Дюма Александр. Олимпия Клевская

   Баньеру хотелось крикнуть: «Но это же все ради вас!», однако он удержался.
   Он по-прежнему был влюблен, а потому, как всегда, великодушен и скромен.
   Олимпия меж тем добавила:
   — Мы ведь еще не пускали в ход последнее средство. У нас есть драгоценности, их можно обратить в деньги.
   — О! — вскричал Баньер. — Прежде драгоценностей лучше продать посуду.
   — Посуду? Нет, только не это! — воскликнула Олимпия. — Я вполне могу выходить и одеваться без дорогих побрякушек, но без посуды мы более не сможем принимать у себя.
   — Бог ты мой, да кого же нам принимать? — удивился Баньер, которого почти никогда не было дома, а возвращался он после ухода гостей и потому ничего о них не знал.
   — У меня созрел план. Вам не суждено быть игроком, как вы не стали актером. Перемены для вас — необходимость. Из послушника вы сделались лицедеем, из лицедея — игроком, из игрока вы превратитесь в человека светского или военного — кто знает? Так вы будете меняться, пока не наступит окончательное перерождение и вы не вспорхнете яркой бабочкой.
   — Увы! — горестно промолвил Баньер. — До сих пор, бедная моя Олимпия, я был для вас только гусеницей.
   — Друг мой, — утешила его актриса, — вы умны, образованны, в вас есть лоск, вы отличаетесь прекрасной логикой и хорошо говорите…
   — Но куда, черт побери, это может меня завести, если не найдется кого-нибудь, кто бы меня подтолкнул?
   — Вы попали в точку, милый мой Жак; кое-кто вас подтолкнет.
   — И кто же этот «кое-кто?».
   — Аббат д'Уарак.
   — Аббат д'Уарак?
   — Вы не догадываетесь, о ком я говорю?
   — Клянусь честью, нет! Разве только это не тот аббатишка, что всякий вечер, как вы играли, болтался за кулисами и каждый раз наступал мне на ноги.
   — Именно он.
   — Как! Этот недотепа, всегда жужжащий, напевающий себе под нос, порхающий и похожий на ошалевшего майского жука?
   — Вот уж вылитый портрет! — расхохоталась Олимпия.
   — Что же мне надо совершить, чтобы пробиться при протекции этого недоноска?
   — Ох, вот на этот раз, Баньер, вы несправедливы. Что жук, это верно, а вот недоносок… Аббат, как к нему ни подойти, милый кукленок, и видно, что вы к нему не очень-то присматривались.
   — А вот вы — напротив! — слегка вспылил Баньер, не слишком понимая, как отнестись к настойчивости своей подруги. — Вы, как можно предположить, очень даже к нему присматривались.
   — Помилуйте, все это сущие пустяки! — заметила Олимпия.
   — Но когда же, тысяча чертей, вы успели его узнать?
   — Тогда же, когда узнала уйму людей, которые вам неизвестны. Ведь вы каждый вечер уходили играть, и всякий раз аббат д'Уарак проводил время, играя со мной в шахматы.
   — Вы убедили меня в бесполезности моих попыток в игорном доме, — повесив голову, признал поражение Баньер. — Завтра же я сыграю в шахматы с господином аббатом д'Уараком.
   — И в эту-то игру, мой милый друг, вы не проиграете, а выиграете: вот уж за что я ручаюсь.
   — Значит, этот аббат д'Уарак — само совершенство? — раздраженно заметил Баньер.
   — Совсем нет, мой друг, ведь в этом мире совершенства не сыскать. Но, поскольку в дни, когда я не играю, я ограничиваюсь обществом моей парикмахерши и Клер, мне не приходится брезгать и компанией этого ошалевшего майского жука, как вы его называете.
   — Странно, — заметил Баньер, — что я до сих пор не оценил господина аббата д'Уарака. Я и впрямь не обращал на него внимания, пока он не стал наступать мне на ноги.
