Страница:
исторического субъекта с его идеологией классовой борьбы и социалистической
революции. Крестьянин, сдав хлеб и получив зачетную квитанцию, сам не имел
права получить по ней промтовары. Он был обязан сдать ее в волостной комбед
или Совдеп, каковые и должны были получить товар, а затем распределить его в
соответствии со своим классовым "чутьем" и социальными установками власти.
"Состоятельные крестьяне, -- пишет уже известный нам Фрумкин, -- во многих
местах рвали квитанции или производительно использовали их на цигарки,
приговаривая, „если нам товары не достаются, то пусть и эти лодыри
(беднота) ничего не получают"".
Подобной постановкой дела, отказом от нормального обмена между
отраслями народного хозяйства, большевики окончательно отвергали возможность
его государственного регулирования и скатывались на путь исключительно
реквизиционной политики, несущей быстрое разрушение экономики.
Крестьянство по-прежнему саботировало государственные заготовки и
по-прежнему основная масса хлеба проникала в города через нелегальные
торговые каналы. Статистика свидетельствует, что доля вольного рынка в
ежедневном потреблении хлеба жителями Москвы в июле -- сентябре 1918 года
равнялась 91 %, а в октябре -- декабре -- 71 %. Следовательно, своим
существованием Москва была почти всецело обязана преследуемому
заградительными отрядами "мешочнику". Ситуация требовала какого-то
определенного решения.
Но для правительства проблема заключалась не просто в том, чтобы
накормить город, его необходимо было накормить "из своих рук". Та власть и
сила, которую государству могла дать концентрация запасов хлеба, рас-
сыпалась и растекалась в тысячах и миллионах мешках легальных и
нелегальных коммивояжеров. Собственные интересы требовали от государства
последовательных шагов. И они были предприняты. Как весенний "товарообмен"
послужил ступенькой к продовольственной диктатуре, так и его августовская
интерпретация стала прелюдией для очередного фундаментального мероприятия
военно-коммунистической политики.
21 ноября Совнарком принял декрет об организации снабжения, который
упразднил остатки частноторгового аппарата и возложил на Комиссариат
продовольствия функции заготовки и снабжения населения всеми продуктами
личного потребления и домашнего хозяйства. Тем самым планировалось нанести
сокрушительный удар нелегальному товарообмену и торговле. Однако при
абсолютной неналаженности госснабжения закрытие частно-торговых предприятий
привело прежде всего к тому, что снабжение прекратилось вовсе.
После национализации банков, промышленных предприятий и введения
продовольственной диктатуры, декрет от 21 ноября по сути завершил в основе
законодательное оформление военно-коммунистического здания, несмотря на то,
что вплоть до 1921 года это здание продолжало достраиваться и доводиться до
казарменного совершенства. Для 1918 года еще рано говорить о системе
военного коммунизма, пока это была только политика военного коммунизма,
сумма государственных заявок на всеобъемлющую монополию, не подкрепленных
реальным механизмом производства и распределения продуктов. Посему это
бумажное здание отбрасывало тень разного рода уступок, которая до времени
имела более материальных свойств, нежели ее предмет.
Повсеместной тенью военно-коммунистической политики были прежде всего
всевозможные Сенные и Сухаревские площади -- пресловутые толкучки, где с
молчаливого согласия властей происходил нелегальный вольный товарооборот.
Существуют различные подсчеты доли вольного рынка в снабжении городского
населения в период гражданской войны и даже самые скромные из них говорят,
что доля эта была никак не меньше 50 %. Но есть все основания полагать, что
она была гораздо весомей, особенно в провинциальных городах. По существу
продовольственная политика в 1918--1919 годах являлась скорее не политикой
государственного снабжения, а политикой ограничения свободной торговли,
"возрождающей
капитализм", которая в самые критические моменты обострения социальной
напряженности ослаблялась разного рода отступлениями. Таким отступлением
осенью 1918 года стало так называемое "полуторапудничество" в Петрограде и
Москве.
После того, как Л. Б. Каменев стал во главе Московского совета, его
"умеренный" большевизм получил хорошую питательную среду в настроениях
москвичей. 25 августа Президиум Моссовета принял постановление о свободном
провозе полутора пудов хлеба на члена семьи, что дало возможность горожанам
продержаться три месяца на однофунтовом пайке в день (из расчета 1,5 пуд.
муки -- 90 ф. печеного хлеба). Когда же эти запасы подошли к концу,
поднимается и новая волна против проддиктатуры. В лице председателя
Моссовета Наркомпрод получил серьезного и хлесткого критика. 8 декабря на
заседании исполкома Совета Каменев произнес пламенную речь, в которой
обвинил продоволь-ственников в полном провале дела. Он предложил известить
Совнарком о том, что надежды на получение продовольствия нет. "Ничего нет и
ничего не будет".
Выступление Каменева в Моссовете ознаменовало начало нового
массированного наступления на политику продовольственной диктатуры. 10
декабря Совнарком под давлением принимает решение о предоставлении рабочим
организациям и другим профессиональным объединениям права закупки и провоза
ненормированных продуктов. Наркомпроду предписывалось издать категорическое
распоряжение всем губпродкомам и заградительным отрядам о запрещении чинить
препятствия провозу ненормированных продуктов.
Далее коммунистическая фракция ВЦИК, которая после удаления левых
эсеров из Советов, под руководством Каменева стала выполнять роль
неформальной оппозиции правительству, образовала специальную комиссию,
подготовившую проект декрета о фактическом восстановлении свободной торговли
до 1 октября 1919 года. Но этот проект встретил жесткое сопротивление СНК и
его председателя -- В. И. Ленина и не был реализован.
Правительство в это время было увлечено другой идеей, более
соответствовавшей его принципиальным установкам. После того как провалилась
политика подворного учета и нормирования потребления, продовольствен-ники
начали искать иные пути проведения своей диктатуры в отношениях с
крестьянством. Такой путь был
найден и законодательно оформлен известным декретом Совнаркома от 11
января 1919 года о разверстке зерновых хлебов и фуража.
