Страница:
транспорта, столь необходимые на фронте и в тылу. Депортированных разместили
в Средней Азии, Казахстане, Сибири. Они гибли в пути, местах нового
поселения, где не было элементарных условий для жизни. Особенно тяжело
приходилось детям и старикам. Палачей не смущало, что среди депортированных
находились отцы, матери, жены, сестры, братья и
дети тех, кто сражался на фронтах Великой Отечественной войны. Герой
Советского Союза калмык Л. Манджиев был отозван с фронта и выслан в Сибирь
весной 1944 года, а Герой Советского Союза Б. Хечиев погиб в ссылке. Уже
после войны был выслан Герой Советского Союза чеченец Хансултан Дачиев.
Такая же участь постигла и остальных фронтовиков, встретивших Победу в
солдатском строю. Подполковника М. Висаитова командование 2-го Белорусского
фронта направило на учебу в Военную академию имени М. В. Фрунзе, но через
несколько месяцев его как чеченца сослали в Казахстан.
Война обнажила пороки и слабости диктаторского, бесконтрольного режима
власти, утвердившегося в СССР в тридцатые годы и названного социализмом. Она
почти вплотную приблизила его к той черте, за которой начиналась необратимая
катастрофа.
Победа в Великой Отечественной войне дала возможность затенить
негативные стороны тоталитарного общества, подкрепить версию о великих
преимуществах сталинской модели социализма, требовавшей от народа
беспрекословного послушания, безропотного терпения, бесчисленных жертв. По
этой причине многие годы строжайше запрещалось изучать и освещать
действительные причины военных поражений и масштабы реальных потерь СССР в
войне. Народ-победитель был скован жесткими обручами тоталитарного режима.
Было подорвано и здоровье народа. Плохо устроенный быт, недоедание,
низкое качество медицинского обслуживания или почти полное неимение его
стали нормой жизни миллионов людей. Почти 27 миллионов советских людей
погибли, из них около 11,3 миллиона человек -- на поле боя. Около 18,4
миллиона воинов получили ранения или заболели при исполнении служебных
обязанностей. Многие из них потеряли трудоспособность, стали инвалидами.
Около 6 миллионов советских воинов оказались в плену, свыше 4 миллионов из
них погибли.
И сегодня среди нас около 6 миллионов фронтовиков, в том числе 1
миллион 100 тысяч инвалидов, и примерно 23 миллиона тех, кто трудился в
тылу. Они вынесли на себе тяжесть военных лихолетий и заслуживают неизбывной
благодарности новых поколений.
ЛИТЕРАТУРА
Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина.
Книги первая и вторая. М., Издательство АПН, 1989.
"Депортация. Берия докладывает Сталину...". -- "Коммунист", 1991, No 3,
с. 101 -- 112.
Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 3-х томах. 10-е издание,
дополненное по рукописи автора. М., Издательство АПН, 1990.
Ибрагим бейли Х.-М. Сказать правду о трагедии народов. -- Политическое
образование, 1989, No 4, с. 58--63.
Кирсанов Н. А. По зову Родины. Добровольческие формирования Красной
Армии в период Великой Отечественной войны. М., "Мысль", 1974.
Павленко Н. Г. На первом этапе войны. -- "Коммунист", 1988, No 9, с.
88--94.
Петров П. С. Фактическая сторона помощи по ленд-лизу. --
Военно-исторический журнал, 1990, No 6, с. 34--39.
"СССР -- Германия. 1939. Документы и материалы о советско-германских
отношениях с апреля по октябрь 1939 г." Т. 1. Вильнюс, "Мокслас", 1989.
"СССР -- Германия. 1939--1941. Документы и материалы о
советско-германских отношениях с сентября 1939 г. по июнь 1941 г." Т. 2.
Вильнюс, "Мокслас", 1989.
ГЛАВА 10
РОЖДЕНИЕ И КРАХ "ОТТЕПЕЛИ"
"Что дедушкина мораль удержалась в нас всецело -- в этом нет никакого
сомнения. Но -- увы! -- мы уже не знаем, как устраивается та пустыня, без
которой дедушкина мораль падает сама собою"
М. Е. Салтыков-Щедрин
После Победы. -- Поворот 1948 года. -- Сталин и "наследники". -- Версии
ареста Берии. -- "Новый курс" Маленкова. -- Культ личности: шаг первый, шаг
последний. -- Эксперименты и новации 50-х. -- "Антипартийная группа". --
Хрущев против Хрущева.
Он стоял на трибуне Мавзолея. Как всегда, выше всех, выше ликующей
толпы, даже, казалось, выше и значительнее самого этого дня -- Дня Победы.
Видишь? -- отец взял на руки сына, чтобы тот смог
лучше разглядеть вождя.
Ага. Под дождем стоит. Старенький. Не промок
нет?
Закаленная сталь не боится дождя.
Значит, стальной человек? Потому и называется
Сталин?
Человек обыкновенный. Воля стальная.
Папа, почему он не радуется, он на кого-то рассер
дился?
-- На бога, наверное. Не послал нам хорошую погоду.
-- А почему Сталин не приказал богу сделать хорошую
погоду?...
Он стоял выше самого бога и, -- как знать, -- возможно уже начинал
верить в это сам. Май 1945-го -- пик авторитета Сталина, его главная
вершина, его самая долгожданная победа. И этой победой не хотелось делиться,
не хотелось царапать свое самолюбие сознанием, что ею он кому-то обязан. Он
еще разберется с "поколением победителей", еще наведет порядок в своем доме.
Но не теперь. Тем более, что перед ним лежал весь мир.