   — Вы, мой друг, все никак не можете простить аббату его неловкости, а ведь она так естественна. Аббат близорук, так близорук, что не видит даже кончика носа, — как же можно требовать, чтобы он видел чьи-то ноги, которые гораздо дальше от его глаз, чем его собственный нос?
   — Вы правы, Олимпия, — отвечал Баньер. — Как только я встречусь с аббатом д'Уараком, я посмотрю ему в лицо.
   — Ну что ж! Вы увидите премилое кукольное личико, — спокойно заметила Олимпия, удаляясь в будуар.
   — И когда же придет господин аббат? — поинтересовался Баньер. — Сегодня вечером?
   — Нет. Сегодня я играю.
   — Тогда завтра?
   — Да, завтра.
   — И в котором же часу?
   — В шесть, как обычно.
   — Прекрасно, сударыня.
   Олимпия искоса взглянула на Баньера, пожала плечами и обратилась к услугам горничной.

XXI. АББАТ Д'УАРАК

   И вот пришел этот вечер, а вместе с ним и обычные посетители г-жи Баньер.
   На этот раз наш герой не отправился в свою игорную академию. Ему захотелось увидеть того самого аббата д'Уарака, о котором он был так наслышан.
   И действительно, тот появился ровно в свое время, когда прозвонило шесть часов.
   Этот очаровательный аббат оповестил о своем появлении, прежде всего послав наверх двух лакеев, когда сам еще был внизу лестницы, а затем тонким ароматом мускуса, достигшим второго этажа, когда святой отец только поставил ногу на первую ступеньку.
   За аббатом шествовало еще два рослых лакея, несших огромное блюдо с цветами, свитками нот и сладостями.
   Аббат грациозно вступил в комнату, хотя, по правде говоря, он шел, вытянув вперед руки, словно играл в жмурки, но неуверенность его походки не была лишена некоторой приятности.
   У него было красивое, полное, румяное лицо; его большим глазам с длинными ресницами не хватало блеска, но привычка опускать и поднимать веки придавала его зрачкам ту ласкающую прозрачность, какую игра пальцев придает тусклому опалу.
   Аббат прикрывал веки, пряча зрачки, и приоткрывал губы, обнажая зубы; улыбался он с таким умным видом, что его вздернутый нос создавал впечатление лукавства, а не глупости, как это было бы у любого кавалера с менее изысканными манерами и главное — из менее хорошей семьи.
   Верный своим привычкам, он приветствовал Олимпию, приложившись к ее ручке, именно так, как это было принято в те времена в Версале, и опять-таки по привычке отдавил обе ноги Баньеру, слишком близко придвинувшемуся к нему, чтобы его рассмотреть.
   — Господин де Баньер, хозяин дома, — поторопилась завязать разговор Олимпия, чтобы поскорее представить бывшего послушника аббату, дабы унять раздражение одного и помочь, с его близорукостью, другому.
   — Ах, сударь, тысяча извинений! — вскричал аббат. — Я несчастнейший из смертных.
   — Уверяю вас, сударь, что вы не причинили мне никакой боли, — заверил его Баньер.
   — О нет, сударь, нет, сказать по чести, я прошу у вас прощения вовсе не за мою невольную неловкость.
   — Тогда за что же, сударь? — удивленно спросил Баньер, едва смея вытирать пряжки на туфлях.
   — За то, сударь, что я не имел чести знать о самом вашем существовании, а потому осмелился подарить госпоже Баньер немного цветов и кое-какие сладости.
   — Весьма красивые цветы, да и сладости, судя по всему, отменные, — заметил Баньер.
   — Пусть так, но не приличествует кому-либо, кроме вас, делать госпоже Баньер такие подарки! — снова вскричал аббат.
   — Сударь…
   — Вот почему, с вашего разрешения, мои лакеи выбросят все за окно.
   — О сударь, — запротестовал Баньер, — это было бы настоящим убийством.
   — Бросайте, бросайте! — приказал аббат.
   Лакеи повиновались и в самом деле опрокинули в окно блюдо, отягощенное галантными дарами их господина.