Поскольку государство расписалось в своем бессилии установить
достоверное количество хлебных запасов, единственное, что ему оставалось
сделать, это объявить точную цифру своих потребностей в хлебе, которая потом
соответственно должна была разверстываться по губерниям и уездам. Вопреки
сложившемуся мнению, разверстка явилась не ужесточением продовольственной
диктатуры, а ее формальным ослаблением. Она содержала очень важный элемент,
а именно: изначальную заданность, определенность государственных требований,
что при всем остальном ее несовершенстве было очень важным в отношениях с
крестьянством. В этом смысле разверстка 1919 года явилась непосредственной
переходной ступенью к процентному натуральному налогу 1921 года.
Вместе с тем разверстка, будучи шагом прогрессивным по сравнению с
нормированием и подворным учетом, исходила не из возможностей крестьянских
хозяйств, а из весьма растяжимого понятия "государственной потребности",
которое составило для государственных аппетитов почву столь же плодородную,
как и монополия образца 1918 года. В результате в 1920--21 продовольственном
году в своих исконных владениях Европейской России продовольственники
отбирали не только "излишки", но и самое необходимое для крестьянского
хозяйства.
Однако как плюсы, так и минусы политики продразверстки относятся к
более позднему периоду. В начале 1919 года общество переживало последствия
деятельности комитетов бедноты и вооруженного похода в деревню. В это время
в профессиональных союзах, которые непосредственным образом принимали
участие в террористической политике по отношению к крестьянству и на опыте
убедились в ее порочности, оформилось резко отрицательное мнение о
продовольственной диктатуре. 16 марта на заседании с участием представителей
ВЦСПС и ЦК ряда отраслевых профсоюзов единогласно было принято
постановление, гласившее: так как "реквизиция дает вообще незначительные
результаты сравнительно с нормальной ссыпкой, а при нынешних условиях
сохранение ее, являясь уже совершенно излишним и бесцельным, лишь напрасно
раздражало бы крестьянское население и понижало бы охоту его к широкой
организации посевов, -- просить СНК немедленно особым актом воспретить
впредь реквизицию у крестьян хлеба и совершенно прекратить деятельность
реквизиционных отрядов".
Это постановление было передано в ЦК РКП (б) и в аграрную секцию VIII
съезда, но как видно решимость партийного руководства идти на союз со
средним крестьянством в то время не простиралась столь далеко и мнение
профсоюзов не нашло отражения в его документах. Вообще решения VIII съезда,
состоявшегося 18--23 марта 1919 года, вызвали у коммунистов двойственное
чувство. Еще на съезде у его делегатов появилось некоторое недоумение,
получившее отражение в тех записках, которые они посылали Ленину,
провозгласившему: "Не сметь командовать!" крестьянином. Недоумевали: как
совместить шаги навстречу среднему крестьянству с практическими шагами
Советской власти? "Как согласовать лозунг добрососедских отношений с
мелкобуржуазными элементами и нашу продовольственную политику, которая
отражается конечно не только на кулацких спинах, но главным образом при
нашей теперешней территории на среднем крестьянстве?"
Ответов на эти вопросы в резолюциях съезда не было. Фактически все
главные мероприятия на смягчение политики в отношении крестьянства были
проведены до съезда, после него ничего принципиально существенного во
исполнение курса на союз с середняком сделано не было, да и курс этот
постепенно был свернут его же инициаторами.
Новые лозунги вызвали непонимание и даже откровенное неприятие у многих
партийных функционеров. Троцкий сообщал в ЦК партии о своей встрече с
симбирскими коммунистами, на которой один ответственный товарищ публично
заявлял Троцкому, "что середняк-де нам враг и что политика в отношении к
нему должна сводиться к подачкам, подкупу и прочее..."
Однако неприятием союза с крестьянством грешили не только провинциалы,
но и ведущие теоретики. Н. И. Бухарин на заседании уполномоченных ЦК,
ездивших в мае -- июне 1919 года для обследования дел на местах, высказался
предельно откровенно: "Если говорить о социальной базе, то совершенно ясно,
что мы должны показать кулак мужику и держать курс на мировую революцию. На
меня самое отрадное впечатление произвел один шахтер, председатель
исполкома, который мажет середняка вазелином и спереди и сзади, когда он,
сжимая кулаки, говорил мне по секрету со злобой: "когда
же мы ему морду набьем?" Бухарин заявил: "Что касается середняка, то
тут мы сбились с политики. Вместо обмана мужика -- мужик обманывает нас".
Е. А. Преображенский, прибывший из Орловской губернии, полностью
поддержал своего соавтора по "Азбуке коммунизма". Он отметил, что крестьяне
очень довольны резолюцией VIII съезда и часто ее используют "и если бы мы
вовремя не сказали: легче на поворотах, если бы мы не посадили кулачка в
тюрьму, не разъяснили бы, что резолюция 8-го съезда это резолюция съезда
коммунистов и поэтому будет проводиться не кулаками, положение было бы
гораздо хуже".
Партийные теоретики уже всеми колесами стояли на тех рельсах, которые
вскоре приведут их к перлам, подобным известному бухаринскому изречению о
том, что пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от
расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки
коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической
эпохи.
Пока теоретики примеривались набить морду середняку и ждали мировой
революции, плоды их теории и практики пожинала контрреволюция и собиралась с
силами. Крестьяне на востоке страны откликнулись на колча-ковскую
мобилизацию, в результате чего ему удалось собрать почти полумиллионную
армию. В марте Колчак повел новое наступление и приблизился к Волге.
Войска Деникина на юге также добились значительных успехов. К весне они
захватили Северный Кавказ, Кубань, часть Донской области и Донбасса --
регионы, которые сразу дали южной контрреволюции существенное подкрепление в
живой силе. Казачество, в отношении которого в соответствии с резолюцией ЦК
РКП (б) от 24 января 1919 года проводилась политика беспощадного массового
террора, превратилось в надежного союзника Добровольческой армии.
