Страница:
практические подходы, планы на будущее. Не было главного -- стратегического
стержня, того самого "ключа", о котором упомянул Твардовский, того
связующего звена, которое одно способно превратить отдельные мероприятия в
то целое, что и называется политикой. И еще. По-прежнему не было надежной
социальной опоры, на деятельную поддержку которой Маленков мог бы
рассчитывать. Как это часто бывает в судьбе лидеров, его авторитет за
рубежом был несравненно выше, чем внутри страны. Этому в немалой степени
способствовала внешнеполитическая линия, которую с первых же дней своего
премьерства выбрал для себя Маленков.
Еще в своей августовской речи 1953 года Маленков произнес облетевшее
затем весь мир слово -- "разрядка". А в марте 1954 года он высказался еще
определеннее: "Советское правительство стоит за дальнейшее ослабление
международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно
выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика
подготовки новой мировой бойни, которая при современных средствах войны
означает гибель мировой цивилизации".
Человеку, воспитанному на идеологических догмах сталинской школы, сама
мысль о человеческой цивилизации как о едином целом (пусть даже в условиях
угрозы войны) могла показаться по меньшей мере странной: и политическая и
военная доктрина делила Землю на два мира -- мир социализма и мир
капитализма -- и объявляла последнему войну, войну до победного конца.
Простая догадка о том, что конец может стать общим, а от этого отнюдь не
"победным", совсем не вписывалась в рамки прежней концепции, саму
возможность войны рассматривающей как еще один повод "угробить" капитализм.
Маленков же, по долгу службы хорошо знакомый с современным состоянием
вооружений, первый из советских лидеров сумел посмотреть в глаза реальности
и сделать необходимые выводы -- пусть даже вопреки собственным убеждениям.
Соратники его "не поймут" и расценят этот шаг как отступничество. Именно
такого рода обвинения придется выслушать Маленкову на январском (1955 г.)
пленуме ЦК.
Доклад на пленуме делал Хрущев. Из его уст Маленков получил упреки в
том, что он не проявил себя "достаточно зрелым и твердым большевистским
руководителем", что он "претендовал не только на руководство деятельностью
правительства, но и на руководство Президиумом ЦК", стремился к
"дешевой популярности" среди народа. Вспомнились и близкие отношения с
Берией, и участие в "Ленинградском деле". Выступление премьера на сессии
Верховного Совета СССР в августе 1953 года Хрущев назвал "парламентской
декларацией", "оппортунистической речью". Столь же ошибочными были признаны
его высказывания об изменении соотношения темпов роста производства группы
"А" и группы "Б" и тезис о гибели мировой цивилизации в случае развязывания
третьей мировой войны.
Сам Маленков выступал на пленуме дважды. Ошибки свои признал, но
политической оценки им не дал. Он не умел, да и, по-видимому, не хотел
бороться. Таким его и запомнил в тот день Твардовский: "Тяжкое впечатление,
как в полчаса увял этот человек, исчезла вся его значительность, был просто
толстый человек на трибуне под устремленными на его указательными пальцами
протянутых рук президиума, запинающийся, повторяющийся, "темнящий",
растерянный, чуть ли не жалкий... Жалка и безнадежна его дальнейшая судьба.
Это-то он понимал".
В феврале 1955 года на сессии Верховного Совета СССР Маленков
официально попросил об отставке. Просьба была, естественно, удовлетворена.
После отставки с поста премьера Маленков был назначен министром
электростанций, одновременно -- заместителем Председателя Совета Министров
СССР. За ним было сохранено членство в Президиуме ЦК. Однако все эти
перемещения носили скорее временный характер: Хрущеву не нужна была
оппозиция внутри Президиума ЦК. Во всяком случае, долго мириться с ней он не
стал бы. Его "звездный час" был еще впереди. Как впереди был и XX съезд
партии.
* * *
25 февраля 1956 года -- последний день работы XX съезда партии,
впоследствии войдет в историю. Именно тогда, неожиданно для абсолютного
большинства присутствовавших на съезде делегатов, Хрущев вышел на трибуну с
докладом "О культе личности и его последствиях". И хотя заседание было
закрытым и делегатов предупредили о секретности происходившего, тайны,
долгие годы окружавшей имя Сталина, с того момента больше не существовало.
Поэтому документы, рожденные XX съездом, до сих
пор стоят на особом счету среди всех других партийно-правительственных
материалов. Они воплотили в себе фактически первую серьезную попытку
осмыслить суть пройденного этапа, извлечь из него уроки, дать оценку не
только прошлой истории как таковой, но и ее субъективным носителям. А для
этого нужно было пройти через ломку привычных представлений об "авторитете
партии", об "устоях социализма", через опасения быть непонятыми и не
получить поддержки. Процесс перестройки политического сознания тогда только
начался, находился в целом на поверхностном уровне переоценок -- что само по
себе закономерно. Вероятно, именно поэтому характеристика такого
многомерного явления, как культ личности, была сделана первоначально с
упором на морально-нравственный аспект. Отсюда -- попытки (имеющие место и
по сей день) не столько уяснить смысл исторических процессов, понять
действия отдельных исторических личностей, сколько вынести им
оправдательно-обвинительный приговор. И все-таки о многом было сказано в
полный голос: и об отступлении от принципов демократизма, и о нарушениях
законности, и о порочных методах, партийного и государственного руководства.
Объяснение причин возникновения подобных явлений было дано в основном в
русле старой традиции, указывающей на наличие капиталистического окружения и
трудности построения социализма в одной стране. Принципиально новым стало
выделение в качестве немаловажного для судеб страны фактора субъективного --
личности самого Сталина.