   Баньера не на шутку удивил этот поступок, своим великолепием умалявший его собственное достоинство.
   Олимпия же ограничилась улыбкой. Она проследила взглядом за летящими из окна цветами и заметила записку, выпорхнувшую из середины одного из букетов.
   Баньер отвесил множество поклонов столь вежливому любителю широких жестов, склонному без устали говорить и без конца улыбаться. Аббат спел вместе с Олимпией несколько дуэтов, спел несколько сольных партий, поиграл на виоле, принесенной его лакеем, — одним словом, заполнил собой весь вечер, выказывая притом такую предупредительность к Баньеру, что тот остался этим несколько сконфужен.
   Что касается Олимпии, то она почти весь вечер не скрывала зевоты.
   Не забывала она и часто подавать для поцелуя руки хозяину дома, ободряя его, как только умеет достойная добропорядочная женщина укрепить дух своего возлюбленного.
   Здесь она, быть может, слегка перестаралась, ибо верность некоторых сердец всегда зависит от страха или рабства, в которых их держат.
   Между тем часам к девяти, когда аббат вдоволь напорхался, как бабочка, натерзал струны своей виолы и собственные голосовые связки, он объявил Олимпии:
   — Воистину, сударыня, пора мне познакомить вас с весьма порядочным человеком.
   И он разразился смехом.
   — Кого же это вы имеете в виду? — спросила она.
   — Это и вас в самой близкой степени касается, господин Баньер, — все еще смеясь, продолжал аббат.
   — Так о ком вы? — в свою очередь спросил Баньер.
   — Крепки ли вы в вере, господин Баньер? — поинтересовался аббат.
   — Я?
   — То есть… не чрезмерно ли разборчивы?
   — Ну… умеренно. А к чему этот вопрос?
   — О, просто этот порядочный человек, о ком речь…
   — Тот, с кем вы хотите нас познакомить?
   — Да… так вот, он еврей. И аббат вновь рассмеялся.
   — Ах, аббат, да что вы такое говорите? — воскликнула Олимпия. — На что нам еврей, Бог ты мой?
   — Еврей, и притом человек порядочный… — с несколько натянутой улыбкой произнес Баньер. — Должно быть, вы удостоились истинной святости, господин аббат, если вы стали свидетелем подобного чуда.
   — Знали бы вы, какую очаровательную жемчужину он
   мне продал сегодня вечером, притом, по существу, за гроши.
   — Ах, покажите, господин аббат! — воскликнула Олимпия с тем ребяческим воодушевлением, что обычно вызывают у женщин драгоценности.
   — У меня ее уже нет, — отвечал тот.
   — А как вы с ней поступили? — спросил Баньер. — Если, конечно, уместно говорить об этом в женском обществе.
   — Э, Бог ты мой! — самым обыкновенным тоном произнес аббат. — Кажется, я прикрепил ее к одному из тех букетов, и весьма вероятно, она теперь где-то там, в сточной канаве.
   Все это аббат произнес все с той же очаровательной улыбкой.
   — Господин аббат — гасконец или же миллионер, — заметила Олимпия.
   — И тот и другой, — спокойно уточнил гость. — Вот я и сказал себе, что, если однажды приведу к вам моего еврея и этот златоуст за один час не убедит вас, сударыня, потратиться тысяч на десять экю, не быть мне д'Уараком. Этот человек не имеет себе равных.
   «Жемчужина! — размышлял между тем Баньер. — Жемчужина! Неужели есть люди, достаточно богатые, чтобы вот так метать жемчуг в окно? Клеопатра, та хоть свою жемчужину выпила».
   И он на этот раз не без восхищения покосился на вздернутый нос аббата. Обладатель же его, походив еще немного павлином, к десяти решил откланяться.
   — Быть может, вы сочтете, сударыня, — сказал он Олимпии, — что я покидаю вас сегодня слишком рано, но я обещал Каталонке поужинать вместе с ней и господами д'Абена — это два благородных кавалера, мои земляки: они были мне рекомендованы их дедом и бабкой, и теперь я помогаю им войти в свет.
