться рамками законности. Стремление к диктатуре было свойственно
обеим спорящим сторонам".
Победа большевиков в этом не только политическом, но и насильственном
противоборстве, сопровождалась острейшими идейными дискуссиями с оппозицией.
Особенно жесткая и развернутая полемика шла с эсеровско-меныневистской
альтернативой социально-экономического развития страны. По сути это было
противостояние двух идейно-политических доктрин: диктатуры партии и
революционной демократии. Решающие аргументы в этой идейной полемике
предъявила диктатура. Правда,
аргументы эти были не теоретического, а практического свойства: насилие
и террор. Против этих "аргументов" мужественно и решительно восстал человек,
который по идейным воззрениям был ближе к коммунизму, чем к традиционной
демократии. Речь идет о "мятежном князе", главном теоретике анархизма П. А.
Кропоткине. В 1918--1920 гг. после начала "красного террора" он неоднократно
обращался к Ленину. Вот несколько выдержек из его писем. "Неужели среди вас
не нашлось никого, чтобы напомнить своим товарищам и убедить их, что такие
меры... не достойны людей, взявшихся созидать будущее общество на
коммунистических началах; что на такие меры не может идти тот, кому дорого
будущее коммунизма". "Озлобление, вызванное в рядах Ваших товарищей после
покушения на Вас и убийства Урицкого, вполне понятно. Но что понятно для
массы, то непростительно для "вожаков" Вашей партии. Их призывы к массовому
красному террору; их приказы брать заложников; массовые расстрелы людей,
которых держали в тюрьмах специально для этой цели -- огульной мести... это
недостойно руководителей социальной революции...". "Россия уже стала
Советской республикой лишь по имени... Теперь правят в России не Советы, а
партийные комитеты...". "Несомненно одно, если б даже диктатура партии была
подходящим средством, чтобы нанести удар капиталистическому строю (в чем я
сильно сомневаюсь), то для создания нового социалистического строя она
безусловно вредна".
По свидетельству В. Д. Бонч-Бруевича, эти письма вызвали большой
интерес и живую реакцию адресата. В начале мая 1919 г. на квартире
Бонч-Бруевича состоялась встреча "одного из святых столетия" Кропоткина и
вождя большевистской революции Ленина. Хозяин квартиры, сообщая о содержании
разговора, касается лишь проблемы бюрократии и бюрократизма. О том, как
реагировал автор теории "диктатуры партии" на приведенные выше замечания
своего оппонента, можно судить по конкретным действиям ВЧК -- ГПУ и всей
большевистской власти в целом.
У Ленина было немало других, не столь знаменитых корреспондентов,
которые многое увидели и поняли в происходивших событиях. Приведем несколько
выдержек из писем, хранившихся в ранее недоступных архивных фондах. П. Г.
Шевцов из Воронежской губернии в декабре 1918 г. пишет Ленину следующее:
"Коммунисты (больше-
вики) -- не на высоте положения: базируются почти единственно на оружии
и ЧК... ответственные работники прев-ратили коммунизм в "акклиматизм" к РКП;
в их среде торжествуют революционная поза и морем разливанным разливается по
Руси... контрреволюционный расстрел. Смертная казнь!.. И, подобно старой
охранке, занялись сыском. Демократия выродилась в советократию и...
нечистоплотность, угроза "к стенке" стала криком ребят на улицах". "Имейте
терпение прочесть до конца, -- так обратился к Ленину в 1920 г. некий Е.
Павлов. -- Когда-то один из профессоров писал Вам, что Вы затворились в
кремлевском одиночестве. Я сказал бы, что не затворились Вы в кремлевском
одиночестве, а что между вами и пролетариатом целой массой вырастает стена
"коммунистов" урожая 1919 г. ...коммунистов, зашитых с ног до головы в кожу,
и, что главное, с сердцами, зашитыми в свиную толстую кожу."
Все это было не только средством удержания монополии на власть, но и в
нужный момент решающим аргументом в идейной полемике.