Война изменила лицо мира, нарушила привычное течение судьбы многих
народов. Общая угроза сблизила их, отодвинула на второй план прежние споры,
сделала ненужными старую вражду и борьбу самолюбий. Мировая катастрофа, не
принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из общественных систем, в
качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей,
идею мирового единства. Сразу после окончания войны эта идея как будто бы
начала реализовываться, смягчая противоречия в рядах недавних союзников и
умеряя пыл особо активных реваншистов. И даже пришедшая на смену
"потеплению" "холодная война", последующий атомный психоз не могли вовсе
сбросить со счетов реальность идеи "общего дома". Именно эта идея начала
питать процесс, который позднее назовут конвергенцией. И надо признать, что
западные политики оказались более восприимчивы к реалиям послевоенного мира,
нежели держава-победительница. Едва открыв "окно в Европу", там поспешили
опустить "железный занавес", обрекая страну на годы изоляции, а значит -- и
несвободы. Нашим соотечественникам оставалось только догадываться, что
действительно происходило в мире, а затем с горечью удивляться тому, как
недавно поверженный противник быстро вставал на ноги, налаживая новую,
крепкую жизнь, а победителей по-прежнему держали на полуголодном пайке,
оправдывая все и вся ссылкой на последствия войны.
Так было. Однако это еще не значит, что так и должно было быть. Победа
предоставила России возможность выбора -- развиваться вместе с
цивилизованным миром или по-прежнему искать "свой путь" в традициях
социалистического мессианства. Самые серьезные и трезвые умы после войны
склонялись к мысли о возможности демократической трансформации советского
режима. "Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому
светилу, восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и
возможностях его проникновения в Россию", -- писал в 1945 году за границей
русский философ Г. П. Федотов.
Будущее свободной России в качестве своей предпосылки предполагало
критическое переосмысление пройденного пути, отрицание всех форм насилия и
тирании как принципов государственного устройства (вспомним, именно с
отрицания идеологии и практики фашизма началось возрождение Германии). Но
случилось обратное. "Опьяненные победой, зазнавшиеся, -- комментировал
послевоенную си-
туацию писатель-фронтовик Ф. Абрамов, -- мы решили, что наша система
идеальная, ...и не только не стали улучшать ее, а, наоборот, стали еще
больше догматизировать".
Вместе с тем "опьянение победой", хотя и привело к известному
игнорированию тенденции демократического обновления советской системы, но не
свело ее на нет вовсе. Эта тенденция постоянно напоминала о себе -- то в
попытках верхушечных реформ, то в всплесках критической волны снизу, --
которые, чередуясь с последующими периодами "закручивания гаек" и
общественной апатии, сопровождали советское общество на протяжении всей его
послевоенной истории. Обычно период либерализации принято относить ко второй
половине 50-х годов, ко времени так называемой "оттепели". Это не совсем
точно. Анализ архивных материалов показывает, что сразу после окончания
войны в "верхах" наметились колебания относительно целесообразности
дальнейшего проведения исключительно "жесткой" линии.
В 1946 году был подготовлен проект новой Конституции СССР, в котором
содержался ряд прогрессивных положений -- особенно в плане развития прав и
свобод личности, демократических начал в общественной жизни. Признавая
государственную собственность господствующей формой собственности в СССР,
проект Конституции допускал существование мелкого частного хозяйства
крестьян и кустарей, "основанного на личном труде и исключающего
эксплуатацию чужого труда". В предложениях и откликах на проект Конституции
(он был разослан специальным порядком в республики и наркоматы) звучали идеи
о необходимости децентрализации экономической жизни, предоставлении больших
хозяйственных прав на места и непосредственно наркоматам. Поступали
предложения о ликвидации специальных судов военного времени (прежде всего,
так называемых "линейных судов" на транспорте), а также военных трибуналов.
И хотя подобные предложения были отнесены редакционной комиссией к категории
нецелесообразных (причина: излишняя детализация проекта), их выдвижение
можно считать вполне симптоматичным.
Аналогичные по направленности идеи высказывались и в ходе обсуждения
проекта Программы ВКП (б), работа над которым завершилась в 1947 году. Эти
идеи концентрировались в предложениях по расширению внутрипартийной
демократии, освобождению партии от функций хозяйственного управления,
разработке принципов ротации кадров
и др. Поскольку ни проект Конституции СССР, ни проект Программы ВКП(б)
не были опубликованы и обсуждение их велось в относительно узком кругу
ответственных работников, появление именно в этой среде достаточно
либеральных по тому времени идей свидетельствует о новых настроениях части
советских руководителей.
Правда, во многом это были действительно новые люди, пришедшие на свои
посты перед войной, во время войны или год-два спустя после победы. Условия
военного времени диктовали особую кадровую политику -- со ставкой на людей
смелых, инициативных и, главное, высокопрофессиональных. Их знания, опыт,
способность к риску создавали благоприятную почву для развития и вполне
радикальных настроений. Однако не стоит и переоценивать степень данного
радикализма, который был ограничен -- в сущности для всех -- восприятием
действительности вне критики существующей системы как таковой. Речь могла
идти лишь о частных улучшениях, поправках, но никак не об изменении системы
в целом, которая в умах этих людей (и не только их) целиком
идентифицировалась с победившим социализмом.
Должна была произойти смена поколений, должны были появиться люди,
освобожденные от круговой поруки прошлого, -- чтобы стал возможен сдвиг в
общественном сознании и ранее неприкосновенная система лишилась презумпции
своей единственной разумности. Такое поколение вело свою родословную от
"чистых" и, -- несмотря ни на что, -- нравственно высоких военных лет. Оно
не прошло фронт, хотя генетически и идейно было связано с фронтовиками,
образуя следующее звено в эстафете поколений. Всего четыре года отделяли
17-летних 1941-го от их сверстников 1945-го, но между ними уже пролег вечный
рубеж -- война. Война в одночасье "состарила" предвоенное поколение: ушедшие
на фронт мальчишками, возвращались домой умудренными, многое повидавшими и
многое осознавшими людьми. Война приучила альтернативно и критически
мыслить, заменив привычно восклицательные знаки на мучительно
вопросительные. Может быть, появление критически мыслящих людей и есть
главный нравственно-психологический итог войны? Радужная пелена спала с
глаз. Но вот парадокс: мысль расходилась с делом, сознание с поступками,
анализ -- с намерениями. "Мы многое не принимали в системе, но не могли даже
представить какой-либо другой", -- признавался писатель В. Кондратьев, один
из тех, кому посчастливилось
вернуться с фронта. Наверное поэтому критический запал "поколения
победителей" так и остался до конца нереализованным. Но он во многом питал
мысли и поступки послевоенной молодежи. У нее по сравнению с
предшественниками было больше иллюзий, меньше поводов для разочарований, а
значит, и больше надежд, которые, умноженные на "вирус сомнения", вдруг
проросли зачатками политического инакомыслия. И практически в зародыше были
уничтожены, раздавлены машиной идеологического диктата: начиная с 1946 года
по стране прокатились процессы по делам молодежных групп.