   Пока он это говорил, Олимпия с удовольствием смотрела на бесстрастное лицо Баньера, который в это время готов был дать полный стакан собственной крови только за то, чтобы болтун поскорее убрался, а ему самому можно было бы спуститься и поискать жемчужину.
   Но, на беду аббата, его речь услышала парикмахерша Олимпии.
   Эта почтенная дама, непререкаемый и деспотичный оракул, часто доказывала Клер свое превосходство в знании секретов высшей театральной политики; обыкновенно ее приглашали на все домашние советы, а когда ей не позволялось присутствовать на них, она возмещала этот ущерб подслушиванием у дверей.
   Сказанного аббатом для нее оказалось достаточно. Она знала, что улица пустынна уже часов с шести. А если хорошенько поискать, то почему бы и не найти?
   Баньер видел, как предприимчивая особа вышла, хотя, будучи причастной театру, она постаралась сделать это незаметно. Теперь, мысленно кусая локти, он понимал, что его мольбы о скором исчезновении аббата бесплодны: когда бы тот ни ушел, это будет слишком поздно.
   О том, что Баньеру действительно не суждено преуспеть в розысках, свидетельствует письмо, которое в тот же вечер, пока молодой человек переодевался, парикмахерша успела передать Олимпии, сказав, что нашла его на улице: именно его актриса видела порхающим, когда цветы вылетали из окна.
   Письмо, вероятно, — женское сердце склонно к причудам! — было бы прочтено без особенного раздражения, если бы жемчужина не подпортила впечатление от него.
   Читая послание в своем кабинете, Олимпия услышала, как Баньер едва слышно открыл дверь своей комнаты.
   Она догадалась, что он сейчас спустится и отправится на поиски.
   Это изменило ее отношение к Баньеру в худшую сторону.
   — Куда вы направляетесь, друг мой? — спросила она, засовывая письмо в карман пеньюара.
   — Я? Да никуда особенно. Хочется выйти…
   — Вы хотите выйти из дома вот так, с непокрытой головой? И что вы намереваетесь там делать?
   — Подышать воздухом, — ответил Баньер.
   — Останьтесь, друг мой, — промолвила актриса. — По правде говоря, застань вас аббат сейчас на улице, он бы подумал, что вы ищете жемчужину.
   Юноша покраснел, будто устами Олимпии говорила его собственная совесть. Он возвратился к себе, лег, но спал плохо. Всю ночь бедняга ворочался в постели: во сне ему виделись жемчуга и бриллианты.
   На следующий же день Баньер отыскал аббата на бульваре, где тот бывал каждый день.
   После обязательных приветствий и неотвратимого отдавливанья ног молодой человек поинтересовался:
   — Не были ли вы сейчас с вашим евреем?
   — Да нет.
   — Хорошо. А то мне показалось…
   — Я был с послом Сардинии.
   — Ах, тысяча извинений, только я способен на такие оплошности. Перепутать посла с евреем!
   — Быть может, потому, что он вам нужен.
   — Посол Сардинии?
   — Нет, мой еврей.
   — Что ж, признаюсь, вы угадали: от вас ничего не скроешь, — заметил Баньер.
   — О, дело в том, что, несмотря на близорукость, а быть может, именно благодаря ей, я весьма проницателен. Не нужен ли вам случайно адрес этого еврея, дорогой господин Баньер?
   — Вы меня премного обяжете.
   — Зовут его Иаков, живет он на улице Минимов, напротив золотой ивы.
   — Золотой ивы?
   — Да, большого позолоченного дерева, которое стоит у лавки… токаря. Да, припоминаю, там торгуют бильярдными шарами и табакерками.
   — Спасибо.
   — Вы хотите что-нибудь купить для госпожи де Баньер?
   — Да, только тсс!
   — Черт побери, разумеется! — кивнул аббат.