Однако в 1956-м "личному моменту" было придано почти что самодовлеющее
значение, а возникновение негативных явлений в практике социалистического
строительства отнесено к определяющему влиянию недостатков характера
Сталина. Сама же деятельность Сталина оказалась разделенной на два периода
-- "положительный" (период борьбы с оппозицией, время индустриализации,
коллективизации, Великая Отечественная война) и "отрицательный", когда у
Сталина, упрощенно говоря, стал "портиться характер". Так, в истории
появился и особый период -- "период культа личности". Его хронологические
рамки не были определены достаточно четко: начальная рубежная веха то
отодвигалась на 20 лет назад (в конец 30-х годов), то появлялись ссылки на
"последние годы" жизни и деятельности И. В. Сталина. Сам по себе этот период
воспринимался более всего в качестве "аппендик-
са" в нашем цельном историческом организме, своего рода "зигзага",
"случайности", "недоразумения". Не было бы Сталина, не было бы и "периода
культа личности". Такой преимущественно верхушечный характер критики культа
личности, сведение его корней к "злой воле" Сталина не позволил вникнуть
вглубь этого явления, рассмотреть его во взаимосвязи политических,
экономических, психологических и нравственных сторон. Но первый шаг был
сделан. И этот шаг тоже имеет свою нравственную оценку, как факт
политического мужества тех, кто поддержал Хрущева.
Слово правды о Сталине, произнесенное с трибуны съезда, стало для
современников потрясением, независимо от того, были для них приведенные
факты и оценки откровением или давно ожидаемым восстановлением
справедливости. Особенно ошеломляли факты -- цифры, имена оболганных,
репрессированных, преданных забвению. В их числе виднейшие представители
"ленинской гвардии", выдающиеся ученые, военачальники, деятели культуры.
Цвет общества, его интеллектуальная элита, тысячи просто честных, преданных
партии людей. И рядом с этой национальной трагедией -- имя того, кто долгие
годы воплощал в себе все успехи и победы, все, что удалось достичь ценой
величайшего напряжения сил всего народа. "На закрытом заседании 25/И во
время доклада Хрущева несколько делегатов упали в обморок..., -- вспоминал
впоследствии И. Эренбург. -- ...не скрою: читая доклад, я был потрясен, ведь
это говорил не реабилитированный в кругу друзей, а первый секретарь ЦК на
съезде партии. 25 февраля 1956 года стало для меня, как для всех моих
соотечественников, крупной датой".
Крупной датой события февраля 1956 года стали не только для наших
соотечественников. XX съезд стал отправным пунктом критического
переосмысления мировой социалистической практики, развития международного
коммунистического движения. "Мы слишком охотно и идеалистически полагали,
будто великое дело построения социализма может осуществляться без серьезных
ошибок, -- делился своими мыслями один из руководителей Компартии США Юджин
Деннис. -- Мы отказывались верить в любые сообщения, в которых говорилось о
серьезных несправедливостях в социалистических странах, и считали такие
сообщения клеветой".
И далее: "Даже скептик должен признать мужество, честность и
коллективный дух, с которым нынешнее совет-
ское руководство действовало после 1953 года ... В настоящее время в
Советском Союзе ощущается самокритика в ее наивысшей и единственно
действенной форме -- в форме практического самоисправления". И все же тогда
партия стояла только у истоков этого процесса. Решения XX съезда должны были
войти в массовое сознание, найти в нем адекватное отражение. Большая
История, переживавшая свой переломный момент, ломала представления об
истории жизни конкретных людей, целых поколений. Процесс этот не мог быть ни
простым, ни безболезненным. Предстояла большая подготовительная и
разъяснительная работа, в которой, -- и это было оговорено специально -- нет
места "шараханьям" и поспешности. "Неправильно было бы представлять, --
писала в те дни "Правда", -- что достаточно принять некоторые
административные меры, и с культом личности будет покончено навсегда...".
Как покажет развитие дальнейших событий, полностью избежать "шараханья" так
и не удалось.
Постепенно содержание материалов XX съезда по вопросу о культе личности
становилось достоянием сначала партийной, а затем и более широкой
общественности. В общественном сознании зрел перелом, не случайно 1956 год
зафиксирован в нем однозначно в качестве рубежной вехи. Неоднозначны были
только оценки этого рубежа: в результате "смятения умов" одни приобретали
стимул к развитию мысли, другие теряли "точку опоры". В ходе одного из
социологических опросов 60-х годов, целью которого было выяснение отношения
людей к различным событиям своей жизни, в числе прочих был получен и такой
характерный ответ: "Называю самое плохое. Все события, связанные с критикой
деятельности Сталина и работы партии в тот период. Никакое другое событие в
своей жизни я так тяжело не переживал, даже неудачи первых месяцев войны с
фашистской Германией". Вот другое свидетельство -- первая реакция после
обсуждения доклада Хрущева: "... Уже прошла неделя с тех пор, как наша
партийная организация подробно ознакомилась с материалами XX съезда партии
по культу личности и все время хожу под их впечатлением... В первые дни
раздражало то, что суд устраиваем над умершим человеком и так хотелось,
чтобы на всю жизнь Иосиф Виссарионович Сталин остался в памяти такой
справедливый и честный, каким нам его рисовали в течение более трех
десятилетий... И теперь, когда узнали о его крупнейших недостатках, трудно,
очень трудно
погасить в сердце эту великую любовь, которая так сильно укоренилась во
всем организме".
Переключение критики культа на личность Сталина отнюдь не было
случайным. Можно сказать, что такой поворот был как бы заранее задан
характером обсуждения этого вопроса на XX съезде и в последующих материалах
печати. Культ Сталина -- причина неудач первого периода Великой
Отечественной войны, культ Сталина -- источник "голого администрирования",
культ Сталина -- первопричина застоя в духовной жизни и т. д. В этой
позиции, несомненно, было и рациональное зерно. Но уже тогда что-то мешало
принять ее за бесспорную истину, что-то "не сходилось" в сознании. Общее
настроение сомневающихся выразило, думается, одно из писем, направленных в
те годы в редакцию журнала "Коммунист": "Говорят, что политика партии была
правильной, а вот Сталин был неправ. Но кто возглавлял десятки лет эту
политику? Сталин. Кто формулировал основные политические положения? Сталин.