Что же представляли собой эти группы, которые в следственных материалах
квалифицировались как "антисоветские" и даже "террористические"? Начнем с
возраста "террористов". Как правило, это были школьники старших классов,
студенты, учащиеся техникумов. Обычно "группа" насчитывала от 3 до 10
человек, редко больше. Интересен и генезис движения: у его истоков лежали
совсем не политические мотивы. Молодые люди собирались в кругу близких
товарищей для самостоятельного изучения литературы, философии, истории.
Попытка уйти от официальных штампов школьных и вузовских программ,
навязанных оценок и дозволенных суждений перерастала сначала в потребность,
а затем и в способность самостийно мыслить, отбросив привычные рамки "от и
до". Естественный процесс познания переключался с вопросов литературы и
философии на проблемы современной политики. И тогда возникла общая для
движения идея: сталинский режим на деле означает вовсе не то, за что он себя
выдает. Дальнейшие интерпретации этой позиции могли быть различными, но
конкретная цель -- борьба против "оборотня" -- была опять одна. Как были
общими принципы: верность социалистическому выбору, демократии,
коммунистическим идеалам. На этой основе создавался прообраз общественной
силы, которая в будущем могла встать во главе процесса демократического
обновления страны. Если бы ей дали возможность выжить.
В августе 1946 года в Верховный Суд РСФСР поступили сразу три дела по
"контрреволюционной деятельности" молодежи г. Челябинска. Первое из них
касалось пятерых молодых людей, которые обвинялись в организации
конспиративных встреч, контрреволюционных разговорах, распространении
"клеветнических измышлений" о перерождении коммунистической партии, о
бюрократическом перерождении советского правительства, об от-
сутствии демократии в СССР. Члены группы приняли воззвание "Манифест
идейной коммунистической молодежи", в котором призывали своих сверстников к
борьбе против существующего режима.
Участники другой группы, в основном студенты, обвинялись в организации
"нелегального антисоветского общества". Студенческое общество действительно
существовало. Оно называлось "Снежное вино" и выпускало поэтический альманах
в традициях символизма. Именно последнее обстоятельство и было расценено как
крамола, как своеобразный способ "маскировки" контрреволюционного содержания
публикаций альманаха.
По третьему делу прошли семь школьников, "подрывная деятельность"
которых, если судить по материалам следствия, заключалась в том, что они
"писали и размножали от руки печатными буквами контрреволюционные листовки,
в которых призывали к свержению правительства, и расклеивали эти листовки на
домах". В ходе судебного разбирательства специально было отмечено, что
"участники антисоветских групп никакой особо строгой конспирации своей
контрреволюционной деятельности не соблюдали". В сущности, это была еще и не
политика, а полуигра. Только мера наказания (58 статья) и сроки заключения
оказались вполне "настоящими". И не только для челябинцев, но и для
участников аналогичных молодежных объединений в Москве, Воронеже,
Свердловске и многих других городах страны.
Так начинался поход против инакомыслия. Его отправной точкой можно
считать постановление ЦК ВКП (б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград" (август
1946 г.). С помощью этого постановления, а также последующих "творческих"
дискуссий в целом удалось "причесать" мысли интеллигенции, которая после
войны несколько утратила дух соцреализма и партийности. Главный идеолог
страны -- А. А. Жданов -- недвусмысленно напомнил творческим работникам, кто
и как определяет свободу их творчества. Однако "теорией" дело не
ограничилось. В марте 1947 года по предложению Жданова было принято
постановление ЦК ВКП (б) "О судах чести в министерствах СССР и центральных
ведомствах", согласно которому создавались особые выборные органы "для
борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника".
Именно они -- "суды чести" -- стояли у истоков будущей борьбы с
"космополитизмом". Одним из самых громких дел, прошедших через "суд чести",
было
дело профессоров Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскина (июнь 1947 г.), авторов
научной работы "Пути биотерапии рака", которые были обвинены в
антипатриотизме и сотрудничестве с зарубежными фирмами. В 1947 году за
подобные "прегрешения" выносили пока еще общественный выговор, а представшие
перед "судами чести" продолжали именоваться советскими гражданами. Пройдет
всего год, и граждане превратятся во "врагов народа", а в 1949 году
прекратят существование и сами "суды чести", уступив место откровенно
карательным органам. И хотя ужесточение карательной линии можно считать
логическим завершением процесса борьбы с инакомыслием, новый виток террора
против "врагов народа" для многих современников -- не только у нас, но и на
Западе -- был в известном смысле неожиданным.
Еще в сентябре 1947 года на совещании представителей компартий в Польше
присутствовавший там вместе с А. А. Ждановым Г. М. Маленков высказался в том
духе, что после войны ситуация внутри страны кардинальным образом
изменилась, и "вся острота классовой борьбы для СССР передвинулась теперь на
международную арену". На том уровне подобное заявление расценивалось как
позиция советского руководства. Что же заставило ее изменить в 1948-м?
Почему превентивные "воспитательные" меры по отношению к интеллигенции
показались Сталину недостаточными, и потребовались новые "враги народа?".
Чтобы ответить на этот вопрос, надо представить картину общественной
жизни и народных настроений на этот момент времени. Чем дальше отодвигалась
в прошлое война, тем активнее в народном сознании зрело недовольство
существующим порядком вещей. Первые симптомы негативных настроений
проявились уже в ходе выборов в Верховный Совет СССР в начале 1946 года.
