Страница:
сколь-нибудь существенной проблемы, которая не была бы способна с легкостью
породить сразу несколько точек зрения. Историография военного коммунизма
крайне пестра и разноречива. Тому есть много причин и не последней является
та, что на этом отрезке историческую науку неотступно сопровождала и
очевидно еще долго будет сопровождать ее назойливая компаньонка -- политика.
Слишком тесно вопросы военного коммунизма увязаны с современными
общественно-политическими интересами. Вместе с тем, история военного
коммунизма дает бесценный материал к пониманию основ всего последующего
периода советской истории, главным образом по причине своей некоторой
"первобытной" наивности и неприкрытости, которая впоследствии уже была
замутнена и затянута наслоениями нэпа, позднейших социальных
компромиссов, а также демагогией и цинизмом всего, более чем
семидесятилетнего, периода истории страны.
Разногласия по проблемам военного коммунизма начинаются с самого
"порога", с вопроса о хронологических рамках периода. Это обусловлено
непосредственно тем, что исследователи берут за основу различные признаки
военно-коммунистической системы. Некоторые ведут отсчет с начала 1920 года,
когда, по выражению М. Н. Покровского, экономика "должна была плясать под
дудку политики". Другие склонны напрямую связывать хронологию военного
коммунизма со знаменитой продразверсткой и полагают его начало с принятием
11 января 1919 года декрета Совнаркома о разверстке зерновых хлебов и
фуража. Наиболее популярная дата у советских историков -- май 1918 года,
время провозглашения продовольственной диктатуры. Однако среди них имеются и
такие, которые решительно разрывают календарь между 24 и 25 октября 1917
года.
Но в противоположность исследователям, отыскивающим начало военного
коммунизма после Октября, историк-меньшевик Н. Н. Суханов считал, что
военный коммунизм был провозглашен сразу после Февральской революции, с
введением государственной хлебной монополии.
Можно привести еще ряд других точек зрения на начало военного
коммунизма. Однако цепочка, выписанная представителями различных
исторических школ и политических течений, как нельзя лучше показывает некий
процесс и подтверждает мысль диалектика Энгельса о том, что "hard and fast
lines (абсолютно резкие разграничительные линии. -- ред.) несовместимы с
теорией развития". Поэтому не будем абсолютизировать какую-либо точку на
хронологической ленте, а обратимся к характеристике самого процесса, которая
скажет гораздо более по существу, нежели та или иная дата.
Целесообразнее всего будет начать с лета 1914 года и вспомнить тот
патриотический энтузиазм, который охватил Россию после объявления войны с
Германией.
К тому времени экономика страны переживала подъем, Россия была основным
мировым экспортером хлеба. "Шапками закидаем!" -- шумела патриотическая
пресса. А если не раздавим немца в пять месяцев в бою, то победим их нашим
изобилием. У нас не только не может быть
голода и дороговизны, у нас ввиду прекращения экспорта хлеба будет
колоссальный излишек и дешевизна продовольствия.
Однако все это оказалось поверхностным бодрячеством. За пять месяцев
немец не поддался, а русская армия, напротив, стала переживать серьезные
затруднения в снабжении продовольствием и чем дальше тем сильнее.
Патриотизма помещиков и прочих крупных держателей хлеба хватило ненадолго.
Придерживая запасы и искусственно взвинчивая цены, они с успехом попытались
сорвать солидный куш. Но по мере втягивания экономики России в войну,
трудности со снабжением принимали все более основательный характер, нежели
стремление истинных патриотов извлечь выгоду из условий военного времени.
В силу общественного разделения труда, стоимость сельскохозяйственной
продукции непосредственным образом зависела от уровня развития и структуры
отечественной промышленности. В цене пуда хлеба, вывезенного на рынок, была
сфокусирована вся система социально-экономических связей страны.
Длительная война самым губительным образом отразилась на балансе
народного хозяйства, в котором значительная его часть, вынужденная работать
исключительно на нужды войны, фактически была выключена из процесса
общественного воспроизводства, но в то же время оставаясь крупным
потребителем продовольствия, сырья и изделий легкой промышленности. При
сокращении выпуска сельскохозяйственной техники и инвентаря и
соответствующем росте рыночных цен на них, соответственно возросла
трудоемкость и себестоимость крестьянской продукции. Закономерно цены на
потребительские товары, сырье, подхлестываемые сознательной спекуляцией,
транспортными затруднениями и т. п. бедами военного времени, быстро поползли
вверх.
Дисбаланс экономики и связанные с ним негативные явления были присущи
всем странам, втянутым в империалистическую войну. Правительства воюющих
держав пытались эмиссионными инъекциями направить экономический обмен по
нужным каналам, однако увеличение денежной массы грозило в кратчайший срок
развалить всю финансово-денежную систему государств, поэтому основным
инструментом борьбы с экономическим развалом стало государственное
принудительное регулирование хозяйственных отношений.
В России это регулирование в первую очередь коснулось сельского
хозяйства. Уже 17 февраля 1915 года вышел указ, предоставлявший право
командующим военных округов запрещать вывоз продовольственных продуктов из
производящих местностей, утверждать обязательные цены на эти продукты и
применять реквизицию. Но означенные меры лишь подстегнули спекуляцию и рост
дороговизны, поэтому в течение 1915--1916 годов последовал еще ряд
мероприятий по ограничению рынка и организации планового снабжения, которые
также не принесли желаемых результатов.
Эти годы представляли собой целую эпопею топтания помещичье-буржуазного
правительства перед необходимостью радикального урезания прав
помещиков-хлебовла-дельцев на распоряжение своим товаром. Наконец, последним
жестом царского правительства в этом направлении стало назначение осенью
1916 года на пост министра земледелия ставленника промышленных кругов
Риттиха, который вводит обязательную поставку хлеба в казну согласно
погубернской, поуездной и волостной разверстке.