Как-то не согласуется одно с другим". Это и подобные ему рассуждения
свидетельствовали не только о том, что общество постепенно поворачивалось от
механического приятия спущенных сверху указаний к действительному осмыслению
происходящего, но и о том, что процесс этого осмысления снизу подчас шел
дальше тех рамок "личной темы", которая была предложена вначале. Люди
задумывались о том, как стало возможным развитие культа личности и разгул
фактически ничем и никем не контролируемого произвола. Что помогало власть
имущим открыто совершать беззакония и при этом пользоваться доверием и
поддержкой большинства народа?
По свидетельству современников, такого массового движения наше общество
давно не знало. Шли собрания, неформальные обсуждения, споры и дискуссии.
"Повсюду говорили о Сталине: в любой квартире, на работе, в столовых, в
метро", -- вспоминал И. Эренбург. -- Встречаясь, один москвич говорил
другому: "Ну, что вы скажете?..." Он не ждал ответа: объяснений прошлому не
было. За ужином глава семьи рассказывал о том, что услышал на собрании. Дети
слушали. Они знали, что Сталин был мудрым, гениальным... и вдруг они
услышали, что Сталин убивал своих близких друзей... что он свято верил в
слово Гитлера, одобрившего пакт о ненападении. Сын или дочь спрашивали:
"Папа, как ты мог ничего не знать?"
Одна дискуссия питала другую, волна общественной
активности становилась шире и глубже. Не обошлось и без крайних
выступлений. К такому размаху событий политическое руководство оказалось не
готовым. "После XX съезда, когда развернулись активные выступления, мы не
были подготовлены к тому, чтобы дать отпор", -- прижалась на собрании
московского партактива Е. А. Фурце-ва. Было принято решение временно
прекратить чтение закрытого доклада Хрущева. На поступающие с мест в этой
связи вопросы обычно давались следующие разъяснения: чтение доклада временно
прекращено а) во избежание происков западной пропаганды и б) для проведения
более тщательной подготовительной работы среди коммунистов, у которых
возникло в ряде случаев "неправильное отношение" к "нездоровым
высказываниям". Считалось, что в результате распространения критики культа
личности были допущены "перегибы", ведущие, с одной стороны, к стихийному
митингованию, а с другой -- к попыткам свержения авторитетов как таковых.
Между тем отдельные "перегибы" получались в результате логических
рассуждений: если партия выступает против обожествления вождей, то почему по
сей день существуют памятники живым людям, находящимся у руководства, почему
их именами называются города, колхозы, предприятия? В обществе начала
складываться особая ситуация. Свергнув Сталина с его пьедестала, Хрущев снял
вместе с тем "ореол неприкосновенности" вокруг первой личности и ее
окружения вообще. Система страха была разрушена (и в этом несомненная
заслуга нового политического руководства), казавшаяся незыблемой вера в то,
что сверху все видней, была сильно поколеблена. Тем самым Хрущев, хотел он
того или нет, поставил себя под пристальный взгляд современников. Готов ли
он был к такому повороту событий?
Руководство страны приступило к большой и долгосрочной работе, не имея
по существу развернутой с расчетом на перспективу теоретической программы.
Концептуальный "вакуум" ставил инициаторов общественных преобразований
в достаточно сложное положение, толкая их на путь тактических действий,
лишенных стратегической основы. В такой ситуации легко было попасть под
влияние наиболее распространенных общественных настроений, нередко
подменяющих долговременные интересы сиюминутными. В условиях отсутствия
комплексной программы развития социально-экономической политики на реальную
практику оказывали дав-
ление настроения нетерпения, требующие немедленного исправления всех
недостатков "с сегодня на завтра". Это приводило к поспешности и в
определении сроков заявленных целей, и в выборе методов осуществления этих
целей.
Как решалась в тот период ставшая уже визитной карточкой времени задача
"догнать" и перегнать США по производству мяса, молока и масла на душу
населения -- в ближайшие годы?". С одной стороны, было заявлено, что для
выполнения этой задачи есть все необходимое и достаточное (подразумевался
уровень развития сельского хозяйства). Но с другой стороны, главный упор при
этом был сделан на сознательность колхозников, понимание ими значимости
поставленной цели. В 1957 г. газетные полосы буквально пестрели
многочисленными коллективными обязательствами работников сельского
хозяйства, а вслед за этим -- рапортами об их выполнении. Широко
практиковалось непосредственное обращение ЦК и Совета Министров к работникам
колхозов и совхозов. В ответ на эти обращения в ЦК шли коллективные письма:
"Колхозники и колхозницы колхоза ... (далее название колхоза и области. --
Авт.), как и все колхозы и труженики сельского хозяйства нашей страны, от
всего сердца и как свою боевую задачу восприняли призыв Коммунистической
партии -- догнать в ближайшие годы США по производству мяса, молока и масла
на душу населения...".
Так делалась экономическая политика. В которой, впрочем, было мало
экономического. Поэтому и управление экономикой осуществлялось больше
политическими методами. Главную причину хозяйственных трудностей и неудач
Хрущев видел в "недостатках руководства", неумении и нежелании отдельных
хозяйственников работать с полной отдачей.
"Нерадивый" хозяйственник стал одной из главных фигур фельетонов,
критических статей, публицистики. На XX съезде Хрущев говорил о целой
категории ответственных работников, которых назвал "занятыми бездельниками":
"...на первый взгляд они очень деятельны и они действительно много трудятся,
но их деятельность идет вхолостую. Они проводят заседания "до третьих
петухов", а потом скачут по колхозам, бранят отстающих, собирают совещания и
произносят общие, и, как правило, заранее написанные речи, призывая "держать
экзамен", "преодолеть все трудности", "создать перелом", "оправдать
доверие" и т. д." Одновременно в печати настойчиво культивировался
образ советского хозяйственника с присущим ему "моральным кодексом": не
хитрить с государством, не ставить ведомственные интересы выше общественных,
настойчиво бороться за технический прогресс, уважать подчиненных и т. д.