"Наши неудачи на Южном фронте, это не только стратегические неудачи, --
писали впоследствии в ЦК члены Донревкома, -- но в них повинна также
неудачная политика по отношению к казачеству. Бесчисленные конфискации,
реквизиции и выкачки, а иногда расстрелы, принимавшие уродливую форму
спорта, отнюдь не могли породить в казачестве советских настроений".
Красная армия, набранная из "поротого", усмиренного крестьянства,
переживала развал. Показательна история мятежа в Гомеле, в конце марта 1919
года, где взбун-
товались части 2-й бригады 8-й стрелковой дивизии, направленной на
Украинский фронт. Бригада была сформирована из крестьян Тульской губернии,
бунтовавших осенью 18 года против Советской власти на почве прод-политики.
Незадолго до мятежа красноармейцы бригады сами принимали участие в
разоружении 153 полка, самовольно покинувшего позиции. "Но после этого, --
как сказано в докладе гомельской парторганизации, -- солдаты определенно
заявили, что они согласны с лозунгами, поставленными полком, и стало ясно,
что вскоре и их придется обезоружить".
Попав на фронт, бригада после первой же стычки с противником отступила
и вернулась в Гомель с призывами "против комиссаров", "за власть народа и
Учредительное собрание", и учинила погром партийных и советских органов. По
приближении "очередных" частей Красной армии мятежники отступили.
Получалось, что крестьяне бунтовали, их усмиряли, затем мобилизовывали
в армию и бросали на подавление других. Они выполняли задачу, затем
восставали сами и, в свою очередь, были подавляемы. Происходил какой-то
странный круговорот, в котором бурлила и пенилась Красная армия.
На южном направлении из расположения 8, 9, 10 армий, кавалерии Думенко,
дивизий Миронова и др. сообщали, что среди красноармейцев все чаще и чаще
раздаются голоса: "Вот покончим с Красновым, примемся за коммунистов". "Эти
голоса, -- писал в ЦК член Донбюро С. И. Сырцов, -- стали массовым явлением,
бытовым для нашей армии настолько, что повстанцы Вешенского района, начиная
восстание, заявляли: "Красная армия будет за нас, они тоже против
коммунистов и комиссаров".
Начавшееся в апреле -- мае наступление деникинской армии, кажется менее
всего было обязано своим успехом полководческим талантам ее генералов и
поддержке Антанты. Свидетели и участники боевых действий описывали
катастрофическое разложение Красной армии, которая просто бежала без боя и
сопротивления. В письме одного из участников отступления есть характерные
эпизоды: "Вечером 2 мая пришлось быть в штабе 8-й армии. Туда приехал
начальник обороны тов. Лацис и со слезами на глазах сообщил, что он был за
фронтом 15 верст и нигде неприятеля нет, а армия бежит".
3 мая был оставлен без выстрела Луганск. Картина отступления была
поразительная. "Беспрерывные, на не-
сколько десятков верст воинские обозы, нагруженные различным хламом,
граммофонами, матрасами, разной мебелью, только не воинским снаряжением,
последнее безжалостно бросалось. Паника неимоверная, на донецкой переправе
давка, драка за первенство переправы и если бы, боже упаси, хоть пять
казаков в это время показалось сзади, все потонули бы в Донце. На наше
счастье их и близко не было. Они явились в Луганск только к вечеру, на
следующий день после нашего отступления".
Наиболее рельефно отношение крестьянства к Советской власти, к
большевикам проявлялось на самом остром вопросе в этот период -- военных
мобилизациях. По данным Высшей военной инспекции к июлю 1919 года в семи
округах республики было призвано 3 395 619 чел., уклонилось--754 488, т. е.
22%. По отдельным губерниям процент уклонившихся был больше (Курская -- 33
%). Вместе с дезертировавшими из тыловых частей -- 176 971 чел. утечка
составила 868 621 чел., или 25 %. Число забракованных по состоянию здоровья
составило 624 839 чел., т. е. 23 % явившихся по мобилизациям. ВВИ полагала,
что число неправильно забракованных составляет 20 % от их общего числа и
делала заключительный вывод, что "общее количество уклонившихся, дезертиров
и неправильно забракованных составляет не менее, а, вернее, более 1 000 000
человек".
Н. В. Крыленко, в ту пору в качестве уполномоченного ЦК и ВЦИК
занимавшийся проведением мобилизаций во Владимирской губернии, "хвастался":
"Моя губерния будет самая последняя по числу мобилизованных волостной
мобилизацией -- 142 человека. Но зато ни один из них не убежал. Я видел
седых стариков, которые записывались добровольцами, когда я их спросил
почему, то объяснилось очень просто: это были члены комбедов, которых с
кольями гнали из деревни".
Он говорил это на совещании в ЦК, где после проведения кампании по
мобилизациям и борьбе с дезертирством собрались уполномоченные ЦК и ВЦИК по
всем губерниям, подвели итоги и откровенно поделились впечатлениями о
положении на местах. Первым выступил редактор "Известий" Ю. М. Стеклов,
работавший в Вятской губернии. Позволим себе поподробнее его процитировать,
тем более, что то, о чем он говорил, нельзя отыскать ни в одном номере его
газеты.
"Основываясь на опыте Вятской губернии, я утверждаю, что если не во
всей России, то в чисто кресть-
ямских и малопролетарских губерниях Советская власть вообще и
коммунистическая партия, в частности, не имеет социальной базы. Вы не
найдете там широких слоев населения, которые преданы нам, разделяют нашу
программу и готовы за нас выступить. Я не говорю о кулаках или остатках
буржуазии, которой там почти не осталось. Я говорю о широких массах рабочих,
кустарей и главным образом крестьян. Среднюю массу и бедняков мы умудрились
от себя отпугнуть и сколько бы мы не старались убедить крестьян, что только
благодаря Советской власти он получил раскрепощение и политическое и
экономическое, это не действует. Положение получается трагическое. Волостная
собилизация провалилась. Добровольческая мобилизация провалилась. Мы
встретили отказы целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека.