   Но тут ему внезапно пришла новая мысль, и он спросил:
   — У вас есть портшез?
   — Нет, я найму на площади.
   — Берите мой.
   — О, господин аббат…
   — Берите, берите, дорогой мой. Эй, носильщики! Баньер позволил почти насильно запихнуть себя в очаровательный портшез, и аббат отдал распоряжение лакеям.
   Упаковав и отослав таким образом мужа, аббат устремился в театр, где репетировала жена.
   Но, завернув за угол, он почувствовал сильный толчок, исторгнувший у него крик боли.
   — Иаков? Ах ты, мужлан! Неужели так трудно смотреть, куда идешь?
   — Прошу прощения, господин аббат, я был очень занят: как раз заворачивал за угол улицы и не имел чести вас заметить.
   — Как, ты не имел чести заметить меня?
   — Да, господин аббат.
   — Но ведь тебе, негоднику, известно, что у меня одного исключительное право на слепоту!
   — Надеюсь, господин аббат меня извинит, я не хотел попадаться вам под ноги, но вот этот сундук заслонил мне все.
   — А в сундуке что? Уверен: столовое серебро.
   — Точно так, столовое серебро, господин аббат.
   — Несешь на продажу?
   — Напротив, только что купил.
   — Отправляйся-ка быстренько домой. Я послал к тебе клиента. Задержи его у себя как можно дольше. Это благородный кавалер, из моих друзей; он купит не меньше, чем в этом сундуке. Кстати, сундук, насколько я разбираюсь, совсем не плох.
   — Еще бы! Поглядите-ка. Переменить только вензеля, господин аббат, и сундук может достаться вам.
   И он поднял свою поклажу на высоту глаз аббата.
   — А чей это вензель «О» и «К»? — спросил тот.
   — О, сдается мне, какого-нибудь дамского угодника, подарившего этот сундучок одной актрисе.
   — Актрисе, говоришь? Ты купил его у актрисы?
   — Да, господин аббат, у госпожи Баньер.
   — О, Иаков, что ты говоришь? Как, госпожа Баньер продает свое столовое серебро?
   — Сами видите, господин аббат.
   Аббат принял ларец из рук еврея и чуть не выронил, так тот оказался тяжел.
   — За сколько сторговал? — спросил аббат. — Только не вздумай врать.
   — За две сотни пистолей, господин аббат.
   — Презренный плут, да ты обокрал их на половину! Здесь серебра на четыре сотни пистолей. Отнеси ларец ко мне.
   — Вы покупаете?
   — За триста пистолей.
   — Триста пистолей, господин аббат, это не цена. Вы сами изволили оценить его в четыреста.
   — Нечестивый мошенник! — вскричал аббат. — Я даю тебе сто пистолей прибыли из рук в руки, а ты еще недоволен?
   — Ох, времена сейчас тяжелые!
   — Будет, будет. Неси его ко мне.
   — Уже иду, господин аббат, — заторопился еврей и уже сделал было несколько шагов, но тут д'Уарак остановил его:
   — Подожди!
   — Жду, господин аббат, — снова застыл на месте еврей.
   — Скажи только, как ты познакомился с этой дамой?
   — Через ее парикмахершу.
   — А, там есть и парикмахерша! Я ее еще не видал; впрочем, я ведь ничего не вижу. Так задержи моего друга подольше. А теперь иди!
   И аббат направился к театру, бормоча: «Еврей, парикмахерша, муж, она продает столовое серебро, он покупает драгоценности: все идет как по маслу».

XXII. ПЕРСТЕНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ

   Баньеру нечего было покупать у еврея Иакова, зато у него имелось многое для продажи.
   Молодой человек сбыл ювелиру все драгоценные вещицы, подаренные ему Олимпией, и те даже, что он подарил ей сам.
   Всего набралось на пять сотен луидоров, которые он положил себе в карман.