Хозяйственник, не отвечающий этим требованиям, должен был уступить место
другому, более подходящему. И снова все возвращалось к испытанному методу
кадровых перестановок. Еще была жива в памяти недавняя практика, когда
существовали специальные "лимиты" и очередность на сменяемость руководящих
работников, особенно в сельском хозяйстве: по одному-два человеку за провал
весеннего сева, за провал уборки, за срыв хлебопоставок.
Партийность хозяйственного руководителя определялась по его отношению к
посевам кукурузы, а рост урожайности ставился в прямую зависимость от уровня
политической зрелости. "Если в отдельных районах страны кукуруза внедряется
формально, колхозы и совхозы снимают низкие урожаи, то виноват в этом не
климат, а руководители, -- говорил Хрущев. -- Там, где кукуруза не родится,
есть "компонент", который не содействует ее росту. Этот "компонент" надо
искать в руководстве".
В форме непосредственной апелляции к энтузиазму, на той же базе
сознательности решались задачи освоения целины, строек Сибири и Дальнего
Востока. Усиливался партийный контроль за ходом осуществления этих задач.
Так, "в целях обеспечения в установленные правительством сроки организации и
строительства новых зерновых совхозов на целинных и залежных землях" был
создан даже специальный институт уполномоченных ЦК КПСС (по одному
уполномоченному на 4--5 хозяйств). Возникновение впоследствии негативных
проблем целинного землепользования в немалой степени было связано с
абсолютизацией организационного фактора и недооценкой научной, экономической
стороны освоения целинных земель.
Нельзя сказать, что работа экономической мысли в 50-е годы не была
заметна. Напротив, экономический поиск в эти годы активизировался, особенно
в конце десятилетия. Другое дело, что ставка на быструю отдачу от проводимых
преобразований мешала обратить должное внимание на долгосрочные
экономические прогнозы. Среди них между тем были и серьезные
предостережения. На XX съезде КПСС А. Н. Косыгин выступил с рядом
предложений по совершенствованию планирования, отметил недостатки в
практике составления текущих и перспективных планов. Особенно беспокоило
специалистов состояние перспективного планирования, целью которого в первую
очередь является разработка стратегической линии экономической политики. "В
последние годы, -- говорил А. Н. Косыгин, -- методика перспективного
планирования не только не совершенствовалась, а, наоборот, была значительно
ухудшена". Несогласованность текущего и перспективного планирования привели
к созданию ряда диспропорций в народном хозяйстве. Детальный пятилетний план
на 1951 --1955 гг. так и не был разработан, единственным отправным
документом, направляющим работу народного хозяйства в течение этих пяти лет,
были Директивы XIX съезда партии. Но Директивы -- это еще не план, а лишь
контуры будущего плана, который должны были разработать (но так и не
разработали) планирующие органы. Не были разработаны и официально приняты
планы на 1956--1960 гг., а также на семилетку.
Серьезные претензии предъявлялись к качеству низового планирования --
составлению планов на уровне предприятия. Такие планы предприятию и далее --
в цехи, на участки -- спускались, как правило, уже после того, как начинался
новый производственный цикл (годовой, квартальный, месячный), что приводило
к сбоям в производственном ритме. Частые корректировки плановых заданий
сверху делали план не работающим инструментом, а номинальным документом,
необходимым в основном для правильного начисления заработной платы и
премиальных (которые зависели от процента выполнения плана).
Сосредоточение в ведении центра большинства оперативных функций,
мелочная регламентация деятельности предприятий только осложняли
производственную ситуацию на местах. На ее исправление была направлена
перестройка управления по территориальному принципу (упразднение большей
части министерств, создание Советов народного хозяйства экономических
районов). Совнар-хозовская перестройка включила в себя все основные идеи,
высказанные за последние годы: проведение децентрализации управления,
создание условий для обеспечения контролируемости работы хозяйственных
органов снизу, обеспечение комплексного развития экономики в пределах
конкретной территории, сокращение и удешевление аппарата управления и др.
При этом звучала мысль, что реорганизация форм управления проводится не с
целью
ликвидации каких-либо неполадок и диспропорций (считалось, что они не
имеют места), а в интересах дальнейшего развития производительных сил
страны. Сейчас такая оценка исходной ситуации кажется излишне оптимистичной:
достаточно хотя бы сравнить официальные данные экономического роста за
первую и вторую половину 50-х годов.* Попыткам углубленного анализа проблем,
связанных с предстоящей реорганизацией, помешала общая обстановка
торопливости, в которой она проводилась. 30 марта 1957 г. были опубликованы
для обсуждения Тезисы Н. С. Хрущева, а уже 7 мая, немногим более месяца
спустя, сессия Верховного Совета СССР приняла Закон "О дальнейшем
совершенствовании организации управления промышленностью и строительством".
К 1 июля того же года предполагалось в основном закончить перестройку, хотя
даже сам факт отнесения этого важнейшего мероприятия на середину года
создавал дополнительные трудности для предприятий, ломая начатый
производственный цикл.
Вместе с тем первые результаты реформы были вполне обнадеживающими. Уже
в 1958 г. (через год после реорганизации) прирост национального дохода
составил 12,4 % по сравнению с 7 % в 1957 г. Возросли масштабы
производственной специализации и межотраслевого кооперирования. Тогда же
родилась идея создания научно-производственных объединений. Ускорился
процесс создания новой техники. Но следует ли все эти положительные сдвиги
считать однозначно следствием реорганизации управления 1957 года? Еще в
самом начале создания совнархозов, даже в преддверии этого процесса,
специалисты сделали интересное наблюдение: на какой-то период, когда
предприятия остались "бесхозными" (министерства фактически сложили свои
стержня, того самого "ключа", о котором упомянул Твардовский, того
связующего звена, которое одно способно превратить отдельные мероприятия в
то целое, что и называется политикой. И еще. По-прежнему не было надежной
социальной опоры, на деятельную поддержку которой Маленков мог бы
рассчитывать. Как это часто бывает в судьбе лидеров, его авторитет за
рубежом был несравненно выше, чем внутри страны. Этому в немалой степени
способствовала внешнеполитическая линия, которую с первых же дней своего
премьерства выбрал для себя Маленков.