С крестьянами дело обстояло отвратительно. Я не скажу, чтобы там были
сознательным контрреволюционные силы. Этого нет. Есть только ничтожные
группки контрреволюционеров, остальная масса населения настроена
безразлично, к нашей партии настроение враждебное. Во многих местах ожидают
Колчака. Правда, когда он подходит, настроение меняется в нашу пользу, но
ненадолго. Причин этому много. Центральная причина и общероссийская -- это
то, что мы крестьянину фактически ничего не дали кроме отрицательного. Как
некогда город был эксплуататором для деревни и ничего не давал, к сожалению
в Советской России повторяется то же самое... Мобилизации и реквизиции
производятся ежедневно, забирается все. Никогда, даже в злейшие времена
царского режима не было такого бесправия на Руси, которое господствует в
коммунистической Советской России, такого забитого положения масс не было.
Основное зло заключается в том, что никто из нас не знает, что можно и чего
нельзя. Сплошь и рядом совершающие беззакония затем заявляют, что они
думали, что это можно. Террор господствует, мы держимся только террором".
Затем слово взял Н. Осинский. Он попытался развеять тяжелое впечатление
от выступления Стеклова: "Что ни губерния, то норов и пессимистическое
настроение Стеклова объясняется тем, что он был в прифронтовой губернии. В
Пензенской губернии не слышно о реквизициях, потому что там нет армии. Затем
относительно террора, то там это воспоминание давно минувших дней и
крестьяне о нем забыли в значительной степени..."
Если даже и забыли, то сам Осинский им об этом напомнил. Не далее как
14 июня он лично телеграфировал в ЦК о неутешительных итогах волостной
мобилизации, о том, что из 3 930 призванных в наличии только 1120 человек.
Не только среди крестьян, но и в профсоюзах мобилизация проходила
скандально. Дезертиры оказывали вооруженное сопротивление. "Агитационные
меры уже несвоевременны, нужны облавы, расстрелы в уездах, ибо четыре
расстрела в Пензе уже потеряли влияние и отсутствие дальнейших принимается
как ослабление вожжей... Предлагаю санкционировать кампанию решительной
борьбы с дезертирством путем облав и расстрелов в уездах по четыре -- пять
человек злостных дезертиров под строгим контролем губернии".
Боеспособность мобилизованных таким образом красноармейцев была крайне
низкой. Это отмечали все, как командиры и комиссары Красной армии, так и
противник. Нередко мобилизованные настаивали выдать им удостоверение, что
они мобилизованы, а не добровольцы. В рапорте одного из "политработников"
колчаковской армии содержится не совсем точная, но весьма любопытная
характеристика состава Красной армии: "Красная армия делится на три группы:
коммунисты, большевики и мобилизованные. Коммунисты -- партийные работники,
сражаются как львы, под пулеметным огнем идут в рост, перебежчиков из них
нет, расстрел переносят стойко. Большевики -- левые эсеры более трусливы и
низки. Очевидно сброд, подкупленный деньгами. Идея у них -- победить белых и
обратить оружие против коммунистов. Мобилизованные -- грубая животная сила,
взятая палкой. Из этой группы масса перебежчиков и сдающихся в плен. Они
ободраны и босы, редко в лаптях. Когда красным из последних двух групп
предлагают возвратиться обратно -- категорически отказываются: "Лучше
расстрел, чем возвратиться обратно". Многие из них вступают в ряды нашей
армии".
Ликвидация в результате революции крупных помещичьих и кулацких
хозяйств была проведена при активном участии крестьянства, однако разрушение
капиталистического, наиболее культурного уровня сельского хозяйства,
нивелирование крестьянства имело и тот результат, что в деревне наступило
царство осередняченного патриархального крестьянина с отсталым хозяйством,
неразвитыми потребностями, подрезанными к тому же многолетней войной и
политикой военного коммунизма. Патри-
архальное крестьянство натурализировало свое хозяйство и не видело
особого смысла в городе и его промышленности, тем более в самом государстве
с его обременительными мобилизациями, разверстками и прочими по-
винностями.
Крестьянство исповедовало свою философию, имело свои цели и интересы,
отличные от коммунистических программ большевиков и реставрационных
устремлений белого движения. Большевики, призывавшие крестьян в Красную
армию, получали записки "Долой Колчака, долой Советскую власть!". В
противоположном стане, за линией фронта тоже было неспокойно. Красноармейцы
получали от белых листовки: "Товарищи красноармейцы, перебейте своих
комиссаров, а мы убьем своих офицеров и вместе создадим настоящую советскую
власть".
Несмотря на то, что настроения крестьянской массы играли в гражданской
войне решающую роль, само по себе отдельно взятое крестьянство не
представляло самостоятельной силы. Маркс справедливо считал, что парцелльное
крестьянство в связи со своими особенностями не может быть самостоятельной
политической силой. Его политические интересы должен представлять другой
класс. Попытки крестьянства в течение войны создать нечто свое, особенное
неизбежно носили местный, ограниченный характер, как например, движение
Махно. Там же, где это движение пыталось выйти из рамок мужицкой вольницы и
принять некоторые организационные формы, напоминающие государственные, как
это было в "антоновщине", оно моментально возбуждало недовольство крестьян и
терпело неудачу и поражение.
Крестьянство не могло выступить в качестве организационной общественной
силы, посему оно было обречено делать выбор между двумя враждующими
сторонами. История гражданской войны свидетельствует, что после тесного
знакомства с буржуазно-помещичьей контрреволюцией крестьяне делали
совершенно однозначный выбор в пользу советского государства. Ф. И. Дан,
один из лидеров меньшевизма, после окончания гражданской войны заметил: "В
нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает
призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское
крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство
Советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую
возможность возвращения старого помещика и старого царя".