   Дело в том, что он изобрел новую уловку в игре, притом совершенно беспроигрышную: удвоенные ставки с перерывом, но чтобы новинка сработала наверняка, требовалось восемьсот луидоров, а у Баньера их оказалось всего пятьсот.
   С восемьюстами луидорами он несомненно выиграл бы два миллиона. Имея же двенадцать тысяч ливров, Баньер, тяжело вздыхая, готовился преподнести обожаемой Олимпии жалкую сумму в миллион сто тысяч ливров.
   Не много, конечно, но, как бы то ни было, при должной экономии должно хватить на хозяйство на пять — десять лет — разумеется, без аббата, парикмахерши и компаньонов сообщества.
   Именно таким образом производили подсчеты до изобретения десятичной системы счисления.
   Он уговаривал себя, что в конце концов миллион сто тысяч ливров тоже неплохие деньги, и если перевести их в золотые, то они с трудом поместятся в десятке аббатовых шляп, как известно, самых вместительных из всех, какие существуют.
   Если он выиграет все это золото, что не составит особого труда, поскольку его расчеты верны, он взвалит свою добычу на плечи какого-нибудь крепкого рассыльного, а при необходимости — и двух, велит отнести мешки в спальню Олимпии, вспорет их в ее отсутствие и усыплет ими ковер, чтобы ее хорошенькие ножки утонули по щиколотку в холодных золотых волнах.
   В игорном заведении тем вечером собралось многочисленное общество. Баньер рассеянно опустился на первое свободное место, держа под рукой мешочек с луидорами.
   Он взял карту и начал с того, что пометил ее ногтем.
   Расчеты, казалось, не подводили: он стал выигрывать.
   Когда он пододвигал к себе два десятка луидоров, его внимание привлек радостный женский возглас; подняв глаза, он увидел Каталонку, сидящую напротив и понтирующую против него.
   Она смеялась, выигрывая, смеялась, проигрывая, — она смеялась все время.
   Совсем как аббат, только громче.
   А Баньер все выигрывал, она же продолжала делать ставки; он набрал уже около пятидесяти тысяч ливров, Каталонка же наконец спустила последний луидор.
   Она одолжила десять луидоров у соседа, а вернее, забрала их у него, после чего стала проигрывать эти десять луидоров с той же веселостью.
   Потом она одолжила еще десять луидоров и вскоре вновь осталась без гроша, тогда как Баньер по-прежнему выигрывал.
   Раздосадованная, она переменила место и оказалась за спиной у молодого человека, положив обе пухлые ручки ему на плечи, однако он не обратил на нее никакого внимания.
   Она стала прижиматься к нему, поддразнивать его, обнимать. Но он оставался таким же холодным, как те золотые монетки, что банкомет с унылым видом пододвигал к нему своей лопаточкой.
   Тут, по его понятиям, подвернулся случай верного выигрыша в триста луидоров.
   Он точно знал, что выйдет черная масть, и поставил на черную.
   Но вышла красная.
   Каталонка расхохоталась.
   Он косо поглядел на нее и с раздражением произнес:
   — Милейшая, вы меня отвлекаете. Потише, прошу вас.
   При следующей сдаче он проиграл снова.
   Шестьсот луидоров за два раза!
   Он удвоил ставку и проиграл, хотя, как ему казалось, действовал совершенно беспроигрышно.
   Тогда, передернув плечами, чтобы стряхнуть с себя ладони Каталонки, он выпалил:
   — Какого черта! Вы заразили меня своим невезением! Оскорбившись, красавица отступила на шаг.
   Баньер проиграл еще два раза. Это была неслыханная неудача.
   У него оставалось только сто луидоров. Он поставил их все сразу, и они последовали за остальными.
   — Одолжите мне луидор! — страшно побледнев, обратился он к актрисе.
   — Луидор? — переспросила она. — Да если бы у меня был луидор, я бы уже поставила его на кон. У меня уже с полчаса нет ни единого су.
   Баньер поднялся. По его мертвенно-бледному лбу струился пот, в глазах померкло, и он вышел наружу вздохнуть свежего воздуха.