Еще в своей августовской речи 1953 года Маленков произнес облетевшее
затем весь мир слово -- "разрядка". А в марте 1954 года он высказался еще
определеннее: "Советское правительство стоит за дальнейшее ослабление
международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно
выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика
подготовки новой мировой бойни, которая при современных средствах войны
означает гибель мировой цивилизации".
Человеку, воспитанному на идеологических догмах сталинской школы, сама
мысль о человеческой цивилизации как о едином целом (пусть даже в условиях
угрозы войны) могла показаться по меньшей мере странной: и политическая и
военная доктрина делила Землю на два мира -- мир социализма и мир
капитализма -- и объявляла последнему войну, войну до победного конца.
Простая догадка о том, что конец может стать общим, а от этого отнюдь не
"победным", совсем не вписывалась в рамки прежней концепции, саму
возможность войны рассматривающей как еще один повод "угробить" капитализм.
Маленков же, по долгу службы хорошо знакомый с современным состоянием
вооружений, первый из советских лидеров сумел посмотреть в глаза реальности
и сделать необходимые выводы -- пусть даже вопреки собственным убеждениям.
Соратники его "не поймут" и расценят этот шаг как отступничество. Именно
такого рода обвинения придется выслушать Маленкову на январском (1955 г.)
пленуме ЦК.
Доклад на пленуме делал Хрущев. Из его уст Маленков получил упреки в
том, что он не проявил себя "достаточно зрелым и твердым большевистским
руководителем", что он "претендовал не только на руководство деятельностью
правительства, но и на руководство Президиумом ЦК", стремился к
"дешевой популярности" среди народа. Вспомнились и близкие отношения с
Берией, и участие в "Ленинградском деле". Выступление премьера на сессии
Верховного Совета СССР в августе 1953 года Хрущев назвал "парламентской
декларацией", "оппортунистической речью". Столь же ошибочными были признаны
его высказывания об изменении соотношения темпов роста производства группы
"А" и группы "Б" и тезис о гибели мировой цивилизации в случае развязывания
третьей мировой войны.
Сам Маленков выступал на пленуме дважды. Ошибки свои признал, но
политической оценки им не дал. Он не умел, да и, по-видимому, не хотел
бороться. Таким его и запомнил в тот день Твардовский: "Тяжкое впечатление,
как в полчаса увял этот человек, исчезла вся его значительность, был просто
толстый человек на трибуне под устремленными на его указательными пальцами
протянутых рук президиума, запинающийся, повторяющийся, "темнящий",
растерянный, чуть ли не жалкий... Жалка и безнадежна его дальнейшая судьба.
Это-то он понимал".
В феврале 1955 года на сессии Верховного Совета СССР Маленков
официально попросил об отставке. Просьба была, естественно, удовлетворена.
После отставки с поста премьера Маленков был назначен министром
электростанций, одновременно -- заместителем Председателя Совета Министров
СССР. За ним было сохранено членство в Президиуме ЦК. Однако все эти
перемещения носили скорее временный характер: Хрущеву не нужна была
оппозиция внутри Президиума ЦК. Во всяком случае, долго мириться с ней он не
стал бы. Его "звездный час" был еще впереди. Как впереди был и XX съезд
партии.
* * *
25 февраля 1956 года -- последний день работы XX съезда партии,
впоследствии войдет в историю. Именно тогда, неожиданно для абсолютного
большинства присутствовавших на съезде делегатов, Хрущев вышел на трибуну с
докладом "О культе личности и его последствиях". И хотя заседание было
закрытым и делегатов предупредили о секретности происходившего, тайны,
долгие годы окружавшей имя Сталина, с того момента больше не существовало.
Поэтому документы, рожденные XX съездом, до сих
пор стоят на особом счету среди всех других партийно-правительственных
материалов. Они воплотили в себе фактически первую серьезную попытку
осмыслить суть пройденного этапа, извлечь из него уроки, дать оценку не
только прошлой истории как таковой, но и ее субъективным носителям. А для
этого нужно было пройти через ломку привычных представлений об "авторитете
партии", об "устоях социализма", через опасения быть непонятыми и не
получить поддержки. Процесс перестройки политического сознания тогда только
начался, находился в целом на поверхностном уровне переоценок -- что само по
себе закономерно. Вероятно, именно поэтому характеристика такого
многомерного явления, как культ личности, была сделана первоначально с
упором на морально-нравственный аспект. Отсюда -- попытки (имеющие место и
по сей день) не столько уяснить смысл исторических процессов, понять
действия отдельных исторических личностей, сколько вынести им
оправдательно-обвинительный приговор. И все-таки о многом было сказано в
полный голос: и об отступлении от принципов демократизма, и о нарушениях
законности, и о порочных методах, партийного и государственного руководства.
Объяснение причин возникновения подобных явлений было дано в основном в
русле старой традиции, указывающей на наличие капиталистического окружения и
трудности построения социализма в одной стране. Принципиально новым стало
выделение в качестве немаловажного для судеб страны фактора субъективного --
личности самого Сталина.