Несмотря на победные репортажи газет о "всенародных выборах", в ряде мест (в
районах Западной Украины и Белоруссии, республиках Прибалтики) выборы были
фактически бойкотированы. На избирательных бюллетенях часто встречались
здравицы в честь руководителей партии, во славу Сталина. Однако (правда,
значительно реже) высказывались и совершенно противоположные суждения, вроде
таких:
"государство напрасно тратит средства на выборы, все равно оно проведет
тех, кого захочет"; "предстоящие выборы нам ничего не дадут, вот если бы
они проводились, как в других странах, то это было бы другое дело...";
"выбирать я не собираюсь и не буду. Я от этой власти ничего хорошего не
видел. Коммунисты сами себя назначили, пусть они и выбирают";
"для меня эти выборы нерадостные, т. к. война кончилась, а перемен к
лучшему почти никаких нет, как были трудности в военное время, так они и
остались"; "миллионы наших солдат, побывавших в других странах, видели, как
там живут, и все говорят, что хуже, чем в нашей стране, нигде не живут".
В народе ходили слухи о роспуске колхозов, о предстоящем самороспуске
компартии, о близкой войне с бывшими союзниками... За подобными слухами и
разговорами важно видеть не только всплеск эмоций, но и реальное положение
вещей. Недовольство вырастало не на голой почве, а из жизненных процессов,
порожденных неразрешенным противоречием между ожиданиями людей, с одной
стороны, и темпами реализации этих ожиданий -- с другой. В первые два-три
послевоенных года не были осуществлены не только наиболее радикальные и
спорные из них (как, например, роспуск колхозов), но и совершенно очевидные
и непритязательные. Условия и уровень жизни основной массы населения
оставался по сути военным. В партийные и профсоюзные комитеты поступали
жалобы от рабочих предприятий на тяжелые условия труда, бытовую
неустроенность, плохое продовольственное снабжение. Военные потери сказались
на кадровом составе рабочих. Например, среди рабочих-угольщиков после войны
процент "кадровиков" доходил только до 20--25 от общей численности,
остальные же пришли в шахты во время войны и после. Недостаточный
профессиональный уровень и низкая организация труда стали одной из причин
роста простоев и аварийности. Известны были случаи массового дезертирства
рабочих с производства. Так, с шахт Кемеровской области в 1947 году
дезертировало 29 тыс. рабочих. Многие из них таким образом самостоятельно
"реэвакуировались", возвращались домой. А дома их ждал тот же круг проблем.
Нелегкие времена переживала и деревня, на которую помимо военной
разрухи обрушилось новое бедствие -- засуха 1946 года. Деревня голодала.
Чуть лучше, благодаря гарантированному карточному снабжению, жили горожане,
хотя большинство рабочих семей трудно сводили концы с концами. Но мирились.
Более того, верили,
что все вот-вот повернется к лучшему. "Главное -- война позади", -- эта
мысль первые год-два после победы была, пожалуй, доминантой общественных
настроений. Положение начало меняться на рубеже 1947--1948 годов: именно
тогда "временные трудности" в массовом сознании постепенно исчерпали предел
"временности". Отсюда -- всплеск критических настроений 1947 и 1948 годов.
Известным детонатором общественного беспокойства послужила денежная
реформа 1947 года и отмена карточной системы. Обычно принято считать, что
эти решения целиком исходили от центра, не учитывали настроения народа. Это
не вполне справедливо. Действительно, часть рабочих и служащих считали, что
с отменой карточек не стоит торопиться: "Сейчас тяжело с хлебом, недостает.
А если отменят карточки, то может быть еще хуже. Спекулянты будут делать
свое дело, и мы можем остаться без хлеба". Однако это только одна из
распространенных точек зрения, наряду с которой были и другие: "Самым
наболевшим вопросом является вопрос с продовольствием. Всюду слышатся
разговоры: когда же отменят карточную систему или хотя бы откроют
коммерческую торговлю хлебом и крупой?". Реформа 1947 года дала простор
коммерческой торговле. Прилавки наполнились товарами. Однако для большинства
населения эти товары, за исключением необходимого минимума, оказались
недоступными: цены в магазинах, вопреки ожиданию, превысили довоенные.
Критика вещей перерастала в критику властей, оформляясь в суждения, вроде
следующего: "Порядков не будет до тех пор, пока будет советская власть".
Впрочем, подобные крайние оценки не были типичны. Гораздо чаще в разговорах
людей встречалось другое объяснение послевоенных неурядиц: "...сейчас жить
тяжело. Все обжираются, наедают животы, никто ничего не делает, сидят и
только Сталина обманывают".
Представления о неких "темных силах", которые "обманывают" Сталина,
создавали особый психологический фон, который -- и в этом парадокс, --
возникнув из противоречий сталинского режима, по сути из его (пусть не
всегда осознанного) отрицания, в то же время мог быть использован для
укрепления этого режима, для его стабилизации. Выведение Сталина за скобки
критики спасало не просто имя вождя, но и сам режим, этим именем
одушевленный. Обострение экономической ситуации, симптома политической
нестабильности поставили руководство перед дилеммой: либо решительные
реформы, -- либо тер-
pop, с помощью которого можно будет загнать становящиеся неуправляемыми
общественные процессы в прежнее русло. Власть, проигнорировав шанс реформ,
встала на путь террора. И это объясняется не только консервативностью режима
как такового, но и особенностями развития народного сознания, политической
культуры общества в тот период.
Массовые настроения, как правило, малопригодное поле для поиска
конструктивных политических решений. Но именно массовый настрой является
составной частью механизма реализации любого решения, организации любого
поворота. Поворот 1948 года, положивший конец послевоенным колебаниям
руководства, стал возможен не в последнюю очередь и благодаря поддержке
"снизу": народ на удивление легко принял новый вариант старой версии о
"врагах", "убийцах" и "шпионах", проискам которых и были приписаны все
трудности трех после-победных лет. За этим последовала карательная кампания,
которая не прекращалась уже до самой смерти Сталина. "Ленинградское" и
"Мингрельское" дела, "дело врачей" -- только самые известные в цепи
преступлений тех лет.