О выборе крестьянства свидетельствует широко развившееся в тылу Колчака
революции. Крестьянин, сдав хлеб и получив зачетную квитанцию, сам не имел
права получить по ней промтовары. Он был обязан сдать ее в волостной комбед
или Совдеп, каковые и должны были получить товар, а затем распределить его в
соответствии со своим классовым "чутьем" и социальными установками власти.
"Состоятельные крестьяне, -- пишет уже известный нам Фрумкин, -- во многих
местах рвали квитанции или производительно использовали их на цигарки,
приговаривая, „если нам товары не достаются, то пусть и эти лодыри
(беднота) ничего не получают"".
Подобной постановкой дела, отказом от нормального обмена между
отраслями народного хозяйства, большевики окончательно отвергали возможность
его государственного регулирования и скатывались на путь исключительно
реквизиционной политики, несущей быстрое разрушение экономики.
Крестьянство по-прежнему саботировало государственные заготовки и
по-прежнему основная масса хлеба проникала в города через нелегальные
торговые каналы. Статистика свидетельствует, что доля вольного рынка в
ежедневном потреблении хлеба жителями Москвы в июле -- сентябре 1918 года
равнялась 91 %, а в октябре -- декабре -- 71 %. Следовательно, своим
существованием Москва была почти всецело обязана преследуемому
заградительными отрядами "мешочнику". Ситуация требовала какого-то
определенного решения.
Но для правительства проблема заключалась не просто в том, чтобы
накормить город, его необходимо было накормить "из своих рук". Та власть и
сила, которую государству могла дать концентрация запасов хлеба, рас-
сыпалась и растекалась в тысячах и миллионах мешках легальных и
нелегальных коммивояжеров. Собственные интересы требовали от государства
последовательных шагов. И они были предприняты. Как весенний "товарообмен"
послужил ступенькой к продовольственной диктатуре, так и его августовская
интерпретация стала прелюдией для очередного фундаментального мероприятия
военно-коммунистической политики.
21 ноября Совнарком принял декрет об организации снабжения, который
упразднил остатки частноторгового аппарата и возложил на Комиссариат
продовольствия функции заготовки и снабжения населения всеми продуктами
личного потребления и домашнего хозяйства. Тем самым планировалось нанести
сокрушительный удар нелегальному товарообмену и торговле. Однако при
абсолютной неналаженности госснабжения закрытие частно-торговых предприятий
привело прежде всего к тому, что снабжение прекратилось вовсе.
После национализации банков, промышленных предприятий и введения
продовольственной диктатуры, декрет от 21 ноября по сути завершил в основе
законодательное оформление военно-коммунистического здания, несмотря на то,
что вплоть до 1921 года это здание продолжало достраиваться и доводиться до
казарменного совершенства. Для 1918 года еще рано говорить о системе
военного коммунизма, пока это была только политика военного коммунизма,
сумма государственных заявок на всеобъемлющую монополию, не подкрепленных
реальным механизмом производства и распределения продуктов. Посему это
бумажное здание отбрасывало тень разного рода уступок, которая до времени
имела более материальных свойств, нежели ее предмет.
Повсеместной тенью военно-коммунистической политики были прежде всего
всевозможные Сенные и Сухаревские площади -- пресловутые толкучки, где с
молчаливого согласия властей происходил нелегальный вольный товарооборот.
Существуют различные подсчеты доли вольного рынка в снабжении городского
населения в период гражданской войны и даже самые скромные из них говорят,
что доля эта была никак не меньше 50 %. Но есть все основания полагать, что
она была гораздо весомей, особенно в провинциальных городах. По существу
продовольственная политика в 1918--1919 годах являлась скорее не политикой
государственного снабжения, а политикой ограничения свободной торговли,
"возрождающей
капитализм", которая в самые критические моменты обострения социальной
напряженности ослаблялась разного рода отступлениями. Таким отступлением
осенью 1918 года стало так называемое "полуторапудничество" в Петрограде и
Москве.
После того, как Л. Б. Каменев стал во главе Московского совета, его
"умеренный" большевизм получил хорошую питательную среду в настроениях
москвичей. 25 августа Президиум Моссовета принял постановление о свободном
провозе полутора пудов хлеба на члена семьи, что дало возможность горожанам
продержаться три месяца на однофунтовом пайке в день (из расчета 1,5 пуд.
муки -- 90 ф. печеного хлеба). Когда же эти запасы подошли к концу,
поднимается и новая волна против проддиктатуры. В лице председателя
Моссовета Наркомпрод получил серьезного и хлесткого критика. 8 декабря на
заседании исполкома Совета Каменев произнес пламенную речь, в которой
обвинил продоволь-ственников в полном провале дела. Он предложил известить
Совнарком о том, что надежды на получение продовольствия нет. "Ничего нет и
ничего не будет".
Выступление Каменева в Моссовете ознаменовало начало нового
массированного наступления на политику продовольственной диктатуры. 10
декабря Совнарком под давлением принимает решение о предоставлении рабочим
организациям и другим профессиональным объединениям права закупки и провоза
ненормированных продуктов. Наркомпроду предписывалось издать категорическое
распоряжение всем губпродкомам и заградительным отрядам о запрещении чинить
препятствия провозу ненормированных продуктов.
Далее коммунистическая фракция ВЦИК, которая после удаления левых
эсеров из Советов, под руководством Каменева стала выполнять роль
неформальной оппозиции правительству, образовала специальную комиссию,
подготовившую проект декрета о фактическом восстановлении свободной торговли
до 1 октября 1919 года. Но этот проект встретил жесткое сопротивление СНК и
его председателя -- В. И. Ленина и не был реализован.
Правительство в это время было увлечено другой идеей, более
соответствовавшей его принципиальным установкам. После того как провалилась
политика подворного учета и нормирования потребления, продовольствен-ники
начали искать иные пути проведения своей диктатуры в отношениях с
крестьянством. Такой путь был
найден и законодательно оформлен известным декретом Совнаркома от 11
января 1919 года о разверстке зерновых хлебов и фуража.