В 20-е гг. главным вопросом политической дискуссии становится вопрос о
том, можно ли надеяться, что по мере развития послереволюционного
общественного процесса произойдет утверждение пролетарской власти в стране
или начавшийся социальный переворот обречен на неудачу и неизбежно откатится
на пусть и не исходные, но буржуазные в своей основе рубежи? По этому
коренному вопросу революции выступили фактически все основные политические и
теоретические силы России, включая эмигрантские. В. И. Ленин и Н. И.
Бухарин, Г. Е. Зиновьев и Л. Д. Троцкий, Л. Мартов и В. М. Чернов, Н. В.
Устрялов и П. Н. Милюков и еще с десяток не менее крупных фигур самых
разнообразных мировоззренческих и политических ориентации дали каждый свое
понимание проблемы и перспектив ее развития.
По мнению оппонентов Ленина из числа социал-демократии, взятие его
партией власти пришлось на момент, когда "русская история еще не смолола той
муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма"
(Плеханов), и тем самым поставило большевиков в "ложное положение". С одной
стороны -- отсутствие в стране достаточных материальных и культурных
ресурсов для движения по социалистическому пути. С другой стороны --
"большевистский якобинизм", необоснованное стремление низвергнуть частную
собственность, обобщест-
вить всю промышленность, упразднить частную торговлю, социализировать
земледелие, словом, "утопия немедленного и полного коммунизма" (Мартов).
Чем разрешится это центральное противоречие революции -- между
"коммунистическим экспериментом" большевиков и мелкобуржуазной экономикой
России -- сомнений у анти- и небольшевистских теоретиков не вызывало:
поскольку победа всегда остается за объективными тенденциями хозяйственного
развития, постольку большевизм ждет грандиозное историческое поражение,
призванное открыть дорогу заурядной буржуазной эволюции.
Если по поводу неизбежности падения большевизма уверенность противников
Ленина была единодушной, то о возможных формах предполагаемой ликвидации
большевистского режима мнения расходились. Решающую роль здесь играла уже не
пресловутая "неподготовленность" России к социализму, а то или иное
понимание (или непонимание) генетических корней и характера самого
большевизма.
Одна из наиболее влиятельных точек зрения по этому вопросу, причем не
только в "России No 2", как называл Ленин эмиграцию, но и среди
западноевропейских социалистов, была представлена взглядами А. Н. Потресова.
Все "коммунистические доспехи" большевизма, полагал Потресов, -- не более
чем ширма, прикрывающая до поры (пока контрреволюционер-крестьянин их не
скинул) сугубо реакционную сущность. В общем, заключал Потресов, большевизм
представляет собой болезнь, которую можно вылечить лишь путем хирургического
вмешательства, "его нельзя причесать, его можно только сломать", -- хотя бы
и средствами гражданской войны.
На освобождавшееся от большевистской власти место Потресов прочил режим
"капиталистической буржуазии" в "национальном" союзе ее с пролетариатом и
культурным -- кооперированным -- авангардом деревни при безусловной
гегемонии первого класса ("Наш призыв к капитализму" -- так называлась одна
из его статей того времени).
Позднее, в 20-е гг., Потресов внес в свое понимание революции и
большевизма определенные коррективы. Он отказался от "почвеннической"
характеристики большевистской власти и стал разрабатывать популярную тогда
мысль о том, что большевизм по ходу революции постепенно оторвался от
вскормившего его мелкобуржуазного движения и фактически выродился в
политическую струк-туру, которая встала над массами и даже превратилась в
новый эксплуататорский класс, в "деспотию олигархической клики".
"Все различие между ординарной деспотией и этой экстраординарной
коммунистической, -- считал Потресов, -- заключается лишь в историческом
происхождении коммунистической деспотии из революции. Это происхождение
немало не уменьшает, однако, эксплуатацию неимущих сформировавшейся
олигархией, но оно самое олигархию вынуждает -- из элементарного чувства
самосохранения -- продолжать цепляться за свою защитную коммунистическую
"декларацию", еще и тогда, когда логика положения власть имущих,
безответственных перед народными массами, уже давно опустошила в них всякое
"коммунистическое" содержание".