В результате применения чрезвычайных мер в стране фактически были
в Средней Азии, Казахстане, Сибири. Они гибли в пути, местах нового
поселения, где не было элементарных условий для жизни. Особенно тяжело
приходилось детям и старикам. Палачей не смущало, что среди депортированных
находились отцы, матери, жены, сестры, братья и
дети тех, кто сражался на фронтах Великой Отечественной войны. Герой
Советского Союза калмык Л. Манджиев был отозван с фронта и выслан в Сибирь
весной 1944 года, а Герой Советского Союза Б. Хечиев погиб в ссылке. Уже
после войны был выслан Герой Советского Союза чеченец Хансултан Дачиев.
Такая же участь постигла и остальных фронтовиков, встретивших Победу в
солдатском строю. Подполковника М. Висаитова командование 2-го Белорусского
фронта направило на учебу в Военную академию имени М. В. Фрунзе, но через
несколько месяцев его как чеченца сослали в Казахстан.
Война обнажила пороки и слабости диктаторского, бесконтрольного режима
власти, утвердившегося в СССР в тридцатые годы и названного социализмом. Она
почти вплотную приблизила его к той черте, за которой начиналась необратимая
катастрофа.
Победа в Великой Отечественной войне дала возможность затенить
негативные стороны тоталитарного общества, подкрепить версию о великих
преимуществах сталинской модели социализма, требовавшей от народа
беспрекословного послушания, безропотного терпения, бесчисленных жертв. По
этой причине многие годы строжайше запрещалось изучать и освещать
действительные причины военных поражений и масштабы реальных потерь СССР в
войне. Народ-победитель был скован жесткими обручами тоталитарного режима.
Было подорвано и здоровье народа. Плохо устроенный быт, недоедание,
низкое качество медицинского обслуживания или почти полное неимение его
стали нормой жизни миллионов людей. Почти 27 миллионов советских людей
погибли, из них около 11,3 миллиона человек -- на поле боя. Около 18,4
миллиона воинов получили ранения или заболели при исполнении служебных
обязанностей. Многие из них потеряли трудоспособность, стали инвалидами.
Около 6 миллионов советских воинов оказались в плену, свыше 4 миллионов из
них погибли.
И сегодня среди нас около 6 миллионов фронтовиков, в том числе 1
миллион 100 тысяч инвалидов, и примерно 23 миллиона тех, кто трудился в
тылу. Они вынесли на себе тяжесть военных лихолетий и заслуживают неизбывной
благодарности новых поколений.
ЛИТЕРАТУРА
Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина.
Книги первая и вторая. М., Издательство АПН, 1989.
"Депортация. Берия докладывает Сталину...". -- "Коммунист", 1991, No 3,
с. 101 -- 112.
Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 3-х томах. 10-е издание,
дополненное по рукописи автора. М., Издательство АПН, 1990.
Ибрагим бейли Х.-М. Сказать правду о трагедии народов. -- Политическое
образование, 1989, No 4, с. 58--63.
Кирсанов Н. А. По зову Родины. Добровольческие формирования Красной
Армии в период Великой Отечественной войны. М., "Мысль", 1974.
Павленко Н. Г. На первом этапе войны. -- "Коммунист", 1988, No 9, с.
88--94.
Петров П. С. Фактическая сторона помощи по ленд-лизу. --
Военно-исторический журнал, 1990, No 6, с. 34--39.
"СССР -- Германия. 1939. Документы и материалы о советско-германских
отношениях с апреля по октябрь 1939 г." Т. 1. Вильнюс, "Мокслас", 1989.
"СССР -- Германия. 1939--1941. Документы и материалы о
советско-германских отношениях с сентября 1939 г. по июнь 1941 г." Т. 2.
Вильнюс, "Мокслас", 1989.
ГЛАВА 10
РОЖДЕНИЕ И КРАХ "ОТТЕПЕЛИ"
"Что дедушкина мораль удержалась в нас всецело -- в этом нет никакого
сомнения. Но -- увы! -- мы уже не знаем, как устраивается та пустыня, без
которой дедушкина мораль падает сама собою"
М. Е. Салтыков-Щедрин
После Победы. -- Поворот 1948 года. -- Сталин и "наследники". -- Версии
ареста Берии. -- "Новый курс" Маленкова. -- Культ личности: шаг первый, шаг
последний. -- Эксперименты и новации 50-х. -- "Антипартийная группа". --
Хрущев против Хрущева.
Он стоял на трибуне Мавзолея. Как всегда, выше всех, выше ликующей
толпы, даже, казалось, выше и значительнее самого этого дня -- Дня Победы.
Видишь? -- отец взял на руки сына, чтобы тот смог
лучше разглядеть вождя.
Ага. Под дождем стоит. Старенький. Не промок
нет?
Закаленная сталь не боится дождя.
Значит, стальной человек? Потому и называется
Сталин?
Человек обыкновенный. Воля стальная.
Папа, почему он не радуется, он на кого-то рассер
дился?
-- На бога, наверное. Не послал нам хорошую погоду.
-- А почему Сталин не приказал богу сделать хорошую
погоду?...
Он стоял выше самого бога и, -- как знать, -- возможно уже начинал
верить в это сам. Май 1945-го -- пик авторитета Сталина, его главная
вершина, его самая долгожданная победа. И этой победой не хотелось делиться,
не хотелось царапать свое самолюбие сознанием, что ею он кому-то обязан. Он
еще разберется с "поколением победителей", еще наведет порядок в своем доме.
Но не теперь. Тем более, что перед ним лежал весь мир.