Временное правительство ознаменовало начало своей деятельности изданием
25 марта 1917 года постановления о государственной торговой монополии на
хлеб, согласно которому все количество хлеба за вычетом запаса, необходимого
для продовольствия и хозяйственных нужд владельца, поступало в распоряжение
государства.
Однако и этот, казалось бы весьма энергичный, шаг по ограничению прав
сельских собственников не дал заметных результатов, поскольку сохранившийся
в нетронутом виде свободный рынок промышленных товаров обладал для хлеба
более притягательной силой, нежели государственный продовольственный
аппарат. Ситуация требовала последовательного подчинения государственному
регулированию рынка промышленных товаров, но на этот раз подошла очередь
топтания на месте буржуазному правительству. 16 мая меньшевистско-эсеровский
Исполком Петросовета принял резолюцию, содержавшую программу "регулирующего
участия государства" почти для всех отраслей промышленности в распределении
сырья, готовой продукции, фиксации цен и т. д., которая, однако, не была
принята Временным правительством, главным образом вследствие нажима
промышленных кругов.
Временное правительство оказалось также неспособным возвысить
национальный интерес над интересами от-
дельных классов и собственников и повести активную политику
социально-экономического регулирования. Поэтому для проведения очередного
этапа объективно назревших мероприятий, история приготовляла новую
политическую силу, не связанную, по выражению В. И. Ленина, "уважением" к
"священной частной собственности". В головокружительно короткий срок, к
осени 1917 года, народное недовольство превратило партию большевиков из
малочисленной, гонимой организации в силу, пользовавшуюся значительным
влиянием в широких рабочих и солдатских массах.
Сами социал-демократы и большевики в частности давно с интересом
наблюдали за теми изменениями, которые происходили в социально-экономической
организации воюющих держав. Россия здесь не служила примером. Наиболее
последовательно и жестко политика государственной централизации и
регулирования экономики во время и некоторое время после войны проводилась в
Германии. Немцы еще 25 января 1915 года приняли закон о хлебной монополии.
За время войны Германия ввела у себя "принудительное хозяйство" почти во
всех отраслях производства, контролировало обмен, устанавливало твердые
цены, отбирало весь продукт и нормировало распределение не только
промышленного сырья, но и непосредственное потребление людей путем карточек
и пайков. Введены были даже трудовая повинность и учет товаров. Свободная
торговля на большинство изделий была отменена. Таким образом государство
глубоко вторглось в сферу капиталистических интересов, ограничило частную
собственность и заменило рынок централизованным обменом между отраслями
экономики.
Марксисты разного толка были сконфужены, буржуазно-юнкерское
государство железной рукой выполняло их стратегические мечты по
реорганизации экономических отношений. Это дало повод некоторым немецким
социал-демократам окрестить такую систему "военным социа-лизмом". Однако
слева брали круче. В. И. Ленин отрицал за такой системой право называться
социализмом, хотя бы и военным. В семнадцатом году он характеризу-ет ее как
"военно-государственный монополистический капитализм или, говоря проще и
яснее, военная каторга для рабочих". Но вместе с тем, считал Ленин,
государственно-монополистический капитализм полностью обеспечивает
материальную подготовку социализма и "есть преддверие его, есть та ступенька
исторической лестницы,
между которой (ступенькой) и ступенькой называемой социализмом никаких
промежуточных ступеней нет".
Лидер большевиков, как всегда, был мастером прямой наводки, используя
теорию в качестве прицела в голову последнего буржуазного министра,
заслонявшую партии прямую дорогу к власти. А попробуйте-ка подставить вместо
помещичье-капиталистического государства, государство
революционно-демократическое, -- намекал он рабочим и солдатам в сентябре
семнадцатого. Получалось, что для перехода к социализму необходима была
смена на "военной каторге для рабочих" правительства буржуазного
правительством революционно-демократическим. Но обратить государственную
монополию, т. е. "военную каторгу", на обслуживание интересов рабочих и
крестьян, о чем писал Ленин в "Грозящей катастрофе и как с ней бороться"
было более чем проблематичным. Одним из первых, кто указал на это, был
давний теоретический соперник Ленина А. Богданов. Почти сразу после
октябрьских событий он предупреждал, что Ленин "став во главе правительства,
провозглашает "социалистическую" революцию и пытается на деле провести
военно-коммунистическую".
Весной 1918 года, после периода напряженной борьбы за власть, Ленин,
намереваясь вплотную приступить к организационной работе, вновь обращается к
понятию госкапитализма. В полемике с "левыми коммунистами" он призывает
"Учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его,
не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание
западничества варварской Русью не останавливаясь перед варварскими
средствами борьбы против варварства".
Так оно впоследствии и случилось. В России добиться хлебной монополии в
рамках контроля за предпринимателями, как в Германии, не удалось. Система
монополии, напоминающая германскую, была достигнута только в условиях
полного огосударствления промышленности и продовольственной диктатуры,
сопровождавшейся ожесточенной классовой борьбой с соответствующей
идеологической подоплекой.
Всемирный революционер Троцкий некогда в восторге писал: "Наша
революция убила нашу "самобытность". Она показала, что история не создала
для нас исключительных законов". Напротив, думается, что революция как раз
рельефно подчеркнула эту "самобытность".
Она подтвердила специфику российской истории развиваться путем крайнего
обострения противоречий. Уместно вспомнить одного русского философа П.