Однако в 1956-м "личному моменту" было придано почти что самодовлеющее
значение, а возникновение негативных явлений в практике социалистического
строительства отнесено к определяющему влиянию недостатков характера
Сталина. Сама же деятельность Сталина оказалась разделенной на два периода
-- "положительный" (период борьбы с оппозицией, время индустриализации,
коллективизации, Великая Отечественная война) и "отрицательный", когда у
Сталина, упрощенно говоря, стал "портиться характер". Так, в истории
появился и особый период -- "период культа личности". Его хронологические
рамки не были определены достаточно четко: начальная рубежная веха то
отодвигалась на 20 лет назад (в конец 30-х годов), то появлялись ссылки на
"последние годы" жизни и деятельности И. В. Сталина. Сам по себе этот период
воспринимался более всего в качестве "аппендик-
са" в нашем цельном историческом организме, своего рода "зигзага",
"случайности", "недоразумения". Не было бы Сталина, не было бы и "периода
культа личности". Такой преимущественно верхушечный характер критики культа
личности, сведение его корней к "злой воле" Сталина не позволил вникнуть
вглубь этого явления, рассмотреть его во взаимосвязи политических,
экономических, психологических и нравственных сторон. Но первый шаг был
сделан. И этот шаг тоже имеет свою нравственную оценку, как факт
политического мужества тех, кто поддержал Хрущева.
Слово правды о Сталине, произнесенное с трибуны съезда, стало для
современников потрясением, независимо от того, были для них приведенные
факты и оценки откровением или давно ожидаемым восстановлением
справедливости. Особенно ошеломляли факты -- цифры, имена оболганных,
репрессированных, преданных забвению. В их числе виднейшие представители
"ленинской гвардии", выдающиеся ученые, военачальники, деятели культуры.
Цвет общества, его интеллектуальная элита, тысячи просто честных, преданных
партии людей. И рядом с этой национальной трагедией -- имя того, кто долгие
годы воплощал в себе все успехи и победы, все, что удалось достичь ценой
величайшего напряжения сил всего народа. "На закрытом заседании 25/И во
время доклада Хрущева несколько делегатов упали в обморок..., -- вспоминал
впоследствии И. Эренбург. -- ...не скрою: читая доклад, я был потрясен, ведь
это говорил не реабилитированный в кругу друзей, а первый секретарь ЦК на
съезде партии. 25 февраля 1956 года стало для меня, как для всех моих
соотечественников, крупной датой".
Крупной датой события февраля 1956 года стали не только для наших
соотечественников. XX съезд стал отправным пунктом критического
переосмысления мировой социалистической практики, развития международного
коммунистического движения. "Мы слишком охотно и идеалистически полагали,
будто великое дело построения социализма может осуществляться без серьезных
ошибок, -- делился своими мыслями один из руководителей Компартии США Юджин
Деннис. -- Мы отказывались верить в любые сообщения, в которых говорилось о
серьезных несправедливостях в социалистических странах, и считали такие
сообщения клеветой".
И далее: "Даже скептик должен признать мужество, честность и
коллективный дух, с которым нынешнее совет-
ское руководство действовало после 1953 года ... В настоящее время в
Советском Союзе ощущается самокритика в ее наивысшей и единственно
действенной форме -- в форме практического самоисправления". И все же тогда
партия стояла только у истоков этого процесса. Решения XX съезда должны были
войти в массовое сознание, найти в нем адекватное отражение. Большая
История, переживавшая свой переломный момент, ломала представления об
истории жизни конкретных людей, целых поколений. Процесс этот не мог быть ни
простым, ни безболезненным. Предстояла большая подготовительная и
разъяснительная работа, в которой, -- и это было оговорено специально -- нет
места "шараханьям" и поспешности. "Неправильно было бы представлять, --
писала в те дни "Правда", -- что достаточно принять некоторые
административные меры, и с культом личности будет покончено навсегда...".
Как покажет развитие дальнейших событий, полностью избежать "шараханья" так
и не удалось.
Постепенно содержание материалов XX съезда по вопросу о культе личности
становилось достоянием сначала партийной, а затем и более широкой
общественности. В общественном сознании зрел перелом, не случайно 1956 год
зафиксирован в нем однозначно в качестве рубежной вехи. Неоднозначны были
только оценки этого рубежа: в результате "смятения умов" одни приобретали
стимул к развитию мысли, другие теряли "точку опоры". В ходе одного из
социологических опросов 60-х годов, целью которого было выяснение отношения
людей к различным событиям своей жизни, в числе прочих был получен и такой
характерный ответ: "Называю самое плохое. Все события, связанные с критикой
деятельности Сталина и работы партии в тот период. Никакое другое событие в
своей жизни я так тяжело не переживал, даже неудачи первых месяцев войны с
фашистской Германией". Вот другое свидетельство -- первая реакция после
обсуждения доклада Хрущева: "... Уже прошла неделя с тех пор, как наша
партийная организация подробно ознакомилась с материалами XX съезда партии
по культу личности и все время хожу под их впечатлением... В первые дни
раздражало то, что суд устраиваем над умершим человеком и так хотелось,
чтобы на всю жизнь Иосиф Виссарионович Сталин остался в памяти такой
справедливый и честный, каким нам его рисовали в течение более трех
десятилетий... И теперь, когда узнали о его крупнейших недостатках, трудно,
очень трудно
погасить в сердце эту великую любовь, которая так сильно укоренилась во
всем организме".
Переключение критики культа на личность Сталина отнюдь не было
случайным. Можно сказать, что такой поворот был как бы заранее задан
характером обсуждения этого вопроса на XX съезде и в последующих материалах
печати. Культ Сталина -- причина неудач первого периода Великой
Отечественной войны, культ Сталина -- источник "голого администрирования",
культ Сталина -- первопричина застоя в духовной жизни и т. д. В этой
позиции, несомненно, было и рациональное зерно. Но уже тогда что-то мешало
принять ее за бесспорную истину, что-то "не сходилось" в сознании. Общее
настроение сомневающихся выразило, думается, одно из писем, направленных в
те годы в редакцию журнала "Коммунист": "Говорят, что политика партии была
правильной, а вот Сталин был неправ. Но кто возглавлял десятки лет эту
политику? Сталин. Кто формулировал основные политические положения? Сталин.