Война изменила лицо мира, нарушила привычное течение судьбы многих
народов. Общая угроза сблизила их, отодвинула на второй план прежние споры,
сделала ненужными старую вражду и борьбу самолюбий. Мировая катастрофа, не
принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из общественных систем, в
качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей,
идею мирового единства. Сразу после окончания войны эта идея как будто бы
начала реализовываться, смягчая противоречия в рядах недавних союзников и
умеряя пыл особо активных реваншистов. И даже пришедшая на смену
"потеплению" "холодная война", последующий атомный психоз не могли вовсе
сбросить со счетов реальность идеи "общего дома". Именно эта идея начала
питать процесс, который позднее назовут конвергенцией. И надо признать, что
западные политики оказались более восприимчивы к реалиям послевоенного мира,
нежели держава-победительница. Едва открыв "окно в Европу", там поспешили
опустить "железный занавес", обрекая страну на годы изоляции, а значит -- и
несвободы. Нашим соотечественникам оставалось только догадываться, что
действительно происходило в мире, а затем с горечью удивляться тому, как
недавно поверженный противник быстро вставал на ноги, налаживая новую,
крепкую жизнь, а победителей по-прежнему держали на полуголодном пайке,
оправдывая все и вся ссылкой на последствия войны.
Так было. Однако это еще не значит, что так и должно было быть. Победа
предоставила России возможность выбора -- развиваться вместе с
цивилизованным миром или по-прежнему искать "свой путь" в традициях
социалистического мессианства. Самые серьезные и трезвые умы после войны
склонялись к мысли о возможности демократической трансформации советского
режима. "Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому
светилу, восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и
возможностях его проникновения в Россию", -- писал в 1945 году за границей
русский философ Г. П. Федотов.
Будущее свободной России в качестве своей предпосылки предполагало
критическое переосмысление пройденного пути, отрицание всех форм насилия и
тирании как принципов государственного устройства (вспомним, именно с
отрицания идеологии и практики фашизма началось возрождение Германии). Но
случилось обратное. "Опьяненные победой, зазнавшиеся, -- комментировал
послевоенную си-
туацию писатель-фронтовик Ф. Абрамов, -- мы решили, что наша система
идеальная, ...и не только не стали улучшать ее, а, наоборот, стали еще
больше догматизировать".
Вместе с тем "опьянение победой", хотя и привело к известному
игнорированию тенденции демократического обновления советской системы, но не
свело ее на нет вовсе. Эта тенденция постоянно напоминала о себе -- то в
попытках верхушечных реформ, то в всплесках критической волны снизу, --
которые, чередуясь с последующими периодами "закручивания гаек" и
общественной апатии, сопровождали советское общество на протяжении всей его
послевоенной истории. Обычно период либерализации принято относить ко второй
половине 50-х годов, ко времени так называемой "оттепели". Это не совсем
точно. Анализ архивных материалов показывает, что сразу после окончания
войны в "верхах" наметились колебания относительно целесообразности
дальнейшего проведения исключительно "жесткой" линии.
В 1946 году был подготовлен проект новой Конституции СССР, в котором
содержался ряд прогрессивных положений -- особенно в плане развития прав и
свобод личности, демократических начал в общественной жизни. Признавая
государственную собственность господствующей формой собственности в СССР,
проект Конституции допускал существование мелкого частного хозяйства
крестьян и кустарей, "основанного на личном труде и исключающего
эксплуатацию чужого труда". В предложениях и откликах на проект Конституции
(он был разослан специальным порядком в республики и наркоматы) звучали идеи
о необходимости децентрализации экономической жизни, предоставлении больших
хозяйственных прав на места и непосредственно наркоматам. Поступали
предложения о ликвидации специальных судов военного времени (прежде всего,
так называемых "линейных судов" на транспорте), а также военных трибуналов.
И хотя подобные предложения были отнесены редакционной комиссией к категории
нецелесообразных (причина: излишняя детализация проекта), их выдвижение
можно считать вполне симптоматичным.
Аналогичные по направленности идеи высказывались и в ходе обсуждения
проекта Программы ВКП (б), работа над которым завершилась в 1947 году. Эти
идеи концентрировались в предложениях по расширению внутрипартийной
демократии, освобождению партии от функций хозяйственного управления,
разработке принципов ротации кадров
и др. Поскольку ни проект Конституции СССР, ни проект Программы ВКП(б)
не были опубликованы и обсуждение их велось в относительно узком кругу
ответственных работников, появление именно в этой среде достаточно
либеральных по тому времени идей свидетельствует о новых настроениях части
советских руководителей.
Правда, во многом это были действительно новые люди, пришедшие на свои
посты перед войной, во время войны или год-два спустя после победы. Условия
военного времени диктовали особую кадровую политику -- со ставкой на людей
смелых, инициативных и, главное, высокопрофессиональных. Их знания, опыт,
способность к риску создавали благоприятную почву для развития и вполне
радикальных настроений. Однако не стоит и переоценивать степень данного
радикализма, который был ограничен -- в сущности для всех -- восприятием
действительности вне критики существующей системы как таковой. Речь могла
идти лишь о частных улучшениях, поправках, но никак не об изменении системы
в целом, которая в умах этих людей (и не только их) целиком
идентифицировалась с победившим социализмом.
Должна была произойти смена поколений, должны были появиться люди,
освобожденные от круговой поруки прошлого, -- чтобы стал возможен сдвиг в
общественном сознании и ранее неприкосновенная система лишилась презумпции
своей единственной разумности. Такое поколение вело свою родословную от
"чистых" и, -- несмотря ни на что, -- нравственно высоких военных лет. Оно
не прошло фронт, хотя генетически и идейно было связано с фронтовиками,
образуя следующее звено в эстафете поколений. Всего четыре года отделяли
17-летних 1941-го от их сверстников 1945-го, но между ними уже пролег вечный
рубеж -- война. Война в одночасье "состарила" предвоенное поколение: ушедшие
на фронт мальчишками, возвращались домой умудренными, многое повидавшими и
многое осознавшими людьми. Война приучила альтернативно и критически
мыслить, заменив привычно восклицательные знаки на мучительно
вопросительные. Может быть, появление критически мыслящих людей и есть
главный нравственно-психологический итог войны? Радужная пелена спала с
глаз. Но вот парадокс: мысль расходилась с делом, сознание с поступками,
анализ -- с намерениями. "Мы многое не принимали в системе, но не могли даже
представить какой-либо другой", -- признавался писатель В. Кондратьев, один
из тех, кому посчастливилось
вернуться с фронта. Наверное поэтому критический запал "поколения
победителей" так и остался до конца нереализованным. Но он во многом питал
мысли и поступки послевоенной молодежи. У нее по сравнению с
предшественниками было больше иллюзий, меньше поводов для разочарований, а
значит, и больше надежд, которые, умноженные на "вирус сомнения", вдруг
проросли зачатками политического инакомыслия. И практически в зародыше были
уничтожены, раздавлены машиной идеологического диктата: начиная с 1946 года
по стране прокатились процессы по делам молодежных групп.