Чаадаева, который в XIX веке больше понимал в "военном коммунизме", чем иные
теоретики в XX. В своем знаменитом первом "Философическом письме" Чаадаев,
размышляя о драматическом характере исторического пути России, замечал: "Что
у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится
вбивать ударами молота... Мы так странно движемся во времени, что с каждым
нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно...".
В этих отвлеченных рассуждениях философа отразилось главное объективное
обстоятельство, присущее всему историческому опыту России: крайняя
мучительность осуществления назревших преобразований, их затягивание, и в
силу этого их проведение самыми радикальными силами и способами, при которых
отрицание предыдущего исторического этапа достигает апогея. Со времен
ленинских теорий периода нэпа у нас обычно принято противопоставлять военный
коммунизм и госкапитализм как нечто противоположное, но, на наш взгляд,
военный коммунизм есть не что иное, как российская модель немецкого военного
социализма или госкапитализма. В определенном смысле военный коммунизм был
"западничеством", как система экономических отношений он был аналогичен
немецкому госкапитализму, лишь с той существенной разницей, что большевикам
удалось провести его железом и кровью, при этом плотно окутав пеленой
коммунистической идеологии.
Общая парадигма России и Германии ярко подтверждается событиями 1921
года. Отказ от военного коммунизма в России и от военного социализма в
Германии произошел почти синхронно. X съезд РКП (б) принял решение о замене
разверстки налогом в начале марта, а 14 апреля германский министр земледелия
внес в рейхстаг законопроект о регулировании сделок с зерном, который вскоре
был принят. В нем предусматривался переход от политики изъятия всего урожая,
за вычетом потребностей земледельцев -- к продовольственному налогу.
Сравнительный анализ исторического опыта двух стран подтверждает общую
закономерность возникновения системы военного коммунизма. Но история никогда
не бывает однообразна и прямолинейна в достижении своих
целей. В каждом отдельном случае всегда происходит своеобразное и
специфическое проявление закономерностей.
В Германии государственная диктатура проводилась в рамках компромисса с
буржуазией, юнкерством, прочими собственниками и рабочим классом без
абсолютизации ее значения, с полным пониманием вынужденности и временности
этой меры. Но поскольку в России ее проводили иные политические силы, то там
была предпринята попытка использовать ее более масштабно, как инструмент
перехода к новому общественному строю.
В рассуждениях о том, что де, некая политическая сила, в данном случае
большевики, действовала в русле исторической необходимости, нет большого
смысла. Нельзя забывать, что понятия "необходимости" и "свободы" есть
категории парные и неразлучные. Та степень свободы, которой обладает каждый
субъект истории, и отличает красочный и неповторимый исторический процесс от
уныло-однообразного процесса падения камней с Пизанской башни, в созерцании
коего, по преданию, находил смысл и удовольствие Галилео Галилей.
Захват большевиками политической власти в октябре 1917 года был
результатом потребности общества в радикальных государственных мероприятиях
по решению вопросов о войне, снабжения населения продовольствием,
урегулирования социально-экономических отношений и т. д. Об этом
красноречиво говорят приведенные в книге М. Геллера и А. Некрича записи
члена французской военной миссии в России Пьера Паскаля, который записал в
свой дневник в сентябре: "Пажеский корпус голосовал за большевиков", в
октябре: "Вчера г-н Путилов мне сказал, что он голосовал за большевиков".
Но большевики, помимо общепризнанных и неоднократно провозглашавшихся
ими лозунгов о мире, хлебе, свободе и Учредительном собрании, имели и свои
особенные цели в соответствии со своей природой как политической партии --
захват власти с целью установления "диктатуры пролетариата" и осуществления
"социалистической революции". Поэтому вся послеоктябрьская история
становления и расцвета военного коммунизма стала историей борьбы "свободы",
определяемой внутренней природой и целями господствующей партии, с
общественной "необходимостью", историей активных попыток "свободы" пожрать и
подчинить себе "необходимость".
Первым, наиболее знаменательным и определяющим
событием в этом пиршестве "свободы" стало пожирание Учредительного
собрания. Того самого Собрания, о необходимости созыва которого в свое время
большевики говорили не менее долго, чем о необходимости рабочей и
крестьянской революции. Кто-то сравнил революцию с чудовищем, пожирающим
собственных детей. Большевики в лице "Учредилки" пожирали нелюбимого
пасынка.
Для выяснения причин разгона Учредительного собрания трудно отыскать
более откровенный и красноречивый источник, чем высказывания самих
большевистских лидеров, которые на волне октябрьского успеха не считали
нужным скрывать своих истинных намерений. 6 января в проекте декрета о
роспуске Учредительного собрания В. И. Ленин писал, "что старый буржуазный
парламентаризм пережил себя, что он совершенно несовместим с задачами
осуществления социализма, что не общенациональные, а только классовые
учреждения (каковы Советы) в состоянии победить сопротивление имущих классов
и заложить основы социалистического общества". Л. Д. Троцкий также
откровенно отвечал газетчикам, что мы -- правительство не нации, а класса.
Такая постановка дела большевиками снимала вопрос о государственном
регулировании как таковом, оставляя лишь путь подавления и принуждения в его
самых крайних формах. В терминологии того времени это звучало как
установление "диктатуры пролетариата" и гражданская война "против
эксплуататоров". 11 января на III съезде Советов Ленин признавал: "На все
обвинения в гражданской войне мы говорим: да, мы открыто провозгласили то,
чего ни одно правительство провозгласить не могло... Да, мы начали и ведем
войну против эксплуататоров".