Поскольку государство расписалось в своем бессилии установить
достоверное количество хлебных запасов, единственное, что ему оставалось
сделать, это объявить точную цифру своих потребностей в хлебе, которая потом
соответственно должна была разверстываться по губерниям и уездам. Вопреки
сложившемуся мнению, разверстка явилась не ужесточением продовольственной
диктатуры, а ее формальным ослаблением. Она содержала очень важный элемент,
а именно: изначальную заданность, определенность государственных требований,
что при всем остальном ее несовершенстве было очень важным в отношениях с
крестьянством. В этом смысле разверстка 1919 года явилась непосредственной
переходной ступенью к процентному натуральному налогу 1921 года.
Вместе с тем разверстка, будучи шагом прогрессивным по сравнению с
нормированием и подворным учетом, исходила не из возможностей крестьянских
хозяйств, а из весьма растяжимого понятия "государственной потребности",
которое составило для государственных аппетитов почву столь же плодородную,
как и монополия образца 1918 года. В результате в 1920--21 продовольственном
году в своих исконных владениях Европейской России продовольственники
отбирали не только "излишки", но и самое необходимое для крестьянского
хозяйства.
Однако как плюсы, так и минусы политики продразверстки относятся к
более позднему периоду. В начале 1919 года общество переживало последствия
деятельности комитетов бедноты и вооруженного похода в деревню. В это время
в профессиональных союзах, которые непосредственным образом принимали
участие в террористической политике по отношению к крестьянству и на опыте
убедились в ее порочности, оформилось резко отрицательное мнение о
продовольственной диктатуре. 16 марта на заседании с участием представителей
ВЦСПС и ЦК ряда отраслевых профсоюзов единогласно было принято
постановление, гласившее: так как "реквизиция дает вообще незначительные
результаты сравнительно с нормальной ссыпкой, а при нынешних условиях
сохранение ее, являясь уже совершенно излишним и бесцельным, лишь напрасно
раздражало бы крестьянское население и понижало бы охоту его к широкой
организации посевов, -- просить СНК немедленно особым актом воспретить
впредь реквизицию у крестьян хлеба и совершенно прекратить деятельность
реквизиционных отрядов".
Это постановление было передано в ЦК РКП (б) и в аграрную секцию VIII
съезда, но как видно решимость партийного руководства идти на союз со
средним крестьянством в то время не простиралась столь далеко и мнение
профсоюзов не нашло отражения в его документах. Вообще решения VIII съезда,
состоявшегося 18--23 марта 1919 года, вызвали у коммунистов двойственное
чувство. Еще на съезде у его делегатов появилось некоторое недоумение,
получившее отражение в тех записках, которые они посылали Ленину,
провозгласившему: "Не сметь командовать!" крестьянином. Недоумевали: как
совместить шаги навстречу среднему крестьянству с практическими шагами
Советской власти? "Как согласовать лозунг добрососедских отношений с
мелкобуржуазными элементами и нашу продовольственную политику, которая
отражается конечно не только на кулацких спинах, но главным образом при
нашей теперешней территории на среднем крестьянстве?"
Ответов на эти вопросы в резолюциях съезда не было. Фактически все
главные мероприятия на смягчение политики в отношении крестьянства были
проведены до съезда, после него ничего принципиально существенного во
исполнение курса на союз с середняком сделано не было, да и курс этот
постепенно был свернут его же инициаторами.
Новые лозунги вызвали непонимание и даже откровенное неприятие у многих
партийных функционеров. Троцкий сообщал в ЦК партии о своей встрече с
симбирскими коммунистами, на которой один ответственный товарищ публично
заявлял Троцкому, "что середняк-де нам враг и что политика в отношении к
нему должна сводиться к подачкам, подкупу и прочее..."
Однако неприятием союза с крестьянством грешили не только провинциалы,
но и ведущие теоретики. Н. И. Бухарин на заседании уполномоченных ЦК,
ездивших в мае -- июне 1919 года для обследования дел на местах, высказался
предельно откровенно: "Если говорить о социальной базе, то совершенно ясно,
что мы должны показать кулак мужику и держать курс на мировую революцию. На
меня самое отрадное впечатление произвел один шахтер, председатель
исполкома, который мажет середняка вазелином и спереди и сзади, когда он,
сжимая кулаки, говорил мне по секрету со злобой: "когда
же мы ему морду набьем?" Бухарин заявил: "Что касается середняка, то
тут мы сбились с политики. Вместо обмана мужика -- мужик обманывает нас".
Е. А. Преображенский, прибывший из Орловской губернии, полностью
поддержал своего соавтора по "Азбуке коммунизма". Он отметил, что крестьяне
очень довольны резолюцией VIII съезда и часто ее используют "и если бы мы
вовремя не сказали: легче на поворотах, если бы мы не посадили кулачка в
тюрьму, не разъяснили бы, что резолюция 8-го съезда это резолюция съезда
коммунистов и поэтому будет проводиться не кулаками, положение было бы
гораздо хуже".
Партийные теоретики уже всеми колесами стояли на тех рельсах, которые
вскоре приведут их к перлам, подобным известному бухаринскому изречению о
том, что пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от
расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки
коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической
эпохи.
Пока теоретики примеривались набить морду середняку и ждали мировой
революции, плоды их теории и практики пожинала контрреволюция и собиралась с
силами. Крестьяне на востоке страны откликнулись на колча-ковскую
мобилизацию, в результате чего ему удалось собрать почти полумиллионную
армию. В марте Колчак повел новое наступление и приблизился к Волге.
Войска Деникина на юге также добились значительных успехов. К весне они
захватили Северный Кавказ, Кубань, часть Донской области и Донбасса --
регионы, которые сразу дали южной контрреволюции существенное подкрепление в
живой силе. Казачество, в отношении которого в соответствии с резолюцией ЦК
РКП (б) от 24 января 1919 года проводилась политика беспощадного массового
террора, превратилось в надежного союзника Добровольческой армии.