Что же представляли собой эти группы, которые в следственных материалах
квалифицировались как "антисоветские" и даже "террористические"? Начнем с
возраста "террористов". Как правило, это были школьники старших классов,
студенты, учащиеся техникумов. Обычно "группа" насчитывала от 3 до 10
человек, редко больше. Интересен и генезис движения: у его истоков лежали
совсем не политические мотивы. Молодые люди собирались в кругу близких
товарищей для самостоятельного изучения литературы, философии, истории.
Попытка уйти от официальных штампов школьных и вузовских программ,
навязанных оценок и дозволенных суждений перерастала сначала в потребность,
а затем и в способность самостийно мыслить, отбросив привычные рамки "от и
до". Естественный процесс познания переключался с вопросов литературы и
философии на проблемы современной политики. И тогда возникла общая для
движения идея: сталинский режим на деле означает вовсе не то, за что он себя
выдает. Дальнейшие интерпретации этой позиции могли быть различными, но
конкретная цель -- борьба против "оборотня" -- была опять одна. Как были
общими принципы: верность социалистическому выбору, демократии,
коммунистическим идеалам. На этой основе создавался прообраз общественной
силы, которая в будущем могла встать во главе процесса демократического
обновления страны. Если бы ей дали возможность выжить.
В августе 1946 года в Верховный Суд РСФСР поступили сразу три дела по
"контрреволюционной деятельности" молодежи г. Челябинска. Первое из них
касалось пятерых молодых людей, которые обвинялись в организации
конспиративных встреч, контрреволюционных разговорах, распространении
"клеветнических измышлений" о перерождении коммунистической партии, о
бюрократическом перерождении советского правительства, об от-
сутствии демократии в СССР. Члены группы приняли воззвание "Манифест
идейной коммунистической молодежи", в котором призывали своих сверстников к
борьбе против существующего режима.
Участники другой группы, в основном студенты, обвинялись в организации
"нелегального антисоветского общества". Студенческое общество действительно
существовало. Оно называлось "Снежное вино" и выпускало поэтический альманах
в традициях символизма. Именно последнее обстоятельство и было расценено как
крамола, как своеобразный способ "маскировки" контрреволюционного содержания
публикаций альманаха.
По третьему делу прошли семь школьников, "подрывная деятельность"
которых, если судить по материалам следствия, заключалась в том, что они
"писали и размножали от руки печатными буквами контрреволюционные листовки,
в которых призывали к свержению правительства, и расклеивали эти листовки на
домах". В ходе судебного разбирательства специально было отмечено, что
"участники антисоветских групп никакой особо строгой конспирации своей
контрреволюционной деятельности не соблюдали". В сущности, это была еще и не
политика, а полуигра. Только мера наказания (58 статья) и сроки заключения
оказались вполне "настоящими". И не только для челябинцев, но и для
участников аналогичных молодежных объединений в Москве, Воронеже,
Свердловске и многих других городах страны.
Так начинался поход против инакомыслия. Его отправной точкой можно
считать постановление ЦК ВКП (б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград" (август
1946 г.). С помощью этого постановления, а также последующих "творческих"
дискуссий в целом удалось "причесать" мысли интеллигенции, которая после
войны несколько утратила дух соцреализма и партийности. Главный идеолог
страны -- А. А. Жданов -- недвусмысленно напомнил творческим работникам, кто
и как определяет свободу их творчества. Однако "теорией" дело не
ограничилось. В марте 1947 года по предложению Жданова было принято
постановление ЦК ВКП (б) "О судах чести в министерствах СССР и центральных
ведомствах", согласно которому создавались особые выборные органы "для
борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника".
Именно они -- "суды чести" -- стояли у истоков будущей борьбы с
"космополитизмом". Одним из самых громких дел, прошедших через "суд чести",
было
дело профессоров Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскина (июнь 1947 г.), авторов
научной работы "Пути биотерапии рака", которые были обвинены в
антипатриотизме и сотрудничестве с зарубежными фирмами. В 1947 году за
подобные "прегрешения" выносили пока еще общественный выговор, а представшие
перед "судами чести" продолжали именоваться советскими гражданами. Пройдет
всего год, и граждане превратятся во "врагов народа", а в 1949 году
прекратят существование и сами "суды чести", уступив место откровенно
карательным органам. И хотя ужесточение карательной линии можно считать
логическим завершением процесса борьбы с инакомыслием, новый виток террора
против "врагов народа" для многих современников -- не только у нас, но и на
Западе -- был в известном смысле неожиданным.
Еще в сентябре 1947 года на совещании представителей компартий в Польше
присутствовавший там вместе с А. А. Ждановым Г. М. Маленков высказался в том
духе, что после войны ситуация внутри страны кардинальным образом
изменилась, и "вся острота классовой борьбы для СССР передвинулась теперь на
международную арену". На том уровне подобное заявление расценивалось как
позиция советского руководства. Что же заставило ее изменить в 1948-м?
Почему превентивные "воспитательные" меры по отношению к интеллигенции
показались Сталину недостаточными, и потребовались новые "враги народа?".
Чтобы ответить на этот вопрос, надо представить картину общественной
жизни и народных настроений на этот момент времени. Чем дальше отодвигалась
в прошлое война, тем активнее в народном сознании зрело недовольство
существующим порядком вещей. Первые симптомы негативных настроений
проявились уже в ходе выборов в Верховный Совет СССР в начале 1946 года.