Но каким образом все это соответствовало тому, ради чего и "пажеский
корпус" и "г-н Путилов" и прежде всего простые солдаты и рабочие поддержали
в октябре семнадцатого большевиков в борьбе за власть? Мира из речей Ленина
совершенно однозначно не выходило. О свободе, после лозунга "диктатуры
пролетариата", разгона Учредительного собрания и расстрела мирных
манифестаций рабочих и служащих в его поддержку, организованного
большевиками 5 января в Петрограде и Москве, говорить не приходится. Задача
налаживания хозяйственной жизни и решение продовольственного вопроса также
разбивались об утверждения новой власти, что "можно и должно разрушить до
основания
прежний буржуазный строй и на его обломках начать строить совершенно
новое социалистичеекое общество". Вместе с обломками добиваемого старого
строя рушились и последние надежды армии и промышленных рабочих на скорейшее
улучшение продовольственного снабжения.
Все это оказалось на втором плане по сравнению с задачей упрочения
политической власти в стране через Советы. Советам, независимо от их деловых
качеств, Лениным еще до Октября был выдан огромный аванс. "При переходе
политической власти к пролетариату, остальное приложится само собою", --
полагал он. "Я" рассчитываю "только на то, исключительно на то, что рабочие,
солдаты и крестьяне лучше чем чиновники, лучше, чем полицейские, справятся с
практическими трудными вопросами об усилении производства хлеба, о лучшем
распределении его, о лучшем обеспечении солдат и пр. и т. п.".
Признаемся, что такого "авось" было явно недостаточно для решения
сложнейшей задачи, на которой сломали себе шею и царское и Временное
правительства. Переход политической власти в городах от представительных Дум
к Советам, организациям узкоклассовым, влекло за собой необходимость
последовательного подчинения Советам функций административного и
хозяйственного управления. Из исполнительных органов уходили специалисты и
приходили люди неподготовленные и малосведущие в том деле, которое им
предстояло фактически заново налаживать. Подобные перемены никоим образом не
могли способствовать немедленной постановке снабжения городов, как того
требовала ситуация.
В это же время стены административных корпусов промышленных предприятий
сотрясались от громового "ура"! так называемой "красногвардейской атаки на
капитал". Проходила широкая, поддерживаемая из центра, кампания по
конфискации и национализации предприятий у непокорной буржуазии. Эта
кампания имела два источника. С одной стороны, рабочие требовали
немедленного улучшения своего положения, увеличения зарплаты для покупки
хлеба у спекулянтов, поскольку плановое государственное снабжение
разрушилось. Но в условиях падающего производства сиюминутным и
недальновидным способом улучшения положения могла быть только экспроприация.
"Экспроприация экспроприаторов" -- популярный лозунг первого полугодия
власти большевиков, которым со своей стороны необходимо было сломить
экономическую мощь политического соперника. Как вспоминал Луначарский:
"Нам надо было буржуазию раздробить, уничтожить в ее руках всякую
собственность, поскольку всякую собственность она обращала в оружие против
нас". И большевики пользовались стихией, поощряя и подбивая ее все делать
"снизу". Ленин впоследствии признавался: "Мы наглупили достаточно в период
Смольного и около Смольного".
Кампания национализации сверх всяких организационных возможностей имела
очень важное, одно из решающих значений в смысле предопределения дальнейшего
хода событий. Производство было развалено, национализация привела к тому,
что предприятия оказались на государственной дотации. Само же государство,
не имея доходов, увеличило эмиссию, рубль упал в цене, взвилась инфляция,
пошла безработица. Красногвардейская атака на капитал закончилась такой же
красногвардейской атакой на советскую администрацию. Вооруженные отряды
Красной гвардии, выполнившие свою историческую миссию, стали представлять
угрозу новой власти и вскоре были распущены.
В условиях поглотившего страну экономического хаоса, из-под обломков
старой хозяйственной системы, раздавались уже отчаянные призывы нового
руководства: "Хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть". Ленин
обвинял питерских рабочих в "чудовищной бездеятельности" и требовал террора,
более того -- по свидетельству Цюрупы -- уже в феврале 1918 года расстрела
на месте крестьян, не сдавших продовольственной дани в срок.
Экономические связи города и деревни в первое полугодие советской
власти представляли собой крайне пеструю картину, созданную стихией
свободной торговли и товарообмена наряду с усиливающимися элементами
принудительного изъятия продуктов у крестьян, прообразами будущих
продовольственных отрядов. Она объективно содержала в себе основу для разных
вариантов последующего развития продовольственной политики. Как справедливо
считал в то время Н. Суханов, проблема извлечения хлеба из деревни есть не
что иное, как проблема организации товарообмена. Весной 1918 года идею
товарообмена разделяли почти все, но на практике она получала различное
толкование и применение. В концепцию товарообмена, которую разрабатывало
Советское правительство, явно примешивались элементы классовых и
идеологических установок новой власти.
26 марта Совнаркомом был принят и начал ускоренно воплощаться в жизнь
декрет об организации товарообмена. Однако вскоре стало очевидно, что он не
приносит желаемых результатов и причина тому заключалась отнюдь не в
отсутствии достаточного количества товаров, как иногда склонны считать
историки. Товаров на периферию было двинуто огромное количество. М. И.
Фрумкин, известный продовольственник, свидетельствовал, что в Сибири не
успевали разгружать вагоны, в Омском узле образовалась пробка из товарных
маршрутов. Также усиленно отправлялись товары в южные и поволжские губернии.
Фрумкин, который одно время в качестве члена Коллегии Наркомпрода
непосредственно занимался вопросами товарообмена, впоследствии признавал,
что по существу товарообмена не было. Специальная инструкция Наркомпрода к
декрету 26 марта упраздняла его. Индивидуальный обмен с отдельными
крестьянскими хозяйствами воспрещался. Не допускалась покупка хлеба у
каких-либо организаций. Товары отпускались по волостям или районам для
породить сразу несколько точек зрения. Историография военного коммунизма
крайне пестра и разноречива. Тому есть много причин и не последней является
та, что на этом отрезке историческую науку неотступно сопровождала и
очевидно еще долго будет сопровождать ее назойливая компаньонка -- политика.