"Наши неудачи на Южном фронте, это не только стратегические неудачи, --
писали впоследствии в ЦК члены Донревкома, -- но в них повинна также
неудачная политика по отношению к казачеству. Бесчисленные конфискации,
реквизиции и выкачки, а иногда расстрелы, принимавшие уродливую форму
спорта, отнюдь не могли породить в казачестве советских настроений".
Красная армия, набранная из "поротого", усмиренного крестьянства,
переживала развал. Показательна история мятежа в Гомеле, в конце марта 1919
года, где взбун-
товались части 2-й бригады 8-й стрелковой дивизии, направленной на
Украинский фронт. Бригада была сформирована из крестьян Тульской губернии,
бунтовавших осенью 18 года против Советской власти на почве прод-политики.
Незадолго до мятежа красноармейцы бригады сами принимали участие в
разоружении 153 полка, самовольно покинувшего позиции. "Но после этого, --
как сказано в докладе гомельской парторганизации, -- солдаты определенно
заявили, что они согласны с лозунгами, поставленными полком, и стало ясно,
что вскоре и их придется обезоружить".
Попав на фронт, бригада после первой же стычки с противником отступила
и вернулась в Гомель с призывами "против комиссаров", "за власть народа и
Учредительное собрание", и учинила погром партийных и советских органов. По
приближении "очередных" частей Красной армии мятежники отступили.
Получалось, что крестьяне бунтовали, их усмиряли, затем мобилизовывали
в армию и бросали на подавление других. Они выполняли задачу, затем
восставали сами и, в свою очередь, были подавляемы. Происходил какой-то
странный круговорот, в котором бурлила и пенилась Красная армия.
На южном направлении из расположения 8, 9, 10 армий, кавалерии Думенко,
дивизий Миронова и др. сообщали, что среди красноармейцев все чаще и чаще
раздаются голоса: "Вот покончим с Красновым, примемся за коммунистов". "Эти
голоса, -- писал в ЦК член Донбюро С. И. Сырцов, -- стали массовым явлением,
бытовым для нашей армии настолько, что повстанцы Вешенского района, начиная
восстание, заявляли: "Красная армия будет за нас, они тоже против
коммунистов и комиссаров".
Начавшееся в апреле -- мае наступление деникинской армии, кажется менее
всего было обязано своим успехом полководческим талантам ее генералов и
поддержке Антанты. Свидетели и участники боевых действий описывали
катастрофическое разложение Красной армии, которая просто бежала без боя и
сопротивления. В письме одного из участников отступления есть характерные
эпизоды: "Вечером 2 мая пришлось быть в штабе 8-й армии. Туда приехал
начальник обороны тов. Лацис и со слезами на глазах сообщил, что он был за
фронтом 15 верст и нигде неприятеля нет, а армия бежит".
3 мая был оставлен без выстрела Луганск. Картина отступления была
поразительная. "Беспрерывные, на не-
сколько десятков верст воинские обозы, нагруженные различным хламом,
граммофонами, матрасами, разной мебелью, только не воинским снаряжением,
последнее безжалостно бросалось. Паника неимоверная, на донецкой переправе
давка, драка за первенство переправы и если бы, боже упаси, хоть пять
казаков в это время показалось сзади, все потонули бы в Донце. На наше
счастье их и близко не было. Они явились в Луганск только к вечеру, на
следующий день после нашего отступления".
Наиболее рельефно отношение крестьянства к Советской власти, к
большевикам проявлялось на самом остром вопросе в этот период -- военных
мобилизациях. По данным Высшей военной инспекции к июлю 1919 года в семи
округах республики было призвано 3 395 619 чел., уклонилось--754 488, т. е.
22%. По отдельным губерниям процент уклонившихся был больше (Курская -- 33
%). Вместе с дезертировавшими из тыловых частей -- 176 971 чел. утечка
составила 868 621 чел., или 25 %. Число забракованных по состоянию здоровья
составило 624 839 чел., т. е. 23 % явившихся по мобилизациям. ВВИ полагала,
что число неправильно забракованных составляет 20 % от их общего числа и
делала заключительный вывод, что "общее количество уклонившихся, дезертиров
и неправильно забракованных составляет не менее, а, вернее, более 1 000 000
человек".
Н. В. Крыленко, в ту пору в качестве уполномоченного ЦК и ВЦИК
занимавшийся проведением мобилизаций во Владимирской губернии, "хвастался":
"Моя губерния будет самая последняя по числу мобилизованных волостной
мобилизацией -- 142 человека. Но зато ни один из них не убежал. Я видел
седых стариков, которые записывались добровольцами, когда я их спросил
почему, то объяснилось очень просто: это были члены комбедов, которых с
кольями гнали из деревни".
Он говорил это на совещании в ЦК, где после проведения кампании по
мобилизациям и борьбе с дезертирством собрались уполномоченные ЦК и ВЦИК по
всем губерниям, подвели итоги и откровенно поделились впечатлениями о
положении на местах. Первым выступил редактор "Известий" Ю. М. Стеклов,
работавший в Вятской губернии. Позволим себе поподробнее его процитировать,
тем более, что то, о чем он говорил, нельзя отыскать ни в одном номере его
газеты.
"Основываясь на опыте Вятской губернии, я утверждаю, что если не во
всей России, то в чисто кресть-
ямских и малопролетарских губерниях Советская власть вообще и
коммунистическая партия, в частности, не имеет социальной базы. Вы не
найдете там широких слоев населения, которые преданы нам, разделяют нашу
программу и готовы за нас выступить. Я не говорю о кулаках или остатках
буржуазии, которой там почти не осталось. Я говорю о широких массах рабочих,
кустарей и главным образом крестьян. Среднюю массу и бедняков мы умудрились
от себя отпугнуть и сколько бы мы не старались убедить крестьян, что только
благодаря Советской власти он получил раскрепощение и политическое и
экономическое, это не действует. Положение получается трагическое. Волостная
собилизация провалилась. Добровольческая мобилизация провалилась. Мы
встретили отказы целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека.