Таким образом, весь "большевистский период" российской истории Потресов
начисто лишал революционного содержания и объявлял национальной катастрофой,
общественно-политическим провалом. Понятно, что рассматривая большевистскую
диктатуру как "врага беспросветного в своей зловредности, безусловного и
беспримерного", он не мог не прийти к экстремистскому выводу о необходимости
насильственного свержения "коммунистически-олигархической" власти
военно-политическими средствами. Дело доходило до того, что Потресов не
исключал возможности решения вопроса на путях внешнеполитических
"осложнений", а некоторые из его единомышленников, рисуя гипотетическую
картину военного столкновения России с европейским империализмом, прямо
объявляли о своей будущей помощи Западу. Один из вождей грузинской
социал-демократии Н. Жордания, например, по этому поводу недвусмысленно
писал, что "борется против войны тот, кто борется, прежде всего, против ее
гнезда, против советской деспотии".
В разной степени и форме к идее ликвидации большевистской власти
силовыми военно-политическими способами (наиболее вероятным и самым
желательным из них все-таки признавалось "очередное издание" крестьянской
войны в России) склонялись также такие видные деятели российской эмиграции,
как кадет Милюков, эсер В. М. Зензинов, энес Н. В. Чайковский, а среди
западноевропейских "эсдеков" К. Каутский и др.
Иной взгляд на возможные пути устранения "коммунистического
самодержавия" сложился у теоретиков так называемого "официального
меньшевизма", сначала в лице Мартова, а затем -- Д. Далина, Ф. Дана, Р.
Абрамовича
и др. Не слишком расходясь с лидерами право-центристской эмиграции в
характеристике большевистской власти как "узурпаторской", "деспотической" и
т. д., официальный меньшевизм, тем не менее, отрицал целесообразность ее
насильственного свержения.
В отличие от одномерной оценки революции и большевизма Потресовым,
"партийный меньшевизм" рассматривал проблему более объемно. Исходной
посылкой тут служило убеждение, что Октябрьский переворот, несмотря на его
"крайние" формы, является все же прогрессивным этапом российского
освободительного движения и что большевизм имеет сочетающую противоречивые
образования природу.
В заслугу большевикам ставилось то, что они, свойственным им
политическим радикализмом, освободили страну от многочисленных пут
полуфеодального самодержавия, довели Февральскую революцию до ее
мелкобуржуазной стадии и отстояли нарождавшуюся "свободно-капиталистическую"
социально-экономическую базу от посягательств монархической реставрации.
Меньшевики возражали тем, кто подобно Потресову отстаивал тезис о "новой
олигархии" и в противовес этому проводили анализ "большевистского
деспотизма" как "тирании неимущих". Ни власть революционного прошлого, ни
социальные связи, внутренние и внешние, не позволяют рассматривать
большевистскую власть в качестве сложившейся буржуазной диктатуры,
подчеркивали меньшевики.
Вместе с тем, указывая, что производственный потенциал страны созрел
лишь для мелкобуржуазной, крестьянской, а никак не пролетарской революции,
они выступали с резкой критикой "коммунистической утопии" большевизма, его
пренебрежения действительным состоянием экономики, абсолютизации роли
насилия и принуждения в деле строительства социализма, свертывания
демократического процесса и т. д. Эта тенденция в большевизме, считали
меньшевики, грозит революции гибелью, ибо не только подрывает
народнохозяйственные связи, но и организационно разоружает общественное
движение и дезориентирует пролетариат.
Особую опасность "социально-реакционная" сторона большевизма приобрела,
по мнению меньшевиков, с введением нэпа. Нэп, считали они, представляет
собой лишь начало того исторически неизбежного процесса, который должен
постепенно привести к полной легитимации капиталистического строя.