Слишком тесно вопросы военного коммунизма увязаны с современными
общественно-политическими интересами. Вместе с тем, история военного
коммунизма дает бесценный материал к пониманию основ всего последующего
периода советской истории, главным образом по причине своей некоторой
"первобытной" наивности и неприкрытости, которая впоследствии уже была
замутнена и затянута наслоениями нэпа, позднейших социальных
компромиссов, а также демагогией и цинизмом всего, более чем
семидесятилетнего, периода истории страны.
Разногласия по проблемам военного коммунизма начинаются с самого
"порога", с вопроса о хронологических рамках периода. Это обусловлено
непосредственно тем, что исследователи берут за основу различные признаки
военно-коммунистической системы. Некоторые ведут отсчет с начала 1920 года,
когда, по выражению М. Н. Покровского, экономика "должна была плясать под
дудку политики". Другие склонны напрямую связывать хронологию военного
коммунизма со знаменитой продразверсткой и полагают его начало с принятием
11 января 1919 года декрета Совнаркома о разверстке зерновых хлебов и
фуража. Наиболее популярная дата у советских историков -- май 1918 года,
время провозглашения продовольственной диктатуры. Однако среди них имеются и
такие, которые решительно разрывают календарь между 24 и 25 октября 1917
года.
Но в противоположность исследователям, отыскивающим начало военного
коммунизма после Октября, историк-меньшевик Н. Н. Суханов считал, что
военный коммунизм был провозглашен сразу после Февральской революции, с
введением государственной хлебной монополии.
Можно привести еще ряд других точек зрения на начало военного
коммунизма. Однако цепочка, выписанная представителями различных
исторических школ и политических течений, как нельзя лучше показывает некий
процесс и подтверждает мысль диалектика Энгельса о том, что "hard and fast
lines (абсолютно резкие разграничительные линии. -- ред.) несовместимы с
теорией развития". Поэтому не будем абсолютизировать какую-либо точку на
хронологической ленте, а обратимся к характеристике самого процесса, которая
скажет гораздо более по существу, нежели та или иная дата.
Целесообразнее всего будет начать с лета 1914 года и вспомнить тот
патриотический энтузиазм, который охватил Россию после объявления войны с
Германией.
К тому времени экономика страны переживала подъем, Россия была основным
мировым экспортером хлеба. "Шапками закидаем!" -- шумела патриотическая
пресса. А если не раздавим немца в пять месяцев в бою, то победим их нашим
изобилием. У нас не только не может быть
голода и дороговизны, у нас ввиду прекращения экспорта хлеба будет
колоссальный излишек и дешевизна продовольствия.
Однако все это оказалось поверхностным бодрячеством. За пять месяцев
немец не поддался, а русская армия, напротив, стала переживать серьезные
затруднения в снабжении продовольствием и чем дальше тем сильнее.
Патриотизма помещиков и прочих крупных держателей хлеба хватило ненадолго.
Придерживая запасы и искусственно взвинчивая цены, они с успехом попытались
сорвать солидный куш. Но по мере втягивания экономики России в войну,
трудности со снабжением принимали все более основательный характер, нежели
стремление истинных патриотов извлечь выгоду из условий военного времени.
В силу общественного разделения труда, стоимость сельскохозяйственной
продукции непосредственным образом зависела от уровня развития и структуры
отечественной промышленности. В цене пуда хлеба, вывезенного на рынок, была
сфокусирована вся система социально-экономических связей страны.
Длительная война самым губительным образом отразилась на балансе
народного хозяйства, в котором значительная его часть, вынужденная работать
исключительно на нужды войны, фактически была выключена из процесса
общественного воспроизводства, но в то же время оставаясь крупным
потребителем продовольствия, сырья и изделий легкой промышленности. При
сокращении выпуска сельскохозяйственной техники и инвентаря и
соответствующем росте рыночных цен на них, соответственно возросла
трудоемкость и себестоимость крестьянской продукции. Закономерно цены на
потребительские товары, сырье, подхлестываемые сознательной спекуляцией,
транспортными затруднениями и т. п. бедами военного времени, быстро поползли
вверх.
Дисбаланс экономики и связанные с ним негативные явления были присущи
всем странам, втянутым в империалистическую войну. Правительства воюющих
держав пытались эмиссионными инъекциями направить экономический обмен по
нужным каналам, однако увеличение денежной массы грозило в кратчайший срок
развалить всю финансово-денежную систему государств, поэтому основным
инструментом борьбы с экономическим развалом стало государственное
принудительное регулирование хозяйственных отношений.
В России это регулирование в первую очередь коснулось сельского
хозяйства. Уже 17 февраля 1915 года вышел указ, предоставлявший право
командующим военных округов запрещать вывоз продовольственных продуктов из
производящих местностей, утверждать обязательные цены на эти продукты и
применять реквизицию. Но означенные меры лишь подстегнули спекуляцию и рост
дороговизны, поэтому в течение 1915--1916 годов последовал еще ряд
мероприятий по ограничению рынка и организации планового снабжения, которые
также не принесли желаемых результатов.
Эти годы представляли собой целую эпопею топтания помещичье-буржуазного
правительства перед необходимостью радикального урезания прав
помещиков-хлебовла-дельцев на распоряжение своим товаром. Наконец, последним
жестом царского правительства в этом направлении стало назначение осенью
1916 года на пост министра земледелия ставленника промышленных кругов
Риттиха, который вводит обязательную поставку хлеба в казну согласно
погубернской, поуездной и волостной разверстке.