Несмотря на победные репортажи газет о "всенародных выборах", в ряде мест (в
районах Западной Украины и Белоруссии, республиках Прибалтики) выборы были
фактически бойкотированы. На избирательных бюллетенях часто встречались
здравицы в честь руководителей партии, во славу Сталина. Однако (правда,
значительно реже) высказывались и совершенно противоположные суждения, вроде
таких:
"государство напрасно тратит средства на выборы, все равно оно проведет
тех, кого захочет"; "предстоящие выборы нам ничего не дадут, вот если бы
они проводились, как в других странах, то это было бы другое дело...";
"выбирать я не собираюсь и не буду. Я от этой власти ничего хорошего не
видел. Коммунисты сами себя назначили, пусть они и выбирают";
"для меня эти выборы нерадостные, т. к. война кончилась, а перемен к
лучшему почти никаких нет, как были трудности в военное время, так они и
остались"; "миллионы наших солдат, побывавших в других странах, видели, как
там живут, и все говорят, что хуже, чем в нашей стране, нигде не живут".
В народе ходили слухи о роспуске колхозов, о предстоящем самороспуске
компартии, о близкой войне с бывшими союзниками... За подобными слухами и
разговорами важно видеть не только всплеск эмоций, но и реальное положение
вещей. Недовольство вырастало не на голой почве, а из жизненных процессов,
порожденных неразрешенным противоречием между ожиданиями людей, с одной
стороны, и темпами реализации этих ожиданий -- с другой. В первые два-три
послевоенных года не были осуществлены не только наиболее радикальные и
спорные из них (как, например, роспуск колхозов), но и совершенно очевидные
и непритязательные. Условия и уровень жизни основной массы населения
оставался по сути военным. В партийные и профсоюзные комитеты поступали
жалобы от рабочих предприятий на тяжелые условия труда, бытовую
неустроенность, плохое продовольственное снабжение. Военные потери сказались
на кадровом составе рабочих. Например, среди рабочих-угольщиков после войны
процент "кадровиков" доходил только до 20--25 от общей численности,
остальные же пришли в шахты во время войны и после. Недостаточный
профессиональный уровень и низкая организация труда стали одной из причин
роста простоев и аварийности. Известны были случаи массового дезертирства
рабочих с производства. Так, с шахт Кемеровской области в 1947 году
дезертировало 29 тыс. рабочих. Многие из них таким образом самостоятельно
"реэвакуировались", возвращались домой. А дома их ждал тот же круг проблем.
Нелегкие времена переживала и деревня, на которую помимо военной
разрухи обрушилось новое бедствие -- засуха 1946 года. Деревня голодала.
Чуть лучше, благодаря гарантированному карточному снабжению, жили горожане,
хотя большинство рабочих семей трудно сводили концы с концами. Но мирились.
Более того, верили,
что все вот-вот повернется к лучшему. "Главное -- война позади", -- эта
мысль первые год-два после победы была, пожалуй, доминантой общественных
настроений. Положение начало меняться на рубеже 1947--1948 годов: именно
тогда "временные трудности" в массовом сознании постепенно исчерпали предел
"временности". Отсюда -- всплеск критических настроений 1947 и 1948 годов.
Известным детонатором общественного беспокойства послужила денежная
реформа 1947 года и отмена карточной системы. Обычно принято считать, что
эти решения целиком исходили от центра, не учитывали настроения народа. Это
не вполне справедливо. Действительно, часть рабочих и служащих считали, что
с отменой карточек не стоит торопиться: "Сейчас тяжело с хлебом, недостает.
А если отменят карточки, то может быть еще хуже. Спекулянты будут делать
свое дело, и мы можем остаться без хлеба". Однако это только одна из
распространенных точек зрения, наряду с которой были и другие: "Самым
наболевшим вопросом является вопрос с продовольствием. Всюду слышатся
разговоры: когда же отменят карточную систему или хотя бы откроют
коммерческую торговлю хлебом и крупой?". Реформа 1947 года дала простор
коммерческой торговле. Прилавки наполнились товарами. Однако для большинства
населения эти товары, за исключением необходимого минимума, оказались
недоступными: цены в магазинах, вопреки ожиданию, превысили довоенные.
Критика вещей перерастала в критику властей, оформляясь в суждения, вроде
следующего: "Порядков не будет до тех пор, пока будет советская власть".
Впрочем, подобные крайние оценки не были типичны. Гораздо чаще в разговорах
людей встречалось другое объяснение послевоенных неурядиц: "...сейчас жить
тяжело. Все обжираются, наедают животы, никто ничего не делает, сидят и
только Сталина обманывают".
Представления о неких "темных силах", которые "обманывают" Сталина,
создавали особый психологический фон, который -- и в этом парадокс, --
возникнув из противоречий сталинского режима, по сути из его (пусть не
всегда осознанного) отрицания, в то же время мог быть использован для
укрепления этого режима, для его стабилизации. Выведение Сталина за скобки
критики спасало не просто имя вождя, но и сам режим, этим именем
одушевленный. Обострение экономической ситуации, симптома политической
нестабильности поставили руководство перед дилеммой: либо решительные
реформы, -- либо тер-
pop, с помощью которого можно будет загнать становящиеся неуправляемыми
общественные процессы в прежнее русло. Власть, проигнорировав шанс реформ,
встала на путь террора. И это объясняется не только консервативностью режима
как такового, но и особенностями развития народного сознания, политической
культуры общества в тот период.
Массовые настроения, как правило, малопригодное поле для поиска
конструктивных политических решений. Но именно массовый настрой является
составной частью механизма реализации любого решения, организации любого
поворота. Поворот 1948 года, положивший конец послевоенным колебаниям
руководства, стал возможен не в последнюю очередь и благодаря поддержке
"снизу": народ на удивление легко принял новый вариант старой версии о
"врагах", "убийцах" и "шпионах", проискам которых и были приписаны все
трудности трех после-победных лет. За этим последовала карательная кампания,
которая не прекращалась уже до самой смерти Сталина. "Ленинградское" и
"Мингрельское" дела, "дело врачей" -- только самые известные в цепи
преступлений тех лет.
В результате применения чрезвычайных мер в стране фактически были