   Голова горела. Он вернулся домой. Олимпия поджидала его у окна.
   По тому, как он отверг Каталонку, можно было подумать, что он страстно влюблен в Олимпию.
   Но по тому, как он отвечал на вопросы Олимпии, можно было подумать, что он любит совсем другую женщину.
   Видя его состояние, Олимпия с обычной своей мягкостью спросила:
   — Друг мой, вас мучит жажда?
   — Жажда?! С чего бы? — как бешеный завопил Баньер. — Я похож на пьяницу?
   — Игроки редко бывают пьяницами, — улыбнулась Олимпия. — Но карты очень горячат, особенно при проигрыше. А вы ведь проиграли, не так ли?
   Баньер рухнул в кресло и обхватил руками голову.
   — О, вы сами видите! — простонал он. Молчаливым движением головы актриса отослала мадемуазель Клер.
   Что касается парикмахерши, затаившейся в туалетной комнате, то о ней хозяйка не вспомнила.
   В комнате воцарилось молчание.
   Оно угнетало Баньера, но он был не в силах его нарушить.
   Тогда он избрал нечто среднее: вскочил и принялся шагать из угла в угол.
   — Сколько вы проиграли? — все так же спокойно спросила Олимпия.
   — Шестьдесят тысяч ливров! — в отчаянии признался Баньер, присовокупив к общему проигрышу и то, что он первоначально выиграл.
   — О-о! — изумилась Олимпия. — Где же вы откопали шестьдесят тысяч? А если они у вас были, какого дьявола, скажите, пускать их в игру? Шестьдесят тысяч — ведь это так прекрасно! Уж я-то могу это оценить, так как в свои самые благополучные дни не располагала и половиной.
   — Прекрасно! — вскричал Баньер, найдя повод придраться к слову. — Теперь вы можете говорить мне жестокие слова, обвинять, что я вас разорил!
   — Я не упрекаю вас, друг мой, но если бы и решилась, вряд ли была бы так уж не права, особенно если это могло бы вас исправить.
   — Э, сударыня, — чуть не плача от ярости, распалился Баньер, — когда вы почувствуете себя слишком несчастной, всегда найдется какой-нибудь аббат д'Уарак, чтобы вас утешить, а если вы впадете в чрезмерную нищету, он же вас и обогатит!
   Олимпия ответила на это негромким сухим покашливанием, что у нервных натур обычно является верным знаком: они сильно раздражены и сдерживают себя лишь крайним напряжением воли.
   — При чем здесь господин аббат д'Уарак? — спросила она.
   — Потому что он и сегодня вечером был здесь!
   — Где вы видите следы его присутствия?
   — Я не вижу, я ощущаю запах его духов, отравивший все вокруг!
   И Баньер распахнул окно и дверь.
   — Забавно все-таки, — рассмеялась Олимпия, — что вы именно на бедного аббата д'Уарака взваливаете свой проигрыш шестидесяти тысяч ливров. Кстати, вы так и не объяснили мне, откуда у вас взялось столько денег?
   — Сударыня! — вскричал он. — Если еще когда-нибудь аббат д'Уарак переступит этот порог…
   — Насколько понимаю, это угроза! — произнесла она с таким величием, что это повергло его в ужас.
   Олимпия поднялась с кресел.
   — Друг мой, — холодно заметила она, — вы сами не понимаете, что говорите. От проигрыша у вас в мозгу все перемешалось.
   — Сударыня!
   — У вас есть еще на что играть?
   — О-о! — прошептал он. — Ей кажется, что все дело в игре. Она не хочет понять, что я ревную!
   Эти его слова актриса не расслышала.
   — Понимаю, — произнесла она, — вам необходимо что-нибудь проиграть или разбить. Неужели я должна позволить вам разбить свое сердце? Нет, Баньер: мне легче расстаться с последней жемчужиной, чем с последней надеждой. Можно было бы предложить вам столовое серебро, но как раз сегодня я продала его, чтобы оплатить жилье за полгода.