Временное правительство ознаменовало начало своей деятельности изданием
25 марта 1917 года постановления о государственной торговой монополии на
хлеб, согласно которому все количество хлеба за вычетом запаса, необходимого
для продовольствия и хозяйственных нужд владельца, поступало в распоряжение
государства.
Однако и этот, казалось бы весьма энергичный, шаг по ограничению прав
сельских собственников не дал заметных результатов, поскольку сохранившийся
в нетронутом виде свободный рынок промышленных товаров обладал для хлеба
более притягательной силой, нежели государственный продовольственный
аппарат. Ситуация требовала последовательного подчинения государственному
регулированию рынка промышленных товаров, но на этот раз подошла очередь
топтания на месте буржуазному правительству. 16 мая меньшевистско-эсеровский
Исполком Петросовета принял резолюцию, содержавшую программу "регулирующего
участия государства" почти для всех отраслей промышленности в распределении
сырья, готовой продукции, фиксации цен и т. д., которая, однако, не была
принята Временным правительством, главным образом вследствие нажима
промышленных кругов.
Временное правительство оказалось также неспособным возвысить
национальный интерес над интересами от-
дельных классов и собственников и повести активную политику
социально-экономического регулирования. Поэтому для проведения очередного
этапа объективно назревших мероприятий, история приготовляла новую
политическую силу, не связанную, по выражению В. И. Ленина, "уважением" к
"священной частной собственности". В головокружительно короткий срок, к
осени 1917 года, народное недовольство превратило партию большевиков из
малочисленной, гонимой организации в силу, пользовавшуюся значительным
влиянием в широких рабочих и солдатских массах.
Сами социал-демократы и большевики в частности давно с интересом
наблюдали за теми изменениями, которые происходили в социально-экономической
организации воюющих держав. Россия здесь не служила примером. Наиболее
последовательно и жестко политика государственной централизации и
регулирования экономики во время и некоторое время после войны проводилась в
Германии. Немцы еще 25 января 1915 года приняли закон о хлебной монополии.
За время войны Германия ввела у себя "принудительное хозяйство" почти во
всех отраслях производства, контролировало обмен, устанавливало твердые
цены, отбирало весь продукт и нормировало распределение не только
промышленного сырья, но и непосредственное потребление людей путем карточек
и пайков. Введены были даже трудовая повинность и учет товаров. Свободная
торговля на большинство изделий была отменена. Таким образом государство
глубоко вторглось в сферу капиталистических интересов, ограничило частную
собственность и заменило рынок централизованным обменом между отраслями
экономики.
Марксисты разного толка были сконфужены, буржуазно-юнкерское
государство железной рукой выполняло их стратегические мечты по
реорганизации экономических отношений. Это дало повод некоторым немецким
социал-демократам окрестить такую систему "военным социа-лизмом". Однако
слева брали круче. В. И. Ленин отрицал за такой системой право называться
социализмом, хотя бы и военным. В семнадцатом году он характеризу-ет ее как
"военно-государственный монополистический капитализм или, говоря проще и
яснее, военная каторга для рабочих". Но вместе с тем, считал Ленин,
государственно-монополистический капитализм полностью обеспечивает
материальную подготовку социализма и "есть преддверие его, есть та ступенька
исторической лестницы,
между которой (ступенькой) и ступенькой называемой социализмом никаких
промежуточных ступеней нет".
Лидер большевиков, как всегда, был мастером прямой наводки, используя
теорию в качестве прицела в голову последнего буржуазного министра,
заслонявшую партии прямую дорогу к власти. А попробуйте-ка подставить вместо
помещичье-капиталистического государства, государство
революционно-демократическое, -- намекал он рабочим и солдатам в сентябре
семнадцатого. Получалось, что для перехода к социализму необходима была
смена на "военной каторге для рабочих" правительства буржуазного
правительством революционно-демократическим. Но обратить государственную
монополию, т. е. "военную каторгу", на обслуживание интересов рабочих и
крестьян, о чем писал Ленин в "Грозящей катастрофе и как с ней бороться"
было более чем проблематичным. Одним из первых, кто указал на это, был
давний теоретический соперник Ленина А. Богданов. Почти сразу после
октябрьских событий он предупреждал, что Ленин "став во главе правительства,
провозглашает "социалистическую" революцию и пытается на деле провести
военно-коммунистическую".
Весной 1918 года, после периода напряженной борьбы за власть, Ленин,
намереваясь вплотную приступить к организационной работе, вновь обращается к
понятию госкапитализма. В полемике с "левыми коммунистами" он призывает
"Учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его,
не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание
западничества варварской Русью не останавливаясь перед варварскими
средствами борьбы против варварства".
Так оно впоследствии и случилось. В России добиться хлебной монополии в
рамках контроля за предпринимателями, как в Германии, не удалось. Система
монополии, напоминающая германскую, была достигнута только в условиях
полного огосударствления промышленности и продовольственной диктатуры,
сопровождавшейся ожесточенной классовой борьбой с соответствующей
идеологической подоплекой.
Всемирный революционер Троцкий некогда в восторге писал: "Наша
революция убила нашу "самобытность". Она показала, что история не создала
для нас исключительных законов". Напротив, думается, что революция как раз
рельефно подчеркнула эту "самобытность".
Она подтвердила специфику российской истории развиваться путем крайнего
обострения противоречий. Уместно вспомнить одного русского философа П.