Как-то не согласуется одно с другим". Это и подобные ему рассуждения
свидетельствовали не только о том, что общество постепенно поворачивалось от
механического приятия спущенных сверху указаний к действительному осмыслению
происходящего, но и о том, что процесс этого осмысления снизу подчас шел
дальше тех рамок "личной темы", которая была предложена вначале. Люди
задумывались о том, как стало возможным развитие культа личности и разгул
фактически ничем и никем не контролируемого произвола. Что помогало власть
имущим открыто совершать беззакония и при этом пользоваться доверием и
поддержкой большинства народа?
По свидетельству современников, такого массового движения наше общество
давно не знало. Шли собрания, неформальные обсуждения, споры и дискуссии.
"Повсюду говорили о Сталине: в любой квартире, на работе, в столовых, в
метро", -- вспоминал И. Эренбург. -- Встречаясь, один москвич говорил
другому: "Ну, что вы скажете?..." Он не ждал ответа: объяснений прошлому не
было. За ужином глава семьи рассказывал о том, что услышал на собрании. Дети
слушали. Они знали, что Сталин был мудрым, гениальным... и вдруг они
услышали, что Сталин убивал своих близких друзей... что он свято верил в
слово Гитлера, одобрившего пакт о ненападении. Сын или дочь спрашивали:
"Папа, как ты мог ничего не знать?"
Одна дискуссия питала другую, волна общественной
активности становилась шире и глубже. Не обошлось и без крайних
выступлений. К такому размаху событий политическое руководство оказалось не
готовым. "После XX съезда, когда развернулись активные выступления, мы не
были подготовлены к тому, чтобы дать отпор", -- прижалась на собрании
московского партактива Е. А. Фурце-ва. Было принято решение временно
прекратить чтение закрытого доклада Хрущева. На поступающие с мест в этой
связи вопросы обычно давались следующие разъяснения: чтение доклада временно
прекращено а) во избежание происков западной пропаганды и б) для проведения
более тщательной подготовительной работы среди коммунистов, у которых
возникло в ряде случаев "неправильное отношение" к "нездоровым
высказываниям". Считалось, что в результате распространения критики культа
личности были допущены "перегибы", ведущие, с одной стороны, к стихийному
митингованию, а с другой -- к попыткам свержения авторитетов как таковых.
Между тем отдельные "перегибы" получались в результате логических
рассуждений: если партия выступает против обожествления вождей, то почему по
сей день существуют памятники живым людям, находящимся у руководства, почему
их именами называются города, колхозы, предприятия? В обществе начала
складываться особая ситуация. Свергнув Сталина с его пьедестала, Хрущев снял
вместе с тем "ореол неприкосновенности" вокруг первой личности и ее
окружения вообще. Система страха была разрушена (и в этом несомненная
заслуга нового политического руководства), казавшаяся незыблемой вера в то,
что сверху все видней, была сильно поколеблена. Тем самым Хрущев, хотел он
того или нет, поставил себя под пристальный взгляд современников. Готов ли
он был к такому повороту событий?
Руководство страны приступило к большой и долгосрочной работе, не имея
по существу развернутой с расчетом на перспективу теоретической программы.
Концептуальный "вакуум" ставил инициаторов общественных преобразований
в достаточно сложное положение, толкая их на путь тактических действий,
лишенных стратегической основы. В такой ситуации легко было попасть под
влияние наиболее распространенных общественных настроений, нередко
подменяющих долговременные интересы сиюминутными. В условиях отсутствия
комплексной программы развития социально-экономической политики на реальную
практику оказывали дав-
ление настроения нетерпения, требующие немедленного исправления всех
недостатков "с сегодня на завтра". Это приводило к поспешности и в
определении сроков заявленных целей, и в выборе методов осуществления этих
целей.
Как решалась в тот период ставшая уже визитной карточкой времени задача
"догнать" и перегнать США по производству мяса, молока и масла на душу
населения -- в ближайшие годы?". С одной стороны, было заявлено, что для
выполнения этой задачи есть все необходимое и достаточное (подразумевался
уровень развития сельского хозяйства). Но с другой стороны, главный упор при
этом был сделан на сознательность колхозников, понимание ими значимости
поставленной цели. В 1957 г. газетные полосы буквально пестрели
многочисленными коллективными обязательствами работников сельского
хозяйства, а вслед за этим -- рапортами об их выполнении. Широко
практиковалось непосредственное обращение ЦК и Совета Министров к работникам
колхозов и совхозов. В ответ на эти обращения в ЦК шли коллективные письма:
"Колхозники и колхозницы колхоза ... (далее название колхоза и области. --
Авт.), как и все колхозы и труженики сельского хозяйства нашей страны, от
всего сердца и как свою боевую задачу восприняли призыв Коммунистической
партии -- догнать в ближайшие годы США по производству мяса, молока и масла
на душу населения...".
Так делалась экономическая политика. В которой, впрочем, было мало
экономического. Поэтому и управление экономикой осуществлялось больше
политическими методами. Главную причину хозяйственных трудностей и неудач
Хрущев видел в "недостатках руководства", неумении и нежелании отдельных
хозяйственников работать с полной отдачей.
"Нерадивый" хозяйственник стал одной из главных фигур фельетонов,
критических статей, публицистики. На XX съезде Хрущев говорил о целой
категории ответственных работников, которых назвал "занятыми бездельниками":
"...на первый взгляд они очень деятельны и они действительно много трудятся,
но их деятельность идет вхолостую. Они проводят заседания "до третьих
петухов", а потом скачут по колхозам, бранят отстающих, собирают совещания и
произносят общие, и, как правило, заранее написанные речи, призывая "держать
экзамен", "преодолеть все трудности", "создать перелом", "оправдать
доверие" и т. д." Одновременно в печати настойчиво культивировался
образ советского хозяйственника с присущим ему "моральным кодексом": не
хитрить с государством, не ставить ведомственные интересы выше общественных,
настойчиво бороться за технический прогресс, уважать подчиненных и т. д.