С крестьянами дело обстояло отвратительно. Я не скажу, чтобы там были
сознательным контрреволюционные силы. Этого нет. Есть только ничтожные
группки контрреволюционеров, остальная масса населения настроена
безразлично, к нашей партии настроение враждебное. Во многих местах ожидают
Колчака. Правда, когда он подходит, настроение меняется в нашу пользу, но
ненадолго. Причин этому много. Центральная причина и общероссийская -- это
то, что мы крестьянину фактически ничего не дали кроме отрицательного. Как
некогда город был эксплуататором для деревни и ничего не давал, к сожалению
в Советской России повторяется то же самое... Мобилизации и реквизиции
производятся ежедневно, забирается все. Никогда, даже в злейшие времена
царского режима не было такого бесправия на Руси, которое господствует в
коммунистической Советской России, такого забитого положения масс не было.
Основное зло заключается в том, что никто из нас не знает, что можно и чего
нельзя. Сплошь и рядом совершающие беззакония затем заявляют, что они
думали, что это можно. Террор господствует, мы держимся только террором".
Затем слово взял Н. Осинский. Он попытался развеять тяжелое впечатление
от выступления Стеклова: "Что ни губерния, то норов и пессимистическое
настроение Стеклова объясняется тем, что он был в прифронтовой губернии. В
Пензенской губернии не слышно о реквизициях, потому что там нет армии. Затем
относительно террора, то там это воспоминание давно минувших дней и
крестьяне о нем забыли в значительной степени..."
Если даже и забыли, то сам Осинский им об этом напомнил. Не далее как
14 июня он лично телеграфировал в ЦК о неутешительных итогах волостной
мобилизации, о том, что из 3 930 призванных в наличии только 1120 человек.
Не только среди крестьян, но и в профсоюзах мобилизация проходила
скандально. Дезертиры оказывали вооруженное сопротивление. "Агитационные
меры уже несвоевременны, нужны облавы, расстрелы в уездах, ибо четыре
расстрела в Пензе уже потеряли влияние и отсутствие дальнейших принимается
как ослабление вожжей... Предлагаю санкционировать кампанию решительной
борьбы с дезертирством путем облав и расстрелов в уездах по четыре -- пять
человек злостных дезертиров под строгим контролем губернии".
Боеспособность мобилизованных таким образом красноармейцев была крайне
низкой. Это отмечали все, как командиры и комиссары Красной армии, так и
противник. Нередко мобилизованные настаивали выдать им удостоверение, что
они мобилизованы, а не добровольцы. В рапорте одного из "политработников"
колчаковской армии содержится не совсем точная, но весьма любопытная
характеристика состава Красной армии: "Красная армия делится на три группы:
коммунисты, большевики и мобилизованные. Коммунисты -- партийные работники,
сражаются как львы, под пулеметным огнем идут в рост, перебежчиков из них
нет, расстрел переносят стойко. Большевики -- левые эсеры более трусливы и
низки. Очевидно сброд, подкупленный деньгами. Идея у них -- победить белых и
обратить оружие против коммунистов. Мобилизованные -- грубая животная сила,
взятая палкой. Из этой группы масса перебежчиков и сдающихся в плен. Они
ободраны и босы, редко в лаптях. Когда красным из последних двух групп
предлагают возвратиться обратно -- категорически отказываются: "Лучше
расстрел, чем возвратиться обратно". Многие из них вступают в ряды нашей
армии".
Ликвидация в результате революции крупных помещичьих и кулацких
хозяйств была проведена при активном участии крестьянства, однако разрушение
капиталистического, наиболее культурного уровня сельского хозяйства,
нивелирование крестьянства имело и тот результат, что в деревне наступило
царство осередняченного патриархального крестьянина с отсталым хозяйством,
неразвитыми потребностями, подрезанными к тому же многолетней войной и
политикой военного коммунизма. Патри-
архальное крестьянство натурализировало свое хозяйство и не видело
особого смысла в городе и его промышленности, тем более в самом государстве
с его обременительными мобилизациями, разверстками и прочими по-
винностями.
Крестьянство исповедовало свою философию, имело свои цели и интересы,
отличные от коммунистических программ большевиков и реставрационных
устремлений белого движения. Большевики, призывавшие крестьян в Красную
армию, получали записки "Долой Колчака, долой Советскую власть!". В
противоположном стане, за линией фронта тоже было неспокойно. Красноармейцы
получали от белых листовки: "Товарищи красноармейцы, перебейте своих
комиссаров, а мы убьем своих офицеров и вместе создадим настоящую советскую
власть".
Несмотря на то, что настроения крестьянской массы играли в гражданской
войне решающую роль, само по себе отдельно взятое крестьянство не
представляло самостоятельной силы. Маркс справедливо считал, что парцелльное
крестьянство в связи со своими особенностями не может быть самостоятельной
политической силой. Его политические интересы должен представлять другой
класс. Попытки крестьянства в течение войны создать нечто свое, особенное
неизбежно носили местный, ограниченный характер, как например, движение
Махно. Там же, где это движение пыталось выйти из рамок мужицкой вольницы и
принять некоторые организационные формы, напоминающие государственные, как
это было в "антоновщине", оно моментально возбуждало недовольство крестьян и
терпело неудачу и поражение.
Крестьянство не могло выступить в качестве организационной общественной
силы, посему оно было обречено делать выбор между двумя враждующими
сторонами. История гражданской войны свидетельствует, что после тесного
знакомства с буржуазно-помещичьей контрреволюцией крестьяне делали
совершенно однозначный выбор в пользу советского государства. Ф. И. Дан,
один из лидеров меньшевизма, после окончания гражданской войны заметил: "В
нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает
призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское
крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство
Советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую
возможность возвращения старого помещика и старого царя".
О выборе крестьянства свидетельствует широко развившееся в тылу Колчака