Чаадаева, который в XIX веке больше понимал в "военном коммунизме", чем иные
теоретики в XX. В своем знаменитом первом "Философическом письме" Чаадаев,
размышляя о драматическом характере исторического пути России, замечал: "Что
у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится
вбивать ударами молота... Мы так странно движемся во времени, что с каждым
нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно...".
В этих отвлеченных рассуждениях философа отразилось главное объективное
обстоятельство, присущее всему историческому опыту России: крайняя
мучительность осуществления назревших преобразований, их затягивание, и в
силу этого их проведение самыми радикальными силами и способами, при которых
отрицание предыдущего исторического этапа достигает апогея. Со времен
ленинских теорий периода нэпа у нас обычно принято противопоставлять военный
коммунизм и госкапитализм как нечто противоположное, но, на наш взгляд,
военный коммунизм есть не что иное, как российская модель немецкого военного
социализма или госкапитализма. В определенном смысле военный коммунизм был
"западничеством", как система экономических отношений он был аналогичен
немецкому госкапитализму, лишь с той существенной разницей, что большевикам
удалось провести его железом и кровью, при этом плотно окутав пеленой
коммунистической идеологии.
Общая парадигма России и Германии ярко подтверждается событиями 1921
года. Отказ от военного коммунизма в России и от военного социализма в
Германии произошел почти синхронно. X съезд РКП (б) принял решение о замене
разверстки налогом в начале марта, а 14 апреля германский министр земледелия
внес в рейхстаг законопроект о регулировании сделок с зерном, который вскоре
был принят. В нем предусматривался переход от политики изъятия всего урожая,
за вычетом потребностей земледельцев -- к продовольственному налогу.
Сравнительный анализ исторического опыта двух стран подтверждает общую
закономерность возникновения системы военного коммунизма. Но история никогда
не бывает однообразна и прямолинейна в достижении своих
целей. В каждом отдельном случае всегда происходит своеобразное и
специфическое проявление закономерностей.
В Германии государственная диктатура проводилась в рамках компромисса с
буржуазией, юнкерством, прочими собственниками и рабочим классом без
абсолютизации ее значения, с полным пониманием вынужденности и временности
этой меры. Но поскольку в России ее проводили иные политические силы, то там
была предпринята попытка использовать ее более масштабно, как инструмент
перехода к новому общественному строю.
В рассуждениях о том, что де, некая политическая сила, в данном случае
большевики, действовала в русле исторической необходимости, нет большого
смысла. Нельзя забывать, что понятия "необходимости" и "свободы" есть
категории парные и неразлучные. Та степень свободы, которой обладает каждый
субъект истории, и отличает красочный и неповторимый исторический процесс от
уныло-однообразного процесса падения камней с Пизанской башни, в созерцании
коего, по преданию, находил смысл и удовольствие Галилео Галилей.
Захват большевиками политической власти в октябре 1917 года был
результатом потребности общества в радикальных государственных мероприятиях
по решению вопросов о войне, снабжения населения продовольствием,
урегулирования социально-экономических отношений и т. д. Об этом
красноречиво говорят приведенные в книге М. Геллера и А. Некрича записи
члена французской военной миссии в России Пьера Паскаля, который записал в
свой дневник в сентябре: "Пажеский корпус голосовал за большевиков", в
октябре: "Вчера г-н Путилов мне сказал, что он голосовал за большевиков".
Но большевики, помимо общепризнанных и неоднократно провозглашавшихся
ими лозунгов о мире, хлебе, свободе и Учредительном собрании, имели и свои
особенные цели в соответствии со своей природой как политической партии --
захват власти с целью установления "диктатуры пролетариата" и осуществления
"социалистической революции". Поэтому вся послеоктябрьская история
становления и расцвета военного коммунизма стала историей борьбы "свободы",
определяемой внутренней природой и целями господствующей партии, с
общественной "необходимостью", историей активных попыток "свободы" пожрать и
подчинить себе "необходимость".
Первым, наиболее знаменательным и определяющим
событием в этом пиршестве "свободы" стало пожирание Учредительного
собрания. Того самого Собрания, о необходимости созыва которого в свое время
большевики говорили не менее долго, чем о необходимости рабочей и
крестьянской революции. Кто-то сравнил революцию с чудовищем, пожирающим
собственных детей. Большевики в лице "Учредилки" пожирали нелюбимого
пасынка.
Для выяснения причин разгона Учредительного собрания трудно отыскать
более откровенный и красноречивый источник, чем высказывания самих
большевистских лидеров, которые на волне октябрьского успеха не считали
нужным скрывать своих истинных намерений. 6 января в проекте декрета о
роспуске Учредительного собрания В. И. Ленин писал, "что старый буржуазный
парламентаризм пережил себя, что он совершенно несовместим с задачами
осуществления социализма, что не общенациональные, а только классовые
учреждения (каковы Советы) в состоянии победить сопротивление имущих классов
и заложить основы социалистического общества". Л. Д. Троцкий также
откровенно отвечал газетчикам, что мы -- правительство не нации, а класса.
Такая постановка дела большевиками снимала вопрос о государственном
регулировании как таковом, оставляя лишь путь подавления и принуждения в его
самых крайних формах. В терминологии того времени это звучало как
установление "диктатуры пролетариата" и гражданская война "против
эксплуататоров". 11 января на III съезде Советов Ленин признавал: "На все
обвинения в гражданской войне мы говорим: да, мы открыто провозгласили то,
чего ни одно правительство провозгласить не могло... Да, мы начали и ведем
войну против эксплуататоров".