Хозяйственник, не отвечающий этим требованиям, должен был уступить место
другому, более подходящему. И снова все возвращалось к испытанному методу
кадровых перестановок. Еще была жива в памяти недавняя практика, когда
существовали специальные "лимиты" и очередность на сменяемость руководящих
работников, особенно в сельском хозяйстве: по одному-два человеку за провал
весеннего сева, за провал уборки, за срыв хлебопоставок.
Партийность хозяйственного руководителя определялась по его отношению к
посевам кукурузы, а рост урожайности ставился в прямую зависимость от уровня
политической зрелости. "Если в отдельных районах страны кукуруза внедряется
формально, колхозы и совхозы снимают низкие урожаи, то виноват в этом не
климат, а руководители, -- говорил Хрущев. -- Там, где кукуруза не родится,
есть "компонент", который не содействует ее росту. Этот "компонент" надо
искать в руководстве".
В форме непосредственной апелляции к энтузиазму, на той же базе
сознательности решались задачи освоения целины, строек Сибири и Дальнего
Востока. Усиливался партийный контроль за ходом осуществления этих задач.
Так, "в целях обеспечения в установленные правительством сроки организации и
строительства новых зерновых совхозов на целинных и залежных землях" был
создан даже специальный институт уполномоченных ЦК КПСС (по одному
уполномоченному на 4--5 хозяйств). Возникновение впоследствии негативных
проблем целинного землепользования в немалой степени было связано с
абсолютизацией организационного фактора и недооценкой научной, экономической
стороны освоения целинных земель.
Нельзя сказать, что работа экономической мысли в 50-е годы не была
заметна. Напротив, экономический поиск в эти годы активизировался, особенно
в конце десятилетия. Другое дело, что ставка на быструю отдачу от проводимых
преобразований мешала обратить должное внимание на долгосрочные
экономические прогнозы. Среди них между тем были и серьезные
предостережения. На XX съезде КПСС А. Н. Косыгин выступил с рядом
предложений по совершенствованию планирования, отметил недостатки в
практике составления текущих и перспективных планов. Особенно беспокоило
специалистов состояние перспективного планирования, целью которого в первую
очередь является разработка стратегической линии экономической политики. "В
последние годы, -- говорил А. Н. Косыгин, -- методика перспективного
планирования не только не совершенствовалась, а, наоборот, была значительно
ухудшена". Несогласованность текущего и перспективного планирования привели
к созданию ряда диспропорций в народном хозяйстве. Детальный пятилетний план
на 1951 --1955 гг. так и не был разработан, единственным отправным
документом, направляющим работу народного хозяйства в течение этих пяти лет,
были Директивы XIX съезда партии. Но Директивы -- это еще не план, а лишь
контуры будущего плана, который должны были разработать (но так и не
разработали) планирующие органы. Не были разработаны и официально приняты
планы на 1956--1960 гг., а также на семилетку.
Серьезные претензии предъявлялись к качеству низового планирования --
составлению планов на уровне предприятия. Такие планы предприятию и далее --
в цехи, на участки -- спускались, как правило, уже после того, как начинался
новый производственный цикл (годовой, квартальный, месячный), что приводило
к сбоям в производственном ритме. Частые корректировки плановых заданий
сверху делали план не работающим инструментом, а номинальным документом,
необходимым в основном для правильного начисления заработной платы и
премиальных (которые зависели от процента выполнения плана).
Сосредоточение в ведении центра большинства оперативных функций,
мелочная регламентация деятельности предприятий только осложняли
производственную ситуацию на местах. На ее исправление была направлена
перестройка управления по территориальному принципу (упразднение большей
части министерств, создание Советов народного хозяйства экономических
районов). Совнар-хозовская перестройка включила в себя все основные идеи,
высказанные за последние годы: проведение децентрализации управления,
создание условий для обеспечения контролируемости работы хозяйственных
органов снизу, обеспечение комплексного развития экономики в пределах
конкретной территории, сокращение и удешевление аппарата управления и др.
При этом звучала мысль, что реорганизация форм управления проводится не с
целью
ликвидации каких-либо неполадок и диспропорций (считалось, что они не
имеют места), а в интересах дальнейшего развития производительных сил
страны. Сейчас такая оценка исходной ситуации кажется излишне оптимистичной:
достаточно хотя бы сравнить официальные данные экономического роста за
первую и вторую половину 50-х годов.* Попыткам углубленного анализа проблем,
связанных с предстоящей реорганизацией, помешала общая обстановка
торопливости, в которой она проводилась. 30 марта 1957 г. были опубликованы
для обсуждения Тезисы Н. С. Хрущева, а уже 7 мая, немногим более месяца
спустя, сессия Верховного Совета СССР приняла Закон "О дальнейшем
совершенствовании организации управления промышленностью и строительством".
К 1 июля того же года предполагалось в основном закончить перестройку, хотя
даже сам факт отнесения этого важнейшего мероприятия на середину года
создавал дополнительные трудности для предприятий, ломая начатый
производственный цикл.
Вместе с тем первые результаты реформы были вполне обнадеживающими. Уже
в 1958 г. (через год после реорганизации) прирост национального дохода
составил 12,4 % по сравнению с 7 % в 1957 г. Возросли масштабы
производственной специализации и межотраслевого кооперирования. Тогда же
родилась идея создания научно-производственных объединений. Ускорился
процесс создания новой техники. Но следует ли все эти положительные сдвиги
считать однозначно следствием реорганизации управления 1957 года? Еще в
самом начале создания совнархозов, даже в преддверии этого процесса,
специалисты сделали интересное наблюдение: на какой-то период, когда
предприятия остались "бесхозными" (министерства фактически сложили свои