Неумолимые закономерности мелкобур-
жуазной экономики заставят большевиков и дальше искать псе более
тесного соглашения с крупной буржуазией, иностранными капиталистами,
кулаками и т. п., что в условиях деспотической системы правления, лишенной
обратной связи, чревато для власти ее трансформацией из дик-татуры
якобинского типа в открытую буржуазную диктатуру. "Из
революционно-утопической рабочей партии. -- предупреждали меньшевики в
середине 20-х гг., -- Р. К. П. все более превращается в партию нового
правящего слоя, с преобладающим влиянием военной, гражданской и
хозяйственной бюрократии, охраняющей свое привилегированное положение".
Для того, чтобы избежать перманентную смену форм диктаторского режима,
меньшевики предлагали дополнить экономический нэп политическим. Легальной
трибуной для пропаганды этих взглядов стал, например, VIII Всероссийский
съезд Советов. Совершенно отчетливо был поставлен вопрос о неотложности
перехода от "террористических методов управления" к "демократическим",
равенстве "прав трудящихся города и деревни", свободе "печати, союзов и
собраний, неприкосновенности прав личности", "отмене бессудных расправ и
административных арестов и ссылок".
В мае 1921 г., вскоре после X съезда РКП (б), видный деятель
меньшевистской партии и крупный историк И. А. Рожков в своем письме Ленину
говорил: "Вы встали на верный путь в последнее время в Вашей экономической
политике. Все, кому дороги интересы революции и социализма, могут это только
приветствовать. В хозяйственной области надо сделать главное -- восстановить
индустрию и, как Вы сами понимаете, "государственным капитализмом", т. е.
при участии частной инициативы. Но, насколько я понимаю, Вы не имеете в виду
делиться властью ни с одной группой или организацией, Вы намерены сохранить
во что бы то ни стало Коммунистическую диктатуру... ведь совершенно ясно,
что без юридических гарантий, без правового порядка частная инициатива
невозможна: рабов ленивых и лукавых, пиявок, которые без пользы дела будут
сейчас все тот же казенный тощий кошелек высасывать, Вы, может быть, и
найдете, но настоящие предприниматели не пойдут без юридических гарантий...
При таких условиях предприниматели должны были бы стать просто овцами,
добровольно отдающимися стрижке. На это они, конечно, не пойдут, и
объективная задача времени останется не решенной.
Таким образом, как бы ни целесообразна была экономическая политика, --
она нуждается в юридических дополнениях. Минимально необходимые из них --
это постепенное введение выборов в советы тайным голосованием.
/.../ Переизбранные таким образом советы, при условии свободной
агитации социалистических партий, приобретут больший авторитет и
санкционируют тот минимум правовых гарантий, которые одни только способны
вызвать к жизни частную предпринимательскую инициативу под контролем
государства. /.../ Без этой меры /.../ катастрофа -- самая ужасная, глубоко
печальная и безусловно вредная -- неизбежна".
Нельзя сказать, что все без исключения большевики испытывали восторг по
поводу монополии легальности своей партии. В письме Г. И. Мясникова В. И.
Ленину и в ЦК РКП (1921) ставился, например, вопрос о свободе слова и
свободе печати как наиболее эффективном противоядии против бюрократизма
партийной верхушки.
Во второй половине 1921 г. к Ленину по вопросу о возможности
политических уступок с целью демократизации существующей системы обратились
с записками Н. Осин-ский (В. В. Оболенский) и Т. В. Сапронов.
Осинский предложил образовать Крестьянский советский союз на принципах,
аналогичных организации Коммунистического союза молодежи: "под идейной и
организационной гегемонией РКП".
Ленин проявил интерес к проекту Осинского, однако счел его не вполне
своевременным: "По моему мнению, рано еще. Надо бы придумать несколько мер,
более осторожных, подготовляющих к этому".
Т. В. Сапронов в своей записке писал: "В экономическом вопросе мы
сделали реальные уступки, в политике мы этой роскоши позволить не можем, но
видимость уступок сделать необходимо".
Сапронов предлагал Ленину ни много ни мало как "поиграть в
парламентаризм", допустив "десяток, другой, а может быть и три десятка
бородатых мужиков во ВЦИК".
Такая постановка вопроса о "народном представительстве" в органах
Советской власти, которые на самом деле не имеют никакой власти и ничего не