Но каким образом все это соответствовало тому, ради чего и "пажеский
корпус" и "г-н Путилов" и прежде всего простые солдаты и рабочие поддержали
в октябре семнадцатого большевиков в борьбе за власть? Мира из речей Ленина
совершенно однозначно не выходило. О свободе, после лозунга "диктатуры
пролетариата", разгона Учредительного собрания и расстрела мирных
манифестаций рабочих и служащих в его поддержку, организованного
большевиками 5 января в Петрограде и Москве, говорить не приходится. Задача
налаживания хозяйственной жизни и решение продовольственного вопроса также
разбивались об утверждения новой власти, что "можно и должно разрушить до
основания
прежний буржуазный строй и на его обломках начать строить совершенно
новое социалистичеекое общество". Вместе с обломками добиваемого старого
строя рушились и последние надежды армии и промышленных рабочих на скорейшее
улучшение продовольственного снабжения.
Все это оказалось на втором плане по сравнению с задачей упрочения
политической власти в стране через Советы. Советам, независимо от их деловых
качеств, Лениным еще до Октября был выдан огромный аванс. "При переходе
политической власти к пролетариату, остальное приложится само собою", --
полагал он. "Я" рассчитываю "только на то, исключительно на то, что рабочие,
солдаты и крестьяне лучше чем чиновники, лучше, чем полицейские, справятся с
практическими трудными вопросами об усилении производства хлеба, о лучшем
распределении его, о лучшем обеспечении солдат и пр. и т. п.".
Признаемся, что такого "авось" было явно недостаточно для решения
сложнейшей задачи, на которой сломали себе шею и царское и Временное
правительства. Переход политической власти в городах от представительных Дум
к Советам, организациям узкоклассовым, влекло за собой необходимость
последовательного подчинения Советам функций административного и
хозяйственного управления. Из исполнительных органов уходили специалисты и
приходили люди неподготовленные и малосведущие в том деле, которое им
предстояло фактически заново налаживать. Подобные перемены никоим образом не
могли способствовать немедленной постановке снабжения городов, как того
требовала ситуация.
В это же время стены административных корпусов промышленных предприятий
сотрясались от громового "ура"! так называемой "красногвардейской атаки на
капитал". Проходила широкая, поддерживаемая из центра, кампания по
конфискации и национализации предприятий у непокорной буржуазии. Эта
кампания имела два источника. С одной стороны, рабочие требовали
немедленного улучшения своего положения, увеличения зарплаты для покупки
хлеба у спекулянтов, поскольку плановое государственное снабжение
разрушилось. Но в условиях падающего производства сиюминутным и
недальновидным способом улучшения положения могла быть только экспроприация.
"Экспроприация экспроприаторов" -- популярный лозунг первого полугодия
власти большевиков, которым со своей стороны необходимо было сломить
экономическую мощь политического соперника. Как вспоминал Луначарский:
"Нам надо было буржуазию раздробить, уничтожить в ее руках всякую
собственность, поскольку всякую собственность она обращала в оружие против
нас". И большевики пользовались стихией, поощряя и подбивая ее все делать
"снизу". Ленин впоследствии признавался: "Мы наглупили достаточно в период
Смольного и около Смольного".
Кампания национализации сверх всяких организационных возможностей имела
очень важное, одно из решающих значений в смысле предопределения дальнейшего
хода событий. Производство было развалено, национализация привела к тому,
что предприятия оказались на государственной дотации. Само же государство,
не имея доходов, увеличило эмиссию, рубль упал в цене, взвилась инфляция,
пошла безработица. Красногвардейская атака на капитал закончилась такой же
красногвардейской атакой на советскую администрацию. Вооруженные отряды
Красной гвардии, выполнившие свою историческую миссию, стали представлять
угрозу новой власти и вскоре были распущены.
В условиях поглотившего страну экономического хаоса, из-под обломков
старой хозяйственной системы, раздавались уже отчаянные призывы нового
руководства: "Хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть". Ленин
обвинял питерских рабочих в "чудовищной бездеятельности" и требовал террора,
более того -- по свидетельству Цюрупы -- уже в феврале 1918 года расстрела
на месте крестьян, не сдавших продовольственной дани в срок.
Экономические связи города и деревни в первое полугодие советской
власти представляли собой крайне пеструю картину, созданную стихией
свободной торговли и товарообмена наряду с усиливающимися элементами
принудительного изъятия продуктов у крестьян, прообразами будущих
продовольственных отрядов. Она объективно содержала в себе основу для разных
вариантов последующего развития продовольственной политики. Как справедливо
считал в то время Н. Суханов, проблема извлечения хлеба из деревни есть не
что иное, как проблема организации товарообмена. Весной 1918 года идею
товарообмена разделяли почти все, но на практике она получала различное
толкование и применение. В концепцию товарообмена, которую разрабатывало
Советское правительство, явно примешивались элементы классовых и
идеологических установок новой власти.
26 марта Совнаркомом был принят и начал ускоренно воплощаться в жизнь
декрет об организации товарообмена. Однако вскоре стало очевидно, что он не
приносит желаемых результатов и причина тому заключалась отнюдь не в
отсутствии достаточного количества товаров, как иногда склонны считать
историки. Товаров на периферию было двинуто огромное количество. М. И.
Фрумкин, известный продовольственник, свидетельствовал, что в Сибири не
успевали разгружать вагоны, в Омском узле образовалась пробка из товарных
маршрутов. Также усиленно отправлялись товары в южные и поволжские губернии.
Фрумкин, который одно время в качестве члена Коллегии Наркомпрода
непосредственно занимался вопросами товарообмена, впоследствии признавал,
что по существу товарообмена не было. Специальная инструкция Наркомпрода к
декрету 26 марта упраздняла его. Индивидуальный обмен с отдельными
крестьянскими хозяйствами воспрещался. Не допускалась покупка хлеба у
каких-либо организаций. Товары отпускались по волостям или районам для